Текст книги "Лавина"

Автор книги: Макс фон дер Грюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Об уходе Лапочки, как Матильду уже через несколько дней прозвали на службе, сожалели, однако решения Бёмера всегда считались правильными и справедливыми. Матильда как пришла, так и ушла, и скоро в заводоуправлении о ней забыли.

На Принц-Фридрих-Карл-штрассе Бёмер снял и обставил для нее квартиру. Когда Матильде исполнилось восемнадцать, он приходил к ней ежедневно, часто по многу дней не появлялся на своей вилле в долине Рура, особенно если гранд-дама находилась в Южной Франции, а близнецы – в Мюнстере и Бонне. Матильда прожила для вида в родительской квартире еще два года, а чтобы она без помех и уверток могла уходить из дома, Бёмер достал ей бумагу, свидетельствующую о том, что Матильда зачислена в частное коммерческое училище на отделение иностранных языков, где занятия проходят ежедневно с пяти до десяти вечера, кроме субботы и воскресенья.

Отец похвалил дочь за то, что она продолжала учиться, матери же это было безразлично. Она никогда не питала нежных чувств к дочери, которая, по ее выражению, украла у нее молодость. Уже тогда мать Матильды была всецело поглощена своими сердечными делами. Для Манфреда Шнайдера, напротив, женой были завод, партия, профсоюз, а кроме того, он был активным членом разных обществ.

Благодаря обману, придуманному Бёмером, Матильда могла тайно встречаться с ним в квартире на Принц-Фридрих-Карл-штрассе. В день своего восемнадцатилетия она окончательно уехала из дома, лишь изредка навещала родителей, скрывала свое новое местожительство, короче, просто исчезла. Она жила в городе свободно и открыто, но для всех, кто ее знал, оставалась недосягаемой. Она порвала дружбу со школьными товарищами и прежними соседями и целиком посвятила себя человеку, которого любила.

Хайнрих Бёмер находил и оплачивал квалифицированных преподавателей, которые обучали ее истории искусств, литературе, музыке, иностранным языкам, истории, экономике и организации производства. За четыре года она постигла больше, чем за то же время студент только по одному предмету. Одно собрание ее грампластинок стоило небольшого состояния. Бёмеру было у Матильды хорошо и спокойно; она стала для него и служанкой, и любовницей, и партнершей. Он доверял ей свои самые сокровенные планы, и если поначалу она не все понимала, то хотя бы чувствовала, что ему нужен человек, с которым он мог бы поговорить. Бёмер произносил монологи, она терпеливо выслушивала, он рассказывал о своем опыте, о своих планах и надеждах, о будущем завода, деле всей его жизни, говорил о своих заботах, явных и тайных. Он снова чувствовал себя молодым и любимым, в начале какой-то новой, другой жизни. Он даже начал ненавидеть свою виллу еще до того, как первые камни разбили в ней окна.

Чего он избегал, так это появляться с Матильдой в общественных местах. Когда он однажды взял ее с собой в служебную поездку, то для его деловых друзей она была секретаршей или девочкой на побегушках, без которой столь занятому шефу не обойтись. Никому и в голову не приходило, что Матильда может быть любовницей Бёмера, поскольку он был в том возрасте, когда уже не связываются с такими молоденькими. Бёмер вполне мог сойти за деда Матильды. К тому же они строго придерживались правил общения: он покровительственно называл ее «детка», она почтительно обращалась к нему «господин доктор».

Прошло немногим больше года. За это время Бёмер воспитал, вернее, выдрессировал Матильду так, что она стала для него больше чем только подружкой. Она излагала уже собственные идеи, а он поощрял ее и восхищался ею.

Матильда подошла к моему креслу и посмотрела на меня сверху вниз.

– У вас какой-то оторопелый вид, – промолвила она. – Я вас напугала? Моя история лишила вас дара речи?

– Не могу отрицать, что немного сбит с толку, – ответил я.

– Из-за моих отношений с Хайнрихом Бёмером?

– И из-за этого тоже. Но больше из-за вашей откровенности.

