Текст книги "Лавина"

Автор книги: Макс фон дер Грюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Он подошел к окну и стал смотреть на заводской двор.

– Ваша жена знает, что вы уже несколько месяцев знакомы с моей дочерью?

– Нет, но она знает об отношениях вашей дочери с Хайнрихом Бёмером. Она сама мне об этом рассказывала.

– Как вы думаете, серьезные намерения были у моей дочери, когда она взяла в руки оружие?

– Не сомневаюсь.

– Она, очевидно, потеряла рассудок, или бог-отец ее околдовал… Что касается Вагенфура: человек в его положении не станет марать руки, иначе его песенка спета. То, что он хочет заполучить конкурирующую фирму, – это нормально, такое в нашей стране в порядке вещей. Такой человек, как Вагенфур, открыто бы в этом признался, да еще с гордостью растрезвонил повсюду.

– Если бы все было так, то зачем ему обращаться за услугами в фирму, представитель которой звонил нам по ночам и предлагал шестизначную сумму, посылал своих людей на автомобильную стоянку, чтобы взбудоражить рабочих? Я думаю, Вагенфур будет разжигать страсти до тех пор, пока мы не капитулируем. Ему нужно, чтобы с моделью было покончено.

– Может быть, – сказал Шнайдер, – но меня угнетает другое. В ближайшие дни мне не избежать разговора с близнецами. И еще – в этом случае я буду беспощаден, – если вы снова встретитесь с моей дочерью, передайте ей, чтобы впредь она не вмешивалась ни во что, даже отдаленно связанное с заводом. А то я могу очень разозлиться.

Я ехал к центру города подавленный и вместе с тем испытывал облегчение оттого, что во всем признался Шнайдеру.

Я заехал по дороге к Матильде, хотя знал, что Криста с нетерпением ждет моего звонка. Дверь открылась не сразу, мне пришлось несколько раз нажимать на кнопку, пока не послышалось жужжание замка. Матильда стояла в дверях – глаза красные, шея обмотана толстым шарфом. Она недовольно спросила:

– Чего тебе надо? Я плохо себя чувствую.

Усталым жестом она предложила мне войти, а сама опять завернулась в толстый синий плед, лежавший на диване.

– Ну что? – спросила она без особого интереса.

– Я не хотел, чтобы ты узнала об этом из газет; гранд-дама умерла. Сердечный приступ.

Матильда медленно приподнялась.

– Бедняжка, – сказала она. – Рассказывай.

Я рассказал о звонке ее отца, о нашей поездке в Дюссельдорф и о встрече с близнецами. Она внимательно слушала и, когда я закончил, произнесла лишь два слова: «доверительные услуги».

– Что?

– Вольф, если гранд-дама умерла не там, где ее нашли, значит, ее кто-то перевез. Ведь покойники не водят машины. Значит, она умерла в таком месте, где ее не следовало обнаружить. Наверняка это было так, иначе транспортировка в аэропорт не имела бы смысла.

После некоторой паузы она добавила:

– Я знаю гранд-даму только по фотографиям и по рассказам Хайнриха. Сожалею о ее смерти, но по отношению к ней совесть моя чиста. Я не уводила ее мужа – когда мы с Хайнрихом познакомились, они уже были далеки друг от друга.

– Да, вот еще что, пришлось признаться твоему отцу, что мы знакомы уже несколько месяцев. Я не мог скрыть от него встречу с Зибертом в Дюссельдорфе.

– И как он на это отреагировал?

– Во всяком случае, до потолка от радости не подпрыгнул, проглотил эту новость на редкость невозмутимо.

– А теперь, пожалуйста, уходи, – сказала она, – я себя действительно плохо чувствую.

– Сам вижу. Напоследок еще вот что: твой отец просил передать, чтобы ты не вмешивалась ни во что, связанное с заводом.

– Принимаю к сведению.

Дома я ожидал упреков, но Криста лишь нетерпеливо потребовала:

– Рассказывай…

Опять пришлось повторять все сначала, и я призвал на помощь все свое терпение.

