Текст книги "Избранная проза"
Автор книги: Мацуо Басё
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Очевидно, именно в то время, постоянно блуждая от «вака» к «хайкай», он и пришел к идее о равной ценности и гармоническом единстве в поэзии «неизменного» и «текучего» («фуэкирюко»). Изменчивость, «текучесть» («рю-ко» ) страннической жизни заставила его осознать ценность
17
«неизменного», «вечного» («фуэки»). К этому времени само понятие «странник» стало выражением внутреннего мира Басе, и не зря именно тогда он взял себе псевдоним Фура-бо – «Кисея на ветру».
Прямо из Оогаки, не возвращаясь в Эдо, он отправляется на родину, в Ига, где проводит около трех месяцев, затем снова пускается в путь и около двух с лишним лет бродит по окрестностям Киото: весной 1690 года навещает в Оми поэта Тинсэки и пишет эссе «Храмина безмятежности», в апреле поселяется в хижине Призрачная обитель (Гэндзюан), где пишет эссе «Записки из хижины "Призрачная обитель"», а в августе переезжает в монастырь Гитюдзи в Оцу. В 1691 году весной Басе проводит около двух месяцев в хижине Опадающей Хурмы (Ракуси-ся) Кёрая в Сага, где пишет «Дневник из Сага».
В конце 1691 года после почти трехлетнего перерыва Басе возвращается в Эдо и встречает новый 1692 год во временном жилище на улице Татибана неподалеку от Ни-хонбаси. В Банановой хижине давно уже жили другие люди, и возвращение в нее было сопряжено с определенными трудностями. В этом же году на средства, предоставленные Сампу, начинается строительство новой хижины, неподалеку от прежней, и в мае Басе перебирается туда. Тогда же он пишет эссе «Слово о пересадке банана». В эти годы Басе пишет в основном прозу. Во всяком случае, после возвращения в Фукагава он не издал ни одного собственного сборника, только наблюдал за работой учеников над составлением их сборников, которые позже вошли в так называемое «Семитомное собрание хайкай» («Хайкай-ситибусю», 1732—1733), наиболее полно представляющее поэзию «хайкай» школы Басё.
Басе никогда не отличался крепким здоровьем, а после возвращения в Банановую хижину его состояние резко ухудшилось, к тому же в 1693 году скончался Тонн, и он долго не мог оправиться от этого удара. В конце лета 1693 года Басё запирает ворота своей хижины, до сих пор всегда открытые для многочисленных гостей, и целый месяц проводит в затворничестве, пытаясь укрепиться и душевно, и телесно. Внутреннее состояние Басё в этот период находит отражение в эссе «О закрывании ворот». Вместо Тоина ему прислуживает теперь человек по имени Дзиробэй, сын-гетеры Дзютэй, с которой Басё общался в молодые годы. Некоторые считают этого Дзиробэя его сыном (как и двух его младших сестер), но, судя по всему, сам Басё не признавал своего отцовства.
Поселившись в Фукагава, Басё отдалился от многих своих учеников, в частности от Кикаку и Рансэцу, которые сами к тому времени стали учителями «хайкай» и принимали весьма активное участие в поэтической жизни Эдо. Он общался с Сампу и с другими живущими в Фукагава поэтами, сблизился с Яба и Сэмпо, которые начали свою поэтическую деятельность зимой этого года, и на которых он возлагал большие надежды. Его. часто навещали Тинсэки и художник Морикава Кёрику, которого он учил поэзии.
Именно в эти последние годы Басё и выдвинул принцип «легкости-простоты» («каруми»), направлявший поэтическое творчество к большей четкости, простоте и достоверности в передаче живого чувства. Новые идеи легли в основу его деятельности по обучению учеников, которым предстояло возглавить новое направление в «хайкай». Показательными для поэтов нового направления, воспринявших идею «каруми», стали сборники «Мешок угля» («Су-мидавара»), составленный группой Яба, и «Соломенный плащ обезьяны-2» («Дзоку сарумино» ), идея которого принадлежала Сэмпо и в издании которого участвовал Сико. Оба сборника, готовившиеся под непосредственным наблюдением Басё, были изданы уже после его смерти (первый в 1697, второй в 1698 году).
