Текст книги "Лавина"

Автор книги: Макс фон дер Грюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Вахтер у проходной молча показал мне дорогу к складу готовой продукции. Там встретила меня обволакивающая теплота, которую излучали пятьсот человеческих тел. Три четверти персонала сидели на деревянных складных стульях, бог весть откуда взятых, остальные расположились на стеллажах и ящиках, прислонились к нишам или устроились на подоконниках. Были смонтированы громкоговорители, сооружена небольшая деревянная трибуна с микрофоном.

В первом ряду сидели близнецы, нотариусы Гроссер и Вольрабе, доктор Паульс, гранд-дама, Шнайдер, Гебхардт и Адам, в следующем ряду – коммерческие и технические служащие. Для меня оставили место в первом ряду – Шнайдер, заметив меня, показал на свободный стул рядом с ним, – но я не воспользовался предложением и прислонился к опорному столбу: отсюда было лучше видно.

Стояла необычная тишина. Я не слышал шарканья ног, разговаривали не громко, только шепотом; вся атмосфера напоминала театр, когда после третьего звонка ждут поднятия занавеса. Последний звук замер, когда поднялся Шнайдер, вышел на трибуну и встал перед микрофоном. Ему не надо было просить тишины, тишина сама встретила его. В руках он держал текст своего выступления, которое я уже знал. Он много раз советовался со мной по телефону, просил внести поправки и дополнения.

– Многоуважаемая госпожа Бёмер, многоуважаемый господин Ларс Бёмер, многоуважаемый Саша Бёмер, дорогие коллеги! Я не намерен произносить длинную речь и объяснять, почему мы здесь собрались. Это каждому слишком хорошо известно. О необычности нашего собрания все вы узнали из письма, посланного вам восемнадцать дней тому назад вместе с договором, которому сегодня, если будет общее согласие, мы хотим вашими подписями придать законную силу. У вас было достаточно времени обо всем подумать, посоветоваться с друзьями и сведущими людьми. Многие из присутствующих здесь за последние дни и недели вели и со мной оживленный обмен мнениями. Кое у кого сомнения отпали, у кого-то они, наоборот, возникли. Многие из вас – я это хорошо знаю – сбиты с толку, растерянны, полны подозрений, настолько необычно то, что мы хотим сегодня утвердить. И все-таки мы хотим сегодня претворить в жизнь завещание всеми нами высоко ценимого и слишком рано от нас ушедшего Хайнриха Бёмера, хотим, чтобы оно приобрело юридическую силу: коллектив станет на пятьдесят процентов владельцем завода электромоторов Бёмера. Госпожа Бёмер перед этим собранием заверила и уполномочила меня объявить здесь, что если наш опыт оправдает себя, то с течением лет она и ее сыновья совсем откажутся от участия в делах фирмы и постепенно передадут оставшиеся в собственности семьи пятьдесят процентов заводчанам с тем, чтобы когда-нибудь – это ее настоятельное желание, выходящее за рамки завещания, – завод полностью перешел в руки коллектива. Тогда мы все станем владельцами предприятия, со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями.

Это, уважаемые коллеги, разумеется, не значит, что отныне каждый может делать или не делать на заводе все, что захочет. Работа будет продолжаться, как и прежде, с той разницей, что каждый будет работать уже не на единоличного владельца, а на себя самого и на других. Будем хорошо хозяйничать, будем много и получать, будем нести убытки, значит, придется разделить их поровну. Я произнес слово «убытки», но хочу сразу же оговориться, что зарплату и жалованье это не затронет. Только в том случае, если убытки перекроют допустимое, чего, разумеется, никто не хочет, каждому придется раскошелиться. Надеюсь, что такого никогда не случится.

