Текст книги "Лавина"

Автор книги: Макс фон дер Грюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Я сосредоточенно работал, но лишь двумя камерами. Лучшую пришлось отдать в ремонт, и я ждал ее уже две недели.

Все вокруг было мне хорошо знакомо, ведь в последние годы я посещал эти замки и парки не только ради фотографирования. Замок Нордкирхен, вестфальский Версаль, как его называли, стал для меня и Кристы любимым местом прогулок, туда всего полчаса езды на машине. Сейчас на выгонах позади замка паслись лошади соседнего конного завода. Снег не резал глаза, а казался скорее темным, потому что сквозь него просвечивал темный фон. Голые дубы и буки, как незавершенные скульптуры, устремлялись ветвями ввысь, в затянутое облаками небо.

Матильда была одета элегантно и сдержанно: зеленые брюки и едва достающая до колен куртка из рыжих лис. Под курткой – пуловер цвета брюк. Я наслаждался восхищенными взглядами прохожих, а Матильда шла легко, делая вид, будто их восхищение ни в малейшей мере ее не трогает.

В то время когда я работал, она задавала лишь краткие вопросы, свидетельствующие о ее обширных познаниях в области фотографирования. При этом она призналась, что никогда не держала в руках фотоаппарата. Матильда знала толк в деталях, в самом обычном всегда находила что-нибудь необыкновенное. Она обратила мое внимание на какой-то камин, на украшенный вычурным орнаментом карниз, на перила лестницы, которые я оценил по достоинству лишь после ее подсказки.

– Возвращается гранд-дама, – сказал я. – Я узнал об этом от жены, а она от близнецов.

– Ну и что? Она в самом деле думает, что сможет верховодить на заводе?

– Во всяком случае, она вдова и может стать гарантом того, что завод не продадут. Я был также у твоего отца, заходил к нему в производственный совет, просто так. Предложил ему свою помощь.

– Ну и как он?

– Сначала не был рад моему визиту. Потом проявил здравомыслие, но без особого энтузиазма.

– А почему? Ведь он добился всего, чего хотел, и по идее должен теперь ликовать.

– Может быть. Но он боится, что пятьсот рабочих не будут ликовать, когда узнают обо всем, что содержится в подготовленных договорах.

Матильда задумчиво шла рядом, потом вдруг остановилась и выразительно взглянула на меня.

– Отец не зря тревожится, он знает, с кем имеет дело, – промолвила она. – Я помню, как он частенько возвращался домой с профсоюзного собрания и как заведенный метался по квартире, повторяя: «Разум – это большая драгоценность, поэтому мои коллеги так экономно его расходуют…» Давай зайдем куда-нибудь, мне холодно и хочется кофе с пирожным.

Мы сидели в каком-то кафе друг против друга, она задумчиво смотрела мимо меня в окно. Я не хотел мешать ее мыслям; потом она положила десертную вилочку на тарелку и, все еще не глядя на меня, сказала:

– Гранд-дама перевернет все вверх дном, и тебе придется свыкнуться с мыслью, что камеры засыпаны нафталином. Если мой отец поручит тебе что-нибудь в правлении, то ты будешь работать двадцать четыре часа в сутки. Кто служит у моего отца, тот должен забыть обо всем на свете, кроме работы.

Она обратилась ко мне на «ты», так это и осталось в дальнейшем.

Одно утешение – кошка. Я завидовал ее способности спать. Если Криста садилась, кошка, слегка помедлив, прыгала к ней на колени, заставляла себя гладить, мурлыкая при этом громко, как дизель. Слава богу, зимой она не линяла.

В канун Нового года Криста весь день хлопотала по дому. Она варила и пекла, занималась уборкой, шила и гладила до наступления вечера. Домашние заботы доставляли ей радость, не были обузой, и я не пошел работать в свой подвал. Не хотел лишать ее моего общества, ведь обычно за неделю едва ли выпадал один совместно проведенный вечер, а уж в дни ее вечерних смен и подавно.

