Текст книги "Новые Мученики Российские"
Автор книги: М. Польский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
Постоянными врачами Патриарха были: профессор К. и его ассистент доктор П. Оба продолжали его посещать и в больнице. На основании консультации с врачами больницы, Патриарху предписали полнейший покой, (ванны) и укрепляющие организм средства. Он страдал застаревшим хроническим воспалением почек и общим склерозом... Бывали и припадки грудной жабы, участившиеся после происшедшего убийства его прислужника.
Патриарха поместили в небольшой светлой комнате. В ней находилось и удобное кожаное кресло и маленький письменный стол. На окнах были маленькие тюлевые занавески. Больной был особенно доволен тем, что окно выходило в сад Зачатьевского монастыря. Когда наступала весна, он любовался видом на монастырь и говорил: "Как хорошо! Сколько зелени и столько птичек!"
Но с собой привез свои собственные иконы, поставил их на маленький столик и теплил перед ними лампадку. На стене висела одна только картина: двое мальчиков смотрят с моста вдаль.
Когда он себя чувствовал лучше, то сидя в кресле много читал: Тургенева, Гончарова и "Письма Победоносцева". В духовном облачении, в клобуке и с посохом в руке, он производил импонирующее впечатление. Когда он лежал в постели или сидел в кресле, то казался бедным больным стариком.
{114} Самое важное из всех врачебных предписаний, но вместе с тем и трудно осуществимое, был "абсолютный покой" для больного и это причиняло нам наибольшие заботы. С первого же дня поступления Патриарха в больницу, хотели его постоянно повидать бесчисленные посетители по служебным и по личным делам. Среди них были и такие, которым совершенно нельзя было отказать, как например начальник церковного отделения ГПУ – Тучков. Он появился на второй же день и пожелал видеть "гражданина Беллавина".
Тучков был среднего роста, грубоватый, полуинтеллигентный, однако ловкий и обходительный. Я сказала ему, что больного видеть нельзя, ибо врачи предписали ему полнейший покой. Каждое волнение для него опасно. В течение первых двух недель Патриарху стало значительно лучше – его нервность уменьшилась и анализ показал улучшение состояния его почек. Сам он часто говорил, что чувствует себя лучше и крепче. Врачей он всегда принимал очень любезно и любил иногда с ними пошутить. К служащим в клинике он всегда относился также любезно и к нему все относились с величайшим почтением и предупредительностью. Во всей его жизни трудно ему было обходиться без Кости – Mиpcкого своего прислужника, к услугам которого он очень привык; находившийся при нем монах мало заботился о нем.
Конечно, Патриарх не был рядовым пациентом. Ход его болезни беспокоил весь верующий народ, но приковывал к себе внимание и большевицких властей, которым скорая смерть Патриарха была желательна. Это нас заставляло ради общего успокоения, а также ради собственной уверенности созывать консультацию врачей во всех, даже с медицинской точки зрения кажущихся маловажными случаях, (как например, при зубной боли; этим мы хотели сложить часть ответственности за состояние больного и на других врачей. С другой же стороны особое общественное положение больного и его высокий духовный сан часто мешали его подвергать столь строгому лечению, как это казалось нужным. Он ставил свой долг главы Церкви превыше своего здоровья и часто приходилось мириться с тем, что нам не удавалось убедить его в необходимости беречь свои силы. Очень возможно, что полнейшее спокойствие могло бы продлить жизнь патpиapxa Тихона на два или на три года; сам же он говорил, что после смерти достаточно еще успеет полежать, что он не имеет права уклоняться от работы.