– Поскольку Хайнрих рекомендовал мне вас, было бы глупо не оказать вам доверия. А доверие, как известно, начинается с исповеди. Теперь я вас отпускаю. Спасибо, что слушали, не задавая вопросов.

С большим трудом я поднялся с кресла. У дверей Матильда не протянула мне руку, а изобразила поклон, обаятельно и обезоруживающе улыбнувшись.

По дороге домой я наткнулся в центре города на демонстрацию. Я был вынужден ждать в машине, пока казавшееся бесконечным шествие пройдет мимо, и сделал несколько снимков демонстрантов с транспарантами.

Прошло какое-то время, пока я понял, что́ послужило поводом для этой демонстрации. Безработные с женами и детьми пересекли Клеппингштрассе и направились к улице Остенхельвег; некоторые группы пели песни, другие хором выкрикивали: «Безработный – бесправный!», или «Снизьте налог на шампанское, богачи тоже хотят жить!», или «Берегите компьютеры, они дарят нам свободное время и освобождают от работы!». Некоторые дети были в масках, напоминающих череп. На одном из транспарантов можно было прочесть цифры: пособие безработного и из чего складывается семейный бюджет – квартплата, отопление, вода, свет, одежда, еда. Под чертой стоял большой ноль, а еще ниже было написано: «Для правительства и этот 0 – слишком много». Кукла в человеческий рост изображала круглого, как шар, министра труда. На носу у него были огромные очки, сделанные из двух стульчаков, под ними надпись: «Я не вижу безработных, я вижу только не желающих работать».

У большинства прохожих и водителей автомашин, прежде всего тех, кто имел работу и вовсе не задумывался о том, что, возможно, и их однажды выставят за дверь, шествие вызывало негодование. В нашей стране большинство населения все еще живет в уверенности, что перемена автоматически означает перемену к лучшему, а если оказывается, что все стало хуже, то каждый тут же надеется на новую перемену. Такая легковерность, граничащая с глупостью, становится трагичной, потому что она даже благоразумных сбивает с толку. Это как на карусели, где обязательно возвращаешься на исходное место.

Дома я рассказал Кристе о демонстрации, которая была причиной моего опоздания. Она с упреком взглянула на меня и сказала:

– Еду готовят не для того, чтобы она остыла.

Когда у нее был «неприсутственный день», как я это называл, она бывала несправедлива и раздражительна.

– Разве это плохо, что я больше не испытываю сочувствия к людям? – спросила она. – Пойди-ка, походи по магазинам за покупками, вот уж насмотришься чудес. Женщины покупают только готовые блюда, которые хоть и безвкусны, но зато дороги. Если бы наша гостиница хозяйничала так, как они ведут свое домашнее хозяйство, то мы бы давно прогорели. Нет, этим демонстрантам живется не так уж плохо. Им просто скучно, вот и все. У меня к ним нет ни малейшего сочувствия, нет и еще раз нет. Я знаю кое-кого, кто уже два года безработный, а берет в банке кредит на три тысячи марок – только для того, чтобы слетать на несколько недель на Сицилию. Если у меня нет денег, то я сижу дома или экономлю ради отпуска на еде, отказываюсь от других вещей.

– Не рассказывай этого мне и другим тоже, – отвечал я. – Расскажи это банкирам, которые делают на этом деньги и загребают немало.

– Моя мать стирала себе в кровь пальцы и колени – все время вязала и убирала мусор за другими. Всю жизнь ей приходилось гнуть спину, то за работой, то из благодарности. Она не покупала готовых блюд. Из полкило картошки готовила праздничное угощение, она даже ухитрилась оставить мне денег, один бог знает, как ей это удалось. На ее и мои сбережения мы купили этот дом. Правда, мы взяли ипотечный кредит на 150 000 марок, но этот кредит мы погасим – именно потому, что не покупаем готовые блюда и не пользуемся кредитами для поездки в отпуск.

– Даже когда мы оба умрем, наш долг будет еще далек от погашения, – сказал я. – Кто же тогда его погасит?

– Может, я виновата, что у нас нет детей?

