Текст книги "Лавина"

Автор книги: Макс фон дер Грюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Не пойму, как у меня с губ слетело это слово «дочь» – мне не следовало его произносить! Криста растерянно взглянула на меня и медленно отвернулась. Потом вдруг побежала на кухню, хлопнула дверью и повернула в ней ключ.

Мне надо было постучаться в дверь и попросить у Кристы прощения, но я в смятении вышел из дома и побрел в свою излюбленную пивную, в которой не был уже несколько недель.

Когда я вошел в зал, десяток стоящих у стойки мужчин обернулись и посмотрели на меня, как на какую-то знаменитость или на прокаженного. В самом конце стойки я нашел свободное место, где надеялся спокойно, в одиночестве, выпить кружку пива, и сделал хозяину знак, чтобы он налил мне пльзеньского из бочки.

При моем появлении мужчины прервали свои разговоры. Я сделал вид, что не замечаю их любопытных взглядов, и начал пить пиво, но они все еще глазели на меня. Тогда я отодвинул кружку и посмотрел каждому прямо в лицо; они один за другим опускали голову или отводили взгляд.

Как бы нехотя они продолжили свои разговоры. Большинство присутствовавших знали меня, и я знал их, хотя и не всех по фамилии – в пивных обращаются друг к другу по именам. Почти все они приходили сюда в определенные часы, большой толпой или маленькими группами; время этих посещений зависело также от телевизионных программ. За последние месяцы ряды постоянных посетителей поубавились. За стойкой появлялось все больше пустых мест, так как неуклонно растущая безработица вынуждала многих покупать пиво в супермаркете подешевле и пить его дома. В результате такой экономии мужчины лишались общения друг с другом в пивной.

Вдруг один из них крикнул:

– Гляньте-ка, господин заводовладелец опять появился в гуще народа.

Картофельный Шмидт раскрыл было рот, он уже не твердо стоял на ногах. Даже когда я тупо смотрел на свою кружку, то чувствовал на себе их любопытные и выжидающие взгляды. От меня требовали ответа, но я не хотел его давать. Я хотел покоя.

Но картофельный Шмидт не дал мне его:

– Посмотрите, с тех пор как он стал генералом, он уже не разговаривает с пехотой. Я всегда говорю, мир устроен несправедливо: один становится безработным, другой получает в подарок завод. И это называется социальной справедливостью. Эй, Эдмунд, не хочешь ли ты нам что-нибудь сказать?

– Я хочу спокойно выпить мое пиво и чтобы ко мне не приставали, – ответил я.

– Оставь его в покое, – крикнул другой. – Теперь у него по крайней мере есть определенное рабочее время и ему не надо постоянно фотографировать голых баб. Я бы не хотел с ним поменяться. Лучше иногда голые, чем постоянно одетые.

Все громко рассмеялись такому сопоставлению.

Выручил хозяин: он поставил передо мной вторую кружку пльзеньского и начал вполголоса разговаривать со мной. Жаловался на отсутствие посетителей, особенно из числа «постоянных», которые прежде обедали у него или ужинали. Раздача пищи сократилась на половину, а вечером на две трети. И нередко посетители битый час сидят за неполной кружкой пива.

– Если так пойдет дальше, – продолжал он, – то я скоро прикрою свою лавочку. Я за стойкой и моя жена на кухне, мы работаем практически уже задаром, если подсчитать почасовую выручку. Собственно говоря, мне надо объявить себя банкротом.

Ранний вечер перешел в позднюю ночь. Один за другим посетители расходились по домам. Пришло еще несколько человек, в основном парочки, но вскоре пивная опять погрузилась в скуку. В конце концов остался я один. Я чувствовал, как пиво ударило мне в ноги, хозяин все чаще и пристальнее поглядывал на часы над полкой с посудой.

Наконец я распрощался, помахав хозяину рукой, а он крикнул мне вслед:

– Заходи еще, хоть ты теперь и стал рангом выше. Пиво у меня всегда вкусное.