Мы, врачи, неустанно просили больного думать о своем лечении и не заниматься утомительными делами; но было трудно {115} отвлечь его от дел. Спустя три недели он уже стал принимать Митрополита Петра Крутицкого, своего ближайшего сотрудника; часто он также принимал вдову убитого своего прислужника, о которой он заботился. Эти посещения всегда очень его утомляли. Но его посещали и многие другие: по служебным делам, за советом, ради испрошения благословения, или помощи, или просто чтобы повидаться с ним. Приемная комната всегда была полна людьми, которым приходилось разъяснять, что больной нуждается в покое. Дважды посетили его депутации рабочих от бывшей Прохоровской фабрики и от какой то другой. Рабочие принесли ему в подарок пару хороших сапог из сафьяновой кожи на заячьем меху; позже выезжая на богослужение, он всегда их одевал. Вторая депутация привезла ему облачение.
Митрополита Петра Патриарх, по-видимому (как думает Бакунина) не особенно жаловал, хотя никогда не отказывал его принимать. Петр был высокого роста, откормленный человек со множеством волос, несколько грубоват и в разговоре не особенно приятен. Говорят, что Патриарх его потому не жаловал, что м. Петр хотел выпросить, почти вынудить свое назначение московским митрополитом.
(Это неверно. Назначение его в преемники состоялось еще 25 декабря 1924 г.).
Патриарха посещали и больные нашей больницы, но эти посещения его не волновали, напротив, он им радовался.
Я помню одну больную, которая очень боялась предстоящей ей тяжелой операции. Перед ней она попросила разрешения повидать Патриарха, что ей и было разрешено. Она вышла из его комнаты совершенно успокоенная умиротворяющей беседой с Патриархом.
Когда Тучков приходил к нему, Патриарх отсылал других. Один раз он рассказал, что Тучков предложил ему уйти на покой и поехать куда-нибудь на юг. Патриарх ответил: "На покой, у меня еще будет достаточно времени, чтобы полежать. Теперь надо работать".
То же самое он отвечал и нам, когда мы его убеждали беречь себя и не выезжать на богослужения.
"Нет, надо ехать. Надо работать. Если я долго не показывалось, то меня забудут".
И зимняя стужа не могла его удержать. На все убеждения, он отвечал, показывая на подаренные ему рабочими сапоги: "Вот они стоят, с ними мне никакая стужа не страшна".
В больницу приходил и следователь ГПУ и долго расспрашивал Патриарха. Перед посещением Тучкова и следователя {116} Патриарх обыкновенно волновался, однако же пытался отшучиваться и говорил: "Завтра придет ко мне некто в сером".
О допросах и разговорах с Тучковым он никогда никому ничего не говорил. Как только Патриарх несколько поправится, он опять приступил к исполнению своих обязанностей в церквах. Когда он служил, церкви всегда были полны и ему бывало очень трудно проложить себе дорогу сквозь толпу. Остается совсем необъяснимым каким образом верующие узнавали, когда и где Патриарх будет служить, ибо опубликовать такие объявления было немыслимо. Он служил в разных церквах часто в Донском монастыре. В великий пост он целых пять дней провел в монастыре и служил каждый день.
Хотя он от своих выездов всегда возвращался крайне утомленным, нам, врачам, он отвечал только: "это нужно" хотя он сам сознавал, что этим подрывает свое здоровье. Нам ничего другого не оставалось делать, как продолжать лечить и по мере возможности заботиться о покое. Состояние же его здоровья видимо ухудшалось: недостаточная работа почек постоянная усталость и плохое общее самочувствие это ясно доказывали. Особенно плохо он себя почувствовал после открытия заседания синода, с которого он вернулся только поздно вечером. Все его приближенные, лучшая его опора, были удалены из Москвы и он чувствовал себя всеми покинутым.
Незадолго до смерти он страдал зубной болью. Доктор В. был призван к нему и под кокаином удалил два мучивших его корня. После этого десна распухла и опухоль распространилась на горло. Не взирая на то, что ему затруднительно было глотать, он поехал в церковь, чтобы отслужить обедню. Вернувшись, он рассказал мне, что последние возгласы во время службы он произнес с большим трудом. Только теперь удалось убедить его отказаться от выездов. Хотя это заболевание было совершенно безопасно, мы просили устроить консультацию по горловым болезням, чтобы предотвратить возможные осложнения и пригласили врачей М. и Г. Эти врачи ничего серьезного не нашли предписали покой, ингаляцию и полоскания.
