Текст книги "Лавина"

Автор книги: Макс фон дер Грюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Немного помолчав, она спросила:

– Ну а ты что скажешь, Вольф? Я тебе нравлюсь?

Я не сразу понял смысл ее вопроса. Лицо у меня горело, я почувствовал себя застигнутым на самых сокровенных желаниях. Невинно и бесстыдно она спросила меня, не хотел бы я стать преемником Хайнриха Бёмера.

Мое смущение развеселило ее. Она положила свою руку на мою и поцеловала меня в губы.

– Конечно, я тебе нравлюсь. Это я поняла с самого начала, такое чувствует каждая женщина. Меня бы даже обидело, если бы ты не испытывал ко мне влечения. Только убери руки, Вольф, мне не нужен никакой мужчина. У меня есть один, даже если ты этого не понимаешь. Хайнриху есть лишь одна замена – это он сам.

Она показала на портрет с траурным крепом в верхнем левом углу рамки.

– Конечно, ты можешь спросить, как такая молодая женщина, как я, обходится без мужчины. Мужчины всегда думают, что они необходимы. Ответ прост: если меня тянет к мужчине, я смотрю на портрет Хайнриха и нахожу в этом утешение. А большего мне и не нужно.

Уходя от нее, я почувствовал себя оскорбленным.

Криста вернулась домой в одиннадцать часов. Она выглядела очень уставшей, тут же выпила бутылку газированной воды, а потом достала из сумки ресторанную колбасу и ветчину.

– Мне надо пройти обследование, у меня, наверно, сахар, – сказала она. – Те, кого постоянно мучает жажда, могут быть диабетиками.

– Чепуха, просто ты слишком много работаешь. От беготни по горячей кухне обязательно захочешь пить. У меня тоже появляется жажда, когда я повсюду ношусь.

– Ты? Ты пьешь не потому, что хочешь, а по привычке.

– Я пью потому, что мне это нравится.

– Это то же самое. Ты и в гробу пил бы. Ты отснял свои островные замки? Такую красоту люди всегда купят, несмотря на цену. Тебе надо при случае нащелкать разных снимков, может быть, страшных.

– Их у меня никто не купит. Я должен поставлять то, что имеет спрос, конкуренция достаточна жестока. Молодые люди из заводской художественной школы делают за двадцать марок то, за что я требую пятьдесят и даже сто. Они хотят стать самостоятельными и сбивают цену. Я даже понимаю их, поначалу и мой путь не был усыпан розами.

– Зато теперь, – сказала Криста. – А у меня неприятности.

– Какие неприятности? Из-за меня?

– У нас уже три месяца служит одна семнадцатилетняя, по «льготному» закону об охране труда подростков ей приходится иногда работать до одиннадцати вечера. И тогда она не знает, как добраться домой, ведь живет она во Фролинде, на самом западе. Мопеда у нее нет, пока еще не может себе позволить, приятеля, который заезжал бы за ней, тоже нет. А в такое время успеть на трамвай, да пересесть в автобус, да от остановки идти еще минут десять, вот уже и далеко за полночь. Когда она мне рассказала об этом на кухне, я хотела сразу же пойти с ней к шефу, но она стала умолять: «Ради бога, не надо, госпожа Вольф, не хочу терять место. Я уже однажды вылетела, когда сослалась на закон об охране труда подростков…» Тогда я сама пошла к шефу, и знаешь, что он мне сказал? «Не вмешивайтесь, госпожа Вольф, это исключительно моя компетенция. Давно, дескать, пора кое-что изменить в нашей стране и дать понять этим молодым людям, за кем последнее слово. Предоставьте учеников мне. Жива еще старая поговорка: без муки нет и науки…» И это говорил, скажу тебе, тот самый человек, который раньше приветствовал новых учеников бокалом шампанского. А сегодня, если на девушку по пути домой нападут и изнасилуют, он равнодушно скажет: сама виновата, зачем виляет по ночам своим задом… Ты сегодня ел горячее? Почему не достанешь себе чего-нибудь из морозилки? Там лежат готовые блюда.

– Не беспокойся из-за этого, – ответил я. – Завод, между прочим, не продадут, модель Бёмера будет осуществлена.