Она схватила кухонный нож и свирепо посмотрела по сторонам, будто готова была ринуться на меня.

– Что это вдруг с тобой? – спросил я. – Положи, пожалуйста, на место нож. У тебя неприятности в гостинице?

Криста уронила нож на кафельный пол и выбежала из кухни, громко хлопнув дверью.

Все десять лет, пока Криста безбедно жила у Бёмера и наслаждалась свободой, как никогда раньше, она не забывала о своем происхождении. Ей и не давали забыть об этом. Напротив, ей каждый день напоминали, что она была не сестрой хозяина дома, а его прислугой, даже если в качестве няни объездила с семьей Бёмера полсвета. Криста всегда сравнивала два мира: тот, в котором она выросла, где кусок хлеба, как реликвию, сберегали на следующий день, и тот, куда ввел ее сводный брат. «Лучший дом» на площади, в котором она теперь работала, Криста причислила ко второму миру. Иногда она с грустью говорила: «Эдмунд, тем, что там выбрасывают и оставляют на тарелках гости, можно накормить половину Индии».

Это, как ни странно, делало ее по отношению к страждущим несправедливой и безучастной. Она уже не хотела или не могла различать настоящую и наигранную, или «долговую», нужду и нередко соглашалась с теми политическими группировками, которым особенно хотелось лишить безработных всякого пособия, заставить их питаться на благотворительных кухнях. Подчеркнуто безапелляционным тоном Криста однажды заявила: «В Германии нет нужды. Если кто-то терпит нужду, значит, он сам виноват, не умеет рассчитывать. Когда люди поймут, сколько стоит кусок хлеба, тогда с ними снова можно будет разговаривать. А так меня просто тошнит».

Так рассуждала она, ежедневно работавшая в доме, где в изобилии подавали на стол и убирали часто нетронутые блюда. Сама Криста наживалась на этом изобилии, она приносила домой кучу продуктов, на вполне законном основании, а могла бы притаскивать еще больше, если бы мы были в состоянии все это съесть. В магазинах нам приходилось покупать лишь немногое: овощи, молоко, кофе, йогурт [1]1
  Напиток из кислого молока, род кефира. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть], яйца. Те продукты, которые Криста приносила домой, в пересчете на деньги были существенным, не облагавшимся налогом приработком.

Криста была почти фанатично работоспособной женщиной. Меры она не знала; если бы можно было работать во сне, она бы делала и это. Но меня пугало то, что во время своих редких вспышек она могла воскликнуть: «У меня нет никакой жалости к бедным, меня тоже никто не жалел, кроме тебя».

О своей встрече с Матильдой Шнайдер я не сказал Кристе ни слова.

Это случилось в первый четверг октября, около девяти утра. От самого замка Каппенберга до старой водонапорной башни небо нависало над землей свинцовым куполом. Я пошел к газетному киоску, чтобы, как обычно по четвергам, купить «Штерн» и «Цайт». На площади перед церковью стоял красный «форд-фиеста», но я не обратил на него особого внимания. Здесь, хотя стоянка и запрещена, всегда можно видеть машины: напротив церкви находится банк, и клиенты заходят туда всего на несколько минут, чтобы совершить финансовые операции.

На обратном пути, когда я листал «Штерн», мне замигали автомобильные фары. Я остановился, посмотрел по сторонам. Сигналили фары красного «форда-фиесты», водитель упорно включал их с небольшими интервалами. Я поднял правую руку, подтверждая, что понял сигнал, и перешел улицу. Подойдя к машине, я заглянул в боковое окно и пришел в полное изумление: за рулем сидела Матильда Шнайдер.

Она тут же вышла из машины, протянула мне руку и улыбнулась, как будто мы уже много лет были друзьями и расстались всего лишь час назад. Движения ее были легки, как у танцовщицы. Так и подмывало взять ее на руки.

– Необыкновенное утро, – промолвила она. – Свет ослепляет при езде, хотя солнца нет. Пришлось надеть темные очки. А можно ли при таком свете фотографировать?

– Необыкновенный свет, вы правы, – ответил я. – Глаза режет.