Мы были счастливы остаться вдвоем. Мне позволили даже помогать на кухне, что случалось редко. Незадолго до полуночи мы подняли жалюзи. Новый год встречали красочным фейерверком, оглушительной трескотней разрывающихся в небе ракет и звоном церковных колоколов. Как только началось громыхание, кошка забилась под диван; потребовалось немало ласковых слов, чтобы выманить ее оттуда после окончания «спектакля».

– Вот идиоты! – возмущалась Криста. – Миллионы выпаливают в воздух, да, немцам все еще слишком хорошо живется.

Однако фейерверк она любила. Весь город светился, как во время бомбежки.

– Просто люди радуются, – заметил я. – И лучше такие ракеты, чем с боевыми головками.

– Радуются? А чему, скажи, пожалуйста?

– Будущему, – изрек я и понял, как глуп был мой ответ.

Бутылка вина «Помар», которую я достал, потому что Криста не переносила шампанское, к часу ночи опустела. Я хотел открыть вторую, но воздержался, заметив сердитый взгляд Кристы.

Первый день нового года проскользнул в безмятежном безделье. Я без конца думал о Матильде в ее золотой клетке, завидовал ее богатому собранию грампластинок; беседы с Кристой были повторением того, что мы уже давно обсудили. Мы ворошили старье, судачили о соседях и их чудачествах. Я молчал о том, о чем нам следовало бы поговорить. Чувствовал, как запутываюсь в этом молчании, и все-таки откладывал свою исповедь в надежде, что еще представится подходящий случай. Я был влюблен в свою мечту, но она была облечена в плоть и кровь и звалась Матильдой.

В новогодний вечер, когда я готовил ананасовый крюшон, Криста, не отрывая глаз от вязанья, спросила:

– Скажи, Эдмунд, ты очень страдаешь оттого, что у нас нет детей?

– Нет. Ты ведь знаешь, мы давно с этим смирились. И давай не будем бередить себе душу.

– А я не могу смириться и страдаю. Только пойми меня правильно. Я ненавижу свою работу в гостинице, сыта ею по горло, не могу даже описать тебе мое отвращение. Мечтаю о том, чтобы каждый день сидеть дома. Я хотела бы быть простой домашней хозяйкой, окруженной детьми.

– С чего это вдруг? Я всегда думал, что ты счастлива и довольна своей работой в «лучшем доме», во всяком случае, ты всегда так говорила. А теперь…

– Ничего не вдруг. Всегда. По-твоему, я должна каждый день ныть, что мне все осточертело, что работа и люди действуют мне на нервы? Я думала, ты давно догадался.

– Нет. Честно говоря, меня напугала твоя откровенность.

– Я считала тебя более чутким.

У Кристы бывали такие вспышки, они возникали из стремления самой распоряжаться своим временем. Но когда она несколько дней подряд оставалась дома и все, за что принималась, непременно доводила до конца, с минимальной затратой сил и без единого жалобного слова, она вдруг падала как подкошенная и погружалась в уныние, словно работы в гостинице ей все-таки не хватало.

Я обрадовался, когда она встала и, зевая, произнесла:

– Пойду спать. Праздничных дней в запасе еще много. Может, ты тоже?

Ни разу за последнее время мы не говорили о Бёмере и о заводе. Все оставалось в какой-то неопределенности. Жена отмалчивалась, хотя я был уверен, что оживленный обмен мнениями с близнецами уже имел место.

Через три дня мои предположения подтвердились. Как-то вечером Криста рассказала, что она узнала от Саши и Ларса и что Шнайдер уже сообщил мне: гранд-дама вернулась из Авиньона и имела долгий разговор со своими сыновьями.

В первый день нового года она прилетела из Франции в аэропорт Дюссельдорфа. Ее встречали Саша и Ларс. К своему большому удивлению, близнецы увидели женщину, которая лишь внешне походила на их мать. Прежде вечно болезненная, она возвращалась теперь загорелая, ненакрашенная, элегантно одетая, с решительностью человека, которому предстоит навести порядок. Своих сыновей она не обняла, как обычно, а приветствовала крепким рукопожатием.