– Ах, – воскликнула Криста и удивленно взглянула на меня. – И от кого ты это узнал?

– От гранд-дамы самолично. Сегодня после обеда я был на совещании на заводе. Приглашение я получил три дня назад, но забыл тебе сказать. Создано правление, куда вошел и я, хотя не знаю пока, чем буду там заниматься. Скоро созовут общее собрание заводчан, чтобы «благословить» модель.

Криста медленно подошла ко мне, остановившись в полуметре. И с каким-то испугом спросила охрипшим голосом:

– Ты был на этом совещании? И скрыл от меня? Забыл мне сказать? И я должна тебе поверить? Эдмунд, я тебя предупреждаю: ты впутываешься в какую-то историю, а потом будешь горько сожалеть об этом… Но таким образом я хоть раз узнаю что-то от тебя, а не от близнецов.

Криста отвернулась и пошла к лестнице.

Когда она поднималась в спальню, зазвонил телефон.

– Какая-нибудь неприятность, по звонку слышу, – крикнула она. – В такое время звонят только идиоты или пьянчуги.

Я слышал, как она закрывала за собой дверь в ванную; а когда дверь защелкнулась, поднял трубку и назвался.

Чей-то голос медленно и четко произнес: «Откажитесь, пока не поздно. Не принимайте предложения Хайнриха Бёмера. Если устранитесь, сможете вести спокойную жизнь. Мы не мелочны, шестизначная сумма вам гарантирована. Но помните: из вашего дома хорошо видна церковная колокольня».

Звонивший повесил трубку.

На свой страх и риск, поскольку Криста могла опять спуститься в гостиную и обрушиться на меня с упреками, я принес из подвала бутылку красного вина. Когда я открывал ее на кухне, то услышал, как Криста вышла из ванной, прошлепала по коридору и закрыла за собой дверь в спальню.

На диване в гостиной я пил маленькими глотками вино и пытался разгадать, кто звонил. Этот голос я уже однажды слышал, но где, при каких обстоятельствах? Я представлял себе разные лица, разные голоса, и, когда, казалось, почти угадал, кому принадлежал голос, снова зазвонил телефон. Было уже далеко за полночь.

– Вам сейчас звонили? – спросил Шнайдер.

– Да, почти час назад.

– Звонивший предлагал вам шестизначную сумму?

– Да, шестизначную.

– Это не ночные проделки. Мне он сделал такое же предложение. Все зашевелилось раньше, чем я думал. Теперь им надо торопиться, поэтому и вылезли из своих щелей. Никто из них не принимал в расчет гранд-даму, и теперь они хотят поймать нас на приманку, переманивают, как в футболе. Завод хотят продать, модель Бёмера сдать в архив, а мы им мешаем. Вы не могли бы зайти завтра вечером ко мне домой? В семь?

– Да, конечно.

– Ну тогда до завтра.

Я оставался в гостиной, пока не осушил всю бутылку. Я захмелел, ноги мои отяжелели, потолок в комнате закружился. И все-таки я попытался еще раз вспомнить, кто же это мог звонить. Я знал, что однажды уже встречался с этим человеком, однажды уже слышал этот голос.

Слегка пошатываясь, я поднялся по лестнице в спальню. Криста крепко спала, ее лицо дышало умиротворением.

Шнайдер открыл мне дверь, вид у него был, как и у его квартиры, неопрятный и мрачный, к тому же от него разило шнапсом. Не поздоровавшись, он пропустил меня и показал на коричневое кресло из искусственной кожи с засаленной спинкой.

– Если вас утвердят директором, вам здесь жить нельзя, – сказал я. – Это уронит престиж фирмы.