– Я просто хотела побывать на месте преступления. Ведь это так говорится: место преступления. Как на телевидении. Мне давно пора было приехать сюда, хотя это не место преступления. Здесь место обнаружения. Или место финала.

Она говорила, как чиновник, составляющий протокол происшествия. Лицо ее не выдавало ни малейшего волнения.

Будто между прочим, не глядя на меня, она сказала:

– Значит, здесь вы его обнаружили. Неприятное должно было быть зрелище. И все-таки: вы были бы плохим фотографом, если бы упустили такой момент. Я с удовольствием выпила бы кофе. Есть здесь какое-нибудь кафе?

– Нет. Мы живем в заброшенном месте, да у здешних женщин не нашлось бы ни денег, ни времени, чтобы в такое прекрасное утро сидеть в кафе. Если хотите знать: здесь самый высокий в городе уровень безработицы. Но вы можете зайти ко мне, вы ведь знаете от вашего друга, где живет его сводная сестра.

Я повернулся и пошел, надеясь, что мое приглашение она воспримет лишь как пустую фразу. Я медленно поднимался в гору, на подъемах у меня всегда появлялась одышка.

У нашего дома уже стоял «форд-фиеста».

Матильда вышла из машины и молча пошла за мной в дом, в гостиную, как будто все здесь было ей знакомо. Перед большим окном на террасу она остановилась; потом по-хозяйски открыла дверь и вышла на террасу.

Оттуда она долго смотрела в сторону колокольни.

Я ждал посреди гостиной, пока Матильда не вернулась и тщательно не затворила за собой стеклянную дверь. Не ожидая приглашения, она уселась в кресло.

На ней были бежевые брюки, такого же цвета полусапожки, желтый пуловер, а на шее, по пуловеру, янтарные бусы; медленно, вызывающе медленно она закурила сигарету. Пуская дым из ноздрей, тихо заметила:

– У вас хороший вид на колокольню – вероятно, лучший во всей округе. Может, сварите кофе? Я сегодня еще ничего во рту не держала, выпила только стакан апельсинового сока. Вашей жены нет дома?

– Она на работе, – отрезал я, немного рассердившись, что она так бесцеремонно проникла ко мне в дом. – Есть люди, которым в самом деле приходится работать.

– Кому вы это говорите? Я бы тоже охотно пошла работать, но в последние годы из-за постоянных занятий просто руки не доходили. Хайнрих приставил ко мне слишком много учителей.

Пока я на кухне наполнял кофеварку водой и молотым кофе, я украдкой поглядывал на кресло, в котором сидела Матильда: будто в рассеянности, положив нога на ногу, она задумчиво глядела на тлеющий окурок своей сигареты в пепельнице. Я чувствовал, как она все больше и больше забирает надо мной власть, над зрелым и опытным мужчиной пятидесяти лет – ну и что с того? – ведь Бёмер был на десять лет старше меня! Я чувствовал, что Матильда тянет меня куда-то, а я не в силах противиться. Она не так уж проста, как можно было судить по ее внешности.

– На прошлой неделе меня пригласили к нотариусу, – сказала она. – Он зачитал мне длиннющий документ.

Она с наслаждением прихлебывала свой кофе, который пила без молока и без сахара.

– Моя квартира оплачена на десять лет вперед, от одного доверенного лица я буду получать ежемесячно три тысячи марок на текущий счет, который Хайнрих открыл для меня в сберкассе два года тому назад.

– Почему вы мне все это рассказываете? – перебил я ее. «Шлюха высокого полета, – мелькнуло у меня в голове. – Надо же, десять лет будет еще получать от своего покойного любовника щедрые вознаграждения».

– Почему я вам это рассказываю? Я думала, во всяком случае, так мне показалось при нашей первой встрече, что вы тоже заинтересованы в разъяснении его смерти. Или нет? Вы были одним из первых, кто увидел покойника в церковной колокольне, вы фотограф и, конечно же, запечатлели этот сюжет. Можно мне взглянуть на фотографии?