– Ну вот я и здесь. Возьмите чемоданы, их у меня всего два. В городской квартире все в порядке?

Близнецы, ошеломленные напористостью матери, несколько растерянно отвечали, что квартира вся блестит, уборщица ее вылизала, а кухарка приготовила ужин.

– Я прямо истосковалась по простой немецкой кухне, мне уже приелась французская изысканность, – сказала гранд-дама.

В пути из аэропорта в Дортмунд она была немногословной. Слушала, что рассказывали близнецы о своей учебе, не проявляя, казалось, особого интереса. Ни словом не обмолвилась о причине возвращения. Только, выходя из машины, сказала:

– Странное вы поколение. Когда ваш отец был студентом, дни казались ему слишком короткими, а ночи недостаточно долгими. Но об этом мы еще побеседуем после ужина.

Ела она с аппетитом, хвалила повариху, а потом осмотрела все помещения в большой квартире, обставленной английской мебелью, с дорогими старинными коврами на полу и современными картинами на стенах. Иногда она останавливалась посреди комнаты, будто видела ее впервые.

Вернувшись в гостиную, она опустилась в кресло и внушительно произнесла:

– Я вернулась, чтобы исполнить волю вашего отца. Я знаю, что он не успел подписать подготовленные договоры, но считаю его последнее письмо ко мне завещанием. С юридической стороны, за исключением подписи, все безукоризненно, и я надеюсь, что вы не осмелитесь судиться со мной. Я душеприказчица отца, пребываю в твердом уме и добром здравии, пусть это будет заранее всем известно. В ближайшие дни мне необходимо перемолвиться с доктором Паульсом, с этим господином Шнайдером, а также с мужем вашей тети Кристы. О ходе переговоров я, разумеется, буду вас информировать, но не позволю со мной торговаться, тем более о продаже завода. То, что замыслил ваш отец и что я, надеюсь, смогу осуществить, действительно необычно, по меньшей мере в этой стране. Если бы мой отец был жив, он упрятал бы меня в психиатрическую лечебницу и объявил недееспособной, поскольку я изменила семейным традициям. Я очень плохо знаю этот завод и ничего не смыслю в технике, зато хорошо разбираюсь в финансах. На заводе работают высококвалифицированные люди, на которых я могу положиться: прежде всего этот Шнайдер, который произнес на похоронах столь необычную речь, потом Адам, главный техник… нет, я не боюсь сесть за письменный стол вашего отца. Он считал Шнайдера техническим и организаторским гением, который может работать как одержимый, да еще о чем-то думать во время работы, таким я доверяю… Вот пока вроде и все. Я буду сообщать вам по телефону о ходе дел, а в конце недели вы, конечно, станете приезжать домой, чтобы порадовать меня. «Мерседес» останется в моем распоряжении. Шофера мне не надо, даже если и полагается… Кстати, почему вы сдали в аренду виллу?

– Это сделал доктор Паульс по настоянию Гебхардта, – ответил Саша. – Оба ссылались на какое-то давнее указание папы. Они считали, что если на вилле не будет вскорости наведен необходимый порядок, то через два года она пойдет за бесценок.

– С виллой надо что-то делать, я вас не упрекаю. Но арендная плата три тысячи марок в месяц кажется мне несоразмерно низкой. Можно было бы запросить в два раза больше. Я еще раз хорошенько ознакомлюсь с договором об аренде, поскольку у меня теперь на этот дом несколько иные виды. Я хочу его снова вернуть – фирме нужна представительная резиденция… И еще кое-что мне не понравилось: почему вы пытались по отдельности уговорить господина Вольфа и господина Шнайдера отказаться от предложения отца? Я считала вас умнее, да и более тактичными.

– Доктор Паульс, господин Цирер и прежде всего господин Гебхардт настаивали на этом, – ответил Ларс. – Мы не хотели возражать, так как не могли себе представить, что ты, мама, действительно возьмешь бразды правления фирмы в свои руки.