– Вы правы, – ответил он. – Я обитаю в жуткой дыре. Незнакомые могут подумать, что я свинья. У меня нет ни малейшей склонности к домашней работе, но из-за этого привести в дом женщину – нет. Лучше я останусь один, хотя меня и тошнит от грязи. Не смотрите на меня так изумленно, я только что вернулся с работы. Позавчера здесь была моя жена, она сидела на вашем месте и ревмя ревела, потому что ее полицейский, с которым она тогда сбежала, попал в тюрьму и не имеет даже права на условное освобождение. Она требовала, чтобы я чинно и благородно принял ее обратно, будто когда-то прогонял. Сначала я сохранял полное спокойствие, дал ей выговориться и нареветься, хотя и видел, что плачет она не искренне. Когда она теряет рассудок, если когда-нибудь вообще имела его, слезы у нее текут ручьем. Заметив, что это на меня не подействовало, она попыталась раздеться, и тогда я пришел в ярость. Вообще-то я человек, не склонный к насилию, но тут просто выставил ее за дверь и бросил ей вдогонку свитер, ведь надо же и для соседей время от времени устраивать представление. Уверен, что они были мне благодарны за этот спектакль. Никто из них не пожаловался и не выразил мне недовольства… И все-таки мне надо уехать отсюда – может быть, на служебную квартиру.

– Если вы имеете в виду виллу Бёмера, так ее уже сдали.

– Упаси бог, я бы тут же пал в глазах коллектива. Но о вилле я собирался с вами поговорить. Мне бы хотелось, чтобы вы туда проникли и кое-что утащили или хотя бы обнаружили.

– Вы, видно, с ума сошли! Просто проникнуть? Как заходят в магазин: выбирают и уносят с собой?

– Примерно так. Вы меня поняли.

– Тогда почему же вы сами не пойдете и не поищете там сокровища?

– Я не очень люблю, когда меня застают на месте преступления и арестовывают, а в нынешней ситуации и подавно. Для завода моя персона более важна, чем ваша, и вам легче отговориться, если вас схватят. Вы профессиональный фотограф, заинтересовались особняком… Но шутки в сторону: я уверен, что на вилле есть что обнаружить, может, даже следы, ведущие к разгадке гибели Бёмера. С тех пор как ее сдали Циреру, эта вилла кажется мне крысиным гнездом.

– И что я, по вашему мнению, мог бы там обнаружить?

– Я подозреваю, почти уверен, что Цирер получает информацию от людей, причастных к самому узкому кругу заводоуправления. Вопрос в том, кто его информирует и кому передает он эту информацию дальше. Сам он ничего собой не представляет, в этом я уверен, он скорее посредник, работающий на хозяина. Задание представляется мне таким: Цирер должен, несмотря на все препятствия, найти путь продать завод и, стало быть, при всех обстоятельствах помешать осуществлению плана Бёмера. Кто об этом знает? Кто знает о твердом намерении гранд-дамы претворить в жизнь последнюю волю мужа? Нотариусы Вольрабе и Гроссер, доктор Паульс, Гебхардт, близнецы, вы и я – и, вероятно, еще кто-нибудь. Поэтому все так туманно. Конечно, ваша жена все знает, от близнецов или от вас. Вы-то не болтун?

– Вы меня обижаете.

– Переживете. Но пока мы не узнаем, от кого получает задание Цирер и кто стоит за ним, до тех пор план Бёмера под угрозой, а мы с вами попали в список на отстрел. Вчерашний телефонный звонок подтвердил это вполне ясно. Вы поняли? Вы теперь замешаны в эту историю, уже не отсидитесь в сторонке.

– Я действительно был бы только фотографом, если бы уже давно этого не понял.

– Видите ли, господин Вольф, если долго работаешь на одном предприятии, то знаешь всю механику передачи информации. Не могу избавиться от ощущения, что на заводе есть человек, который работает на Цирера или на тех, кто за ним… Бред? Не возражаю. Это не вы, вы человек непосвященный, пока еще нет. Черт знает почему, но я не доверяю Гебхардту. Абсурд, конечно. Скоро я вообще никому не буду доверять, кроме самого себя. Но насчет Гебхардта у меня есть подозрение, а мои подозрения не фантазии, они продиктованы опытом… Это не Адам, верная и гениальная техническая душа, лишенная честолюбия… Потом долго не возникает никаких ассоциаций, потом все-таки опять Гебхардт, хотя это вздор. Гебхардт сорок лет на заводе, он был памятью и правой рукой бога-отца. Такие люди скорее дадут отсечь себе голову, чем совершат предательство. Если бы не было людей его склада, промышленным управлениям пришлось бы сворачиваться… Я знаю, что он недолюбливает меня, но это только способствует сотрудничеству.