От таких слов у меня даже ладони вспотели; я уже готов был вскочить и убежать из квартиры, но ее невинный взгляд пригвоздил меня к месту.

– Я вас напугала? Сожалею. Я знаю, что эти фотографии не сахар, но и я не неженка, могу вынести и не такое. Я долго раздумывала о вашем визите ко мне и пришла к убеждению, что только вы смогли бы мне помочь и стать моим союзником.

– Союзником?

– Все эти годы я только и делала, что училась и видела себя лишь в зеркале, одетой и раздетой, а зеркало искажает реальность. Вы фотограф, вы видите все иначе, видите острее, заглядываете за зеркало. Покажите мне фотографии. Хайнрих внушил мне, что нужно быть беспощадной к самой себе, если не хочешь, чтобы тебя сожрали. Я была не только его любовницей, но и его способной ученицей. Вы видите, я вам доверяю, иначе бы всего этого не рассказывала.

Я встал и предложил ей пойти со мной в подвал, где рядом с темной комнатой в узком чулане, в котором могли поместиться лишь двое, был оборудован мой архив. Spotlight [2]2
  Прибор специального освещения (англ.).


[Закрыть]позволял рассмотреть на фотографиях мельчайшие детали, вплоть до самых незначительных подробностей.

– Ну, наконец-то, – прошептала она у меня за спиной, как будто мы находились в каком-то запретном месте.

Я достал фотографии из пластикового пакета. Это были снимки шесть на девять; после того как я проявил их, я всего лишь раз на них взглянул. По идее, их следовало передать полиции, но это наверняка вызвало бы докучливые расспросы.

Матильда медленно перебирала фотоснимки.

– И это все?

– Все. Свет в то утро не особенно благоприятствовал съемке, а я был слишком взволнован.

– Могу себе представить. Ведь не каждый день можно увидеть покойника, висящего в колокольне, да к тому же перед самым домом.

– Что вы сказали?

– Ничего. Увеличьте их, пожалуйста. Мелкие детали легче разглядеть только на увеличенных фотографиях.

– Что вы собираетесь с ними делать? Хотите оклеить стены квартиры?

Глаза ее сверкнули недобрым огнем, она резко обернулась и прошипела мне прямо в ухо:

– Я считала вас более тактичным. Ваша шутка безвкусна.

– Извините.

Не спросив разрешения, она забрала фотографии из моего архива. Когда в гостиной я потребовал их обратно, она, не вдаваясь в объяснения, заявила:

– Для увеличения у вас есть негативы. Я вам позвоню. Мы можем где-нибудь встретиться, или вы просто придите ко мне. Вот мой телефон, его нет ни в одной телефонной книге. Вот так. Тогда – до скорого, но с увеличенными фотографиями.

В редакции газеты «ВАЦ» опять не хватило дневных фотокорреспондентов, тогда позвонили мне, чтобы я выполнил одно задание, хотя городские фоторепортажи не входили в круг моих профессиональных интересов – неблагодарное это занятие, да и гонорары жалкие. Но все же я иногда соглашался, чтобы на всякий случай иметь лазейку: в редакции покладистость вознаграждается с лихвой. Времена были трудные, а синица в руках лучше, чем журавль в небе.

Мне предстояло в одном западном предместье запечатлеть на групповом снимке вновь избранное правление местной организации СДПГ. Я терпеть не мог такого рода фотографий, на которых все участники с кеер-smiling [3]3
  Зд.: с улыбками (англ.).


[Закрыть]на американский манер таращатся в объектив. Им надо благодарить свою партию за эти отштампованные улыбки; надо уметь, как они, излучать оптимизм по команде. И все-таки часто через день-другой, когда фотография появляется в газете, кто-нибудь обязательно обращается в редакцию с жалобой, что он, мол, был неблагоприятно освещен.