Весной 1694 года Басё закончил наконец работу над путевыми записками «По тропинкам Севера», над которыми трудился все время после своего возвращения в Банановую хижину. Это единственный путевой дневник, который был подготовлен к изданию самим Басё. Он сам дал ему название, сам вручил переписчику. Однако издать так и не успел, записки были опубликованы через восемь лет после его смерти.
18
19
В мае 1694 года, взяв с собой рукопись «По тропинкам Севера», Басе вместе с Дзиробэем отправился в свое последнее путешествие. На этот раз его путь лежал в столицу. Может быть, он рассчитывал опубликовать «По тропинкам Севера» в Киото, может быть, хотел познакомить столичных поэтов со своим новым принципом «каруми».
Пройдя через провинции Ига и Оми, Басе остановился на время у Кёрая в хижине Опадающей хурмы, где его настигло известие о смерти матери Дзиробэя Дзютэй. (Незадолго до этого Басе сообщили о ее болезни, и он распорядился, чтобы ее поселили в опустевшей Банановой Хижине, где она вскоре и скончалась). Отправив Дзиробэя в Эдо, Басе вернулся в Ига. Состояние его к тому времени еще более ухудшилось, но вскоре до него стали доходить слухи о возникших и в Эдо, и в Осака разногласиях между поэтами его школы, и в сентябре, превозмогая болезнь, он отправился в Осака, надеясь, что ему удастся помирить своих учеников. В Осака он окончательно слег, и, окруженный заботливо ухаживающими за ним учениками, скончался 12 октября 1694 года. Сложенное незадолго до смерти трехстишие: «В пути я занемог. //И все бежит, кружит мой сон // По выжженным полям» (пер. В. Марковой) стало его последним произведением. Останки Басе, согласно желанию покойного, были захоронены у храма Гитюд-зи, где он любил останавливаться, бывая в Оми. На церемонии погребения присутствовало более трехсот человек. Она подробно описана в вышедшем в 1695 году «Дневнике Заупокойной службы по старцу Басе» (« Басе окина цуй-дзэн-но никки») Сико. Кроме того, Кикаку, который, путешествуя по столичным окрестностям, случайно оказался в Осака как раз в те дни, когда умирал его учитель, в декабре 1694 года выпустил посвященный Басе сборник «Карэо-бана» («Сухие стебли мисканта»), предисловием к которому послркило написанное самим Кикаку эссе «Последние дни старца Басе». На родине Басе, в Ига в храме Айдзэнъин при монастыре Бодайдзи, прихожанами которого являлись все члены семейства Мацуо, была погребена прядь волос Басе и поставлен надгробный камень.
Басе оставил около тысячи «хайку», сохранилось около ста шестидесяти циклов «нанизанных строф», в которых он принимал участие, более ста прозаических произведений-* хайбун», среди которых особое место занимают пять путевых дневников, более двухсот писем.
Почти вся проза Басе, за исключением «Записок из Призрачной обители», которые он опубликовал в собрании «Соломенный плащ Обезьяны», была издана уже после его смерти.
Всю свою жизнь Басе не жалел усилий для того, чтобы поэзия «хайкай» стала признанным литературным жанром, равным китайской поэзии «си» и классической японской поэзии «вака». Наверное, именно поэтому он всегда, и особенно в последние годы жизни, придавал такое большое значение прозе, которую писали поэты «хайкай».
Известно, что, когда составлялся сборник «Соломенный плащ обезьяны», Басе предполагал, что в него войдет и проза. Во времена Басе большим авторитетом пользовался сборник одного из ведущих поэтов «вака» первой половины XVII в. Киносита Тёсёси (1569—1649) «Кёхакусю» («За чаркой вина»), который состоял из пяти свитков стихов-«вака» и пяти свитков прозы-«вабун». Также весьма популярен был сборник произведений китайских поэтов танской и сунской эпох «Гувэньчжэньбао» («Истинные сокровища "древнего стиля"», XIV в.), который, помимо десяти свитков стихов, включал в себя десять свитков мелкой прозы. Видя, что как в систему китайской поэзии «си», так и в систему японской классической поэзии «вака» непременно входила проза', тесно связанная с соответствующей поэзией и широко пользующаяся ее приемами, Басе, очевидно, считал, что, только обладая собственной прозой, поэзия «хайкай» может стать истинным явлением культуры, ничем не уступающим ни китайской, ни японской классической поэзии.
