Текст книги "Лавина"

Автор книги: Макс фон дер Грюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Четверо господ сурово и испытующе уставились на меня, как будто здесь предстояло обсудить и решить что-то такое, что касалось меня лично. Единственный, кого я, войдя, сразу же узнал, был доверенный Гебхардт, но и он держался отчужденно. Все господа проявляли холодную сдержанность, словно я был здесь хотя и нежелателен, но необходим, они оценивающе разглядывали меня, будто выясняли мою пригодность для какого-то определенного дела. Я все время интуитивно хватался за грудь, как бы намереваясь поддержать фотокамеру, но ее со мной не было.

Один седовласый господин, похожий на бывшего тренера национальной футбольной команды, взял с массивной яйцевидной столешницы из оникса лежавший на ней скоросшиватель и гнусавым голосом произнес:

– Наш долг, господин Вольф, проинформировать вас, что мы располагаем письмом, которое касается и вас. Это письмо покойного Бёмера своей жене, которое, к сожалению, слишком поздно было вскрыто.

Он снял очки и посмотрел на меня.

– Позвольте сперва выяснить, кто такие «мы»? – сердито спросил я. – Мне кажется, будто я предстал перед трибуналом. Господин Саша Бёмер просил меня явиться, я приехал сюда, даже не зная зачем. Если уж вы не хотите быть вежливыми, то объясните хотя бы, в чем дело. Пока еще я с вами не знаком.

Саша смущенно поднялся.

– Вы должны нас извинить, господин Вольф, суматоха последних недель всех немного сбила с толку. Это доктор Паульс, многолетний консультант нашего отца по экономическим вопросам, – и он показал на мужчину, похожего на тренера. – Это господин Гебхардт, прокурист нашей фирмы, это господин Вольфарт, адвокат и нотариус отца.

– А какое отношение имею я к этому сиятельному обществу? – спросил я. – Может быть, руководство фирмы закажет мне фотоальбом к ее юбилею?

– А это господин Цирер, – добавил Саша, – консультант по производственным вопросам и тоже друг нашего дома.

– Оставьте при себе ваши шутки, господин Вольф, – не удержался этот Цирер.

– Я не собираюсь ни от кого получать указания, – упрямо ответил я и пристальнее посмотрел на Цирера. Он был лет сорока пяти, с ниспадавшими на плечи каштановыми волосами, мясистыми губами и выдающимся вперед подбородком – тип преуспевающего человека, любезного, энергичного и беспощадного одновременно. И вдруг я понял, откуда он: на правом столбе ворот виллы Бёмера в долине Рура его фамилия красовалась на медной табличке.

– Позвольте мне теперь продолжить, – сказал доктор Паульс. – Господин Вольф, я должен официально известить вас об одном деле, которое касается непосредственно вас. Начать придется издалека, тогда вы поймете, почему господин Бёмер-младший пригласил вас сюда.

Доктор Паульс говорил ровным отеческим тоном; иногда он листал свой скоросшиватель и зачитывал оттуда. Сначала он зачитал отрывок из письма Хайнриха Бёмера своей жене в Авиньон:

– «Дорогая Клара, я собираюсь подписать договор, беспримерный в истории немецкого бизнеса. Ты всегда одобряла мои поступки, одобри и этот, который, возможно, будет последним, но самым успешным, самым дальновидным. Вместе с адвокатами и нотариусами я подготовил и разработал договор, равносильный завещанию. Он обеспечит существование фирмы, твои доходы и доходы наших сыновей. Твоя личная собственность не затрагивается».

Затем следовало пространное рассуждение об управлении заводом после смерти Бёмера, о распределении – пятьдесят на пятьдесят процентов – доходов между заводчанами и наследниками, потом перечислялись другие подробности плана. Последняя фраза гласила: «На завтра у меня назначена встреча с адвокатами и доктором Паульсом. Я поставлю свою подпись под этим договором, чтобы он мог вступить в силу после моей кончины».

Письмо было датировано 10 августа 1983 года, то есть вероятным днем смерти Бёмера, может быть, за день до нее.