Большая слабость Патpиapxa объяснялась серьезностью его общего положения и слабостью нервов. В течение трех месяцев, которые он провел в больнице не было ни одного припадка грудной жабы.
Так как Патриарх продолжал жаловаться на горло мы созвали второй консилиум; все врачи повторили, что в этой области не видно ничего опасного и серьезного. Эта консультация состоялась 6 апреля, а именно вечером в день смерти Патриарха. Митрополит Петр Крутицкий узнал о консультации и пришел к Патриарху. Прислужник допустил его; но так как {117} митрополит Петр очень долго оставался у Патриарха и очень возбужденно о чем то говорил с Патриархом, прислужник в конце концов призвал меня и сказал мне, что Патриарх очень утомлен разговором и чувствует себя очень плохо. Намереваясь прервать разговор, я направилась к Патриарху и в дверях встретилась с митрополитом Петром, который выходил из комнаты Патриарха с какой-то бумагой в руке.
После консультации Патриарх прошел в столовую, находившуюся рядом с его комнатой и выразил желание прилечь. Он просил морфия, дабы лучше заснуть. Когда он предчувствовал сердечный припадок, он всегда обращался к этому средству и твердо верил в него. После прислужник рассказал мне, что Патриарх, крайне утомленный, производил странные движения рукой, как это было перед припадками. На его совет сейчас же лечь, Патриарх Тихон ответил: "у меня еще много будет времени лежать и долгая ночь будет темна". Своего прислужника Патриарх знал с детства и всегда называл его ласкательными именами.
С моего согласия сестра впрыснула больному морфий. После я сама посетила его. Он успокоился и надеялся заснуть. Около полуночи, я пошла к себе, я жила в этом же самом здании. Но вскоре прислали за мной, ибо больному стало очень плохо, я нашла Патриарха в припадке грудной жабы. Он был очень бледен, говорить больше не мог и только рукой указывал на сердце. В его глазах чувствовалась близость смерти. Пульс еще можно было нащупать, но вскоре он прекратился. Впрыскивания камфары и кокаина не возымели действия.
Через несколько минут Патриарх скончался. Кроме меня присутствовали: дежурная сестра, дежурный прислужник и врач Щ. живущий рядом и вызванный по телефону. Было 12 час. ночи.
Я немедленно послала за митрополитом Петром и телефонировала
в Донской монастырь.
Вслед за митрополитом Петром появился и Тучков. Очевидно наш телефон имел постоянное соединение с ГПУ, ибо из больницы никто туда не телефонировал. Когда один из врачей спросил Тучкова, как же он узнал о смерти Патриарха, Тучков улыбнулся, но ничего не ответил (Говорят, агент власти был в неописуемом восторге. Примчавшись к телу только что усопшего, он потирал руки и, с трудом сдерживая радость, говорил: "Хороший был старик... Надо похоронить поторжественней...").
Меня тоже призвали и Тучков подробно опрашивал меня, как все происходило, какие лекарства были даны больному и кто {118} его посетил. Тогда пришедшие открыли комнату покойного и были удивлены тем, что Патриарх был бледен. Один из агентов Тучкова очень подробно осматривал горло и шею Патриарха, как бы желая установить, нет ли признаков удушения. Кажется это был врач.
Весть о смерти Патриарха еще ночью распространилась по всей Москвы с молниеносной быстротой. Телефон звонил беспрестанно. Отделение Милиции, газетные редакции, частные и духовные лица немедленно прибыли в больницу. Некоторые предлагали теперь же ночью перенести умершего в соседнюю церковь, а утром торжественно перевезти в Донской монастырь. ГПУ резко это запретило и само распорядилось о перевозке покойного каретой скорой помощи в Донской монастырь.