5 Не только проза: и на основе китайской поэзии «си», и на основе японской поэзии «вака» возникли соответствующие им живописные жанры – живопись монохромной тушью в Китае, живопись «ямато-э» в Японии. Кстати, и на основе поэзии хайкай тоже возник своеобразный живописный жанр – «хайга».
21
К сожалению, Басе не нашел для собрания своей школы ничего, что отвечало бы его замыслу, поэтому единственным прозаическим произведением, вошедшим в сборник «Соломенный плащ обезьяны», стало его собственное эссе «Записки из хижины "Призрачная обитель"».
Нельзя сказать, что поэты «хайкай» до Басе вовсе не писали прозы, разумеется, они писали предисловия к сборникам трехстиший, короткие вступления к самим трехстишиям, различные мелкие отрывки. Все это тоже можно отнести к так называемой «прозе-"хайкай"» – «хай-кай-но бунсё», «хайкай-но бун» или сокращенно «хайбун». Первыми «хайбун» обычно считают прозаические отступления в сборнике Китамура Кигина «Горный колодец» («Яма-но и», 1648), в которых Кигин кратко (самый большой объем – около сорока слов) комментирует сезонные слова и прочие аспекты поэзии «хайкай», а также короткие эссе из сборника «Сокровищница» («Та-карагура», 1671) Ямаока Гэнрина (1632—1672) – пожалуй, они особенно близко подходят к подлинным «хай-бун». Прозу писал и друг Басе поэт Ямагути Содо, считается даже, что он оказал влияние на манеру самого Басё. И все же эта проза, хотя она, несомненно, и принадлежит литературе «хайкай», еще слишком обособлена от поэзии. «Хайбун» Басё– явление совершенно иного порядка: это не проза, обрамляющая или поясняющая поэзию, это скорее расширение рамок поэтической формы при максимальном сохранении поэтических приемов, распространение выразительного языка поэзии на прозу. Потому-то в «хайбун» так часто возникают грамматические формы, характерные для «хокку», потому-то поощряется не логичность и ясность, а затаенность смысла и богатство подтекстами и ассоциациями.
«Хайбун» соединяет в единое целое свойства поэзии и прозы. Не зря многие современные исследователи сопоставляют прозу-« хайбун» с европейскими стихотворениями в прозе. Будучи формально прозой, «хайбун» обладает всеми свойствами поэзии «хайкай» – лаконичностью и простотой языка, богатством литературных подтекстов.
Начиная с Басё, поэты стали писать прозу-« хайбун» сознательно. Только после Басё проза-« хайбун» стала самостоятельным жанром, способным в полной мере выявить творческую индивидуальность поэта.
Проза-«хайбун» – яркий пример соединения двух культурных традиций, китайской и японской.
Если говорить о китайских истоках, то образцом для прозы-«хайбун» послркила китайская проза «гувэнь» («проза в древнем стиле»), возникшая в танскую эпоху и завершившая свое формирование в эпоху Сун. К прозе «гувэнь» принадлежали небольшие, разнообразные по содержанию произведения, как правило, бесфабульные. Основанные на материале из повседневной жизни и развивающие в свободной и непринужденной манере какую-то одну тему, «гувэнь» обладали определенным ритмом и были написаны ярким образным языком, со множеством метафор, параллелизмов, цитатами из классики и пр. Проза «гувэнь» была хорошо известна в Японии. Как уже говорилось выше, во времена Басё был особенно популярен сборник «Гу-вэньчжэньбао», его должен был знать всякий, кто приступал к освоению китайской поэзии и прозы. Вторая часть сборника «Гувэньчжэньбао» состояла из разнообразных мелких прозаических произведений, объединенных тематически в несколько разделов: «славословия», «суждения», «наставления», «записки», «предисловия», «послесловия», «предостережения», «эпитафии», «деяния» и пр.