Лишь после того, как зачитали постскриптум, мне стало ясно, почему меня сюда пригласили.

«Я хотел бы восполнить свои упущения перед моей сводной сестрой Кристой. Не деньгами, это было бы дешево. Поэтому я предписываю, чтобы вместо нее в создаваемое и точно определенное договором правление фирмы был введен ее муж, Эдмунд Вольф. Я надеюсь прожить еще долго, но умный человек приводит в порядок свои дела, не дожидаясь смерти».

Затем снова последовали комментарии доктора Паульса, но на сей раз он говорил запинаясь.

– Это письмо пришло в Авиньон в тот день, когда госпожа Бёмер уже летела в Дюссельдорф на похороны своего мужа. После возвращения в Авиньон она не сразу обратила на него внимание – очевидно, немного боялась прочитать его. Во всяком случае, опасалась вскрыть письмо от покойника. Сделала это через несколько недель. Госпожа Бёмер забеспокоилась, лишь когда из конторы Цирера ей позвонили и официально сообщили, что сыновья серьезно намерены продать завод американскому концерну «Уорлд электрик», чьим представителем в Дюссельдорфе является господин Вагенфур, старый друг господина Бёмера. Господин Цирер просил ее согласия на продажу, заверяя, что все они, разумеется, будут стараться получить самую высокую цену. Она посоветовалась с одним бывшим юрисконсультом, который доживал свои дни неподалеку, был связан узами дружбы с ее мужем и отцом, и этот юрисконсульт уговорил госпожу Бёмер считать последнее письмо мужа завещанием и потребовать исполнения его распоряжений, пусть даже юридически письмо и не имеет законной силы. Госпожа Бёмер переслала копии письма в контору Цирера и мне, господин Цирер поставил в известность Сашу и Ларса Бёмеров, а вскоре после этого госпожа Бёмер приостановила переговоры о продаже. Ее сыновьям этот шаг до сих пор непонятен.

Я заметил, что доктор Паульс неважно чувствует себя в официальной роли, но он исполнял долг перед близнецами. Вероятно, он, как и я, был удивлен переменой во взглядах этой гранд-дамы. Она, которой в прошлом завод был малоинтересен, вдруг воспылала желанием исполнить последнюю волю своего мужа. Близнецы в свою очередь осуждали нерешительность матери, но просто не считаться с ней не могли.

Доктор Паульс продолжал:

– Я лично считаю модель Бёмера, хотя и участвовал в ее разработке, неудачной и неосуществимой. У господина Бёмера были социально-романтические странности. Поэтому мы просим вас, господин Вольф, отказаться от должности, о которой шла речь в письме. И мы просим вас решить это сейчас, время не терпит.

«Черт побери, – подумал я, – попробуй-ка тут разобраться». От Кристы я знал, что вечно болезненная гранд-дама никогда не проявляла к заводу ни малейшего интереса, хотя ее подлинные или мнимые болезни не мешали ей посещать оперу в Париже или Милане или разыгрывать роль меценатки молодых художников и скульпторов. И вот теперь такой сюрприз.

– Мне понятно ваше желание побыстрее покончить с этой историей, – ответил я. – Такой поворот дел для меня совершенно неожидан. У вас было время для размышлений, мне тоже нужно время.

«Может быть, – подумал я, – Шнайдера уже приглашали сюда и он отказался, а может быть, с ним в этот час тоже беседуют».

Пока я раздумывал, Ларс сказал:

– Вы сделали бы нам большое одолжение, господин Вольф, если бы прямо сейчас без обиняков заявили, что отказываетесь от той миссии, которую предназначил вам господин Бёмер своим последним волеизъявлением. Тогда не подписанный им договор не вступит в силу.

– Так просто? – язвительно заметил я. – Как в церкви: повторяйте за мной?

Я испытующе взглянул на сидящих передо мной мужчин, потом обратился напрямую к Паульсу:

– Прежде всего, господин доктор Паульс, то, что было здесь сообщено, мне совершенно непонятно. Я встречался с господином Бёмером только раз в жизни, но тем не менее заявляю с полной ответственностью: я попробую исполнить волю покойного и его вдовы. Смогу я или нет, сейчас не знаю. Цыплят по осени считают. Во всяком случае, я не отказываюсь. Напротив. Я посоветуюсь с господином Шнайдером и войду в контакт с госпожой Бёмер. Так-то, господа.