Когда покойника увезли, его комната была запечатана. Через несколько дней пришел Тучков и в присутствии правления больницы и митрополита Петра был составлен список оставшихся вещей. Среди них нашли четыре тысячи руб., которые Тучков присвоил со словами: "Это нам пригодится". Это были собранные прихожанами и подаренные Патриарху деньги. Они лежали в корзиночке рядом с его постелью. Как-то раз Патриарх мне сказал: "Приход хочет выстроить мне домик и собрал на это деньги. Квартира в монастырь очень низкая, узкая и неудобная. Когда собирается много народа, нечем дышать".
Тучков оказался прав, когда он нас спрашивал, не боимся ли мы принять тяжело больного Патриарха в нашу больницу. Смерть Патриарха возбудила в Москве всевозможные и самые невероятные толки.
Говорили, что врач, удаливший корни зубов, впрыснул ему яд, вместо кокаина, путали имена врачей, которые лечили больного и распространяли сведения, будто они все арестованы. Во всех этих толках даже трудно было разобрать, кого и в чем обвиняют.
Другой свидетель рассказывает подробности последних часов жизни Патриарха и именно в присутствии того врача Щ., и прислужника, о которых упоминает Бакунина. Этот свидетель был и участником похорон Патриарха.
Святейший Тихон, Патриарх Московский и всей России, скончался в ночь со вторника на среду. Во вторник было Благовещение, но Святейший не служил, т. к. чувствовал себя плохо. Литургию в последний раз Святейший совершал в воскресенье.
25-го (ст. ст.) днем Святейший чувствовал себя лучше и даже занимался делами: читал письма и бумаги и писал резолюции. Вечером был у него Митрополит Петр, который присутствовал на консилиум врачей, а затем вел деловой разговор. {119} Часов около десяти вечера Святейший потребовал умыться и, с необычайной для него строгостью, серьезным тоном, к которому окружающие не привыкли, сказал: "Теперь я усну крепко и надолго ... ночь будет длинная, длинная, темная ... темная... "
Несколько времени он лежал спокойно. Потом сказал келейнику: "Подвяжи мне челюсть". И настойчиво повторил это несколько раз: "Челюсть подвяжи мне, она мне мешает". Келейник смутился и не знал, что делать.
"Святейший бредит", – сказал он сестре – "просит подвязать челюсть".
Та подошла к Святейшему и, слыша от него такую просьбу, сказала: "Вам будет тяжело дышать, Ваше Святейшество".
"Ах, так ... Ну, хорошо, не надо", – ответил Патриарх.
Затем немного уснул. Проснувшись, он подозвал келейника и сказал: "Пригласи доктора".
Тотчас же было послано за доктором Щелканом, а до его прихода явились врачи лечебницы. Пришедший Щелкан, стал на колени у постели Святейшего, взял его за руку и спросил: "Ну, как здоровье, как Вы себя чувствуете? .." Святейший не ответил. Щелкан держал руку Святейшего, замирающий пульс говорил ему, что здесь совершается таинство смерти. Он обвел глазами присутствующих врачей в знак того, что жизнь угасает и надежда на благополучный исход иссякла.
Минута проходила за минутой. Святейший лежал с закрытыми глазами. После короткого забытья Святейший спросил: "Который час?.."
– "Без четверти двенадцать".
– "Ну, слава Богу", – сказал Святейший, точно он только этого часа и ждал, и стал креститься:
"Слава Тебе, Господи", сказал он и перекрестился.
"Слава Тебе" ... сказал он, занес руку для третьего крестного знамения. Патриарх всей России, новый священномученик, Великий Печальник за веру православную и Русскую Церковь, тихо отошел ко Господу.
... В среду, 26 марта ст. ст., в 5 час. утра, когда вся Москва еще спала, после отирания тела елеем, в карете скорой помощи, тихо и незаметно Патриарх всей России, обернутый в бархатную патриаршую мантию, из лечебницы был перевезен в Донской монастырь. Останки почившего сопровождали Митрополит Петр Крутицкий и епископ Борис Можайский. По прибыли, с колокольни понеслись мерные удары большого колокола, прозвонившего 40 раз.