Подняться сто метров в гору оказалось нелегко. Я не шатался и шел все еще прямо, но голова у меня кружилась. Я тихонько открыл дверь и тихонько закрыл ее за собой, а когда зажег в коридоре свет и поискал глазами, за что можно ухватиться, мне померещилось, будто в коридоре кто-то есть. На несколько секунд я затаил дыхание, но ничто не шевельнулось. В гостиной все было на своих местах. Криста никогда бы не легла спать, если бы хоть один стул или кресло были сдвинуты со своего места. На кухне тоже все было убрано. Ничто не говорило о том, что здесь готовили несостоявшийся ужин.

И все-таки что-то нарушало привычный порядок, что-то беспокоило меня. Неужели я так опьянел, что готов был встретить зеленых чертиков?

В животе ныло. Я сел на стул и попытался привести в порядок свои мысли, сидел будто в оцепенении, прислушивался, но не замечал ничего необычного. Все стояло на своих местах, как и прежде. Тогда я встал и выключил все лампы, остался бледный отблеск – в подвале горел свет.

Мы часто забывали гасить в подвале свет. Нередко он горел всю ночь, в этом тоже не было ничего исключительного. Я подошел к перилам и посмотрел вниз: на ступеньке лестницы лежал топор, который обычно висел в гараже на кожаном ремне, свет же шел из лаборатории, дверь в нее была полуоткрыта. Я спустился по лестнице, взял топор и распахнул дверь.

Зрелище было ужасное.

Лаборатория, моя мастерская, была разгромлена, фотокамеры валялись на полу, все, что с финансовой помощью Кристы я приобрел и из года в год приумножал, все неоценимое для человека, который зарабатывает этим на жизнь, было разломано, измято, изрублено на куски, раздроблено, раздавлено. Будто в трансе я поднял свою «Лейку»; самый лучший специалист уже не мог бы ее спасти.

Я прислонился к косяку двери и не пытался сдержать слезы. Какой-то безумец буйствовал здесь. Но кто? Ни один человек, даже Криста, не мог так крепко спать, чтобы не проснуться от этого сумасшествия. Вспомнился Зиберт, от его людей всего можно было ожидать. Хотел меня проучить? Но такое разрушение нельзя произвести бесшумно и за несколько секунд, Криста должна была услышать. Разве что ее не было дома?

На негнущихся ногах я прошелся по мастерской, волоча за собой топор, отбрасывая носком ботинка осколки стекла и разбитые инструменты, и когда у меня под подошвами что-то скрипело, меня пронизывала боль. Потом я поднял над головой топор и изо всех сил обрушил его на треногую табуретку. Удар расщепил сиденье и принес мне облегчение. В пивной они называли меня господином директором, в самом деле, зачем директору фотолаборатория, фотокамеры и разное техническое барахло? Я поднялся в гостиную, поднял жалюзи на двери на террасу; кошка тут же вынырнула из мрака. Я вышел на террасу, ночь была темная, прохладная, а воздух невыносимо влажный. Я вновь вернулся в гостиную, опустил жалюзи и покормил на кухне кошку. Я протрезвел и чувствовал себя плохо. Поднялся на второй этаж, а когда хотел открыть дверь в спальню, оказалось, что она заперта изнутри.

И тут меня осенило. Никто из посторонних не проникал в дом – преступник заперся в спальне. Это была моя собственная жена.

Я опять спустился в гостиную и сел в кресло; кошка тут же прыгнула мне на колени и позволила себя погладить. Что же делать? Хорошо бы Криста пришла на следующее утро к завтраку и сказала: «Сожалею, мы купим тебе новое оборудование». Или: «Радуйся, ведь все это тебе уже не нужно». Или: «Как фотограф ты свое отпел, теперь больше не поддашься искушению взять фотоаппарат».

Я не шевелился, чтобы не потревожить кошку, которая растянулась у меня на коленях, заснула и видела, наверное, сны, потому что лапы у нее подрагивали.

Может, мне надо собрать свои вещи и уйти из дома? Но куда? Ведь это и мой дом.

Спустя какое-то время я заснул в кресле.

Утром я проснулся от шагов Кристы по лестнице. Она уже была одета, на руке несла плащ. Жалюзи Криста не поднимала; я слышал, как на кухне она выскребала из консервной банки кошачий корм и наполняла им миску. Пока я собирался с духом заговорить с ней, она ушла.