Этот сборник оказал большое влияние на поэтов «хайкай» и в плане поэзии и особенно в плане прозы. (Кстати, составляя первый сборник японских «хайбун» «Хонтёмон-дзэн» (1708), Кёрику заимствовал из «Гувэньчжэньбао» строение последнего тома).
Однако при всей бесспорности китайского влияния на становление прозы-«хайбун», у нее существовали и собственные, японские корни. Взять хотя бы возникшую еще в X в. и почти сразу же занявшую одно из ведущих мест в литературе дневниковую прозу, или жанр «дзуйхицу», тоже возникший в конце X в., и имевший таких достойных продолжателей, как Камо-но Тёмэй или столь любимый Басё
23
Кэнко-хоси. В «хайбун» широко использовались и приемы поэзии «вака»: слова-связки («какэкотоба»), ассоциативные слова («энго»), не пренебрегали авторы «хайбун» и приемом «хонкадори» («следование основной песне»).
Одним из основных признаков «хайбун» является непременное присутствие духа «хай» («хайи»). Под этим духом «хай» часто понимают некоторую юмористичность, ироничность в подходе к объекту изображения, свойственную поэзии «хайкай» и противостоящую изысканности классической «вака», но сам Басе трактовал «хайи» как свободу творческого проявления, свободу от созданных поэзией «вака» представлений о высоком и низком, как выход за рамки выработанной классической поэзией системы ценностей: все, что нас окружает, достойно поэтического отображения. Если поэт стремится душой к высокому, все, на что обращает он свой взор, все, что делает он предметом своей поэзии, даже самое ничтожное, становится исполненным высокого смысла.
В предисловии Кёрику к собранию «Хонтёмондзэн» говорится: «Даже если вы вводите в текст просторечья и китайские слова, ваша душа должна завидовать цветам Ёсино и красным листьям Тацута, вы должны стремиться к бухте Песен, и различать хорошее и плохое, раздвигая перед собой тонкий тростник в бухте Нанива».
Сам Басе не оставил почти никаких указаний на то, как следует писать «хайбун» и в чем сущность этой прозы, хотя в последние годы жизни, он, судя по всему, много размышлял об этом. Из того немногого, что сохранилось, основным является, пожалуй, его рассуждение о «хайбун», записанное Кёраем, и вошедшее позже в «Собрание Кёрая»:
«Учитель сказал: "Если посмотреть на существующую в мире прозу-"хайкай" ("хайкай-но бунсё"), то одни пытаются смягчить китайскую прозу ("канбун") японскими знаками, другие, наоборот, в японскую прозу ("вака-но бунсё") вставляют китайские знаки, слова, выдумывая, сплетают дурно и неумело, некоторые же, имея вроде бы намерение изобразить чувства человеческие, рыщут повсюду, пытаясь отыскать что только есть в нынешнем мире при
мечательного, и становятся похожи в чрезвычайной вульгарности своей на Сайкаку. Что касается прозы моих учеников, то они должны, определив свой замысел, излагать мысли связно и плавно, даже если пользуются при этом китайскими знаками, что же до содержания, то, даже если они касаются самого банального и низкого, следует изображать это с трогательным изяществом».
Первым собранием прозы в стиле «сёфу», то есть первым сознательно составленным собранием прозы в жанре «хайбун», стал вышедший в 1706 году сборник «Хонтёмондзэн» (более известный под названием «Фудзокумонд-зэн», которое он получил позже). Он был подготовлен к изданию Кёрику и содержал прозу Басе и его учеников. Помимо предисловия самого Кёрику, сборник предварялся предисловиями Кёрая, Рию и Сико. Все они писали о том, что появление этого сборника (кстати, приуроченное к тринадцатой годовщине смерти Басе и к третьей годовщине смерти Кёрая) было исполнением воли учителя. Вот что пишет, к примеру, в своем предисловии (оно было написано в 1704 году) Кёрай: «В мире существует проза-"хайкай" ("хайкай-но бунсё"), но я никогда не слышал, чтобы существовало собрание такой прозы. У покойного Учителя было намерение составить такое собрание, но он не нашел достаточно произведений, которые пришлись бы ему по душе, и отказался от этого намерения. С тех пор прошло вот уже на пять лет более десяти».