{120} Ужасная весть быстро облетала столицу. В храмах начались богослужения. Верующие останавливались на улицах и передавали друг другу последние вести из Донского монастыря. На зданиях некоторых иностранных миссий были, в знак траура, приспущены флаги.
На следующий день, в изъятие из устава, были совершены во всех московских храмах литургии Иоанна Златоуста.
Перед положением во гроб, которое состоялось в 3 часа дня, тело Святейшего было внесено в алтарь и три раза обнесено вокруг престола, при чем в этот момент через окна собора ярко заблистало солнце; но вот Святейший во гробе и лучи мгновенно погасли.
Это произвело на толпу большое впечатление. Знаменательно, далее, что Патриарх умер в день смерти прав. Лазаря и за его погребением началась Страстная Седмица.
Из патриаршей келлии, куда было сначала доставлено тело почившего на носилках, Святейший был торжественно перенесен в сопровождении сонма духовенства во главе с преосвященным Борисом епископом Можайским, и облачен в патриаршее облачение – золотое с темно-зеленой бархатной оторочкой, шитое золотом и образами. На главу надета драгоценная патриаршая митра. Присутствовавшие архиереи по окончании облачения вложили в руки Святейшего дикирий и трикирий и его руками благословили народ при произнесении диаконом измененных слов богослужения: "Тако светился свет твой пред человки и вси видша добрая дела твоя и прославиша Отца нашего, Иже есть на небесех". Точно сам почивший Патриарх, отходя в лучший мир, прощался со своею паствою, в последний раз благословляя ее.
Поклонение почившему во гробе Первосвятителю началось в среду и беспрерывно продолжается день и ночь, не прекращаясь во время всех богослужений. Кто может сосчитать, сколько прошло народа в эти дни... Говорили, что в одну минуту проходило по 100-120 чел., т. е. 160-170 тысяч в сутки. То медленнее, то быстрее движется очередь: целуя крест, Евангелие и одежды и, как выражаются газеты, "вежливо, но быстро выпроваживаются дальше", чтобы освободить место новым желающим. Ведь очередь желающих поклониться праху Патриарха растянулась вне ограды монастыря на полторы версты, стоят по четыре человека в ряд. Эта очередь тянется к воротам монастыря, идет через обширный монастырский двор до большого (летнего) собора. Здесь она разделяется на две половины: с двух сторон подходят ко гробу Святейшего по два человека {121} каждой стороны, прикладываются и выходят из северных дверей во двор. За порядком следят распорядители с черными повязками с белым крестом на рукаве.
Дубовый гроб стоял на возвышении посредине собора. Патриаршая мантия покрывала его. Лик Святейшего закрыт воздухом. Тропические растения высились вокруг гроба и оставался лишь проход бесконечным лентам желающих приложиться. Около гроба, у возглавия, стояло по два иподиакона с каждой стороны аналоя, на котором сиротливо высился патриарший куколь: два иподиакона с рипидами и еще два с патриаршим крестом и посохом. У возглавия несколько венков. Один из них с надписью: "От Архиепископа Кентерберийского".
Народ прикладывается ко Кресту и Евангелию и целует одежды Святейшего. Сделав земной поклон, я наклонился над гробом Святейшего и просил открыть руку Патриарха. Стоявший рядом иподиакон исполнил мою просьбу, и я припал к благословлявшей меня когда-то, но теперь неподвижно лежавшей, руке Святейшего. Рука была теплая, мягкая.