Мне показалось, что на лице доктора Паульса промелькнула чуть заметная довольная улыбка, в то время как остальные господа, включая близнецов, смущенно переглядывались.

Уже на стоянке, открывая машину, я вспомнил, что распрощался со всеми только легким поклоном.

После этого неприятного визита смерть Бёмера, обстоятельства ее начали меня все-таки интересовать, во всяком случае больше, чем прежде. Если прежде я упорно держался подальше от всего этого, то теперь сознательно хотел проникнуть в круг лиц, от которого хоть и был далек, но с которым мне хотелось познакомиться поближе, пусть даже это и было чревато опасностью.

Из телефонной будки я позвонил Матильде; она пригласила зайти. Мне даже почудилось, что она обрадовалась моему звонку.

Матильда встретила меня в уже знакомом бордовом платье, которое доставало ей до щиколоток. Я подробно рассказал ей, что видел и слышал на городской квартире Бёмера: описал поведение господ, сидевших на диване, странную позицию близнецов, благосклонную и покровительственную – доктора Паульса. Я обрисовал портрет Цирера и те задачи, которые перед ним поставлены, а именно: организовать продажу завода. Но самое главное – я рассказал ей о том, какую роль отвел мне Хайнрих Бёмер в реализации своей модели.

Лицо Матильды ничего не выражало, если только красота вообще может быть невыразительной.

– А что говорил Хайнрих Бёмер об этом Цирере? – спросил я Матильду. – И как он относился к доктору Паульсу, к Гебхардту и Вольфарту? Прошу вас, подумайте хорошенько. Постарайтесь вспомнить мельчайшие детали, даже самые незначительные. Не замечали ли вы в поведении Бёмера в последние дни или даже недели до смерти что-то необычное, что-то не соответствующее его привычному облику? Никто другой, кроме вас, не может на это ответить. Ведь вы же сами предложили мне стать вашим союзником. Так давайте же!

От одного ее вида у меня перехватывало дыхание. На лице девушки застыло выражение легкого удивления, губы будто опухли, синие глаза затуманились. Она курила, глубоко и с наслаждением затягиваясь.

– Чем, по-вашему, я занималась в последние недели и месяцы? – промолвила она. – Я часами лежала на диване и вспоминала, вспоминала каждую минуту из прошедших четырех лет, и прежде всего дни перед его смертью. Я не обнаружила ничего необычного. Хайнрих был, как всегда, уравновешенным, спокойным, хотя энергия из него била ключом. Иногда он рассказывал о своих сложностях, но они были неотъемлемой частью его работы.

– Не называл ли он в последнее время имен, которых вы раньше не слышали?

– Он всегда называл какие-то имена. Чаще всего я их тут же забывала, поскольку для меня это были лишь имена.

– Упоминал ли он о вашем отце?

– Несомненно. Но мой отец – это человек, а не имя.

– А как он о нем отзывался?

– Что вы хотите услышать? О моем отце он всегда говорил хорошо, о Цирере – наоборот. Хайнрих считал, что Цирер агент, который улаживает дела разных фирм, своего рода маклер.

– Агент?

– «Есть агенты, состоящие на службе у правительства, а есть те, кто состоит на службе у концерна», – говорил Хайнрих. По-моему, он презирал этого человека, однажды назвал его мошенником, гангстером. Но то, что вас должны ввести в правление фирмы, меня все-таки удивляет. Об этом Хайнрих никогда не говорил. И я не верю в это правление, завод продадут, близнецы уговорят гранд-даму, что это лучшее решение.