– Во всяком случае, вы допустили большую глупость. В конце концов, с Авиньоном есть телефонная связь. Ведь вы ею пользуетесь, когда вас что-то тревожит? Я не могу избавиться от ощущения, что за моей спиной организован заговор с целью добиться продажи завода. Хорошо, я признаюсь, что тоже хотела избавиться от этого завода, но теперь, по зрелом размышлении, передумала. Прислушалась к советам сведущих людей… Так вот, господа сыночки, пришлось преподать вам этот урок. По-моему, вы несколько удручены и устали, но лучше головомойка сейчас, чем скандал потом. Мое упущение в том, что я никогда не интересовалась заводом, хотя Хайнрих в первые годы супружества побуждал меня к этому. Ваш дед основал этот завод, ваш отец, благодаря моему приданому, расширил его, посвятил ему жизнь, и было бы преступлением продать его. Я все это основательно продумала.

Приглашение было отпечатано на фирменном бланке: «Многоуважаемый господин Вольф, госпожа Бёмер просит Вас явиться 16.1.84 в 16.00 на совещание по касающемуся Вас лично вопросу. Совещание будет проходить на четвертом этаже заводоуправления по Ганновершештрассе. Обратитесь, пожалуйста, к вахтеру, он объяснит Вам, как пройти. С глубоким уважением Гебхардт, прокурист».

Приглашение пришло по почте за три дня до указанного срока. Шестнадцатого я остановил машину на Ганновершештрассе на служебной стоянке и, поскольку приехал слишком рано, подождал некоторое время в машине. Мысли путались в голове. Что бы я ни придумал, я снова отметал, потому что считал абсурдной всякую мысль о сотрудничестве на заводе, но, несмотря на это, давно уже начал вживаться в уготованную роль. Однажды у меня закралось подозрение, что Бёмер и в самом деле – кто теперь узнает? – хотел с лихвой воздать Шнайдеру за то, что увел у него несовершеннолетнюю дочь. Это было возможно, но не достоверно, а Бёмера уже не спросишь. Его вдова, во всяком случае, верила в завещание и в модель, разделяя, возможно, романтические фантазии своего мужа. У кого денег куры не клюют, тот может быть щедрым и придумывать сказочные модели.

Ровно без пяти минут четыре я вошел в проходную и показал вахтеру, которого уже знал, приглашение.

– Четвертый этаж, шестая дверь слева. Поднимайтесь на лифте.

В лифте я подумал: «Вольф, у тебя мания величия. Почему ты сразу не отказался? Лавина накроет и тебя».

Я прибыл минута в минуту и все-таки оказался последним.

За овальным столом сидели доктор Паульс, Шнайдер, Гебхардт, какой-то незнакомый господин и гранд-дама. Она была в небесно-голубом платье и шляпке того же цвета, выглядела молодо, хотя ей было под шестьдесят. Близнецы отсутствовали.

– Вот и вы, господин Вольф, – сказала она и протянула мне руку. – Прошу вас, садитесь вон там. – Она показала на кресло напротив Шнайдера и любезно мне кивнула. – Вы пунктуальны, господин Вольф, а я ценю пунктуальность. Все в сборе, можно начинать.

На мое появление Шнайдер сначала никак не отреагировал, потом вдруг ехидно улыбнулся.

Незнакомый мне господин оказался бывшим управляющим по фамилии Клаазен.

На столе стояли чашки, стаканы, бутылки с газированной водой и кофейник. Шнайдер ухмыльнулся, мое присутствие его, казалось, задевало. Я облегченно вздохнул, когда гранд-дама открыла совещание.