– Цирер позвонил моему отцу, отец мне. Я договорилась с Цирером о встрече: сегодня вечером, в девятнадцать часов, в загородном ресторанчике «У оленя», возле трамплина. Я за тобой заеду, если ты будешь один.

– Буду один, только…

– Не бойся, все делается с согласия моего отца, даже то, что ты поедешь со мной. В восемнадцать часов я буду у тебя, – сказала Матильда.

Я положил трубку, не зная, что теперь делать. Прибрать в подвале? Выбросить в помойку целое состояние? Нет, я решил оставить подвал в том же виде. Пусть Криста увидит, когда вернется домой. Мне стало ясно, что потеря аппаратуры причиняет мне меньшую боль, чем сам этот поступок.

Я взял газету и стал читать страницы под заголовком «Квартирный рынок», которых никогда в жизни не открывал. За этим занятием прошла половина утра. Я не нашел ничего, что могло бы соответствовать моим желаниям, а вернее сказать, я несерьезно изучал эти объявления.

Какое-то время я думал о том, чтобы предложить Кристе продать дом, а выручку поделить. Но кто же купит дом в такое время, когда только в нашем пригороде пустуют десятки квартир, потому что люди не могут платить большие деньги за их аренду, а квартиры в собственность предлагаются за половину их фактической стоимости.

Я снова спустился в подвал и стал смотреть на учиненный разгром – боли мне это уже не причиняло. Я взял на руки кошку, которая шла за мной, и погладил ее, а она поблагодарила меня громким мурлыканьем.

Потом я вышел пройтись. Но скоро потерял всякое желание гулять по такой промозглой погоде и сказал себе, что теперь мне так или иначе надо все забыть: пивнушку с ее веселым хозяином, любезную девушку в сберкассе, жизнерадостную, всегда готовую пошутить продавщицу в булочной, владелицу цветочного магазина, которая давала мне советы для сада, ворчливого и добродушного почтового чиновника, женщину в газетном киоске, которая тем больше боготворила свою трехлетнюю дочку, чем чаще та все подряд смахивала с полок, и которая считала этот хаос признаком того, что ребенок растет. Конечно, придется забыть и моих соседей, которые всегда были готовы помочь, и сад, где за долгие годы пролил немало пота. Забыть придется и нашу спокойную, невозмутимую кошку.

В шесть часов я уже стоял у двери. Матильда была точна. Когда мы ехали по городу, я спросил:

– Что от тебя надо Циреру?

– Это мы узнаем, – ответила она.

В ресторане, красиво отреставрированном старом крестьянском доме, мы сразу нашли тихий уголок. Несколько посетителей сидели в разделенном нишами зале. Цирер явился около семи. Он явно не ожидал встретить меня, замялся, не решаясь сесть, пока Матильда нетерпеливо не указала ему на стул.

– Господин Вольф приехал по моей просьбе, – сухо сказала она. – Фирма Зиберт слишком доверительна, поэтому с ней надо держать ухо востро.

Наконец Цирер сел и углубился в меню, которое протянула ему Матильда.

– Начинайте, – сказала она. – Я вся внимание.

– Вот так, с ходу?

– А мне что ж, плакать или танцевать, чтобы вы заговорили?

Цирер скрестил руки, так что кончики его пальцев коснулись кончика носа; потом положил руки с обеих сторон тарелки и, тяжело дыша, сказал:

– Я буду краток.

– Только не торопитесь, – заметила Матильда.

– Вы, конечно, знаете, что моя фирма – это фирма Вагенфура, я лишь подставное лицо. Вернее сказать, о моих делах, которые я веду для Вагенфура, его основная фирма в Кливленде до сих пор ничего не знала. Теперь об этом стало известно. Три дня тому назад в Дюссельдорф прибыл некий мистер Брайтон, который, между прочим, ни слова не говорит по-немецки.

– Вы слишком многого требуете от американца, – съехидничала Матильда.

– В общем, он приехал, чтобы сменить Вагенфура, поскольку заметили, что тот здорово гребет себе в карман. Теперь они от него избавились.