– Вы попросили меня быть вашим союзником, – сказал я, – поэтому я и задаю столько вопросов. Сказать по правде, смерть Бёмера была мне поначалу безразлична. Я просто сильно разволновался, увидев его утром на колокольне. Это меня поразило – не столько сам человек, сколько его местонахождение. Он был для меня чужим, как были чужой и вы. В детективы я не гожусь, хотя фотографу иногда приходится выступать в качестве такового. Но теперь меня интересуют обстоятельства его смерти. Кто убил Хайнриха Бёмера? Кто так жаждал его смерти, что не побоялся пойти на убийство? Уголовная полиция не видит мотива преступления, пусть, но, если он есть, я хочу его найти.

Поскольку Матильда не отвечала, я заговорил грубее и откровеннее.

– Допустим, что убийцей был ваш собственный отец, потому что не мог вынести связи дочери с шефом. Что бы вы на это сказали?

– Я? Ничего бы не сказала. Я бы задушила отца собственными руками. С наслаждением.

Она произнесла это не ради красного словца, а на полном серьезе. Лицо ее пылало, она была красива, слишком красива.

– Что ж, если у вас есть план, говорите. Пойдемте на кухню, я сделаю нам бутерброды. В холодильнике есть пиво… Не смотрите на меня с таким удивлением, иногда мне хочется выпить пива, но целую бутылку я не могу осилить.

Пока мы сидели в кухне друг против друга и закусывали, я раздумывал, что бы такое ей предложить, поскольку не имел никакого плана. У меня не было даже наметки плана.

– Выкладывайте, – сказала Матильда.

– Кто знает о вашей связи с Бёмером?

– Мой отец, разумеется. Мать не знает ничего. Ей я вечно рассказывала всякие байки. Она верит любой лжи, поэтому всегда и попадается на приманку к вертопрахам, и потом она была так занята своими любовными интрижками, что моих просто не замечала.

– Кто еще об этом знал? Не могли же вы четыре года жить как отшельница, Бёмер был человек известный и при своих габаритах не невидимка. Его машина в определенные часы стояла около вашего дома.

– Он был известен тем, кто вел с ним дела. В газетах никогда не появлялись его фотографии. А здесь, в доме, меня считали, вероятно, за дорогую шлюху, ну и что с того. В общественных местах мы появлялись редко, это вы и так знаете. Нет, никто, кроме моего отца, не знал о наших отношениях. Может быть, кое о чем догадывался Гебхардт. Долгое время он занимался личными делами Хайнриха, но года два назад Хайнрих отобрал их у него. Я думаю, Хайнрих ему не доверял. Точно не знаю. Да я никогда об этом и не спрашивала, Хайнрих не любил, когда ему досаждали назойливыми расспросами.

– Ближайшие десять лет, которые вы сможете прожить без забот: как это будет выглядеть на самом деле, кто об этом знает? Кто будет оплачивать вашу квартиру? Ведь это может делать только человек, знающий о вашем существовании.

– В Цюрихе есть адвокат, который дает распоряжение тамошнему банку, и все идет как по маслу. Я абсолютно уверена, что в заводских бумагах нет обо мне ни строчки. Хайнрих был человек осмотрительный. Он сам сказал однажды: «Киска, я все уладил, после моей смерти ты не окажешься скомпрометированной, даже если рядом не будет никого, кто тебя оберегает». Между прочим, при этом впервые было названо ваше имя. Конечно, я зарегистрирована в полиции как проживающая в этой квартире, веду солидный образ жизни, не оскорбляю общественную нравственность, не являюсь обузой для социального обеспечения, убираю свою квартиру и подъезд, не нарушаю покоя, не имею ни детей, ни домашних животных, аккуратно плачу за квартиру, вернее, ее оплачивают, короче говоря, я идеальная немка. Подозрительным могло бы быть лишь то, что я не плачу налогов, поскольку нигде не работаю. Но я живу на пособия частного лица, состою, так сказать, на содержании у покойника, а это налогами не облагается. Ну как, довольны?

– Извините, – сказал я.

Она топнула ногой и крикнула:

– Кончайте с вашим лживым пустословием! «Простите, извините». Все это лицемерие. В конце концов, мы оба хотим одного и того же, хотя и по разным причинам. Смерть Хайнриха кое-что принесет вам, а у меня кое-что отняла.