Правление нашего предприятия, согласно последней воле Хайнриха Бёмера, возглавлю я в качестве директора завода с неограниченными полномочиями. В правление войдут также госпожа Бёмер, которая вместе с тем представляет интересы обоих сыновей, разумеется, господин Гебхардт, ответственный за коммерческую часть, господин Адам, ответственный за техническую часть, и председатель производственного совета, которого нам предстоит заново избрать. Кроме того, в правление войдет не работавший раньше на предприятии господин Эдмунд Вольф, который стоит вон там, прислонившись к столбу, поскольку не выносит длительного сидения. Он, я должен это подчеркнуть, включен в правление по настоятельному желанию Хайнриха Бёмера. Правление, как правило, будет собираться один раз в неделю по понедельникам в пятнадцать ноль-ноль. После семнадцати часов каждый может прийти ко мне с любым вопросом.

Мы стоим на пороге большого, нового эксперимента. Я прошу вашего доверия. Если каждый будет помогать по мере своих возможностей, то наш эксперимент осуществится, несмотря на все препятствия. У нас нешуточные конкуренты – крупные концерны, мы зависим также, и об этом нельзя умолчать, от благосклонности банков, но наша работоспособность, наша изобретательность и качество нашей продукции опровергнут лживые утверждения, что эта модель абсурдна и заранее обречена на провал, опровергнут насмешки и проклятья, а также смехотворные и гнусные измышления – некоторые из вас могли прочесть подобного рода писания в газете, – будто модель инспирирована коммунистами.

Надеюсь, вы не оставите мои слова без внимания. Буду и впредь к вашим услугам.

Почти никто не зааплодировал. Внятно захлопали лишь я и сидевшие в первом ряду, громче всех – гранд-дама. Пятьсот рабочих и служащих молча глазели на трибуну, на одинокого человека перед микрофоном, который бесстрастно, но поэтому особенно убедительно прочитал по бумажке свое выступление. Гранд-дама забеспокоилась, заерзала на стуле, несколько раз оборотившись назад; близнецы сидели как изваяния, Гебхардт будто окаменел. Нотариусы Вольрабе и Гроссер смотрели в потолок. Доктор Паульс беспрерывно сморкался в большой носовой платок, а Адама, казалось, придавили к стулу.

Шнайдер сложил свои бумаги. Он смущенно оглядывал собравшихся, хотел сойти с трибуны, сделал уже три шага, потом снова вернулся к микрофону и сказал:

– Теперь перейдем к прениям. Я распорядился, чтобы здесь поставили четыре микрофона, тогда каждому, кто захочет выступить, не придется выходить на трибуну. Прошу помнить, что регламент для выступлений ограничен тремя минутами. Если каждый пожелает воспользоваться своим временем, то получится тысяча пятьсот минут, значит, двадцать пять часов.

– Хороший математик, – услышал я чей-то голос.

Кое-кто засмеялся, Шнайдер тоже это услышал и заметил:

– Да, я хороший математик, потому что не собираюсь здесь ночевать.

Потом решительно встал Адам и подошел к микрофону. Он долго откашливался, прежде чем начать говорить.

– Уважаемые коллеги по работе, тот факт, что речь господина Шнайдера не вызвала общих аплодисментов, еще раз наглядно доказал, насколько робко и недоверчиво вы все еще относитесь к модели. У вас было восемнадцать дней, чтобы получить информацию, переговорить, я охотно признаюсь, что и сам ходил к адвокату. Но сегодня мы должны принять решение. Хайнрих Бёмер отличался дальновидностью, умом и мужеством, его модель – это вызов всем нам. По зрелом размышлении я безоговорочно отдаю свой голос за это начинание. Я не только признаю господина Шнайдера директором, но буду поддерживать его всеми силами и всем своим опытом. Я буду сотрудничать с ним так же, как сотрудничал с господином Бёмером, на благо всех здесь собравшихся.