Собрание «Хонтёмондзэн» имело большой успех в японских литературных кругах и, очевидно, воодушевленный этим успехом, Отокуни в 1709 году опубликовал «Записки из дорожного сундучка» Басе, а в 1718 и в 1727 годах вышли два больших собрания «хайбун» Сико – «Хонтё-монкан» и «Ваканмонсо». (Кстати, именно в предисловии к этому собранию Сико впервые употребляет слово «хайбун»). Эти три собрания – «Хонтёмондзэн», «Хонтёмон-кан», и «Ваканмонсо» – стали образцами для всех последующих собраний прозы «хайбун».
Что касается прозы самого Басе, то впервые в достаточно полном виде она была издана в 1709 году его учеником
25
Дохо. Дохо издал собрание сочинений своего учителя, состоявшее из трех томов: «Проза Старца Басе» («Сёокина-бунсю»), «Строфы старца Басе» («Сёокинакусю») и «По тропинкам Севера». В том прозы Басе Дохо включил «Послесловие к собранию "Полые каштаны" и еще тридцать пять прозаических произведений, расположив их в хронологическом порядке.
Басе не оставил своим ученикам ничего похожего на трактаты, в которых излагались бы его взгляды на поэзию, хотя кое-какие его размышления по этому поводу вкраплены в его прозу. К счастью, некоторые ученики, понимая ценность каждого слова учителя, записывали то, что он говорил им, обучая умению слагать стихи, и позже опубликовали записанное в своих трактатах по искусству «хай-кай». Едва ли не самыми ценными среди сочинений подобного рода являются «Собрание Кёрая» («Кёрайсё» 1702) и «Три тетради» («Сандзоси») Дохо (Хаттори Дохо, 1657—1730). Благодаря усердию и предусмотрительности учеников Басе, мы можем познакомится с его суждениями и наставлениями, проследить за ходом его размышлений. Записи, сделанные учениками, кое в чем подкрепляя, кое в чем дополняя тот образ, который возникает при чтении собственных произведений Басе, помогают еще глубже проникнуть в его внутренний мир, придают образу великого поэта особую объёмность, значительность и живую убедительность.
Путевые дневники
В ОТКРЫТОМ ПОЛЕ
«Отправляясь за тысячу ри, не запасайся едой, а входи в Деревню, Которой Нет Нигде, в Пустыню Беспредельного Простора под луной третьей ночной стражи1» – так, кажется, говаривали в старину, и, на посох сих слов опираясь, осенью на восьмую луну в год Мыши эры Дзёкё2 я покинул свою ветхую лачугу у реки и пустился в путь: пронизывающе-холодный ветер свистел в ушах.
Пусть горсткой костей
Лягу в открытом поле...
Пронзает холодом ветер...
Десять раз осень
Здесь встречал. И скорее уж Эдо
родиной назову.
Когда проходили через заставу3, полил дождь, и окрестные горы спрятались в тучах,
Туманы, дожди...
Не видеть вершину Фудзи
Тоже занятно.
Человек, которого звали Тири4, стал мне опорой во время этого пути, и в непрестанных попечениях не знало устали его сердце, К тому же взаимное дружелюбие наше столь велико, что, ни в чем разногласий не имея, доверяем друг другу во всем – да, таков этот человек.
Хижину в Фукугава5,
Покидаем, оставив банан
На попечение Фудзи.
Тири
Шагая по берегу реки Фудзи, мы вдруг увидели брошенного ребенка лет так около трех, который жалобно плакал. Очевидно, кто-то, добравшись до этой стремнины, понял, что не сумеет противостоять натиску волн этого бренного мира, и бросил его здесь дожидаться, пока жизнь не растает ничтожной росинкой. «Что станется с этим кустиком хата, дрожащим на осеннем ветру6, – сегодня ли опадут его листья, завтра ли увянут?» – размышляя об этом, я бросил ему немного еды из рукава.