– У меня есть одно подозрение, – сказал я, – и одно смутное представление кое о каком плане.

– Хайнрих всегда говорил: если строишь планы, должен знать, чего хочешь, иначе грош им цена.

– Если не секрет: чем вы, собственно, занимаетесь целый день?

– Слушаю музыку, читаю книги, журналы, делаю перед зеркалом гимнастику. Из дома я редко выхожу, потому что все мужчины таращатся на меня, будто хотят купить. Читаю газеты, но то, что в них написано, только раздражает.

– У вас в самом деле нет друзей, к которым вы могли бы пойти?

– У меня был Хайнрих, и этого было достаточно. Он до сих пор со мной, пусть даже его уже нет.

– Что вы собираетесь делать на рождество? – спросил я, поражаясь собственной смелости.

– Почему вас это интересует?

– Потому что рождество через три недели.

– Я не буду наряжать елку, буду слушать Баха.

– Я делаю сейчас фотоальбом об островных замках Вестфалии. Снимков у меня предостаточно, но мне нужны еще овеянные грустью зимние пейзажи. Приглашаю вас поехать со мной. Мне хочется забрать вас отсюда на один или два дня. Это моя просьба.

– Очень мило с вашей стороны, но в этом нет необходимости. Я принадлежу к числу людей, которые не скучают в обществе самих себя. Это тоже заслуга Хайнриха. Хотелось бы еще спросить, – насмешливо добавила она, – что скажет ваша жена, если я с вами поеду?

Будто между прочим, я ответил:

– Я свободный фотограф, много разъезжаю. А моя жена по праздникам работает. И после работы только довольна, если ей не нужно выходить из дома. Поймите меня, пожалуйста, правильно, я хочу лишь, чтобы вы не кисли на праздники здесь.

– Послушайте, господин Вольф, сочувствие – это самая отвратительная форма лицемерия. Лучше я останусь дома… может быть… а может, и нет. Соседи по дому, если вообще что-нибудь заметят, все равно скажут: «Один старый хрыч уже несколько месяцев не появляется, так она другого нашла».

Слова «старый хрыч» меня обидели. И все-таки я ушел от нее обрадованный.

Кошка встретила меня укоризненным взглядом: весь день она не могла зайти в дом, давно просрочив привычное время кормежки. Криста, как обычно после вечерней смены, вернется около полуночи.

Я уселся в гостиной и стал рассматривать фотожурналы. Листая страницы, пытался вспомнить увиденные лица, многозначительные жесты, восстановить в памяти обрывки фраз и разговоров. Матильда, очевидно, мне доверяла, поскольку не имела другого собеседника, к тому же нас объединяло подозрение, что смерть Бёмера как-то связана с делами фирмы. Разгадку нужно искать здесь. Но разве совершают убийство из-за торговых сделок?

Я был рад, когда Криста вернулась домой около половины двенадцатого; после работы ее обычно подвозила к нашему дому одна из сослуживиц.

– Ну, давай рассказывай! – потребовала она с ходу.

Запинаясь, я стал рассказывать, стараясь не опустить ни одной детали. Криста ни словом меня не перебивала. На лице ее отражалось удивление и недоверие, особенно когда я рассказывал о завещании Бёмера и о той роли, которую он уготовил мне в создаваемом правлении.

О Матильде я умолчал. Ее существование не должно быть известно Кристе, иначе о нем узнают и близнецы.

– Все это какой-то бред, – сказала она наконец. – Ты обязательно должен отказаться. Этот человек перед смертью лишился рассудка. А я, если ты согласишься, стану в глазах его семьи вымогательницей наследства. Кто я такая, что ради меня тебя выдвигают на должность, которая тебе совершенно не подходит? Я десять лет жила в доме Бёмера, десять лет была прислугой на правах члена семьи, но не больше. Ни при каких обстоятельствах ты не должен соглашаться. Иначе поставишь себя и меня в смешное положение. Ты фотограф, до завода еще не дорос. Бёмер продолжает выкидывать фокусы даже после смерти.

– Но я уже согласился, – сказал я. – Не могу же я отказываться от того, что вообще еще не решено.