В зале ресторана «Глюкауф» я, слава богу, еще застал всех членов правления СДПГ, довольных и самодовольных, пресыщенных собственной важностью, как всегда после выборов, когда избирают впервые или повторно. Чинно сидели они за столом президиума перед кружками пива и переполненными пепельницами. Я истратил двадцать четыре кадра, все время призывая этих людей вести себя совершенно непринужденно, как будто меня здесь нет. Но каждый пялился в объектив, словно без его ухмылки мир перевернется. Я записывал фамилии и должности членов правления, а они снисходительно угощали меня пивом; кто-то приставал ко мне, будто я ответственный редактор, и просил поместить фото в разделе общих, а не местных новостей.

Я обещал посодействовать и продолжал сидеть за столиком с кружкой пива. Задержаться на несколько минут для приличия важно, чтобы не оскорбить сфотографированных. Всегда кто-нибудь обижается, если после съемки сразу уходишь. Так бывает и на партийном собрании, и на встречах теннисистов, голубятников, кролиководов. Иногда кажется, что ты не фотограф, а священник, который перед конфирмацией детей навещает родителей. А те считают своим долгом угостить его кофе, пирожными, шнапсом и обижаются, если священник отказывается, поскольку не выносит спиртного.

За соседним столиком сидели двое мужчин моего возраста и вполголоса о чем-то разговаривали. Я мало чего понял, но по их намекам догадался, что тот, кого выбрали вторым председателем, обязан этим своему щедрому на пожертвования тестю. Один пожаловался, что такому человеку, как Шнайдер, даже не предложили выставить свою кандидатуру.

– Алчность начинается не наверху, а внизу, – добавил он и засмеялся.

– Шнайдер давно уже держится особняком, только издали за всем наблюдает, – сказал другой и показал головой на дверь, которая вела в вестибюль к туалетам.

Я обернулся: Шнайдер стоял, прислонившись к косяку двери, и смотрел в прокуренный зал, как судья на линии, который строго следит, чтобы никто не оказался вне игры. Он попытался пустить кольцами дым к потолку, но это ему не удалось, потому что работал вентилятор. Шнайдер был стройным и худощавым, с темными, коротко остриженными волосами; мне он вспоминался ниже ростом, более коренастым. От Матильды я знал, что он живет в одном из западных предместий, где-то здесь неподалеку.

Я поднялся и пошел прямо на него, как будто направлялся в туалет. При этом как бы нечаянно задел его, от легкого толчка у него выпала из руки сигарета. Он затоптал окурок каблуком. Я протянул ему свою пачку, он молча вытащил сигарету.

– В знак компенсации, – сказал я.

– Спасибо… Да, тоже нелегкий труд, – произнес он, показав на висевшие у меня на шее камеры. – Фотограф уж, конечно, каждый день на десяти свадьбах.

– Если бы только на свадьбах, – ответил я, стыдясь своей неуклюжей попытки завязать знакомство. – Я вас уже однажды видел… Постойте, постойте, припоминаю… Да, вот именно: на похоронах. Похоронах Бёмера. Вы там произнесли речь, а несколько сот человек зааплодировали. Меня пригласили сфотографировать…

– Не все аплодировали. Многие тихо скрипели зубами… Но вот фотографа я что-то не заметил.

Только теперь я постепенно стал понимать, что в самом деле разговариваю с отцом Матильды. Ему было примерно лет сорок пять, симпатичный мужчина, несмотря на слегка насмешливую улыбку у рта.

– Может быть, вы потому меня не приметили, что я стоял несколько в стороне, чтобы не мешать траурной церемонии. Я был не от газеты, – нагло соврал я. – Сыновья покойного попросили меня, так сказать, для семейного альбома.

– Из близнецов могло бы кое-что получиться, если бы они не были так ужасающе наивны.

– Все-таки они наследники не малого состояния, насколько мне известно из газет. Думаю, что оба они будут теперь вашими начальниками. Так ли это?

– За похоронные фотографии вам хотя бы хорошо заплатили?

– Как обычно.

Он казался раздраженным и отвечал с неохотой. Я чувствовал на себе его испытующий взгляд и разыгрывал простачка, хотя меня уже бросало в жар.

– А какое, собственно, вам дело до моих начальников? – спросил он.