Общее собрание опять было созвано на складе готовой продукции, только на этот раз стульев не было. Многие стояли, но большинство сидели на ящиках, деревянных каркасах и подоконниках.

Входя в складское помещение, Хётгер, которого три недели назад выбрали председателем производственного совета, сказал мне:

– Бог-отец лично заботился о всякой ерунде, а вот построить достойный актовый зал не додумался. Он руководствовался принципом: выслушивать приказы лучше всего стоя.

Шнайдер с волнением сообщил собравшимся о смерти гранд-дамы. В такой переломный момент, как сейчас, эта потеря особенно болезненна, ее смерть не уменьшила, а увеличила наши трудности.

– Но не давайте, ради бога, себя запугать, – продолжал он. – Предприятие наше процветает, положение с заказами хорошее, рабочие места обеспечены. Тем не менее я подчеркиваю, что есть силы, которые заинтересованы в крахе нашей модели. Эти люди действуют по давно известному методу: не может быть того, чего быть не должно. Чтобы достойно противостоять конкурентам, требуется ваша безусловная помощь. То, как работает правление, важно, но дело зависит от нас всех. Каждый должен всегда помнить, что завод на пятьдесят процентов принадлежит ему. Еще раз повторяю: сообщайте мне или коллеге Хётгеру обо всем, что предлагают вам посторонние, даже если кто-нибудь захочет вам продать на автостоянке автомобильную политуру. Пока не будем знать наших врагов, не сможем дать им нужный отпор. А в остальном наш девиз остается прежним: производительность, качество, точность, дисциплина и солидарность. «Единение придает силы» – это не громкие слова, а прописная истина, которую должен знать каждый. Спасибо.

После выступления Шнайдер весь обмяк, он сходил с трибуны и смотрел вперед невидящим взглядом.

Хётгер открыл прения. Спустя некоторое время кто-то из зала робко попросил слова.

– Хотелось бы знать, останется ли все после смерти госпожи Бёмер как есть или договор будет расторгнут наследниками?

– Ничего не изменится, – ответил Шнайдер, снова подойдя к микрофону. – Пусть каждый еще раз перечитает дома договор: через два года он должен быть пересмотрен или дополнен только потому, что от половины состояния, причитающегося наследникам Бёмера, еще десять процентов акций отойдут персоналу. После кончины госпожи Бёмер единственными наследниками являются ее сыновья.

– А если они не захотят больше придерживаться договора и продадут завод?

– Они не продадут завод, а продлят договор, дорогой коллега, это всего лишь юридическая формальность.

То, что последовало затем, значения не имело: мелкие придирки, боязнь оказаться обманутыми, безысходность и зависть к чужим кошелькам, недовольство давно забытыми производственными событиями. Кое-кого из ораторов перебивали, провожали возгласами неодобрения. Потом встал один двадцатилетний и спросил:

– А как относится новое руководство к тридцатипятичасовой неделе, которой добивается наш профсоюз? Как нам быть, если профсоюз призовет к забастовке именно наш завод? Что тогда? Я бы хотел получить на этот счет рекомендацию руководства, поскольку все это не так просто. Ни в коем случае я не хотел бы стать штрейкбрехером.

Бурные аплодисменты показали, что эта проблема волнует всех.

Шнайдер, чтобы выиграть время, несколько раз вытирал платком лицо и затылок, хотя в помещении было не жарко, а скорее прохладно, тщательно поправлял стойку микрофона.

– Я не хочу ничего приукрашивать, ты затронул серьезную проблему, коллега, сам того не сознавая. Ты сказал: наш завод. Да, это наш завод, поэтому вы должны сами решать, хотите ли вы в сомнительных случаях бастовать против самих себя или нет. Если профсоюз потребует, чтобы завод объявил забастовку, вы должны решать: за или против профсоюза, за или против завода, в конечном итоге за или против самих себя. Я хотел бы еще добавить, чтобы не возникло недоразумений: лично я поддерживаю требование профсоюза о тридцатипятичасовой неделе. Может ли наш завод перейти на такую норму труда, это я предлагаю обсудить всем присутствующим. По моему убеждению, заводу в настоящее время это не под силу. По самым простым подсчетам: пятьсот человек персонала по пять часов, это в неделю две тысячи пятьсот часов, в месяц около десяти тысяч часов, которых бы нам не хватало. Кто может посоветовать, чем возместить этот урон, не повышая цен на нашу продукцию или не снижая причитающейся каждому прибыли?