– Господа, я пригласила вас потому, что решила исполнить последнюю волю мужа. Договоры, которые он не успел подписать, имеют законную силу. Я этого хочу. То, что я здесь добавлю, относится к дополнительному тексту договора, который хранится у нотариусов Вольрабе и Гроссера. Требуется еще согласие моих сыновей и, разумеется, всего персонала. Если персонал не согласится, то поначалу все останется так, как есть. Однако я не вижу причин для отказа. В договоре определено, что каждый проработавший на заводе три года может быть пайщиком фирмы. Теперь дело за господином Шнайдером, которого мой муж безоговорочно назначил директором завода. Его задача – детально разъяснить персоналу договор. Каждый должен осознать свою ответственность. Нотариусы разработали с этой целью специальный документ, доступный каждому. В ближайшие дни он будет вручен всем рабочим и служащим. Потом состоится общее собрание и решит, получит договор законную силу или нет. Господина Вольфа, который пока еще неловко чувствует себя среди нас, нужно будет, согласно воле мужа, привлекать к участию во всех решениях, касающихся завода. Его работа будет соответственно оплачиваться, жалованье ему будет положено по согласованию с господином Шнайдером и господином Гебхардтом. Господин Вольф не знаком с производством, но у моего мужа были основания привлечь его к делам фирмы.

Затем перечислялись определения, параграфы, правила применения, компетенция компаньонов и многое другое, но все это проскальзывало мимо моих ушей, как незнакомая речь. Гранд-дама, которую я знал только по рассказам третьих лиц, прежде всего со слов Кристы, как избалованную, болезненную и экзальтированную особу, подверженную порой припадкам истерии, говорила спокойно и деловито. Конечно, все было заранее подготовлено юристами, и я сомневался, понимала ли она, как, впрочем, и я, значение всего сказанного. Тем не менее она выступала, как адвокат, убедительно отстаивающий перед судом интересы своего подзащитного.

В глубине души я восхищался ее спокойствием и решительностью, искоса поглядывал на Шнайдера, который серьезно и сосредоточенно сидел на своем месте и делал пометки в блокноте. Я пытался уяснить смысл происходящего: преуспевающий предприниматель дарит половину прибыли и предписывает, чтобы все работающие на заводе стали пайщиками, – невероятное событие в стране, правительство которой до сих пор не отказалось от попыток ликвидировать социальные достижения последних тридцати лет.

Гранд-дама замолчала. Она решительно захлопнула папку с бумагами и положила на нее обе руки.

– То, что не суждено было подписать мужу, я осуществлю на этой неделе как его правопреемница. Разумеется, вместе с двумя моими сыновьями. Есть еще вопросы?

Мы переглядывались, пока не взял слово доктор Паульс.

– Сударыня, все уже сказано. Теперь дело за господином Шнайдером. Предусмотрено, что договор войдет в силу первого апреля этого года.

Я набрался смелости и спросил:

– Позвольте, госпожа Бёмер, мне, хоть я здесь единственный, кто далек от производства, задать один весьма скромный вопрос: когда что-то дарят или получают в наследство, платят налог. Кто же, собственно, его заплатит в данном случае? Завещатель или пятьсот заводчан? Может, я что-то прослушал, а может, об этом действительно еще не было сказано?

Все посмотрели на меня удивленно, даже настороженно, настала такая тишина, что было слышно, как пролетит муха. Наконец гранд-дама откашлялась и, постукивая пальцами правой руки по папке с бумагами, сказала:

– Столько юристов, советников и прочих специалистов, которые все насквозь видят, а от дилетанта приходится выслушивать элементарные вещи. Спасибо, господин Вольф.

Шнайдер почтительно закивал мне, доктор Паульс старательно что-то записывал, Клаазен смотрел в окно, а Гебхардт беспокойно заерзал на стуле.

– Я полагаю, сударыня, что это надо заранее уладить, чтобы избежать потом неприятностей, – сказал я.

– Вы совершенно правы, господин Вольф. Разумеется, персоналу придется уплатить налог с наследства или с дара, или же адвокаты найдут какую-нибудь лазейку, чтобы этого избежать. На следующей неделе я все выясню. Даже если персоналу нужно будет уплатить налог с наследства, то получится не так уж много, если разделить на пятьсот человек. Во всяком случае, благодарю вас, господин Вольф, и вас, господа, – сказала гранд-дама и поднялась. – Все свободны. Господ Шнайдера, Вольфа и Гебхардта прошу задержаться и пройти в мой кабинет.

В кабинете госпожа Бёмер села не на диван, а за письменный стол бога-отца.