– Никакого, конечно. Мне поручили сфотографировать здесь правление. Тем не менее я все еще под впечатлением вашей речи у могилы Бёмера. Не всякому удается сорвать аплодисменты всех участников похорон.

– Вы что, не слышали? Я же вам сказал, что некоторые втихаря скрипели зубами – так же как и здесь. При случае вы можете сами это услышать, ведь для тех, кто сидит за столом президиума, дело идет не о партии, а прежде всего о них самих. Держу пари, что никто из них никогда не читал Годесбергской программы [4]4
  Программа СДПГ, принятая в 1959 г. в Годесберге.


[Закрыть]. Бедная Германия. Если они когда-нибудь взлетят на несколько ступенек вверх, что тогда будет! Пока опасности еще нет. Пока они еще на самой низкой ступеньке, где только расклеивают плакаты, но если они в самом деле окажутся наверху, в этой стране и в такой большой партии возможно все, тогда они наверняка спутают двадцатый век с восемнадцатым, поскольку именно туда их тянет… Пошли, пора уходить. Болтовни сегодня уже не предвидится, разве что увидим, как они варятся в собственном соку. Этот сок для муниципальных стратегов все еще самый сладкий. Жаль только, редко в нем кто-нибудь захлебывается.

Не долго думая, Шнайдер взял меня за руку и повел прочь. Уходя из зала, я заметил, что кое-кто из присутствовавших подозрительно смотрел нам вслед.

На улице было холодно и сыро. Я молча шел рядом со Шнайдером по поселку, каких существуют тысячи; хотя Шнайдер был на полголовы ниже меня, я с трудом поспевал за ним. Он даже не спросил, как меня зовут.

Шнайдер жил в трехэтажном доме уже устаревшей постройки. Краска с двери в коридор облупилась; когда я вытирал ботинки, с половика поднялась пыль. Его квартира располагалась на первом этаже слева. Это была самая обычная квартира с дешевой мебелью, все выглядело мрачно и неряшливо, убогая обстановка напоминала скорее ночлежку. Дверца стенного шкафа была распахнута, в нем стояли только два пивных стакана.

– Садитесь и не разевайте рот. Моя жена год тому назад ушла и забрала с собой все, что можно было унести.

– Сочувствую.

– Не стоит сочувствия, тем более ради меня, – сказал он и рассмеялся. – Тут уместней поздравления… Что-нибудь выпьете?

– Спасибо, нет. Мне надо еще вести машину.

Шнайдер принес из кухни бутылку коньяка и поставил ее перед собой на замызганный столик. Налил себе в стаканчик, который, вероятно, уже несколько дней стоял на столе, и выпил залпом, потом налил еще один и вытер рукой рот.

– Последний подарок Бёмера, бутылка осталась от рождества. «Наполеон», коллекционный. Вообще-то я не любитель коньяка, но иногда это чертовски здорово. Надо вам признаться, что моя жена всегда стремилась попасть в высшие сферы. Она обожала военные мундиры, просто опоздала родиться лет на сто. Ну, мундир она таки получила. А теперь этот бедняга сидит в камере предварительного заключения. Вы, наверно, читали о преступниках в военной форме, о том, что произошло в закрытой зоне «Вест». Скорее всего, он был одним из главарей. Вон оно что, потому вы так улыбаетесь… А что? Я человек не злорадный, но бываю таким, особенно по отношению к моим товарищам по партии, которые все еще верят в порядочность человека в военной форме – как в старые прусские времена.

Он упивался собственной речью, смаковал каждое слово, произнесенное больше для себя, чем для меня. Вдруг он поднял голову и с удивлением посмотрел на меня:

– Ах, вы все еще здесь?

– У вас нет детей? – спросил я, заранее боясь его ответа.

Он опрокинул третий стаканчик коньяка.

– А у вас есть дети? – настороженно спросил он.

– Нет.

– Счастливчик. У меня тоже нет. Ни жены, ни детей, я вполне счастливый человек сорока пяти лет, без финансовых проблем. Когда вы со мной заговорили, я сразу понял, что у нас с вами есть что-то общее, а именно ничего.

Он истерично захихикал.

– Но у меня есть жена.