Теперь зааплодировали все, хотя и сдержанно. Кое-кто встал и начал протискиваться к микрофонам; какой-то седой мужчина, лет под шестьдесят, ухватился обеими руками за стоявший микрофон, будто ища в нем опору, и заорал так, что в динамиках раздался писк:

– Есть здесь хоть один разумный человек, который может правдоподобно объяснить, почему предприниматель раздаривает половину своего состояния? Я еще не спятил, поэтому говорю прямо и открыто: здесь что-то кроется, о чем нам не хотят говорить. Бога-отца, извините, господина Бёмера я хорошо знал. Он был справедливым, признаю, но он был и неумолимым, когда речь шла о деньгах. А теперь что? Нет, я не позволю себя околпачить. Здесь каждый меня знает, я сорок лет работаю в фирме и слишком хорошо усвоил, что ни один человек, а уж тем более предприниматель, не выпустит ничего из рук, если не будет уверен, что получит за это вдвойне. Такая моя логика, она всегда бесспорна. Поэтому я не буду подписывать договор. Он умалчивает – а это важно для меня и для других – о причине благодеяния.

Шнайдер возразил чуть ли не весело:

– Дорогой коллега, мы уже не можем спросить об этом Хайнриха Бёмера. Вы все были на его похоронах. Мы должны просто принять его завещание к сведению, даже если оно кажется непостижимым. Во всяком случае, так мы вперед не продвинемся. Слово просит коллега Бауман, прошу.

Бауман сказал:

– Я считаю, что это выгодная сделка для владельцев: оставшиеся наследники получат половину, пятьсот наших работников – вторую половину. Ведь это очковтирательство. Говорите что угодно, но здесь торчат чертовы рога, которые однажды боднут нас в зад, а мы покорно упадем мордой о землю и выбьем себе зубы. Таково мое мнение.

– Коллега Бауман, – возразил Шнайдер, – ты хотел бы, чтобы нам вдруг подарили весь завод? Мы не имеем на это никакого права. Я вновь подчеркиваю: мы ни на что не имеем права. Кажется, некоторые коллеги все еще не совсем понимают значение этого завещания. Мы собрались здесь не для того, чтобы защищать свои права, а чтобы проголосовать, принимаем мы это завещание или нет. Оно каждому из нас принесет выгоду, а со временем даже большую.

– Половина подарка! – крикнул кто-то.

– Даже если это пятьдесят процентов, – ответил Шнайдер. – Для нас они – сто. То, что оставил нам Хайнрих Бёмер, – это не его выгода, нет, это наша выгода. Поймите же наконец!

– А сколько, собственно, будешь получать в месяц ты как директор? Наверное, самый большой кусок от подаренного пирога! – крикнул кто-то.

Прежде чем Шнайдер ответил, вскочила гранд-дама и буквально штурмом овладела трибуной. Она просто оттолкнула Шнайдера и схватила микрофон. Медленно и убедительно она сказала:

– Господин выкрикнувший, я хотела бы самым решительным образом отмести ваши подозрения. Господин Шнайдер будет получать жалованье в рамках выполняемых им функций, как и каждый работник предприятия. Ни пфеннигом больше, ни пфеннигом меньше. Это я заявляю со всей определенностью. Господин Шнайдер не рвался к своей новой должности, он был назначен моим мужем. Конечно, вы можете отказать господину Шнайдеру в доверии, если назовете веские доводы, по которым он не способен руководить предприятием, или приведете доказательства, что он лично обогащался или обогащается за счет завода. Кроме того, я со всей определенностью уверяю вас, что закон не заставляет меня выполнять последнюю волю мужа. Я могла бы с согласия моих сыновей продать этот завод. Но я считаю, что подавляющее большинство персонала поддерживают завещание моего мужа, стоят и будут стоять за господина Шнайдера.

После этих слов, которых никто не ожидал услышать от гранд-дамы, раздались наконец долгожданные аплодисменты.

Когда все снова стихло, какой-то мужчина лет тридцати выкрикнул:

– Все это кажется мне слишком прекрасным, чтобы в это поверить. Господин Бёмер вдруг превратился в человеколюбца. Ни один человек не раздаривает своего состояния шутки ради. Я знаю только одну истину, и она вечна: у кого ничего нет, тот хочет что-то иметь, а кто что-то имеет, тот ничего не хочет отдать. У кого есть миллион, тот хочет получить второй. Вот так!

Кто-то подхватил:

– Конечно, Шнайдер будет за эксперимент, он ведь получит самый большой куш!