Некоторые рассмеялись, зал забеспокоился.

– Коллеги! – продолжал Шнайдер. – Смеяться – это самое простое, думать – труднее. Так что давайте начнем думать. Я должен представлять ваши интересы и интересы завода, что теперь одно и то же, я пытаюсь – и пока все шло гладко – быть ко всем справедливым. Тридцатипятичасовая неделя – это не символ веры, а требование профсоюза на благо работающих по найму; профсоюз полагает обеспечить таким образом большее количество рабочих мест. В правильности этого осмелюсь усомниться. Для нашего предприятия вопрос о рабочих местах вообще не стоит. Даже при введении тридцатипятичасовой недели мы не возьмем на работу ни одного человека. Если же о сокращении рабочего времени в самом деле договорятся, то нам придется заново калькулировать нашу продукцию, и, хочу откровенно признаться, я не знаю, как мы тогда выйдем из положения. Или нам надо будет заняться рационализацией, а что это значит, вам очень хорошо известно. Тогда мы зайдем в полный тупик. Поэтому подчеркиваю: никто не будет виноват в несолидарности со своим профсоюзом, если не последует призыву нашего предприятия к забастовке, потому что это его предприятие, а не какого-нибудь хозяина или акционера. Во всяком случае, своя рубашка ближе к телу.

– Коллега Шнайдер, ты уже давно перебрался в лагерь работодателей! – крикнул кто-то из глубины склада. – Ты был когда-то председателем нашего производственного совета, хорошим председателем, должен признаться, но теперь хочешь быть хорошим боссом. Как же быстро меняются люди!

– Дорогой коллега, прошу без подтасовок! Ты ведь знаешь, цыплят по осени считают. Конечно, наше предприятие входит в объединение «Металл», мы можем исполнять директивы Союза предпринимателей, можем принимать его рекомендации, но не обязаны этого делать. Это значит: как вы не обязаны бастовать под давлением профсоюза, так и я и правление фирмы не станем слушаться Союза предпринимателей, если он решит объявить локаут. Ведь мы же не будем объявлять локаут самим себе, это было бы смешно.

– Коллега Шнайдер, ты член профсоюза, а в качестве директора завода член Союза предпринимателей, ты, во всяком случае, хорошо подстраховался.

– Завод подчиняется Союзу предпринимателей, это абсолютно ясно. И нет веских причин выходить из этой организации. И я, как и ты, член профсоюза металлистов. Ты спрашиваешь, как это можно сочетать. Отвечаю: наше предприятие молодое, у нас еще нет необходимого опыта. Но мы непременно накопим его в ближайшем будущем, хотя и не избежим конфликтов. Больше мне добавить пока нечего.

Собрание зааплодировало.

«На сей раз, – подумал я, – сошло».

Цветы звездчатой магнолии раскрылись белыми зонтами, цвели тюльпаны, желтые нарциссы и обриеты, которые светящимся гобеленом раскинулись над палисадником. Розы выпустили первые побеги, а рододендроны обещали в этом году окружить сад пышными гирляндами.

С тех пор как я ввязался в новое дело, мысли мои и дни текли иначе, представления сместились. Заботы, которые прежде лишали меня сна, стали казаться ничтожными, а то, чему я не придавал значения, раскрылось передо мной во всей своей сложности. Я восхищался Шнайдером, который любой работой овладевал играючи; только оставалось непонятным, как после шестнадцатичасового рабочего дня он находил еще время для себя.

Криста выпалывала в саду сорняки, время от времени выпрямляясь во весь рост.

– Бедная женщина, – сказала она. – Такой кончины она не заслуживала. Я-то думала, что ее смерть не будет такой страшной. И что только не ждет человека! Хорошо, что он заранее об этом не знает. Я тоже не хочу знать.