Крик обезьян
Вас печалил, а как вам дитя
На осеннем ветру? 7
Что случилось – навлек ли ты на себя ненависть отца, разлюбила ли тебя мать? Но нет, не может отец ненавидеть, а мать разлюбить свое дитя. Видно, просто такова воля Небес, плачь же о своей несчастливой судьбе.
В день, когда мы переправлялись через реку Ои, с утра до вечера не переставая лил дождь.
Осенний дождь...
В Эдо нынче прикинут на пальцах:
«Подходят к реке Ои»,
Тири
Случайно увиденное:
Цветок мокугэ
У дороги лошадь сжевала
Мимоходом.
На небе смутно светился еле видный серп двадцатидневной луны, нижние отроги гор были объяты мраком, мы продвигались все дальше и дальше, «свесив с седел хлысты», вот остались позади несколько ри, а петуха все не слышно8. Как и Ду Му, в ранний час пустившийся в путь, «до конца не успели проснуться», и только когда добрались до Саёнонакаяма, утренняя сонливость внезапно остановила нас.
Досыпали в седле
А очнулись – далекий месяц,
Дымки над домами...
Воспользовавшись тем, что Мацубая Фубаку9 был в Исэ, решили навестить его и дней на десять дать отдых ногам.
Когда день преклонился к вечеру, отправились к Внешнему святилищу10: у первых врат-тории уже сгустилась мгла, кое-где горели фонари, на прекраснейшей из вершин ветер шумел в кронах сосен,11 проникая глубоко в душу, и, охваченный волнением, я и сказал:
Безлунная ночь.
Вековых криптомерий трепет
В объятьях у бури.
Не препоясаны чресла мечом, на шее висит сума, в руках – восемнадцатичастные четки. Похожу на монаха, но загрязнен пылью мирской, похожу на простолюдина, но волос на голове не имею. Пусть я не монах, но все, кто не носит узла из волос на макушке, причисляются к племени скитальцев, и не дозволено им являться перед богами.
Внизу, по долине Сайге12, бежит поток. Глядя на женщин, моющих в нем бататы, сказал:
Женщина моет бататы...
Будь я Саше, я бы тогда
Песню сложил для нее... 13
В тот же день на обратном пути я зашел в чайную лавку, где женщина по имени Те14, обратившись ко мне, попросила: «Сложи хокку, моему имени посвятив», и тут же достала кусок белого шелка, на котором я написал:
Орхидеей
Бабочка крылышки
Надушила.
Посетив уединенное жилище отшельника:
Плющ у стрехи.
Три-четыре бамбука. Порывы
Горного ветра.
В самом начале Долгой луны15 добрались до моих родных мест16: забудь-трава вокруг северного флигеля поблекла от инея, не осталось никаких следов17. Все изменилось здесь за эти годы, братья и сестры поседели, глубокие морщины залегли у них меж бровей. «Хорошо хоть дожили...» – только и повторяли, других слов не находя, потом брат18 развязал памятный узелок-амулет и протянул мне со словами: Взгляни на эту седую прядь. Это волосы матушки. Ты, словно Урасима с драгоценной шкатулкой19, брови у тебя стали совсем седыми». Я долго плакал, а потом сказал:
В руки возьмешь
От слез горячих растает
Осенний иней.
Перейдя в провинцию Ямато, мы добрались до местечка в уезде Кацугэ, которое носит имя Такэноути. Здесь родина нашего Тири, поэтому мы на несколько дней задержались, дав отдых ногам.
За бамбуковой чащей – дом:
Хлопковый лук
Лютней ласкает слух
В бамбуковой чаще. 20
Пришли поклониться храмам Таима на горе Футагамияма и там, увидев росшую в храмовом саду сосну, я подумал истинно, вот уже тысячу лет стоит она здесь. Крона ее так широка, что и впрямь тысячи быков могли бы укрыться в ее тени21. Пусть и считается, что деревья лишены чувств22, но что за счастливая и внушающая благоговение судьба у этой сосны: оказаться связанной с Буддой и избежать топора23.
Монахи, вьюнки
Рождаются, умирают...
Сосна у храма.