Не желая задерживать народ, я отошел от гроба к амвону и стал молиться.[ldn-knigi2]
В половине шестого утра я совершил раннюю литургию в церкви св. Саввы Освященного в сослужении других священников; поминал, как и всюду в Москве: "Господина нашего Места Патриаршего Блюстителя Высокопреосвященнейшего Петра, Митрополита Крутицкого", а за упокой "новопреставленного раба Божия, Великого Господина и Отца нашего Тихона, Патриарха Московского и всей России". После литургии совершили торжественную панихиду и в половине девятого отправились в Донской монастырь. Так начался праздник Входа Господня в Иерусалим – день погребения Святейшего Патриарха Тихона – 30-го марта 1925 г.
Первая пересадка у Смоленского рынка показала, что мы можем опоздать не только к обедне, (до начала которой осталось полтора часа), но и к самому отпеванию; весь Смоленский рынок был переполнен народом, стремившимся в Донской. Это не была кучка благочестивых старушек: нет, это был целиком весь русский народ, вся Москва, представители всех слоев населения, не только Москвы, но и прилегающих сел, деревень и городов. На Калужской творилось что-то необыкновенное: изо всех улиц прибывали все новые и новые толпы, образовался какой-то водоворот из людей, трамваев, экипажей, и, покружась на площади, шумным потоком устремлялся на Донскую. Мы вышли из трамвая. Подхватили нас волны и понесли по тому же {122} направлению. Вся Донская улица была запружена народом, оставался только узкий проезд, по которому бесконечной лентою, тянулись извозчики, телеги и т. д. Весь двор монастыря был также полон народа. В собор пробрались лишь к панихиде, на которой пел весь народ. Во время панихиды пришли трое каких-то мужчин и одна дама. Распорядитель их остановил, т. к. они шли через северные двери, предназначенные для духовенства, но когда они предъявили какую-то бумагу, то их тотчас же провели в собор. Это были, как говорили, представители американской миссии. Говорили, что прибыли еще представители других иностранных миссий.
Последующую литургию служило боле 30 архиереев и около 60 священников. Кроме того, духовенство, не участвовавшее в служении, стояло в храме в три ряда, занимая всю середину собора. Первая проповедь была произнесена профессором Громогласовым. Затем, по окончании литургии, проповедником выступил проф. прот. Страхов.
Благолепно и без торопливости совершался чин отпевания. После печального напева "Вечная память" . . . наступило молчание, точно никто не решался подойти, чтобы поднять гроб Святейшего и нести на место последнего упокоения.
И вдруг, среди мертвой тишины раздались слова, кажется, ничего в себе не заключавшие, но которые по своей непосредственности и искренности дали выход общему чувству. Полились слезы ...
На амвон вышел один из епископов. Он не говорил. надгробного слова, он сделал, так сказать, административное распоряжение:
"Сегодня мы погребаем одиннадцатого Патриарха Bcepoccийского Тихона. На похороны его собралась почти вся Москва. И я обращаюсь к вам с просьбой, которая безусловно должна быть выполнена. Дело в том, что весь монастырский двор переполнен народом. Ворота закрыты и в монастырь больше никого не пускают. Bсe, прилегающие к монастырю площади и улицы запружены народом. Вся ответственность за соблюдение порядка лежит на мне.
При таком скоплении народа малейшее нарушение дисциплины может вызвать катастрофу. Прошу, не омрачайте великого исторического момента, который мы сейчас переживаем с вами. Первым выйдет отсюда духовенство, потом епископы вынесут Святейшего. Пойдут только священнослужители: в облачениях, все остальные останутся на местах . . . Никто не сойдет с места, пока вам не скажут. Вы должны это исполнить безусловно в память нашего Святейшего Отца и Патриарха.
{123} И я знаю, что Вы это сделаете и не омрачите ничем этих исторических минут ..."
Далее он подчеркнул единение, всегда царствовавшее между Патриархом и паствой.
В заключение он предложил присутствующим пропеть. "Осанна". Песнопение было подхвачено многотысячной толпой.
Лес хоругвей двинулся к выходу. За ним, по четыре человека в ряд, выходили священники. На открытой площадке перед собором стояли носилки, на которые будет поставлен. гроб. Кругом толпился народ, а около самых ступеней множество фотографов, направивших свои аппараты на носилки.