– Ты не отказался? Ты не смеешь так меня обидеть! Ни в коем случае. И вообще, кто ты такой? Что за путаницу вносит во все эта смерть…

– Послушай, Криста: близнецы хотят продать завод одному американскому суперконцерну, который продержит его еще года два, а потом прикроет эту лавочку, во-первых, потому, что избавится наконец от конкуренции, а во-вторых, потому, что клиентура у него останется и цены он сможет тогда, не имея конкурентов, определять сам. Теперь что касается меня: ты сама сказала близнецам, что освоить можно все, в том числе и работу на заводе. Я тоже это могу.

– Ларс и Саша могут, но не ты же, фотограф…

– Я много лет был бухгалтером, прежде чем взялся за фотокамеру. Это ты знаешь не хуже меня. Я мог бы сегодня стать прокуристом, если бы моя фирма не обанкротилась…

– Что ты понимаешь в электромоторах?!

– Но многое в дебете и кредите. Пойми же, твой сводный брат просто хотел сделать тебе приятное, и ничего больше.

– Я не требую никаких подношений. Я хочу только покоя. Господин братец прекрасно все придумал: сначала использовать меня как няньку, а потом сделать моего мужа одним из главных надсмотрщиков на своем заводе. Даже из могилы он заставляет всех плясать под его дудку. Но я не кукла, меня нельзя дергать за шнурок.

– Завтра я поговорю с этим Шнайдером, – сказал я.

– Этого ты не сделаешь! – вскричала она и убежала на кухню.

Я слышал, как она разгружала сумки и открывала холодильник: очевидно, опять притащила кучу снеди из своего «лучшего дома».

– Тяжелый был день, – вздохнула она, снова усевшись рядом со мной. – Суета, сплошная суета. Давай поговорим обо всем завтра. Что ты подаришь мне на рождество?

– Я использую праздники, чтобы поснимать замки. Ведь ты все равно будешь на работе. Надеюсь, что пойдет снег, тогда мой альбом, можно считать, готов.

– Зато я буду свободна в канун Нового года и на сам праздник.

– Тогда давай поедем с тобой на три-четыре дня в Зауэрланд.

– Там все места в гостиницах распроданы еще несколько недель назад. Лучше останемся дома. Ты будешь работать над своим альбомом, а я буду спать. А в новогодний вечер зажарю нам роскошного гуся.

Она прижалась ко мне и тут же заснула. Я боялся пошевельнуться. Лишь когда у меня начали затекать ноги, я растолкал ее.

Вахтер был маленький лысый человек, лет шестидесяти, в толстых роговых очках, он немного волочил правую ногу. После того, как я заявил, что договорился сфотографировать господина Шнайдера для газеты, он любезно объяснил, как пройти в производственный совет. На предприятие можно проникнуть довольно легко, если предъявишь удостоверение представителя прессы и на шее у тебя висят две фотокамеры. Люди слишком охотно верят в собственную значимость, когда дают разрешения, которые давать не вправе.

Я пересек двор, пытаясь вспомнить, как выглядело все здесь десять лет тому назад. Мостовая, во всяком случае, была прежней.

Позади четырехэтажного здания заводоуправления я быстро отыскал вход в помещение производственного совета. На двери висела табличка: «Входить без стука». В коридоре с потолка свисал зеленый указатель с надписью: «Приемная». Убогая меблировка, на столе газеты и журналы, газета «Вельт дер арбайт» и журнал профсоюза металлистов. На торцовой стене, против входной двери, висели два черно-белых портрета: на одном был изображен Хайнрих Бёмер, в возрасте лет сорока, на другом – пожилой господин с бакенбардами, наверное отец Бёмера. Во всяком случае, сходство было налицо, а линии носа и рта на втором портрете напоминали Кристу.

Я сел и положил на стол фотоаппараты. Прежде чем я обдумал, что делать дальше, дверь открылась, и вошел какой-то молодой человек.

– Что вам угодно? Вы договаривались? – спросил он.

– Я жду господина Шнайдера.

– Он знает, что вы здесь?