Другой воскликнул:

– Пусть семья Бёмера сохранит завод за собой! До сих пор дела шли хорошо, пойдут хорошо и дальше!

И снова кто-то:

– Почему вдруг хотят перевернуть все с ног на голову? Мы выполняем свою работу и не желаем перегружать себя разной ерундой. А то нам, чего доброго, придется возмещать и банкротство.

После этих реплик поднялся большой шум. Шнайдер подождал, пока страсти улягутся, и потом, чуть ли не заклиная, произнес:

– Повторю еще раз: то, что сегодня здесь происходит, – такого в нашей стране не бывало. Может быть, потому у некоторых это в голове и не укладывается. Понятно и простительно. Непростительно только аргументировать с помощью подтасовок и подозрений. Давайте же, коллеги, примем этот подарок наперекор всему. Положение с заказами у нас неплохое, по сравнению с общим положением в экономике наши дела обстоят блестяще. На следующий год мы полностью обеспечены заказами. Производственные мощности загружены, мы опережаем конкурентов, предприятие наше крепкое. Я взываю, стало быть, к вашему большему благоразумию и прошу, пока только в порядке пробы, сделать знак рукой. Кто за договор, прошу поднять руку. Для подписания договора подготовлено помещение отдела заработной платы, где каждый может спокойно поставить свою подпись.

Почти три четверти персонала проголосовали «за». Гранд-дама встала, близнецы тоже, и вслед за ними покинули товарный склад те, кто сидел в первом ряду. Постепенно разошлись все собравшиеся, кроме нескольких мужчин, стоявших в оконной нише и оживленно что-то обсуждавших.

Когда я подходил к маленькой дверце в больших раздвижных воротах склада, то заметил за выступом стены какую-то фигурку в синем пальто и синем платке. Я побежал обратно, мимо возбужденно разговаривавших мужчин, но девушка уже исчезла, будто сквозь землю провалилась. Если я не ошибся, это была Матильда.

На другой день результаты голосования были опубликованы: за исключением одного шестидесятилетнего рабочего, которому немного оставалось до пенсии, договор подписали все.

Эксперимент должен был начаться с 1 апреля 1984 года.

В магазине фототоваров, услугами которого пользовался много лет, я получил наконец свою отремонтированную камеру. При этом хозяин уговорил меня взять телеобъектив, последнюю новинку из Японии, сказав, что покупать его не обязательно, он предоставит его мне на несколько недель бесплатно, просто для пробы. Такое, дескать, он предлагает не каждому, но я его постоянный клиент, а постоянным клиентам он всегда желает сделать что-то приятное.

Я прикрепил телеобъектив и, довольный, ушел из магазина. Такое обслуживание меня вполне устраивало.

Потом я заглянул в книжный магазин в Крюгер-пассаже, чтобы посмотреть новые фотоальбомы, но при всем широком выборе не обнаружил для себя ничего подходящего и вскоре ушел оттуда. Я возвращался к своей машине, которую поставил на улице Остваль. Возле церкви св. Райнольда меня, не заметив, обогнал какой-то человек, сбежал по лестнице к светофору на Брюкштрассе, пересек проезжую часть и тут же затерялся среди прохожих. Я узнал его с первого взгляда, его нелегко было с кем-то спутать: это был стриженный ежиком толстяк, который впервые встретился мне перед нашей церковью, на второй день после убийства.

И вдруг я вспомнил и распознал тот самый голос, который ночью по телефону шантажировал сначала Шнайдера, а потом меня. Несколько недель он звучал у меня в ушах, но тщетно я пытался установить его владельца.

На всякий случай я сбежал вниз по Брюкштрассе и снова увидел стриженого возле главпочтамта. Пока он, часто оборачиваясь, с противоположной стороны Остваля поднимался к почтамту, я успел сделать три снимка при помощи телеобъектива. Потом подождал минут пятнадцать, пока он снова вышел и направился к главному вокзалу. На нем было пальто из верблюжьей шерсти, которое делало его еще более бесформенным, чем обычно. Я перебежал на красный свет улицу и трамвайные пути, следуя за ним до самого входа в здание вокзала, там опять его потерял и остановился перед железнодорожным табло, делая вид, будто ищу нужное направление поезда. Потом метался с платформы на платформу, но прибывавшие и отправлявшиеся поезда загораживали мне поле зрения, и человек, которого я искал, скрылся.