Когда я подошел к ступеням то с высоты площадки мне представилось необыкновенно грандиозное зрелище: весь громадный двор монастыря был полон народом, стоявшим также тесно, как в многолюдном храме в пасхальную заутреню. Монастырские стены, башни, крыши домов, деревья и памятники – все было покрыто народом.
Сквозь арку громадных монастырских ворот видна была уходящая вдаль улица – там стояла такая же густая толпа, как и во двор монастыря.
Принимая во внимание необыкновенную обширность монастырского двора, можно с уверенностью сказать, что в ограде. монастыря было не менее 300.000 человек, а на площадях и прилегающих улицах, может быть, еще больше.
Отовсюду лился трезвон всех московских церквей.
Медленно двигались мы, (т. е., участвующее духовенство) по направлению к воротам и остановились при поворот на левую дорожку.
Вдруг вся толпа притихла. Шум и говор смолкли, кажется, слышно, как муха пролетит, я оглянулся. На высокой площадке перед собором стоял с поднятой рукой епископ. Он повторил слова сказанные в храме.
Из собора показалось шествие. Архиереи в белых облачениях и золотых митрах несли гроб Святейшего Патриарха. Пение хора сливалось с трезвоном колоколов: гроб был поставлен на носилки. При пении "Вечная память" . . . носилки были подняты и весь народ, вся громада подхватила песнопение, как только процессия двинулась...
Сам народ устроил цепь. Ни толкотни, ни давки. Кому-то сделалось дурно. Но народ остался на месте и только быстро по цепи передалось известие в санитарный пункт. Медицинский отряд тотчас прибыл для оказания помощи.
{124} Согласно воле почившего, перед самым погребением гроб Патриарха был внесен в его келию, где он столько пережил, столько выстрадал.
Затем процессия двинулась к так вызываемому "теплому храму", где была приготовлена могила. В темные двери вошли архиереи, и двери за гробом закрылись. Все утихло. В молчании стоял крестный ход перед закрытыми дверями храма. Там происходила лития. Но вот раздалось пение: "Вечная память" . . .
Это гроб Святейшего Патриарха Тихона опускали в могилу. Печальный перезвон колоколов точно плакал над раскрытой могилой последнего Патриарха.
Вслед за духовенством, народ устремился к большому собору, и целовал место, где стоял гроб усопшего.
С монастырской стены народ благословил Уральский Митрополит Тихон.
В стене над могилой вделан большой дубовый крест с надписью:
"Тихон, Святейший Патриарх Московский и всей России. 25 марта с. с. 1925 года".
{125}
ГЛАВА 12.
АРХИЕПИСКОП ИЛАРИОН.
15/28 декабря 1929 г. в Петроградской тюремной больнице, от сыпного тифа, в бреду – скончался замечательный профессор-богослов, удивительный проповедник, мужественный и стойкий борец за Церковь Христову – святитель Божий, архиепископ Иларион.
Архиепископ Иларион (Владимир Алексеевич Троицкий), магистр богословия и проф. Моск. Духовн. Академии, был выдающимся богословом и талантливейшим человеком. Вся жизнь его – это сплошное горение величайшей любовью к Церкви Христовой, вплоть до мученической кончины за Нее.
Его труды характерны церковным направлением, неустанной борьбой с схоластикой и специфическим латинством, проникшим в наше богословие с митрополита Петра Могилы.
Его идеал – это церковность духовной школы и богословской науки.
Его постоянное напоминание – это: вне Церкви нет спасения, вне Церкви нет таинств.