Официант принес еду; Цирер чуть ли не с жадностью накинулся на свою порцию, а Матильда только поковырялась в тарелке, сморщила нос и съела всего несколько кусочков.

– А какое дело этому мистеру Брайтону до меня или до фирмы Бёмера? – спросила она деловито.

– Никакого, а может быть, и очень большое, – ответил Цирер.

– Послушайте, – сказал я, – вы договорились встретиться с госпожой Шнайдер здесь, за городом, госпожа Шнайдер попросила меня поехать с ней. Не проще было бы встретиться прямо на Ганновершештрассе, у господина Шнайдера? Что вам, в самом деле, надо?

– Я хотел бы договориться о передаче вам кое-каких сведений, которые были бы для вас полезны.

– Что вы хотите получить за эти сведения? – спросила Матильда.

– Но я ведь не собираюсь вам что-то продать, фройляйн Шнайдер. Я хотел…

– Вы упомянули о договоренности, господин Цирер. Что вы хотите? Денег?

– Как можете вы обо мне так думать?

– А на что вы рассчитываете? Мы знаем, кто чего стоит.

– Я думал…

– Сначала информация.

– Сыновья Бёмера хотят продать свой пай господину Вагенфуру, – сказал Цирер. – Я знаю это от самого Вагенфура, братья на прошлой неделе были у него в конторе в Дюссельдорфе.

– Но вы ведь только что сказали, что Вагенфура сняли, – искренне удивилась Матильда.

– Да. Но ведь Вагенфур не собирается покупать для «Уорлд электрик», он хочет купить пай себе.

– А откуда у него такие деньги? – спросил я.

– За десять лет, как он управляет дюссельдорфским филиалом «Уорлд электрик», он хорошо нагрел руки, и не без помощи разных побочных делишек, в том числе и не без содействия моей фирмы.

– Пусть покупает, все равно он останется в меньшинстве, – сказал я. – Вершить все будет правление во главе с господином Шнайдером.

– Так оно представляется на первый взгляд. Но Вагенфура с его сорока процентами нельзя потом будет отстранить от участия в любых решениях. Он усядется вместе с вами за один стол, а это не доставит вам большой радости. Хотя он и останется в меньшинстве, но сможет грозить правлению: купите у меня мой пай или…

– Или? – спросил я с некоторым беспокойством.

– И все-таки это проблема правления, а не моя, – сказала Матильда. – Так чего вы хотите от меня? Ведь здесь я, а не правление.

– Этой продаже господину Вагенфуру можете помешать только вы, – ответил Цирер.

– Я? – удивилась Матильда. – Каким же образом?

– Сыновья Бёмера читали, конечно, письмо Гебхардта персоналу. И вы, только одна вы, должны поехать к ним и пригрозить, что обнародуете деликатные подробности об их отце, если они продадут свой пай Вагенфуру. Вы должны дать им ясно понять, что Вагенфур косвенно виновен в смерти господина Бёмера. Ведь из-за вас, фройляйн Шнайдер, возник тогда спор и Хайнрих Бёмер потерял самообладание, только поэтому он так неудачно упал, что тут же скончался. Ведь не кто иной, как Вагенфур, сказал Бёмеру прямо в глаза, что он совратил не только несовершеннолетнюю, но и подчиненную ему по службе девушку. Все это вам надо объяснить сыновьям. Может быть, тогда, боясь скандала, они откажутся от продажи акций Вагенфуру.

Цирер говорил с таким деловым видом, будто предлагал своим партнерам серьезную сделку. Пока он говорил, он медленно и с наслаждением ел сыр, который заказал на десерт. Резал сыр на маленькие кусочки, нанизывал их на нож, совал в рот и уплетал за обе щеки.

Матильда смотрела в потолок. Я видел, как все в ней кипело. Потом она с силой стукнула по столу кулаком.

– Знаете, – сказала она, – за последние месяцы я пережила так много, что сейчас ничто не может вывести меня из равновесия. Напротив, если вы будете утверждать, что делаете все это только из любви к моему отцу и к заводу, то я слепо в это поверю и сочту своим долгом возликовать… А теперь выкладывайте, чего вы требуете взамен?