Шнайдер расхаживал по комнате, заложив за спину руки: пять шагов от двери до окна, на широком подоконнике которого не видно было ни одного горшка с цветами, пять шагов от окна до двери.

– Я подозреваю, – сказал он, – что Цирер – агент «Уорлд электрик», а его фирма фиктивная. Да и близнецы не так наивны, какими кажутся. Все-таки они попытались за спиной своей матери продать завод. Прожженные ребята, хитроумные. Когда я вспоминаю, что нам, вам и мне, предлагали за отказ… Близнецам эта продажа принесла бы огромную выгоду. И мы должны наконец понять, что Бёмер предоставил нам единственный шанс: капиталист до мозга костей хотел доказать, что стране нужны акционеры по призванию, а не охотники за наживой. Аденауэр сказал однажды, что социал-демократы не умеют обращаться с деньгами, поэтому их нельзя допускать к власти. Так вот, у нас будут деньги, и мы сумеем с ними обращаться. Мы уже стоим в лифте, нужно только нажать на кнопку, и он пойдет вверх.

– Или вниз.

– У нас только вверх. Пришло время, господин фотограф, активно сотрудничать, а не просто подыгрывать. Давайте-ка сходим в забегаловку, выпьем по одной. У меня дома больше ничего нет, поскольку я не могу видеть полные бутылки. А в моем положении прокуренная забегаловка самая что ни на есть уютная квартира.

1 февраля 1984 года, в среду, каждому рабочему и служащему завода Бёмера был доставлен по почте договор пайщика с сопроводительным письмом, в котором без всякой юридической казуистики было сказано о последней воле владельца фирмы. Главная мысль письма заключалась в том, что каждый член коллектива становится совладельцем предприятия, если поставит свою подпись под договором. Общее собрание коллектива назначалось на 18 февраля, в десять утра, в товарном складе завода.

Хотя кое-что уже было известно и ходили всякие слухи, многие все же в некоторой растерянности держали в руках письмо, подписанное гранд-дамой и доктором Паульсом. Немало было и таких, кто подозревали, что их хотят надуть, но не могли понять, в чем состоит надувательство. Люди просто не хотели поверить, что кто-то раздаривает половину своего состояния. До 18 февраля завод напоминал дискуссионный клуб; Шнайдер даже опасался за бесперебойность производственного процесса. Ему приходилось изо дня в день успокаивать людей, собирать представителей производственного совета и разъяснять им смысл договора. Многие спекулировали на том, что производственный совет может оказаться излишним, если весь коллектив станет пайщиком, а сам председатель совета – директором. Большинству это казалось почти немыслимым. Рабочие были воспитаны в традициях, что слабые должны оказывать сопротивление сильным и что профсоюз необходим хотя бы для того, чтобы сохранить крошки от большого пирога. Теперь же получалось, что в будущем они уже не будут слабыми, а все будут одинаково сильными или одинаково слабыми. А может, в этом как раз и подвох, стремление натравить их друг на друга?

Главный инженер Адам консультировался даже у своего адвоката. После работы служащие созвали собрание, на которое пригласили Гебхардта. Но тот не был готов сказать ничего нового. Всем своим видом являя покорность судьбе, он выразился так:

– В сущности, ничего не изменится, только бухгалтер будет приравнен к дворнику и ученику, вахтер – к шоферу, главный инженер – к чернорабочему. Вы получите свое жалованье и премии к рождеству, как и в прежние времена, а в конце года еще и прибыль, за вычетом резервного фонда. А в остальном все пойдет так, как оно и было, с той разницей, что господин Шнайдер будет сидеть на месте господина Бёмера и определять стратегию заводской политики.

Он засмеялся над своим сравнением и самодовольно добавил:

– Впредь судьбу завода будет решать работающий по найму, а не компетентный предприниматель.

Один из участников собрания доверительно сообщил обо всем Шнайдеру, и тот клокотал от ярости, рассказывая об этом мне.