Помогая жене разрыхлить землю и удобрить розы, я наслаждался нашим уединением в саду, который был так безмятежно красив и возделывание которого стоило нам немало пота и денег. Мне хотелось теплых ночей минувшего лета, холодного белого вина в стеклянном графине и тихого выразительного упрека Кристы: «Не пей так много, нельзя же каждый вечер пить по литру вина».

– Почему, собственно, она не захотела быть похороненной рядом со своим мужем? – вдруг спросила Криста. – Ведь там, на Юге Франции, нет даже протестантских священников, которые могли бы прочесть молитву над ее могилой. Что только не приходит людям в голову! Если при жизни она не ладила с богом-отцом, зачем усугублять все после смерти?

Я не хотел говорить ей, что все, знавшие гранд-даму, были рады, что ее похоронят далеко отсюда. У Шнайдера просто камень с души свалился, ведь ему пришлось бы заниматься всем, а вторично после столь небольшого перерыва работников завода было не затащить на кладбище. Похороны же в узком семейном кругу задали бы общественности еще больше загадок, и без того эта история была у всех на устах.

– На второй день пасхи я свободна, давай поедем куда-нибудь, – сказала Криста. – Только на один день, ладно?

– Хорошо, согласен. Мы могли бы, если удержится теплая погода, поехать на велосипедах в Мюнстерланд.

– На велосипедах? У меня опять онемеет весь зад, ну да пусть, такая поездка нам на пользу.

Подъехал зеленый «мерседес», который принадлежал когда-то Бёмеру, а потом его жене.

После официального разговора у прокурора в Дюссельдорфе я меньше всего ожидал визита близнецов. Ларс и Саша, когда вышли из машины и увидели в саду меня и Кристу, замешкались. Может быть, не знали, звонить им в дверь или просто подняться по узким ступеням рядом с палисадником, которые вели наверх, к террасе. Дверь на террасу Криста в шутку называла «черным ходом».

– Можете пройти через черный ход, – крикнула им Криста, потом сняла рабочие рукавицы и бросила их в заросли вереска.

Близнецы неловко и чопорно переминались на террасе, Криста смущенно протянула им руку.

– Печальный повод, – сказала она. – Добрый день вам обоим.

Мне они, как всегда, слегка кивнули. Оба были в вязаных водолазках.

Я пытался украдкой прочитать что-то по их лицам, пока Криста приглашала их пройти в гостиную. Когда мы входили, кошка проскользнула у меня между ног и залезла на вишню.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, тетя Криста. Мы ненадолго. Надеемся, что нам не придется здесь задерживаться.

Саша сказал это, бросив взгляд на меня.

– Мы перевезем нашу мать в страстной четверг в Авиньон. Во вторник после пасхи похороны, – сказал Ларс. – Формальности улажены. Саша и я теперь полностью переключаемся на свою учебу. Для завода у нас не останется ни одной минуты, поэтому мы хотели бы, господин Вольф, просить вас представлять наши интересы в правлении фирмы, то есть взять на себя обязанности нашей матери. Разумеется, все будет нотариально оформлено, чтобы в правлении фирмы не возникло споров о компетенции. Но это чистая формальность.

– Это делает мне честь, господа, но не забывайте о том, что шеф здесь господин Шнайдер.

– Господин Шнайдер не является владельцем нашей доли, – сказал Саша.

На какой-то миг я почувствовал себя польщенным этим предложением, но сомнения взяли верх. Я уже представил себе, как будет потрясен Шнайдер.

– Наше предложение остается в силе, разумеется, только на следующие два года, как обусловлено договором, – заметил Ларс.

– А потом? – с любопытством спросил я.

– Потом посмотрим, – ответил Ларс. – Это еще не скоро.

– Два года пролетят быстро, особенно для такого завода и такого коллектива, который по понятным причинам беспокоится о будущем.

– Два года – срок долгий. Может многое произойти, – сказал Саша.