– Я должна еще объяснить вам, – сказала она, – вам, господин Шнайдер, и вам, господин Гебхардт, почему господин Вольф находится здесь, среди нас. Он будет заседать в создаваемом правлении как член семьи. Жена господина Вольфа – сводная сестра моего мужа.

– Госпожа Бёмер, я на это не напрашивался, тем более моя жена, – заметил я.

– Вам не следует извиняться, – с улыбкой ответила гранд-дама.

– Но вы все-таки берете предложенное, – сказал Гебхардт.

Это была наглость. Я не сразу нашелся, что ему ответить.

– Да, беру, – сказал я, – чтобы вы не смогли больше столь недостойным образом вызывать меня на судилище.

– Господин Гебхардт, – бросила гранд-дама, – было бы неразумно со стороны господина Вольфа отказаться от предложения моего мужа. А мой муж всегда преследовал далеко идущие цели, эффективность которых часто проявлялась много позже. Господин Шнайдер, мы займемся этим вопросом в ближайшие дни… Пожалуйста, господин Гебхардт.

– Несмотря на все мое почтение и глубокое уважение к вашему скончавшемуся мужу…

– Убитому мужу, – любезно, но с каменным лицом, перебила его гранд-дама.

– К вашему супругу, сударыня… несмотря на мое глубокое уважение, должен со всей откровенностью признаться, что я в интересах завода не могу одобрить готовящееся решение. Я должен это сказать, чтобы потом меня не упрекнули…

– В чем, господин Гебхардт? Вы сотрудник фирмы Бёмера, многолетний и заслуженный работник. После вступления в силу договора вам придется считаться с господином Шнайдером как с директором завода и сотрудничать с ним на основе полного доверия, так же как вы работали с моим мужем.

– Я уже сорок лет в этой фирме, госпожа Бёмер, и, не желая себя выпячивать, скажу, что был своего рода доверенным лицом вашего мужа. Я не хочу подвергать сомнению его последнюю волю…

– Давайте ближе к делу. Чего вы добиваетесь? – У гранд-дамы лопалось терпение.

– Я хочу только знать, кто станет моим шефом? Только и всего. Это надо выяснить. Не так ли? Я должен знать, кому буду подчиняться.

Воцарилось молчание, потом гранд-дама рассмеялась.

– Кто станет вашим шефом? Это единственное, что вас волнует?

– Сударыня, я не вижу в этом ничего смешного, я хочу уточнить, у кого будут полномочия. Не скрою: для меня было бы неприемлемо, если бы глубоко уважаемый мной господин Шнайдер лишь один имел право отдавать распоряжения.

– Сколько вам сейчас лет, господин Гебхардт?

– Почти шестьдесят. А что?

– Насколько мне известно, вы могли бы вскоре выйти на пенсию, через три или четыре года. Вы можете, конечно, оставаться и до шестидесяти пяти лет, если пожелаете.

Гебхардт изменился в лице, он хватался в поисках опоры за спинку кресла и растерянно глядел на гранд-даму.

– Поймите меня правильно, господин Гебхардт. Мы ни в коем случае не хотим от вас избавиться. Ваш опыт и ваша осмотрительность бесценны. Но господин Шнайдер будет директором завода с неограниченными полномочиями, он подотчетен только мне, стало быть, вы подотчетны ему. Но вот чего я не забуду и что самым решительным образом осуждаю, так это вашу роль на предварительных переговорах с господином Шнайдером и господином Вольфом. Вы обманули мое доверие и доверие моего мужа. Вам следовало бы отговорить моих сыновей от этого шага.

– Ваши сыновья дали мне такое указание, а доктор Паульс вызвал меня и сказал, что участие в переговорах с господином Шнайдером и господином Вольфом обязательно. Речь пойдет о судьбе фирмы.

– Вон там на письменном столе телефонный аппарат, вы могли позвонить мне в Авиньон.

– Допустим, сударыня, – возразил Гебхардт, – что персонал не согласится признать господина Шнайдера представителем ваших интересов, допустим, что персонал откажет ему в доверии и захочет другого директора, ведь теоретически это вполне возможно, не так ли?