До самого дня общего собрания он не уставал обходить производственные цеха, разъяснял, заклинал, льстил, но в то же время с неукротимой энергией вел дела и даже вмешивался, к неудовольствию Гебхардта, в коммерческие операции. Он проявлял такое старание, что даже Адам, который принадлежал к числу скептиков, не мог скрыть своего к нему уважения. Оба они за эти дни сблизились: Шнайдер знал, что такого изобретательного человека, как Адам, трудно кем-то заменить, а Адам понял, что модель Бёмера принесет преимущества каждому и что никто не сможет руководить заводом лучше, чем Шнайдер.

За несколько дней до 18 февраля Шнайдер дома так напился, что утром голова у него гудела и ему пришлось четверть часа простоять под душем. На людях Шнайдер казался высокомерным и самоуверенным, как никогда, а наедине терзался сомнениями.

– Дни до решения будут стоить мне нескольких лет жизни, господин Вольф, – признался он мне по телефону, – я хорошо знаю, как непредсказуемо может быть мнение коллектива. Я даже не уверен в членах производственного совета. Только не притворяйтесь оптимистом, я, во всяком случае, лишь прикидываюсь им. Все может обернуться иначе. Но я полагаюсь на разум гранд-дамы и восхищаюсь этой женщиной. Если все пойдет вкривь и вкось, она сумеет найти верный путь.

Матильда сидела передо мной в белом, почти прозрачном домашнем платье, отороченном кружевами, закрывавшем ее ноги по щиколотку. Я избегал смотреть на нее и впился взглядом в большую фотографию с траурным крепом.

– Ну вот уже и официально известно, – сказала она и швырнула на пол прочитанную газету. – Сегодня известно в городе, завтра по всей стране. Я боюсь за отца. У него есть что-то общее с Хайнрихом: они гонятся за мечтой, ах, за прекрасной мечтой.

Она подтянула колени к груди и завернулась в свое платье. Сжавшись в комок и забившись в угол кресла, она являла собой унылое зрелище. Мне хотелось стать богатым и помолодеть на тридцать лет, чтобы иметь возможность дать ей то, что она давно уже принимала как само собой разумеющееся.

Вдруг она встала, подошла босиком к портрету Хайнриха Бёмера, сорвала траурный креп и швырнула в корзину для бумаг, которая стояла под откидной крышкой секретера.

– Хватит! Нельзя перегибать палку. Хайнрих однажды сказал мне: «Киска, если со мной что-то случится, не печалься. Жизнь продолжается».

Она снова села в кресло и добавила:

– К тебе это тоже относится: можешь посыпать нафталином свои замечательные фотокамеры. Ни одна газета, ни один журнал не дадут тебе больше заданий, можешь в этом не сомневаться. Твоя фамилия будет скоро упоминаться в каждой газете, но как профессиональный фотограф ты свое отпел. Будем надеяться, что завод станет платить тебе ровно столько, сколько ты потеряешь.

– Надеюсь, твой отец предложит мне такой договор, чтобы я мог жить хотя бы так, как раньше. А если мы найдем однажды убийц Хайнриха Бёмера, то…

– Что тогда? – быстро спросила она. И задумчиво добавила, обращаясь больше к самой себе: – Скоро я распознаю другое лицо и опишу тебе. Ты ведь не сможешь увидеть его сам, ты не суеверный. А теперь, пожалуйста, уходи. Хорошо, что ты заскочил ко мне, но у меня сейчас намечено одно свидание.

– У тебя? Ты же обычно ни с кем не встречаешься.

– Я что, обязана давать тебе отчет?

– Нет, конечно. Я только думал, что мы с тобой союзники и ты мне обо всем будешь рассказывать.