– Вот именно, господин Бёмер, именно потому, что произойти может многое, надо теперь располагать достоверными данными. Предприятие должно иметь возможность планировать и калькулировать на длительный период, а коллектив должен знать, что сулит ему будущее. А если вы через два года захотите совершить продажу, то коллектив не сможет выкупить у вас оставшиеся сорок процентов, и уж подавно не сможет погасить стоимость основного капитала. Даже через два года прибыль будет не столь велика, чтобы приобрести вашу долю. Вы это так же хорошо знаете, как и я.

– Через два года посмотрим, а к тому времени мы с братом накопим и своего опыта, – холодно заметил Саша.

– Во всяком случае, мы должны посоветоваться с господином Шнайдером, – сказал я.

– Эдмунд, какое отношение имеет к этому делу Шнайдер? – перебила меня Криста. – Ведь речь идет об имуществе Саши и Ларса, а не об имуществе господина Шнайдера.

– Господин Шнайдер не наш человек, – добавил Ларс. – Вы, господин Вольф, имеете с ним дело. Наше предложение – свидетельство большого доверия. Вы были бы равноправны в правлении фирмы с господином Шнайдером, по крайней мере ближайшие два года.

– Такое равноправие меня мало интересует. А чем я заслужил ваше доверие?

– Господин Вольф, может, это вас удивит и покажется странным, – ответил Саша, – но мой брат и я остались сиротами. Прошло много времени, пока мы это поняли. Тетя Криста наша родственница и единственный близкий нам человек, хотя это и не проявляется внешне так, как вам бы хотелось. Мы доверяем вам так же, как и ей, поэтому и просим представлять наши интересы. Мы говорили об этом с доктором Паульсом, советовались с ним. Он одобряет наше решение, потому что тогда в правление войдет человек, который, благодаря родству, сможет оказывать большее влияние. Мы всегда думали лишь о том, чтобы продать завод и, пусть вам это покажется не столь важным, сосредоточиться на учебе. В ней наше будущее, а не в заводе. Вы человек достойный доверия, мы не знаем никого другого, к кому могли бы обратиться. Доктор Паульс только рад, что мы не обратились к нему.

– У вашего отца, у вашей матери были хорошие адвокаты и опытный советник-экономист, который продолжает оставаться в распоряжении фирмы, – сказал я. – Они более сведущи, чем я. Ведь я только случайно оказался назван в завещании вашего отца. И вот вдруг мне надо будет соблюдать какие-то ваши интересы, в которых я разбираюсь не намного лучше, чем другие дилетанты. Обратитесь к господину Шнайдеру, он нужный вам человек. Ведь вы знаете, где у нас телефон. Без его согласия я вашего предложения не приму. Я не позволю вбить клин между мной и господином Шнайдером.

– Хорошо, – сказал Ларс и поднялся. – Я позвоню на завод.

Пока он звонил из передней, Саша рассказывал, что полиция еще теряется в догадках, хотя и испробовала все розыскные возможности. Они говорили с дортмундской и дюссельдорфской полицией, но так ничего и не выяснили. Следственные органы оказались довольно беспомощными, разве только не утверждали, что покойники сами добирались до мест обнаружения.

Ларс вернулся и заявил:

– Господин Шнайдер ждет нас на заводе. Я сказал ему, что мы будем там через полчаса.

– А мне надо ехать с вами? – спросил я.

– Об этом он ничего не сказал, – ответил Ларс, даже не взглянув на меня.

– Тогда я остаюсь.

Близнецы распрощались как обычно: Кристе протянули руку, мне кивнули.

Кошка поскреблась в дверь террасы, требуя, чтобы ее впустили, и, когда я приоткрыл дверь и снова обернулся, Криста стояла посреди гостиной, отрешенно уставясь в сад. Она сказала:

– Я могу понять, что они пришли к тебе. Ведь они же сироты. Они стараются держаться, но потерять в столь короткий срок и отца и мать… да, нужно время, нужно набраться сил. Они потеряли не только родителей, но и половину завода. Не удивительно, что они сыты им по горло и хотят все с себя спихнуть.

– У них есть адвокаты, есть советник по экономическим и финансовым вопросам, есть доктор Паульс – почему все-таки им нужен именно я?