– Сущие пустяки, – ответил Цирер. – Может быть, у вашего отца найдется для меня местечко, соответствующее моей квалификации. Ему нужен, например, дельный прокурист.

– Сомневаюсь, – заметил я.

– Сколько бы вы хотели получить, если на заводе не найдется для вас места? – спросила Матильда.

– Вы имеете в виду деньги?

– Именно это.

– Если вас, как вы сказали, ничто не может уже удивить, – ответил Цирер, – то, может быть, вас удивит то, что я ничего не хочу. Если не найдется места, то тогда вообще ничего.

– Это действительно меня удивляет, – сказала Матильда.

Лицо Цирера расплылось от удовольствия, и он стал добиваться от Матильды благосклонности, постоянно кивая ей и бросая на нее восхищенные взгляды.

– Значит, – продолжала она, – я должна последовать вашему гнусному совету и опозорить многолетнего спутника моей жизни в глазах его детей. Сомневаюсь, чтобы это увенчалось успехом. Но раз уж мы сидим вот так душа в душу, то меня интересует еще кое-что: вы знаете о темных делишках господина Вагенфура и еще более темных некоего господина Зиберта и знаете также, насколько впутан в эти делишки Вагенфур. Почему же вы не обратились в полицию? От скольких трудов были бы избавлены мы с господином Вольфом.

– Я работал раньше прокуристом в «Уорлд электрик», и последствия до сих пор еще сказываются. Я имею в виду, что бывают происшествия, о которых нельзя рассказывать, не уличив при этом самого себя.

– Понимаю, – сказал я. – Вагенфур держит вас в руках и может заставить вас всю жизнь держать язык за зубами.

– Примерно так.

– Больше я ничего не хочу знать, – сказала Матильда. – Пошли, Вольфик, поехали. А вы уж, господин Цирер, пожалуйста, заплатите, ведь это вы назначили нам встречу. Может быть, когда-нибудь из вас еще получится джентльмен.

По дороге обратно Матильда презрительно фыркнула:

– Информация в обмен на должность! Цирер не хочет быть вахтером, а только прокуристом, преемником Гебхардта.

– Он просто хочет спасти свою шкуру, вот и все, – ответил я. – Кто знает, что он натворил в «Уорлд электрик». Во всяком случае, Вагенфур держит его в своих лапах. И все-таки это возможность не выдать обманщика, а заставить его работать на себя. И Цирер проинформировал нас только затем, чтобы самому избавиться от Вагенфура.

– Ты думаешь, я этого не поняла? Его предложение нажать на близнецов неплохое, хотя и неслыханно грязное.

Через какое-то время я сказал:

– Преподносить сюрпризы способен не только Цирер, но и я. Мне нужна квартира, Матильда.

– Ты переезжаешь? – спросила она таким тоном, будто давно уже об этом знала. – Или тебя выгнала жена?

– Переезжаю.

– Значит, все-таки выставили за дверь.

Потом она рассмеялась. Смех ее причинил мне боль; больше всего мне хотелось выйти сейчас из машины и побыть одному. Радостно, чуть ли не шаловливо, она сказала:

– Вольфик, у меня есть идея. Можешь переехать в мою квартиру, а я, пока ты найдешь что-нибудь подходящее, пристроюсь у отца.

– Откровенно говоря, я не собираюсь оставлять мой дом, – ответил я. – Хочу только уехать на несколько дней, а может, и недель.

– Вы поссорились? Больше, чем обычный семейный скандал?

– Она учинила погром в моем подвале, все изрубила топором – фотокамеры, все приспособления, абсолютно все. И это лишь из-за того, что в разговоре с твоим отцом я назвал тебя Матильдой.

– Твоя жена не глупа, – ответила Матильда. – Она знает, что ты ее обманываешь, хотя никогда еще не обманул на самом деле. Ты слишком долго утаивал от нее, что знаком со мной, а это хуже, чем просто лечь в постель с другой женщиной. Она знает, конечно, что это я вытеснила ее из твоего сердца. Женщина это чувствует, ей не надо объяснять.

– Я люблю тебя, теперь моя жена это знает.