Гранд-дама даже не постаралась скрыть недоумение. Прошло какое-то время, пока она взяла себя в руки и поднялась из-за стола.

– Совершенно правильно, господин Гебхардт, такая возможность в договорах не зафиксирована, но я распоряжусь, чтобы ее предусмотрели. Но вы забыли об одном: господин Шнайдер выполняет свои функции не потому, что он избран персоналом, он специально назначен для этого моим мужем, такова воля завещателя. При том доверии, которым пользовался господин Шнайдер у моего мужа и пользуется у персонала, всякие дискуссии излишни. Только если господин Шнайдер – как и любой из нас – выйдет из строя по причине несчастного случая, болезни или смерти, придется выбирать нового директора. До тех пор вы останетесь прокуристом с ограниченными полномочиями, если только не захотите уйти досрочно… Благодарю всех. А вас, господин Шнайдер, прошу остаться.

Она протянула мне руку и кивнула Гебхардту, который догнал меня уже за дверью. В конце коридора перед своим кабинетом он крепко схватил меня за руку и прошептал, словно раскрывая какую-то тайну:

– Поверьте мне, господин Вольф, эта женщина и господин Шнайдер такого нахозяйничают, уж я-то знаю и не хочу быть могильщиком.

– Вы не любите господина Шнайдера?

– Дело не в симпатии или антипатии, дело в принципах. Разве вы не чувствуете, что Шнайдер замаскированный коммунист? Я не боюсь сказать об этом, потому что знаю его лет двадцать. Он достаточно хитер, чтобы открыто признать свою принадлежность к компартии, он член СДПГ. Это безобидно. Поверьте мне, умные коммунисты числятся в СДПГ. Поэтому Шнайдера не схватишь, поэтому он опаснее, чем партия, к которой он принадлежит. Гранд-дама живет большей частью во Франции и не имеет ни малейшего представления о том, что у нас здесь действительно происходит. А я, видите ли, должен досрочно уйти на пенсию, я, который сорок лет жизни пожертвовал этому предприятию. Правильно говорится: берегитесь наследников, они в тысячу раз хуже основателей.

Гебхардт оставил меня и ушел в свой кабинет. Я несколько растерянно посмотрел ему вслед, мне было не до смеха. Даже более умные люди, нежели этот почтенный седой господин, без сомнения прекрасно знающий свое дело, думали так же, как он. Гебхардт страдал оттого, что привычная почва ускользала у него из-под ног.

На улице падал снег. Крупные хлопья, ложась на землю, тут же таяли. Вахтер в стеклянной будке подобострастно поклонился мне, и я кивнул ему в ответ.

Рядом с моей машиной, так близко, что невозможно было открыть левую дверь, пристроился красный «форд-фиеста». Не любивший подобных шуток, я хотел было открыть правую дверцу, как вдруг в «фиесте» показалось красивое, плутовски улыбающееся лицо – Матильда!

Я поехал следом за Матильдой, один раз потерял ее в сутолоке, а когда добрался до ее дома, она уже ждала у подъезда. На ней были черные, доходившие до колен, кожаные сапоги, мышиного цвета юбка-брюки, черная меховая куртка да еще белая фетровая шапочка с козырьком.

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Потом. Поднимемся на минутку ко мне.

В квартире я попросил разрешения помыть руки. Ванная комната была до самого потолка облицована фиолетовой плиткой; еще в дверях я обратил внимание на зеркало над умывальником. Рядом с зеркалом висела фотография человека в колокольне, сделанная и увеличенная мной. Я застыл как вкопанный.

– Что такое? – спросила Матильда и похлопала меня по плечу. – Тебя напугала эта фотография?

– Сними ее, – сказал я.

– Я прочитала в одной книге, что если в течение долгого времени ежедневно всматриваться в лицо убитого, то оно постепенно исчезнет и на его месте проступит лицо убийцы.

– И ты веришь в эти бредни?

– Это не бредни, это известно от древних китайцев. Если у тебя слабые нервы, мой руки дома.