– Я твоя сообщница, но не рабыня. У меня свидание с отцом, если тебе так надо знать. Мы увидимся в ресторане «Римский император». Я заказала столик на вечер. Думаю, настало время наладить отношения с отцом. Пожалуй, это ему поможет. Я просто позвонила ему на завод, и он тут же согласился сегодня со мной поужинать. Он придет в своем лучшем костюме и отвратительном галстуке. Вкуса у него никогда не было. И сидеть будет, не зная, куда девать свои огромные руки. И все-таки я боюсь этого разговора. В конце концов, я четыре года была любовницей его шефа, и если об этом кто-нибудь узнает, то может погубить отца и тем самым поставить крест на модели Бёмера. Достаточно заявить, что отец ради собственной выгоды способствовал моим связям с Хайнрихом. Никто не поверит правде, никто, все подумают только о постельной истории. В такое верят больше, чем в смену дня и ночи. Может быть, мне надо исчезнуть из этого города, уехать куда-нибудь, где никому не придет в голову меня искать, а потому никто и не найдет?

В последние недели я начал вести дневник: события на заводе развивались стремительно, как лавина, я делал записи о разговорах и встречах, в которых участвовал лично или о которых узнавал от других. Я записал рассказ Матильды о встрече с отцом в «Римском императоре»; Шнайдер, к которому я дважды заходил на завод, тоже сообщил мне с потрясающей откровенностью о свидании с дочерью. У меня даже создалось впечатление, что он лишь того и ждал, чтобы в подходящий момент поговорить обо всем с подходящим человеком.

– Ты стала еще красивее.

– Знаю, отец. Можешь мне этого не говорить, я каждый день вижу себя в зеркале.

– Этому способствует роскошь… Он позаботился о тебе? С того света?

– Да, с того света. В ближайшие десять лет мне не о чем беспокоиться.

– Если бы каждый мог о себе это сказать. Но через десять лет тебе будет за тридцать. Что тогда?

– Если через десять лет у меня возникнут проблемы, то я продам все ценное. Этого опять хватит лет на десять.

– А потом?

– Потом мне будет за сорок, вероятно, я уже отцвету. Тогда и жизнь утратит свой смысл.

– Другие в сорок лет только начинают жить.

– Я не другая. Могу я тебе предложить что-нибудь из меню?

– С удовольствием. Я люблю, когда меня балуют. Когда еще дочь пригласит отца в дорогой ресторан!

– Как мать?

– Ты же знаешь, ее полицейский… Ты, конечно же, читала в газете.

– Мне жаль ее.

– Пожалуйста, не устраивай демонстрации чувств. Когда она уходила, то меня не жалела.

– Око за око?

– Нет, она мне безразлична. Никакой ненависти, никакого злорадства, вообще никаких чувств. Понимаешь?

– Тебя всегда было трудно понять. Не собираешься ли развестись?

– Я об этом пока серьезно не думал. Хотя почему бы нет? Если разошлись, то уж по-настоящему, честь по чести.

– Хочу тебя предостеречь, отец. Если мать вдруг поймет, какую должность ты займешь в будущем, то пристанет к тебе как репей. Деньги она никогда не презирала.

– Как и ты.

– А разве это было надо?

– Извини. Но я бы хотел, чтобы ты исчезла из нашего города.

– Я ждала, что ты это скажешь. Хотеть ты можешь что угодно, но не более того.

– Матильда, это в твоих же интересах.

– Неправда! В интересах завода, в интересах твоей должности.

– Язвишь.

– Взаимно. И попадаю в цель, потому что прошла хорошую школу. Много лет училась разбираться в людях и распознавать суть событий. Я не столь наивна, как ты думаешь.

– Иногда я забываю, что ты прошла такую школу, хотя слишком хорошо знаю, что это была за школа.

– А теперь ты будешь директором, исполнителем того, что задумал Хайнрих. Как перекрещиваются пути-дороги.

– Или заводят в тупик… Когда я вижу тебя вот так перед собой… Ты подозреваешь кого-нибудь?

– Нет. Я знаю только то, что было в газетах. Иногда я думала, что это сделал ты, хотел отомстить ему.

– Отомстить? Какое ребячество. У меня никогда не было причин. Пусть это тебя не обижает, но ты таковой не была. Иногда у меня чесались руки, когда я вспоминал, что он тебя совратил, но из-за этого убивать кого-то, нет.

– Может быть, я его совратила. Разве такое невозможно? Но оставим это. Филе здесь превосходное.

– За такую цену можно кое-что и требовать.

– Ты когда-нибудь замечал, что большинство людей уже не едят, а только питаются?