Дома я сразу же спустился в подвал и проявил пленку. К моему удивлению, снимки получились четкими, но не настолько, чтобы кто-то, не знавший стриженого, мог опознать его с первого взгляда. Я еще занимался увеличением этих снимков, как в железную дверь постучала Криста.

– Ты там? А где кошка? – крикнула она.

– Сейчас выйду, еще несколько минут. Кошку я сегодня не видел.

– Бедный зверь умрет от голода…

На кухне я выложил на стол увеличенные снимки.

– Ты знаешь этого человека?

– Думаю, что нет, – сказала Криста, внимательно рассмотрев снимки.

– Ты раньше его не видела? Подумай.

– Не уверена. Подскажи.

– Похороны Бёмера.

– Правильно. Ведь это тот самый журналист, который бежал за нами и весь обливался потом. Настырный тип. Где ты его сфотографировал и зачем?

– Случайно увидел его сегодня перед главпочтамтом.

– Это не причина, чтобы кого-то фотографировать.

– Я почти уверен, что это тот человек, который недавно, не назвав себя, звонил по телефону. Ночью. Ты как раз легла спать. Он звонил и Шнайдеру, требовал от нас, чтобы мы отказались.

– Отказались? От чего? Что происходит за моей спиной?

– Звонивший предлагал шестизначную сумму, если я откажусь стать членом правления фирмы.

– Боже мой, во что ты впутался… И скрываешь от меня? Ты мне и о собрании на заводе ничего не сказал…

– Ты и так об этом знаешь.

– От близнецов. Но я хотела бы услышать об этом от своего мужа.

– Все состоялось. Я в правлении, дал слово гранд-даме и Шнайдеру, договор со мной подготовят. Вот и все, и на сей раз ты слышишь это от меня, а не от близнецов.

– Так-так, Шнайдер тоже, – сказала Криста, будто в рассеянности. – А теперь я тебе кое-что расскажу, о чем хотела умолчать, считала, что не стоит и говорить, я и подумать не могла, что мой муж однажды с этим соприкоснется. Ты должен наконец понять, почему я не могу быть рада, что ты сидишь в этом правлении… Помнишь, полтора года назад я помогала нашей основной фирме в Дюссельдорфе – там многие заболели гриппом. Восемь дней жила в мансарде для персонала, ездить туда-сюда было для меня утомительно. Однажды вечером в ресторане я увидела Бёмера, он, очевидно, был в Дюссельдорфе на какой-то конференции. Меня он не заметил, зато я его узнала. Кто работает за кулисами, тот видит все много лучше. Он нервничал, то и дело посматривал на дверь и на свои часы. Потом появился, нет, не деловой компаньон, а молодая женщина, которая, как вихрь, ворвалась в ресторан, подбежала к Бёмеру и бросилась ему на шею. Даже слепому было ясно, что их отношения не походили на отношения деда и внучки или дяди и племянницы. Я бы тоже не заинтересовалась этой парой, если бы это не был мой сводный брат. Многие начальники приводят к нам своих секретарш на ужин, это дело обычное. Потом я посмотрела у портье бланки для регистрации – все же захотелось узнать, с кем он сюда прикатил. На бланке было написано: Матильда Шнайдер, личная секретарша, – у меня прямо в глазах потемнело. Меня просто ошарашило, как все звенья выстроились в одну цепочку. Чистый балаган, да еще с участием такого умного человека, как Бёмер. Его Матильду я потом видела на похоронах, а этот стриженый спросил тебя, не знаешь ли ты, кто эта плакса. Ты ничего не смог ответить или сказал лишь, что не знаешь ее. А я знала, но скорее откусила бы себе язык, чем призналась. Душераздирающие рыдания этой особы свидетельствовали о ее блестящем мастерстве, которому могла бы позавидовать лучшая актриса… В общем-то, мне жаль эту малышку. Она, признаться, прелесть. Но если об этой непристойной комедии еще кто-то узнает, то я боюсь самого худшего. Для тебя тоже. Особенно для тебя. И поэтому было бы лучше продать завод, а не трубить о вашей модели на весь мир. Началась она в постели.