– Нет, но тем не менее это важно. Моя фамилия Вольф.

– Он на складе готовой продукции, и не может оттуда уйти.

– Известите его, пожалуйста. Я подожду, дело неспешное.

Я закурил сигарету; голубоватый дымок кольцами поднимался к потолку. Чем дольше я ждал, тем сильней меня охватывало уныние. Уверенность, с какой я сюда вошел, исчезла, настроение у меня упало. «Чушь какая-то получается, – подумал я, – бог-отец умер четыре месяца назад, а на заводе все идет как по маслу, будто он все еще сидит в своем кабинете за письменным столом».

Чтобы отвлечься, я достал из бумажника листок и стал подсчитывать стоимость Матильдиной коллекции пластинок. Она сказала, что может целый год ежедневно по шесть часов слушать музыку, ни разу не ставя одну пластинку дважды. На одной пластинке, как правило, две записи по двадцать минут, даже чуть больше, значит, всего пятьдесят минут на одну долгоиграющую пластинку; шесть часов в день – это примерно одиннадцать пластинок. Если взять только по десять пластинок в день, то получится три тысячи шестьсот пятьдесят пластинок. Средняя цена одной долгоиграющей пластинки – двадцать марок, тогда стоимость всех пластинок около семидесяти трех тысяч марок.

«Черт побери, щедрый любовник!»

В дверях появился запыхавшийся Шнайдер.

– Вы?! – Он был искренне удивлен.

– Да, я, собственной персоной.

– Как вы сюда попали?

– С помощью маленькой лжи, будто я с вами договорился о встрече.

Он сел на другом конце стола, напротив меня, и положил на стул свою защитную каску.

– Но мы же не договаривались, – сказал он.

– А что нам мешает? Вы, конечно, знаете, что произошло, поэтому я к вам и пришел… Скажите откровенно: вы согласились? Отказались? Мне кажется, что вас тоже вызывали в трибунал.

– Это вы верно говорите, в трибунал. Может быть, вы согласились? Вы последний, кто мог бы быть нам здесь полезен.

– Если последней воле Бёмера суждено осуществиться, мы оба будем делать общее дело. Я не отказался потому, что не хочу, чтобы завод был продан. И предлагаю вам свою помощь.

– Помощь? Вы что же, хотите фотографировать нашу продукцию?

– Почему бы и нет. Хорошо разрекламировать – значит наполовину продать.

– Лучше достаньте мне заказы на ближайшие годы или не имеющий себе равных мотор. На полгода вперед бланки наших счетов заполнены – Бёмер был предусмотрительным человеком, – но у нас есть и не обеспеченные договорами заказы, семьдесят процентов из них из стран восточного блока. Эти заказы могут быть аннулированы в любую минуту. Что вы еще умеете делать, кроме как фотографировать?

– Я много лет был бухгалтером и, вероятно, стал бы прокуристом, если бы фирма не обанкротилась.

– Вы хотите сказать, что фирма обанкротилась потому, что вы были бухгалтером?

– Я видел как-то проспекты вашего предприятия, так просто плакать хочется. Они выглядят столь жалко потому, что вам нет необходимости заниматься рекламой, раз книги заказов и так заполнены. Но к чему я вам рассказываю, вы все это знаете не хуже меня.

– Если вы намерены меня поучать, то попрошу вас не делать этого.

– Значит, мы прекрасно понимаем друг друга.

– Что вас прельщает на заводе? Деньги? Власть? Лучше продолжайте щелкать затвором и честно зарабатывать свой хлеб.

– Бёмер поставил передо мной задачу, которую я хочу выполнить. Хотя я точно не знаю, какая идет игра, но кое о чем все же догадываюсь.

– А я вам скажу коротко и ясно: модель бога-отца – это мертворожденное дитя. Если вы сделаете полтысячи рабочих и служащих пайщиками, то произойдет полнейшая неразбериха. Каждый захочет только командовать, а работать уже не захочет никто. Бёмер правил, как удельный князь, милостивый, но беспощадный, каждый чувствовал у себя за спиной его недремлющее око и подчинялся ему. Если бы его модель стала реальностью, то всем пришлось бы подчиняться самим себе. Этого мы никогда не дождемся. Я давно здесь работаю, так что мог бы вам много чего порассказать, в том числе и о гранд-даме. В конце года она приедет сюда из Франции. С ее возвращением мы связываем особенно большие надежды.