– Большинство не могут себе позволить поесть здесь. А твои претензии возросли.

– Могу тебя успокоить: дома я тоже ем бутерброды с сыром, а иногда готовлю себе салат из колбасы, по бабушкиному рецепту, с луком, растительным маслом и уксусом, да еще полдольки чеснока.

– Похвально, ты хоть не отрываешься от большинства.

– Насмешничать тебе не к лицу. Я не состою в твоей партии, поэтому твои издевки не производят на меня никакого впечатления.

– Твоему отцу любопытно узнать, почему его дочь после четырех с липшим лет вдруг вспомнила о том, кто ее сотворил.

– Бабушка любила повторять: если нищего посадишь на лошадь, то его уже не удержишь. Вот об этом я и хотела с тобой поговорить.

– Бог-отец действительно многому тебя научил, ничего не скажешь. Может быть, он и модель свою придумал ради тебя? В договорах об этом ничего не сказано.

– Это по́шло, дорогой отец… Будешь пить пиво? Попробуй разок вино, оно замечательное.

– Лучше пиво. В этом городе можно пить только пиво, и ничто другое.

– Понимаю. И к пиву подходит эта страшная синяя рубашка, которая на тебе, страшный красный галстук и этот немыслимый коричневый костюм. Ты образец безвкусицы. Если ты в таком стиле будешь управлять предприятием Хайнриха, то скоро оно обанкротится. На тебя хоть и соберется много зрителей, но они будут только смеяться над тобой. Я знаю в городе хороший магазин мужской моды – «Бэр и Айхенауэр». Зайди туда и приоденься. Чудеса начинаются с внешнего вида. Рабочие знают о твоих добрых намерениях, твои костюмы внушат им к тебе уважение.

– Меня уважают не за мои костюмы, дорогая дочь.

– Тогда посмотри хотя бы по сторонам. Посмотри на этих бравых бюргеров, как они таращатся на меня, похоть так и брызжет из их глаз. С такими типами тебе придется иметь теперь дело. Подбери себе подходящий костюм, подходящий галстук, никогда не гоняйся за последней модой, это смешно, и обзаведись хорошенькой секретаршей, которая умеет держать язык за зубами и иногда думать о тебе. Это уже половина успеха, разумеется, если ты действительно решил взять на себя руководство заводом.

– Мне поручили определенные обязанности, которые я буду выполнять, если только ты не скажешь мне без обиняков, что Хайнрих придумал свою модель лишь ради тебя, а меня запряг, как быка, наверное, затем, чтобы загладить свою вину.

– Нельзя быть таким примитивным, отец. Ты недооцениваешь этого человека, которого знал гораздо дольше, чем я. Ты ведь знал его еще тогда, когда меня и на свете не было… Что хочешь на сладкое?

– Яблочный компот.

– Этого тут не бывает.

– Тогда вообще ничего.

– Я возьму ассорти из сыра, хватит на двоих… Как мать?

– Недавно заходила ко мне. Обычный номер: слезы рекой. Потом хотела раздеться, но я выставил ее за дверь.

– Деликатностью ты никогда не отличался. Всегда относился к матери только как к объекту своих желаний.

– Ты живешь одна?

– Я никогда не бываю одна.

– Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь. Даже если сейчас ты и не признаешься, то все равно убежден, что я была шлюхой Хайнриха Бёмера. А если бы и так? Это бы ничего не изменило, потому что он вложил мне мозги. Это был человек, который мог понять все. Во всяком случае, старался и обо мне заботился.

– Не очень-то лестно выслушивать такое от собственной дочери.

– Вот именно, но я могу оплатить любой счет, а ты сегодня мой гость. Вскоре и ты сможешь питаться в счет накладных расходов, фирма оплатит. Но при этом не спускай глаз с Гебхардта.

– Почему ты о нем вспомнила?

– Долгие годы он вел личные дела Хайнриха, а я была номером счета, который он знал. Два года назад Хайнрих отобрал у него все приватные дела – перестал доверять Гебхардту. Почему, я не знаю. Свои личные дела Хайнрих передал доктору Паульсу. Я бы пригляделась к Гебхардту поближе. Постаревшие прокуристы честолюбивы и властолюбивы.