– Почему же ты раньше мне этого не сказала?

– Разве я могла себе представить, что однажды ты станешь партнером господина Шнайдера? Это было просто немыслимо. Теперь думай, как тебе выпутаться. Вылезай, забудь о завещании. Что зачато в распутстве, родится лишь уродом. Если ты этого не понимаешь, значит, ты или слеп, или тебе уже так нравится новая должность, что ничего не хочешь понимать. Ведь Шнайдер подсунул ему свою дочь. Можешь не рассказывать мне, что отец не знает, с кем общается его дочь на протяжении нескольких лет. Для меня, во всяком случае, ясно, что Шнайдер просто сводник, за что и получил свой куш. Теперь он директор. Должна признаться, блестящая сделка. Моего сводного брата я считала умнее, чем других стареющих мужчин. Но у тех не стоит на карте завод, самое большее – крах семейной жизни… Одумайся, пока еще есть время. Когда произойдет катастрофа, никто не поверит, что ты был не в курсе.

– А кто убил Хайнриха Бёмера и повесил его на колокольне? Тебя это вообще не интересует?

– Почему же. Но это дело полиции, а не твое.

Газеты на сей раз оказались правы, когда писали, что у нас самая холодная весна за последние пятьдесят лет. Каждое утро мне приходилось все выше поднимать регулятор отопления, кошка не слезала с теплой мраморной скамейки под большим окном в гостиной, зевала от скуки и щурилась под редкими лучами солнца, первые ласточки задержались в пути. Соседи орудовали что было сил граблями и лопатами, так как по календарю работа в саду должна была уже закончиться. Их недовольные лица подавляли во мне искушение тоже выйти в сад.

30 марта, в пятницу, около полудня я зашел в редакцию газеты "ВАЦ" и встретил в коридоре редактора. Он подошел ко мне, всплеснув руками, и с бьющим через край дружелюбием закричал во всеуслышание:

– Вот это да, господин Вольф! Какой блеск в нашей хижине! Ведь вы стали персоной – как это прекрасно, да еще в вашем возрасте! Жаль только, что мы теряем такого заслуженного фотографа. Вы были у нас лучшим, всегда добросовестным и надежным. Кто в вашем возрасте меняет профессию, тот заслуживает уважения. Таков мир: теперь уже не вы будете давать материалы нам, а мы будем давать материалы о вас.

Уходя, он похлопал меня по плечу и добавил:

– Пока! Больших успехов вам и нашему городу. Высокие задачи требуют жертв.

Смущенный, я стоял в узком коридоре и думал: «Ну что ж, значит, теперь остаются только фотоальбомы, каталоги универмагов и почтовые бланки. Как-нибудь обойдемся».

Матильда жила недалеко от редакции, по дороге домой я к ней заехал. Она холодно поздоровалась со мной, как с человеком, который пришел не вовремя и от которого хотят поскорее избавиться.

– Я только хотел тебе что-то показать, – начал я. – А также узнать, почему ты была на общем собрании. Это было легкомысленно и опасно, прежде всего для твоего отца.

– Оставь свои назидания. Что ты хочешь мне показать? Поторопись, у меня нет времени.

Я раскрыл свою папку и протянул ей фотографии стриженого, сделанные у главного почтамта.

Матильда лишь мельком на них взглянула, потом отвела от себя подальше, застонала и опустилась на колени. Если бы я не подскочил к ней, она упала бы на пол. Я отвел, вернее, отнес ее к креслу и усадил.

– Это он, – сказала она, – это он. Откуда у тебя эти фотографии?

– Я увидел его несколько дней назад в городе, а потом сфотографировал у главного почтамта.