Когда ему пришлось писать ответную статью-письмо к Роб. Гардинер (помещ. в "Бог. Вестн." янв. 1917 г.) – секретарю комиссии по устройству Миpoвой конференции христианства, то здесь Архиепископ Иларион с особенной силой убеждения высказал свои заветные думы. Вот наиболее примечательные места: . . ."Я имел удовольствие получить и Ваши любезные письма, в одном из которых (от 13 сент. 1916 г.) Вы выражаете надежду, что я не только прочту присланные Вами брошюры, но и сообщу Вам свои замечания. С радостью готов беседовать с Вами по столь дорогому для меня вопросу, как вопрос о Церкви ... По Вашему убеждению все именующая себя христианскими общества составляют единую Христову Церковь, но лишь ослабленную в ее единстве ... Такое учение о Церкви принять совершенно невозможно, так как оно безусловно неведомо древней Церкви, в которой не знали никакого ослабленного понятия о единстве Церкви ... Основную истину христианства, {126} его великую тайну воплощения Сына Божия, признают все христианские вероисповедания. Но это одно не может сливать их в единую Церковь. Ведь бесы, по ап. Иакову, веруют (II, 19), и веру свою, по свидетельству Евангелия, исповедывали подобно ап. Петру (Mф. XVI, 16; VIII, 26; Мр. I, 24; Лк. VIII, 28).
В период послесоборный, до ареста, он являлся красноречивейшим проповедником, слушать которого стекалась вся верующая Москва. Этот период пленения большевицкого, он был одним из первых сотрудников Святейшего Патриарха Тихона.
А на самом Соборе Церковном им была произнесена, пожалуй, самая блестящая речь о патриаршестве. Вот какими тонами звучит эта речь: "Никогда Русская Церковь не была без первоиерарха. Наше патриаршество уничтожено было Петром I. Кому оно помешало? Соборности Церкви? Но не во время ли патриархов было особенно много у нас соборов? Нет, не соборности и не Церкви помешало у нас патриаршество. Кому же?
Вот предо мною два великих друга, две красы XVII в. – патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Чтобы поссорить друзей, злые бояре нашептывают царю: "из-за патриарха тебя, государя, не видно стало". И Никон, когда ушел с московского престола, между прочим писал: "пусть ему, государю, без меня просторнее будет". Эту мысль Никона и воплотил Петр, уничтожив патриаршество. "Пусть мне, государю, без патpиapxa просторнее будет" ...
Но церковное сознание, как в 34-м апостольском правиле, так и на Московском Соборе 1917 года говорит неизменно одно: "епископам всякого народа, в том числе и русского, подобает знати первого из них и признавати его яко главу".
И хочется мне обратиться ко всем тем, кто почему-то считает еще нужным возражать против патриаршества. Отцы и братие! не нарушайте радости нашего единомыслия! Зачем вы берете на себя неблагодарную задачу? Зачем говорите безнадежные речи? Ведь против церковного сознания боретесь вы. Бойтесь, как бы не оказаться вам богоборцами (Деян. V, 59)! Мы и так уже согрешили, согрешили тем, что не восстановили патриаршества два месяца назад, когда приехали в Москву и в первый раз встретились друг с другом в Большом Успенском соборе. Разве не было кому тогда больно до слез видеть пустое патриаршее место? А когда мы прикладывались к святым мощам чудотворцев московских и первопрестольников российских, не слышали ли мы тогда их упрека за то, что двести лет у нас вдовствует их первосвятительская кафедра?"
{127} Так вдохновенно и пламенно ратовал за патриаршество безвременно угасший святитель-мученик.
Много положил кропотливого труда apxиeп. Иларион в свою магистерскую диссертацию: "Очерки из истории догмата о Церкви" (559 стр.), где им отлично и всесторонне обоснована идея единства Церкви Христовой и на историческом материале и на церковном самосознании.
Есть у него также замечательно написанная брошюра "Гностицизм и Церковь в отношении к Новому Завету".
С удивительной четкостью и чарующей ясностью написаны им статьи: "Краеугольный камень Церкви", "Церковное богословиe" и др. забытые сейчас мной заголовки. Им сделан самый восторженный отзыв о книг С. Л. Епифановича, проф. Киев. Дух. Акад.: "Преподоб. Максим Исповедник и Византийское богословие".