– Почему? Они сказали тебе об этом совершенно открыто. Я объясняю себе это тем, что ребята больше верят родственникам, чем хорошо оплачиваемым посредникам, разве это так противоестественно? Для меня нет. Иногда близнецы восполняют мне то, в чем отказывали мне их отец и дед.

– И все-таки через два года они продадут свою долю, в этом я сегодня убедился больше, чем когда-либо.

– Они имеют полное право, если я все правильно поняла. Никто не может заставить их этого не делать.

– Право? Да если бы в нем было дело! Из-за их права пятьсот человек могут остаться без куска хлеба.

– С каких пор, Эдмунд, ты сделался филантропом?

Я молча вышел в сад и продолжил прерванное занятие.

Пасхальная неделя одарила нас лучезарным солнцем и первыми в этом году по-настоящему теплыми днями. После обеда уже можно было сидеть на террасе. Я достал из подвала садовую мебель и чувствовал полное умиротворение. Я стал теперь хранителем целого состояния, поскольку по просьбе Кристы принял предложение близнецов, но сомнения и угрызения совести не покинули меня, я сдал также заказанный фотоальбом, и мои финансовые дела шли лучше, чем когда-либо прежде, и это в такое время, когда многие ежедневно испытывали страх оказаться назавтра безработными.

Пасхальные дни с Кристой были одними из лучших в нашей супружеской жизни, не слишком пылкой, но державшейся на нежности и постоянстве. Криста излучала свое обычное спокойствие и очарование, которое привлекало меня с самого начала совместно прожитых дней и вселяло в меня чувство защищенности. Мы резвились часами, и все-таки меня охватывало беспокойство; сидели в саду на скамейке и грелись на солнце, я нежно поглаживал спину Кристы и теснее прижимал ее к себе, но при этом перед глазами возникала сцена в Дюссельдорфе, Матильда с ее способностью «проявлять» фотографии и вилла в долине Рура.

Я вел двойную жизнь.

Утаивал от Кристы слишком многое, и прежде всего то существо, которое околдовало меня, в которое я был влюблен так, как ни в кого за всю свою жизнь, но прикоснуться к которому никогда бы не отважился.

Это меня волновало и временами приводило в ярость, я испытывал чувство унижения, признаваясь себе в сокровенном желании – занять место Хайнриха Бёмера. Я ревновал Матильду ко всему, что окружало ее, и порой приходил в такое неистовство, что тащил Кристу в спальню, и мы занимались там любовью, как в лучшие дни молодости. Я получал наслаждение от того, как Криста погружалась в истому, а потом, когда, обессиленные, мы лежали рядом, меня мучил стыд, ведь я домогался ее не ради ее самой – перед моими глазами витал облик другой женщины.

– Эдмунд! Тебе звонят! – крикнула Криста, выйдя на террасу. – Какая-то девушка, себя не назвала.

Был второй день пасхи; я решил ни о чем не думать, плыть по течению, забыться, наблюдать за полетом первых пчел и шмелей.

– Иди же! Что случилось? Почему ты не встаешь?

– Да иду…

Я боялся этого звонка.

– Да, слушаю, – произнес я в трубку наигранно скучным голосом.

– Немедленно приезжай! – крикнула Матильда.

– Сейчас? Пойми же, пожалуйста…

– Конечно, понимаю. Расскажи своей жене какую-нибудь сказку!

– На второй день пасхи?!

– Скажи ей, что американцы сбросили атомную бомбу и тебе надо сфотографировать убитых.

Она истерично рассмеялась, да так громко, что мне пришлось отодвинуть от себя трубку. Ее смех был для меня пыткой.

– Послушай, час назад я получила письмо с курьером. Хочу, чтобы ты на него взглянул… Кто знает мой адрес? Даже отец не знает. Для корреспонденции у меня на почте есть специальный ящик. Приезжай сейчас же!

– Еду, – прошептал я и повесил трубку.

Я повесил на себя две фотокамеры и вышел на террасу, где на садовой скамейке сидела Криста.

– Мне надо поехать в центр, на демонстрацию. Демонстрация, не санкционированная властями.