– Мы не китайцы.

В гостиной я опустился в кресло и закурил сигарету.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросила Матильда.

– Благодарю, – сказал я.

– Возьми себя в руки, в конце концов, это ты его сфотографировал и увеличил фото. Видит бог, в этом нет ничего ужасного, так тебе только кажется.

– Ты уже, конечно, уловила изменения на снимке? – съязвил я.

– Да. Лицо Хайнриха с каждым днем блекнет, а лицо убийцы приобретает свои очертания. Но они еще не так отчетливы, чтобы можно было распознать определенную личность. Только когда Хайнриха станет вообще не видно, убийцу можно будет разглядеть вполне.

Я прикусил язык: ее серьезный тон свидетельствовал, что она верила в эту мистику.

– Хочешь узнать, почему я поставила свою машину рядом с твоей? – спросила она.

– Ради этого я сюда и пришел.

– Мы договорились, что будем союзниками. Так вот, я не бездельничаю, не слушаю по шесть часов в день Моцарта, если ты так думаешь, а езжу гулять, иногда хожу в кино, но только не здесь, не в городе. Несколько дней назад осматривала снаружи виллу Хайнриха, ведь я ее раньше не видела, и заметила одного выезжавшего из ворот человека, который показался мне знакомым. Я не могу сейчас сказать тебе определенно, где и когда видела этого человека, на фотографии или среди знакомых Хайнриха, но я абсолютно уверена, что знаю его. У меня хорошая память на лица. А сегодня, возвращаясь из Бохума – я была там в картинной галерее, – опять сделала крюк и проехала мимо завода. Я часто так делаю. Ставлю машину возле завода и представляю себе, что Хайнрих сидит за своим письменным столом и разговаривает со мной по телефону. Но я никогда не выхожу из машины. Сегодня рядом со мной остановился тот самый «порше», который я видела у виллы, и в машине сидел тот же самый водитель. Он все время посматривал в сторону заводоуправления. Одно это меня бы не насторожило. Подозрительным показалось лишь то, что человек время от времени подносил к глазам бинокль. Тогда я откинула спинку сиденья и так повернула зеркало заднего вида, что лежа могла видеть «порше», пока он вдруг не уехал. Потом, к моему удивлению, пришел ты. Минутой позже меня там уже не было.

– Можешь описать этого господина?

– В общих чертах: молодой, лет двадцати пяти, в желтых перчатках, курил трубку.

– Зачем, нужно было ему рассматривать в бинокль завод? – вслух размышлял я. – Ведь завод не голая женщина.

– А почему, собственно, ты был там?

– Гранд-дама созвала первое заседание правления и вела его весьма уверенно и энергично. Решено, что фирма не будет продана, если только близнецы в последний момент не расстроят планы матери, чему я лично не верю. Твоего отца утвердили директором завода, а какие обязанности будут у меня, еще не знаю, об этом пока речи не было.

– Я не уверена, справится ли мой отец со своей задачей. Он несдержан, нетерпелив и может быть фанатичен. Если он что-то вбил себе в голову, значит, так и должно быть, а не иначе. Может, он и переменится, выполняя новые обязанности. Но отцом он всегда был хорошим. Каждую свободную минуту отдавал мне, только их было у него слишком мало. Если бы у моей матери имелась хоть капля рассудка, она не ушла бы от него… Иногда я воображаю, что было бы со мной, если бы я не повстречала Хайнриха. Вероятно, осталась бы служить в заводоуправлении, вышла замуж и ходила бы с большим животом. А если нет, то таскалась бы с кассетным магнитофоном, чтобы все обращали на меня внимание или возмущались… Надеюсь, отец получит поддержку персонала, и люди поймут, что значит для них модель Хайнриха. Очень хотелось бы в это верить из любви к отцу. Хайнриху было легче. Он придумал свою модель, будучи богатым человеком. Ему не надо было кому-то завидовать. У кого все есть, тот не знает чувства зависти. Хайнрих никогда не понимал алчности других, ведь у него было все, включая меня.