На этот раз один – все дальше и дальше – брел по тропам Ёсино: вот уж и вправду горная глушь многослойные белые тучи громоздятся над вершинами, дождевой туман прикрывает ущелья, там и сям разбросаны по склонам, словно игрушечные, хижины дровосеков, на западе рубят деревья, а стук топоров раздается на востоке, удары храмовых колоколов рождают отклик в самой глубине души. Издавна люди, забредавшие в эту горную глушь и забывавшие о суетном мире, убегали в стихи, находили убежище в песнях. В самом деле, разве не такова и гора Лушань?24
Остановившись на ночлег в монастырской келье:
Стук валька
Дай же и мне послушать
Жена монаха. 25
Навестив травяную хижину преподобного Сайге, прошел к дальнему храму, откуда, повернув налево, примерно на два те26 углубился в горы: по сторонам чуть заметные тропки, протоптанные людьми приходящими за хворостом, между ними отвесные ущелья – вид, воистину возвышающий душу. «Капающий родник»27, похоже, совсем не изменился, и сейчас падает вниз кап да кал...
Росинки кап да кап
Как хотелось бы ими омыть
Наш суетный мир...
Окажись в стране Фусан28 Бо И29, он бы непременно прополоскал этой водою свои уста. Узнай об этом роднике Сюй Ю, он именно здесь промыл бы свои уши30. Пока я поднимался вверх по горным тропам, пока спускался вниз, осеннее солнце стало клониться к вершинам, а поскольку многие прославленные места еще не были мною осмотрены, я ускорил шаг и прежде всего направился к могиле государя Годайго.
Сколько же лет
Этой могиле. О чем ты грустишь
Поблекшая грусть-трава? 31
Покинув провинцию Ямато и пройдя через Ямасиро, я вышел на дороги земли Оми, достиг Мино, затем, миновав Имасу и Яманака, оказался у древней могилы Токива32. Моритакэ из Исэ33 сказал когда-то: «На господина Ёситомо осенний ветер похож»34. Интересно, в чем он увидел сходство? Я же скажу:
Ёситомо...
Повеял его тоскою
Осенний ветер... 35
Фува36:
Осенний ветер.
Кустарник да огороды
Застава Фува. 37
Оогаки остановился на ночлег в доме Бокуина38. Когда-то, выходя из Мусаси, я думал о том, что, может быть, кости мои останутся лежать в открытом поле, вспомнив об этом теперь я сказал:
Так и не умер.
Последний ночлег в пути
Поздняя осень.
В храме Хонтодзи в Кувана:
Зимний пион.
Кричат кулики, или это
Кукушка в снегу? 39
Поднялся со своего «изголовья из трав» и, не дожидаясь, когда окончательно рассветет вышел на берег моря...
На рассвете
Белых рыбок белые черточки
Длиною в вершок.
Пошел поклониться святилищу Ацута. Вокруг развалины, ограда упала и исчезла в густой траве. В одном месте натянута рисовая веревка, отмечающая местоположение малой кумирни, рядом стоят камни, названные именами разных богов. Полынь и грусть-трава повсюду растут привольно, но именно это запустение пленяет душу больше, чем чинное благополучие иных святилищ.
Грусть-трава,
Даже она засохла. Лепешку купив,
Заночую в пути.
Сложил, выйдя на дорогу, ведущую в Нагоя:
Безумные строфы
На устах, ветер треплет мне платье
Второй Тикусай. 40
Ложе из трав.
Под дождем и собаке тоскливо
Лает в ночи...
Пошел посмотреть на снег:
Эй, торговец,
Шляпу не купишь? Так хороша
Эта шляпа в снегу.
Увидев путника:
Даже от лошади
Оторвать невозможно взгляда
Снежное утро.
Встретив сумерки на морском берегу:
Вечерняя мгла
Над морем. Крики уток вдали
Туманно белеют.
В одном месте развязываю шнурки на сандалиях, в другом бросаю свой посох, так странником бесприютным встречаю конец года.
Год на исходе,
А я не снимаю дорожной шляпы
И старых сандалий...
Да, и такие слова произносил, когда в своей горной хижине переваливал через вершину года.