– Почему? Ты его знаешь?

– Он заговорил со мной перед церковью, когда Бёмер висел в колокольне, и на похоронах он тоже был.

Матильда с трудом поднялась, потом стала ходить взад-вперед по гостиной и спросила:

– А потом?

– У церкви он представился репортером, после похорон увязался за нами с женой и шел до самой Гамбургерштрассе, где я поставил машину, спрашивал о тебе, не знаком ли я с тобой. Тогда я мог честно ответить отрицательно. Он знал также, что моя жена – сводная сестра Хайнриха Бёмера. Это меня здорово озадачило. А потом, несколько недель тому назад, ночью мне кто-то позвонил, между прочим, твоему отцу в ту же ночь тоже звонили. Незнакомый голос обещал шестизначную сумму, если я откажусь войти в правление, а несколько дней назад я увидел в городе этого типа и сразу понял, что звонил он. Я преследовал его, пока не потерял в здании главного вокзала.

Матильда повела меня за руку в ванную. Там она включила все лампы. Поцеловала портрет Бёмера рядом с зеркалом, потом накрыла его фотографией стриженого. Бёмера уже не было видно, на стене висел стриженый.

– Ты понял?

– Думаю, да.

– Это тот человек, которого я искала.

Из шкафа в уборной она достала рулон клейкой ленты и прикрепила стриженого поверх портрета Бёмера.

– Много недель я наблюдала, как это лицо возникало из лица Хайнриха. Я уже почти могла точно его описать. Не хватало лишь самой малости. Теперь ты ее принес, эту малость. Этот человек убийца, нет сомнения. Я проникла на общее собрание в надежде найти его, но там его не было. Теперь все ясно. Ты мне очень помог.

– А как ты докажешь, что этот человек убийца?

– Я не знаю, кто он, но знаю, что Хайнрих у него на совести. Нам надо только найти его. Может быть, он даже живет здесь, в Дортмунде. Возможно, я его уже видела, на фотографии, может быть, рядом с Хайнрихом, во всяком случае, он кажется мне знакомым. Ладно, может, я все это внушаю себе, потому что много недель искала это лицо, и все-таки верю, что мы его найдем.

– Ну а если найдем, тогда что? Отправимся в полицию и заявим: вот человек, которого вы безуспешно ищете уже несколько месяцев?

Я попытался рассмеяться, но смог лишь фыркнуть.

– Никакой полиции, – сказала Матильда. – Я хочу повесить этого человека там, где висел Хайнрих: на колокольне, в том же самом окне. А ты мне поможешь.

Она выскочила обратно в гостиную и звонко ударила кулаком по ладони. Я понял, что это уже не игра, что здесь запахло смертоубийством. Я уже представил себя стоящим на террасе, с фотокамерой в руках, и фотографирующим стриженого в окне колокольни так же, как фотографировал Бёмера. Радость заключается в повторении.

– Ты мне поможешь, – сказала Матильда. – Для меня одной он слишком тяжел. Судя по фото, весит килограммов сто с лишним.

После вступления в силу договора первое заседание правления было назначено на понедельник, 2 апреля. Я испытывал внутреннюю напряженность и беспокойство, оттого что уже несколько дней не слышал от Шнайдера ни одного слова; только подписанное Гебхардтом и носившее личный характер письмо уведомляло меня о собрании.

Мое беспокойство передалось и Кристе.

– Желаю хорошего старта, – напутствовала она, – однако ты врешь, что согласился войти в правление только ради меня. Сам знаешь, что сделал это ради самого себя. Ты всегда хотел быть не тем, кто ты есть. На фотографирование смотрел как на промежуточную ступеньку, а на самом деле всегда искал что-то другое. Даже когда стал хорошим фотографом, то никогда не был доволен своей профессией. Надеюсь, что теперь ты не разочаруешься, не разрушишь то, что создал с таким трудом, ценой таких лишений. Мне хотелось тебе еще раз это сказать.

В коридоре административного корпуса мне встретился Шнайдер, взял меня за руку и, проведя в свой кабинет, показал на письменный стол.