– Так неожиданно? Я думала, что в редакциях не хотят больше иметь с тобой дело. Хотя, наверно, на второй день пасхи второго такого дурака не найдешь. Как можно устраивать демонстрации на пасху…

Но я уже открыл дверь гаража, и объяснять больше не понадобилось.

Матильда с заплаканным лицом и растрепанными волосами прямо в дверях бросилась мне на шею. Она была в застиранных джинсах и сером грубой вязки свитере до колен. Я не мешал ей выплакаться, только крепко прижал к себе этот трясущийся комочек, наслаждаясь ее телом, ее беспомощностью. Всхлипывания не прекращались, тогда я поднял ее и отнес в кресло. Там она успокоилась и наконец указала на письмо, лежавшее на секретере.

– Читай, – только и сказала она.

Это было распечатанное на гектографе письмо без указания отправителя и без подписи.

«Персоналу фирмы Бёмер, Ганновершештрассе, Дортмунд.

Многоуважаемая дама, многоуважаемый господин!

Настала пора поставить вас в известность о гнусном обмане. Хайнрих Бёмер в своем завещании назначил господина Манфреда Шнайдера директором завода только потому, что дочь последнего, Матильда, долгие годы была любовницей Хайнриха Бёмера вплоть до самой его смерти. Нет сомнений, что господин Шнайдер подсунул свою несовершеннолетнюю дочь Хайнриху Бёмеру с намерением его шантажировать. Результат вам известен. Господин Шнайдер теперь главенствует в фирме Бёмера, и он будет заправлять вами строже, чем сам Хайнрих Бёмер. Покойная жена Бёмера и его сыновья тоже участвовали в этой грязной игра, потому что господин Шнайдер грозил им предать огласке отношения своей дочери с шефом. Семья Бёмера, опасаясь за свое доброе имя, уступила этому новому нажиму. Дочь господина Шнайдера нагло продолжает жить в нашем городе.

Не поддавайтесь шантажу. Держитесь подальше от этой грязной игры, иначе станете ее соучастниками и понесете наказание. Есть только один честный выход из этой клоаки: порвите договор! Только продажа фирмы гарантирует вам стабильное рабочее место и освободит от участия в грязных махинациях. Задумайтесь! Шнайдер вам не друг и будет вас по-своему обманывать и эксплуатировать потому, что он отлично замаскировавшийся коммунист, хотя официально состоит в СДПГ. Одумайтесь! Действуйте!»

Я сидел будто окаменевший, только руки дрожали.

– Извини, что позвонила, но я не знаю, что делать, и не знаю, кому можно довериться. У меня никого нет. Кроме тебя.

Матильда понемногу успокаивалась, и я тоже взял себя в руки.

– Вольф, я боюсь. Кто знает мой адрес?

– Давай спокойно все обсудим. Кто знает твой адрес? Твоя корреспонденция поступает в твой почтовый ящик. Но курьеров к тебе посылают. Кто же?

– Адресный стол.

– Постороннему там едва ли удастся что-нибудь узнать. Частным лицам там справок не дают. В телефонной книге твоего номера нет, разве что добавочный номер на имя Хайнриха Бёмера.

– Хайнрих в свое время еще сумел его пробить.

Я обнял ее за плечи, подвел к кушетке и сел рядом.

Она прильнула ко мне. Я был в такой же растерянности, как она в отчаянии.

– Давай обсудим все здраво, – сказал я. – Это письмо отправлено всем сотрудникам. Катастрофа несомненная. Чего хотел добиться отправитель или отправители – тоже ясно. Зиберт? По заданию Вагенфура? Я дошел уже до предела и готов верить всему. Но одно знаю точно: твой пистолет в конторе доверительных услуг не продвинул нас ни на шаг. В полицию мы тоже не можем обратиться, да это было бы и не в духе твоего отца. Зиберт разгуливает на свободе, но боюсь, что письмо отправил не он. Кто-то другой… У меня есть одно страшное подозрение. Одна фраза, уже слышанная прежде, навела меня на него. Во всяком случае, ясно, что тебе надо отсюда уехать. Ты живая улика.