– Лучше бы ты помолчал, – отрезала Матильда. – Ты мне симпатичен, но что касается любви, то она отдана покойному. Пошли, не печалься. Я высажу тебя у твоего дома, можешь порыдать вдоволь о своих фотоаппаратах. А можешь переехать в мою квартиру. Предложение остается в силе.

Криста в своей обычной позе сидела напротив меня в гостиной, терла ладони, зажатые между колен, и смотрела мимо меня на террасу.

– Значит, уходишь совсем?

– Ты же знаешь почему, и нет смысла еще раз говорить об этом. Все давно уже сказано. Так что не будем сентиментальны.

– Сентиментальны? Я? Я только удивлена, с какой легкостью ты отрекаешься от совместно прожитых нами лет.

– Если я так легко от них отрекаюсь, то только потому, что ты взяла в помощники топор… Но оставим это. Ясно одно, из-за тебя я попал в такое положение, которого мы оба не могли предвидеть и которого не хотели. А теперь я, собственно говоря, даже рад, что ты взяла в руки топор. Ты дала мне понять, где мое настоящее место, а именно на заводе… Наш дом останется за тобой, если ты захочешь. Я готов хоть сейчас переписать его на твое имя.

– Переписать? Да. Это упростило бы дело, за это я была бы тебе благодарна… Где ты будешь жить?

– Подыщу себе квартиру. Это не трудно, в Дортмунде хватает пустующих квартир. А пока на время перееду к Матильде, сама она поживет у отца.

– Даже если она будет жить у отца, это ведь ничего не меняет. Ты всегда думал о ней, ты постоянно о ней думаешь. Мужчины в твоем возрасте жадны и трусливы. Они просто не хотят признаться, что для молодых девушек уже не годны. А девушки просто хотят попробовать, как это бывает с мужчиной зрелого возраста, лучше всего с субботы на воскресенье. О том, что будет потом, мужчины не думают. Женщина же, напротив, хорошо знает, когда она становится старой для амурных дел. Мужчина этого никогда не знает. И не хочет знать, поэтому делается смешным. Мужчина даже в гробу считает себя неотразимым.

Криста поднялась с места, будто хотела попрощаться с засидевшимся гостем. Я не встал. Может быть, ждал чуда, может быть, надеялся, что она все-таки предложит еще раз попытаться жить вместе, в нашем доме. Но она стояла передо мной, непреклонная и нетерпеливая, будто говорила: «Уходи же». Криста оставалась верна себе: она была оскорблена. И не было никакого прощения, никакого оправдания и поэтому никакого примирения.

В дверях я сказал:

– Вот мои ключи. Я позвоню тебе, и мы договоримся, в какой день я смогу забрать вещи.

– Это ни к чему, – сказала она. – Я упакую твои вещи и отправлю через экспедиционную контору на адрес этой дамы, у которой ты теперь живешь. Это сэкономит тебе время и труды. Для сборов ты слишком неряшлив и нетерпелив. Напиши мне, пожалуйста, адрес этой дамы.

Я написал адрес на блокноте, лежавшем возле телефона. Кошка скреблась в дверь террасы, я видел и слышал это, но Криста лишь сказала:

– Кошка – это кошка, а человек – это человек. Я впущу ее, когда ты уедешь.

Потом она громко захлопнула за мной дверь. Я не был даже уверен, впустит ли она меня когда-нибудь как посетителя. И вдруг, когда я отпирал машину, у меня перед глазами возникла картина из далекого прошлого: я собираю в трамвае катящиеся по полу апельсины и складываю их в пластиковый пакет, принадлежащий молодой, красивой и несколько смущенной женщине.

Я не оглядывался, но знал, что Криста стояла у окна на кухне и смотрела мне вслед. Я надеялся, что кошка прибежит через сад ко мне на улицу, но она не пришла. Очевидно, Криста впустила ее, как только я ушел из дома. Я чувствовал потребность попрощаться с соседями, но не стал этого делать. Криста постепенно сообщит им правду, и я уже слышал слова утешения: «Ваш муж стал теперь большим человеком, и кухарка в жены ему уже не годится».