Чей это зять,
На быка гостиницы навьючив,
В год въезжает Быка? 41
На дороге, ведущей в Нара:
Вот и весна!
Безызвестные горы, и те
В утренней дымке.
Уединившись в Нигацудо41:
Водовзятие
Башмаки монахов стучат
По ледяным ступеням. 43
Добравшись до столицы, наведался в горную хижину Мицуи Сёфу44 в Нарутаки.
Сливовая роща:
Белеют сливы.
А журавли? – Их, наверное
Успели украсть вчера. 45
Высокий дуб.
Похоже, ему до цветов
И дела нет.
Встретившись с преподобным Нинко в храме Сайгандзи, в Фусими46:
Капли светлой росы
Уроните на платье мне
Персики Фусими.
Идя по тропе в Оцу, проходя через горы
В горы забрел -
Почему-то сердцу так милы
Эти фиалки.
Глядя сверху на озерную гладь:
Сосну в Карасаки
Предпочла вишням гнетущим
Весенняя дымка. 47
Днем, решив немного отдохнуть, присел в харчевне
Азалии в вазе.
Рядом режет хозяйка
Сухую треску,
Сложил в пути:
На огороде -
Будто тоже взглянуть на вишни
Собрались воробьи.
Минагути встретился со старым приятелем, с которым не виделся двадцать лет:
Оба сумели
Дожить до этого дня
вишни в цвету.
Один монах из Хиругакодзима, что в провинции Идзу – он тоже уже с прошлой осени бродит по разным местам – услышав мое имя, напросился в попутчики и следовал за мной до самого Овари.
Пусть зерна пшеницы
Станут нам пищей. Одно на двоих
Изголовье из трав.
Этот монах сообщил мне, что Дайтэн, настоятель храма Энгакудзи, в начале первой луны нынешнего года изволил отправиться в мир иной. Ах, ведь и в самом деле, наша жизнь лишь непрочный сон вдруг остро ощутив это, я с дороги послал Кикаку48:
Тоскуя о сливе,
Гляжу на цветы унохана
слезы из глаз. 49
Отправил Тококу50:
Бабочка
Крылья с себя готова сорвать
Белому маку на память.
Дважды побывал у Тоё51, а поскольку он как раз собирался в Адзума, сказал:
Как неохотно
Выползает пчела из душистой
Сердцевины пиона!
Заехав по пути в горную хижину в стране Каи
Пусть и лошадка
Вволю полакомится пшеницей
Ночлег в пути.
На четвертый месяц я возвращаюсь в свое жилище и постепенно избавляюсь от дорожной усталости.
Летнее платье.
А до сих пор не могу из него
выбрать вшей.
Сначала далее следовали строфы, которыми мы обменялись, и послесловие Содо52. Потом я их убрал.
ПУТЕШЕСТВИЕ В КАСИМА
Тэйсицу53 из столицы поехал однажды к заливу Сума полюбоваться луной, и, возможно, именно том были сложены строки:
Тень от сосны.
Луне трижды пятый день
Тюнагон Юкихира. 54
Этой осенью55, влекомый воспоминаниями о человеке к безумствам поэзии склонном, и я вознамерился полюбоваться луной над горой Касима. Сопутствовали мне двое: один – волной судьбы подхваченный самурай56, другой – монах-скиталец, уподобивший жизнь свою текущей воде и плывущему облаку57. Монах облачился в одежды цвета туши, делающие его похожим на ворона, повесил на шею суму с тремя монашескими оплечьями58 взвалил на плечи походный поставец, куда поместил благоговейно образ Покидающего горы59, забренчал монашеским жезлом, миновал «заставу без ворот»60 и, никаких более преград перед собой не имея, одиноким странником пустился свободно блуждать по земным и небесным сферам. Другой же человек61 не монах и не мирянин, нечто вроде летучей мыши, которую ни птицей не назовешь, ни зверем, возымев вдруг желание попасть на остров, «где не водятся птицы»62, вышел за ворота, сел в ладью и добрался до места, которое называется Гётоку. Поднявшись на берег, он не стал садиться на лошадь, а решил идти пешком, дабы это тонконогое существо могло сберечь силы.