– От кого у вас эта информация?

– Об этом мне сказал Гебхардт.

– А вообще она хоть раз была на заводе?

– Зачем это ей? У нее есть исполнительные сотрудники.

Шнайдер улыбнулся, он играл своей каской и насмешливо смотрел на меня.

– Ведь вы, господин фотограф, тоже предложили мне свою помощь. Я знал людей, которые, задавшись целью, могли прыгнуть выше своей головы. Может, гранд-дама тоже из таких.

– Значит, она твердо решила не продавать, если я вас правильно понял?

– Что она в самом деле решила, я не знаю. Но кажется, она вдруг воспылала любовью к заводу, точно, как и вы. Ведь вы тоже предлагаете мне спасти от суперконцерна пятьсот душ.

– Вы знаете гранд-даму? Я имею в виду – близко, не только по кладбищу?

– Знаю? Я сомневаюсь даже в том, что Бёмер ее знал. Однажды я видел ее на семидесятипятилетии завода. На складе готовой продукции был устроен большой буфет, метров тридцать длиной, и каждый мог там жрать и лакать вволю. Среди приглашенных присутствовала и гранд-дама, ростом на голову ниже бога-отца. Каждые две минуты с ее губ слетали слова восхищения: «Ах, Хайнрих, как здесь интересно, какие замечательные люди!» При этом кое-кто уже блевал за ящиками. И всякий раз с радостным возгласом она совала себе в алый рот синюю виноградину. После этого вытирала руки мокрым полотенцем, будто виноградины были отравлены. Можете себе представить, сколько раз она их вытирала! Теперь она появится здесь и захочет взять власть в свои руки – может быть, только для того, чтобы показать сыновьям, что профессия предпринимателя почетна и что деньги не пахнут. Я, во всяком случае, рад предстоящей комедии: близнецы в роли предпринимателей, позади них мамаша.

– Нам придется не только найти с ней общий язык, нам придется, если модель осуществится, с ней работать, господин Шнайдер, – сказал я.

– Вы знаете гранд-даму? – нетерпеливо спросил Шнайдер.

– Видел только на похоронах. И то она была под вуалью.

– Вы знаете, почему Бёмер именно вас включил в будущее правление? – спросил он.

– Понятия не имею. Может быть, из-за нашего злополучного родства. Есть люди, которые однажды вспоминают, что голос крови громче, чем шум воды.

– Почему вы, когда сидели перед этим, как вы его назвали, трибуналом, сразу не отказались? Все обошлось бы без осложнений и получилось так, как того хотят близнецы и, думается, те, кто стоят за ними.

– А вы отказались?

– Нет. Я буду делать то, что поручил мне Бёмер. Но в отличие от вас мне не надо менять профессию, и вообще я не из тех, кто пересаживается с одного поезда на другой. Вас в самом деле так беспокоит судьба пятисот заводчан? Вы меня не проведете, тут кроется что-то посущественнее.

– А если и так?.. А почему вы отрекаетесь от своей дочери?

Шнайдер побледнел и с трудом поднялся.

– Позвоните мне в ближайшие дни, господин Вольф. Хочешь не хочешь, а нам придется искать общий язык.

В первые два дня рождества я объехал с Матильдой самые знаменитые островные замки в Мюнстерланде. Оба раза я заезжал за ней домой и отвозил обратно.

Освещение было такое, что лучше не придумаешь, да и снегом все припорошило; белое покрывало на крышах и лугах создавало видимость зимней идиллии, хотя зима все не наступала. Пейзажи для моего альбома смогут передать людям такое очарование зимы, которого в действительности не было. Фотографии должны были отразить меланхоличную гармонию времен феодалов и крупной буржуазии, когда еще можно было позволить себе строить ради красоты, а не только ради пользы.