– Здесь лежит ваш договор, – сказал он. – Спокойно прочтите его и, если что неясно, спросите. Это, если не ошибаюсь, своего рода льготный договор. Бог знает какие муки принял старик, когда решил ввести вас в правление.

Договор гарантировал мне ежемесячное жалованье в шесть тысяч марок. Обязанности были определены не совсем точно, говорилось только, что я должен присутствовать на всех заседаниях, касающихся производства, и выполнять особые задания, которые время от времени буду получать от правления или директора завода. Шнайдер не ошибался: это был льготный договор, который вызывал тысячу вопросов, но не было причин его не подписывать.

В кабинете Бёмера находились Шнайдер, гранд-дама, опять сидевшая за письменным столом своего мужа, Гебхардт и заместитель председателя производственного совета Хётгер, у которого был такой вид, будто он присутствует на похоронах. Когда Шнайдер начал читать отчет о состоянии дел, вошел главный инженер Адам, уселся и стал скучающе слушать: факты, приводимые Шнайдером, были ему известны.

Дела на заводе шли хорошо, даже отлично. Поступление заказов, особенно из стран восточного блока и третьего мира, было более чем удовлетворительным, а партнеры из соцстран всегда отличались надежностью. Тем не менее риск сохранялся, поскольку приходилось считаться с необычно длительными рассрочками платежей, а это порой вызывало необходимость в краткосрочных банковских кредитах с нестабильными процентами.

На эту тему Шнайдер зачитал статью из одного экономического журнала под заголовком: «Всемирно известный электромоторный завод в руках рабочих». А ниже более мелким шрифтом: «Социалистическая модель?»

Все факты в статье были верны, но истолковывались они превратно, в ущерб модели: своего рода объявление войны со стороны влиятельных промышленных кругов, разумеется, под личиной объективности и согласованности. Последняя фраза гласила: «Предоставят ли банки кредиты этому предприятию?»

– Конечно, за этим кроются интересы определенных групп, – сказал Шнайдер. – Статья написана, несомненно, по заказу, чтобы поставить нас на место. Что ж, неплохо, теперь мы знаем, что делать. Одно все же мне непонятно: ни один журналист со мной не говорил, а в статье все абсолютно точно. В ней можно прочитать и о таких вещах, о которых знают только посвященные.

Он пытливо оглядел всех: гранд-дама кивнула, Гебхардт рисовал чертиков на листке бумаги, Хётгер слегка растерянно смотрел то на одного, то на другого.

– Надо надеяться, – сказала гранд-дама, – что нам не придется сразу прибегать к долгосрочным кредитам, ведь мы не можем больше полагаться на доброе имя моего мужа. Его никогда особенно не любили определенного толка люди, но он пользовался их уважением потому, что был удачлив. С другой стороны, может быть, теперь банки будут навязывать нам свои кредиты, если захотят получить к нам доступ.

– Господин Гебхардт, – сказал Шнайдер, – вы старым испытанным способом позаботитесь о том, чтобы у нас всегда были деньги.

– Это легче сказать, чем сделать, – возразил Гебхардт. – Проще изменить платежные принципы наших заказчиков.

– Я, как пожарники, всегда наготове, – бросила гранд-дама. – Добавлю только, что ни в коем случае не поручусь моим личным состоянием, оно причитается моим сыновьям. Но я вижу, что у господина Хётгера еще кое-что на душе. Прошу!

Хётгер долго откашливался, ища подходящие слова, и глядел на Шнайдера, как бы надеясь на ободрение и поддержку. Шнайдер кивнул ему.

– Говори напрямик, Клаус. Чем проще, тем лучше.

– Я думаю вот что, – наконец произнес Хётгер, – потому как у коллеги Шнайдера теперь другие обязанности, он уже не все слышит, я имею в виду то, о чем болтают на заводе. Многие боятся с ним откровенничать, разговаривают осторожно…

– Так скоро? – перебила его гранд-дама. – Собственно, я ждала такой реакции значительно позже. Рассказывайте же, господин Хётгер.