Наконец решившись, я поехал. Перед церковью притормозил: когда-то здесь на колокольне висел человек, он давно уже обрел свой покой. А оставшиеся в живых до сих пор мучились из-за наследства, которого не ожидали.

Перед очередным заседанием правления я рассказал Шнайдеру об изменениях в моей личной жизни; слегка ироничное выражение его лица выдало, что он уже обо всем знает. Ведь Матильда не могла бы вдруг без всяких объяснений перебраться из своей роскошной квартиры в комнату в его доме, которую несколько недель тому назад она с презрением отвергла.

Потом я вкратце доложил о встрече с Цирером, умолчав о том, что предложил он, чтобы удержать близнецов от продажи их пая Вагенфуру. Благодаря своему жизненному опыту, накопленному за долгие годы общения с людьми на производстве, Шнайдер почувствовал, что я что-то утаил, тем не менее он не задал мне ни одного вопроса даже тогда, когда я повторил свое сообщение на заседании правления. Он сказал только:

– Несколько жидковато все это, новости Цирера не столь грандиозны. Удивляюсь, почему он не пришел с ними сразу ко мне.

Хётгер кивнул, Адам, будто в забытьи, что-то рисовал на листке бумаги; я не был уверен, что он вообще слушал.

Шнайдер продолжал:

– Благодарю вас все же, господин Вольф. Мы должны серьезно подумать, как покрепче связать вас производством. Гебхардта вы заменить не сможете, у вас не хватает опыта, в коммерческом деле много мелких и вроде бы второстепенных вещей, которые надо детально изучить. С другой стороны, неопределенность вашего положения нетерпима, мы производственная единица, а не благотворительное общество. Поэтому я предлагаю: вы возглавите отдел рекламы внутри нашей страны и за рубежом. Вы человек, обладающий богатой фантазией, обслуживание клиентов не составит для вас труда, я не возражаю, если вы найдете и новых клиентов. Ну как, согласны?

Хётгер и Адам ободряюще мне кивнули, при этом Адам не переставал что-то царапать на бумаге. У него было такое сосредоточенное выражение лица, будто он решал важную техническую проблему.

После того как мы при полном взаимопонимании обсудили все пункты повестки дня, Хётгер постучал по столу костяшками пальцев и попросил внимания. Мы недоуменно посмотрели на него. Обычно он предпочитал отмалчиваться, и даже приходилось тянуть его за язык.

– Коллега Шнайдер, – сказал он, – добился, чтобы мы работали сверхурочно: по десять часов в месяц, пока в течение квартала. Правление одобрило это, производственный совет одобрил, оба из опасения, что мы не выполним обязательства по поставкам.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Шнайдер.

– Я хочу сказать, что это ненормальная ситуация. Профсоюз борется за тридцатипятичасовую неделю, устраивает ради этого демонстрации, объявляет ради этого забастовки, а что делаем мы? Мы работаем больше часов, чем имеем право по коллективному договору. Я не вижу смысла в переработке.

– А я вижу, – возразил Шнайдер. – Если мы задержим поставки, это может стоить нам потери клиентуры.

– Народ ропщет. Когда я иду по заводу, мне хамят. Я думаю, что недовольство рабочих может повлечь за собой худшие последствия, чем невыполнение поставок.

– И что ты предлагаешь? Что вы предлагаете?

Шнайдер оглядел всех. Не трудно было понять, что наше мнение не особенно его интересует. Главным для него было благополучие завода, и он знал, что в настоящее время сверхурочным часам не было никакой альтернативы.

– Предлагаю покончить с этой темой, – сказал он. – Правление решило ввести сверхурочные часы, производственный совет, хоть и со скрежетом зубовным, поддержал. Мы не можем каждую неделю менять свои решения, люди должны знать, что им делать.

– Это так, – вмешался тогда Адам. – Наше решение было правильным, но возражения Хётгера тоже правильны. Поэтому предлагаю компромисс: производственный совет контролирует выполнение решения в последующие три месяца, а потом мы обсудим все заново.

– Мы могли бы, например, нанять новых людей, – сказал Хётгер.

– А что будем делать, если перестанут поступать заказы? – спросил Шнайдер. – Увольнять?