– Спасибо за совет. Надеюсь, что смогу им воспользоваться.

– И подумай о костюме. Белая рубашка и синий галстук тебе к лицу. Магазин называется «Бэр и Айхенауэр».

За несколько дней до общего собрания мне позвонила гранд-дама и попросила прийти к ней на городскую квартиру. Она любезно поинтересовалась, когда у меня будет время; время у меня было, и к вечеру я поехал к ней. Гранд-дама встретила меня в дверях, провела в большую гостиную, которая была уже мне знакома, и предложила на выбор кофе, чай и алкогольные напитки. Я попросил чаю, и, когда мы сели напротив друг друга, она стала непринужденно разглядывать меня, а потом улыбнулась.

– Я просто хотела познакомиться с вами неофициально, – сказала она, – прежде чем мы будем регулярно встречаться в правлении.

– Сударыня…

– Моя фамилия Бёмер… Я тогда очень сожалела, что ваша жена после свадьбы полностью прервала связи со мной и моим мужем, очень сожалела. Она была человеком долга, но, впрочем, кому я это рассказываю.

– Полностью связи не были прерваны. Близнецы регулярно навещали мою жену и сейчас еще навещают, если им позволяет время.

– Разумеется, они совершенно без ума от нее… Видите, как неожиданно перекрещиваются наши пути, таким вот необычным образом, лучше и мой муж не мог бы придумать. Вы верите в успех его плана?

– Да. Верю, иначе я отказался бы с самого начала.

– Господин Шнайдер – дельный человек.

– В этом я убежден, иначе ваш муж не назначил бы его своим преемником.

– Да, у моего мужа, конечно, были на то свои основания. Жаль только, что у сыновей нет ни малейшего интереса к заводу. Моему мужу следовало бы раньше привлечь обоих к производству.

– Не все еще потеряно. Они молоды, понятно, что для них университет дороже, чем завод, выпускающий электромоторы.

– Может, это и хорошо… Как поживает ваша жена? Я уже давно ее не видела.

– Мы были на похоронах.

– Знаю, мне рассказывали. Тем не менее нам надо возобновить личные контакты. Я всегда ценила вашу жену, хотя бы потому, что, когда я начала болеть, она взяла на себя материнские обязанности.

– Моя жена очень загружена работой. Ей часто приходится работать по воскресеньям и в праздники.

– Господин Шнайдер подготовит для вас договор, который позволит вашей жене оставить работу. Ведь она уже не так молода. Если я не ошибаюсь, ей теперь за сорок.

– Совершенно верно. Но раз вы знаете мою жену, то вам должно быть ясно, что она не может жить без работы. Дома она будет скучать.

– Мой муж тоже был увлечен своей работой. Собственно говоря, это счастливые люди.

– Если знаешь, ради чего работаешь… Я очень надеюсь, что в правлении получу обязанности, которые доставят мне удовлетворение.

– Об этом позаботятся. А пока подождем, к какому решению придет собрание. Я настояла, чтобы мои сыновья тоже пришли на собрание, это мой долг перед персоналом.

– Коллектив обеспокоен, госпожа Бёмер. Всё новое люди встречают без восторга.

– Иногда надо подталкивать людей к счастью. Вернувшись в машину, я закурил и задумался. Чего же хотела гранд-дама? Почему вдруг такой интерес к Кристе после того, как обе больше десяти лет не обменивались ни единым словом?

Был пасмурный февральский день, все тонуло в тумане и мелком дожде, улицы и тротуары покрылись грязью, город напоминал сырой подвал; Ганновершештрассе затянуло молочно-белой пеленой, за которой прятались многочисленные здания мелких и средних предприятий. Напротив проходной завода на тротуаре стоял цветочный киоск с букетами в пластиковых кадушках. Краснощекая толстушка в пестром платке приветливо улыбнулась мне из-за прилавка и крикнула:

– Господин, цветы. Пять марок любой букет. Для супруги, для подруги, для секретарши.

Я кивнул ей, проходя мимо, она в ответ помахала рукой, как будто я был ее постоянным покупателем.