– Надеюсь, у нее нет тяги к высшим сферам.

– Она готовит для высших сфер еду в гостинице, это лучший дом на площади.

– Прекрасно, как вам повезло с добычей. – Он погрузился в свои мысли, потом спросил: – Вы состоите в какой-нибудь партии?

– Нет, не состою.

– Вам надо обязательно вступить в партию, все равно в какую. Тогда вы скоро поймете, что они понимают под демократией. Получается так: они против любой диктатуры, если это не их собственная диктатура. Я больше двадцати лет в партии. И все еще охотно в ней состою, даже если меня и не пускают наверх, потому что боятся перемен. Для одних я прислужник капиталистов, поскольку всегда ладил с Бёмером, для других – левая свинья, поскольку не скрываю своего мнения. Да-да, в Германии нелегко иметь свое мнение. Этот Бёмер был еще и настоящим мужчиной. Имел голову, ум, притом и политический. Поэтому и был так удачлив. Однажды он сказал мне – конечно, с глазу на глаз: «Господин Шнайдер, если бы вы хоть раз побывали на собрании предпринимателей, то вам было бы ясно, почему отцы и деды нынешних сыновей и внуков так безоговорочно пошли за Гитлером, почему они его поддержали. Ведь им нужны были прибыли, как другим наркотики». Иногда у Бёмера действительно возникали абсурдные идеи. Я уже не помню, когда это было, во всяком случае, вскоре после выборов. Он сказал тогда: «Если бы народ имел возможность выбирать не политиков, а концерны, это было бы честнее. Каждый рабочий и служащий выбирал бы свой концерн, глава которого заседал бы в бундестаге концернов, там хоть и разыгрывали бы мнимые баталии, но скорее склонялись бы к компромиссам, поскольку всем участникам было бы известно, что ничто не наносит такого ущерба прибылям, как идеологическая борьба. Церковь была бы с ними заодно, профсоюзы тоже, а если нет, они были бы излишни…» Иногда у этого Бёмера рождались странные мысли. Он был умным человеком и справедливым, особенно когда ждал для себя выгод.

– Вы знаете, кто его убил? – спросил я.

Шнайдер несколько раз громко и широко зевнул, но потом, будто очнувшись, ответил:

– А над чем я, по-вашему, все время ломаю голову? Может, это чья-то ошибка, а может, и запланированная операция. Для его коллег-предпринимателей он уже много лет был бельмом на глазу. Но почему вас так интересует его смерть?

– Моя жена десять лет была няней у близнецов. Поэтому и интересует.

Он насмешливо посмотрел на меня, как будто хотел удостовериться, правду ли я говорю.

– Значит, вы Вольф. А я приглашаю вас к себе, не зная, кто вы. Каждому раз в жизни попадается троянский конь. Конечно, вы не случайно со мной заговорили.

– Может быть.

– Ну что ж. Жаль, что вы ничего не пьете, но ведь кому-то надо оставаться трезвым. Я вам кое-что расскажу. Я должен рассказать, даже если слушать меня будет только муж няньки. Завтра я смогу выспаться. Надеюсь, вы тоже. Эти остолопы, которых вы сегодня фотографировали, еще успеют вовремя попасть в газету.

Двадцатилетним юношей, закончив обучение на электрика и проработав подмастерьем на одном предприятии по производству установок для сильных и слабых токов, Манфред Шнайдер в 1960 году поступил на завод Бёмера. Вскоре произошли первые неприятности: мастер пожаловался на него Хайнриху Бёмеру. Дескать, Шнайдер заявил, что на заводе работают допотопными методами, а самому мастеру место в средневековом ремесленном цехе.

Бёмер вызвал к себе этого юного зубоскала, как он его назвал, и для начала хорошенько отчитал. Потом потребовал, чтобы тот точно объяснил, что ему не нравится на заводе. Шнайдер развернул целую программу развития производства и кадровой политики, которая противоречила сложившемуся порядку. Бёмер целый час внимательно слушал, лишь изредка перебивая, и то только затем, чтобы побудить его продолжить рассказ.