– Ты прав, мне надо уехать. Но куда? Если я останусь в городе и кто-то меня встретит – ведь в письме все сказано, – то отцу крышка и заводу тоже. Я сама виновата, тешилась иллюзией, что в таком большом городе можно прожить четыре с половиной года незаметно, но это было роковое заблуждение. Наверняка есть хоть один человек, кто обо всем знает. Да, прежде эти люди не смели сунуться – ведь я была под защитой Хайнриха… Ладно, мне надо уехать. И немедленно.

– А куда?

– При случае я тебе об этом сообщу. Там, куда я сейчас уеду, меня никто не найдет. Пошли!

Она принесла из спальни свою сумочку, огляделась еще раз в гостиной, будто хотела распрощаться со всеми красивыми вещами, потом бережно подтолкнула меня к двери и тщательно заперла ее.

У подъезда стояла ее машина. Матильда кивнула мне, и я понял, что удерживать ее бессмысленно, а расспрашивать бесполезно. Я смотрел ей вслед, пока она не свернула у светофора, а потом почувствовал даже облегчение от ее поспешного бегства.

Не долго думая, я сел в машину и поехал на квартиру к Шнайдеру. Я звонил долго, но никто не открывал. Был праздник, и он мог уехать. Но это было не в его привычках. Он наверняка уже знал об этом письме, кто-то должен ведь был сообщить ему: Адам, Хётгер или кто другой.

Я ехал по почти безлюдному городу к Ганновершештрассе, а когда приблизился к заводским воротам, то увидел во дворе того, кого искал. Шнайдер как раз выходил из своей машины перед административным корпусом. Вахтер поднял передо мной шлагбаум, забыв поздороваться, и посмотрел мне вслед с некоторым смущением.

Шнайдер заметил меня и стал ждать у лестницы; мы молча вошли в заводоуправление, поднялись на лифте на четвертый этаж. Коридоры были пустынны, все кабинеты открыты вовнутрь, пахло чистящими средствами.

В своем кабинете Шнайдер сел за письменный стол и, не глядя на меня, уставился через распахнутую, обитую дерматином дверь в приемную. Весь съежившийся, он казался постаревшим лет на десять и постанывал, будто от боли. Наконец он поднялся и стал быстро ходить от стола в приемную и опять к столу.

– Если бы все это было сплошной клеветой, – сказал он. – Скверное в этом письме то, что оно наполовину правда.

– Знаю, – сказал я.

Шнайдер остановился передо мной, удивленно взглянул на меня, положил письмо на письменный стол и спросил:

– Вы тоже получили эту пачкотню? Не случайно же вы оказались здесь в чудесный праздничный день.

– Я узнал обо всем от вашей дочери. Она позвонила и попросила подъехать. Она была в полном смятении, боялась за вас. Потом я поехал к вам домой, а оттуда – сюда, потому что думал найти вас тут.

– Где сейчас моя дочь?

– Она села в свою машину и уехала.

– И вы ее не удержали?

– Было бы бесполезно. Честно говоря, я и не хотел. Считаю, что будет лучше, если она на какое-то время исчезнет с горизонта.

– Может, вы и правы. А кто стоит за этим письмом?

– Знаю не больше вас, хотя у меня есть одно подозрение.

– Намерение отправителя ясно. Если о письме узнают газеты, начнется светопреставление. Между прочим, это Хётгер позвонил и сообщил мне новость. Бедняга был в полной растерянности. Потом пришел ко мне и принес письмо… Не знаю, что будет завтра на заводе, знаю только, что уже не будет так, как раньше… И все-таки меня кое-что успокаивает, а именно поведение Хётгера. Он сказал, что это письмо – свинство. Если бы его сочинитель мог доказать все, что утверждает, то поставил бы под этой бумажонкой свою подпись… Знаете, господин Вольф, для простых людей нет ничего более отвратительного, чем анонимные обвинения, в этом я всегда убеждался. Пойдемте, выпьем пива. В конце концов, не можем же мы сидеть здесь до утра и предаваться унынию.