– Именно в этом и проблема, – поддакнул Адам.

После окончания заседания, когда я вместе с Адамом и Хётгером вышел в приемную, секретарша Шнайдера сунула мне в руки какую-то записку.

– Вас просят позвонить по этому номеру, – сказала она. – Вас соединить?

– Пожалуйста, – ответил я.

У телефона был Саша. Еще никогда он не звонил на завод, тем более во время заседания правления.

– Господин Вольф, – сказал он, – не могли бы вы прийти сегодня на нашу городскую квартиру? Мой брат тоже там будет. У нас к вам неотложное дело. Вас не затруднит? Может быть, сегодня в восемь вечера?

Я согласился и положил трубку.

Шнайдер наблюдал за мной из своего кабинета; когда я клал трубку, он медленно вошел в приемную.

– У вас смущенный вид, – сказал он. – Какие-то личные дела?

– Нет. Это был Саша Бёмер.

– Смотри-ка. Юноша вернулся на родину.

– Оба брата. Они просят меня прийти сегодня вечером на городскую квартиру. У них ко мне неотложное дело.

– А что тут необычного? Они оба поручили вам блюсти их интересы.

– Вероятно, до этого они звонили моей жене. Она послала по моему адресу не самые лестные слова.

– Тем не менее надо пойти. И тут же расскажите мне, как только вернетесь, все равно в какое время.

– Хорошо. Если не возражаете, я попрошу вашу дочь меня сопровождать.

Шнайдер только кивнул, как будто предугадал мою просьбу, и показал на телефон.

– Позвоните. Она должна быть дома.

Он даже не старался изобразить, что не слушает. Наоборот, сел на край стола и ждал, пока я наберу номер Матильды.

– Я договорился с близнецами прийти в восемь на городскую квартиру, – сказал я как можно более непринужденно, – и хотел бы, чтобы ты поехала со мной. Я звоню с завода, твой отец сидит рядом, он не против… Ты же знаешь, почему я хочу, чтобы ты была со мной…

– Конечно. Где мы встретимся? Лучше всего я за тобой заеду.

Шнайдер насмешливо смотрел на меня, когда я клал трубку и не знал, что сказать. Меня обидело его замечание:

– Не перестаю удивляться, как легко смутить мужчин в вашем возрасте; я считаю неразумным брать с собой мою дочь, но думаю, у вас есть на то свои причины и моя дочь их знает. А сейчас ничего мне не рассказывайте, расскажете, когда все будет позади. Надеюсь, вы не испортите все вконец.

По дороге домой, который не был моим домом, я купил рубашки и нижнее белье. Криста пока еще не прислала мои вещи, а я был слишком горд, чтобы напоминать ей об этом по телефону. Ее медлительность я объяснял желанием отомстить.

Матильда позвонила снизу в половине восьмого. Она не поднялась, сказала только по переговорному устройству, что будет ждать у подъезда.

Едва я сел в машину, как Матильда затараторила, вовсе не обращая внимания на мое настроение. После звонка Саши у меня в животе заныло; я был не в состоянии проглотить ни кусочка, хотя холодильник был полон.

– Я должна тебе что-то рассказать, Вольфик, это забавно, да нет, грустно. Позавчера на Клеппингштрассе я попала в объятия моей матери. Просто случайно, даже не смогла увернуться. Тип в военном мундире, рядом с которым она шествовала, тупо пялился по сторонам. И посмотрел на меня так, будто я восьмое чудо света, у него глаза чуть не вылезли из орбит. Да, моя мать опять подцепила военного, иначе она никак не может. А знаешь, как она со мной поздоровалась? «Вот неожиданность, дорогая соседка! – воскликнула она. – Ведь мы не виделись целую вечность!» «Какой случай!» – подтвердила я, ведь я сразу поняла, что она не хочет признаться своему военному, что у нее взрослая дочь. Она хладнокровно отреклась от меня, и в ту минуту я была ей за это даже благодарна. «Это мой друг», – представила она мне своего спутника, поглядев на мундир как на дар божий. «Желаю счастья», – только и обронила я. Мужчина – настоящий великан, не меньше ста девяноста сантиметров роста.