Текст книги "Новые Мученики Российские"
Автор книги: М. Польский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Понятно, что для спасения тысяч жизней и улучшения общего положения Церкви, Патриарх готов был со своей стороны принять меры к очищению хотя бы только одних служителей Церкви от чисто политических выступлений против большевиков. 25 сент. 1919 г. в разгар уже гражданской войны он издает послание с требованием к духовенству прекратить политическую борьбу с большевиками. Но расчет на успокоение власти таким актом был совершенно бесполезным. Политические обвинения духовенства были только ширмой прикрытия для истребления его {101} именно как служителя религии. Гонения на религию не могли быть прекращены никакими уступками церковной власти, но самые уступки эти должны были послужить этим гонениям, ослабляя всякое сопротивление им и дискредитируя, роняя престиж самой церковной власти в глазах верующих. Утонченность современных гонений на веру в том и заключается, что решительное и прямое отречение от веры в Бога требуется только от членов большевицкой правящей в стране партии, а ко всей стране применяется комбинация средств косвенного, под разными предлогами, насилия и пропаганды. Власть обещает свободу религии и возможность ее существования на известных тяжелых условиях службы себе, и так ослабляет всякую активность сопротивления себе верующих и постепенно уничтожает их влияние и количество.
Однако, Патриарх искренно и прежде всего сам отрекся от всякой политики. Когда отъезжающие в Добровольческую армию просили тайного благословения вождям белого движения, Патриарх деликатно, но твердо заявил, что не считает возможным это сделать, ибо оставаясь в России, он хочет не только наружно, но и по существу избегнуть упрека в каком либо вмешательстве Церкви в политику.
Циркуляром Комиссариата Юстиции от 25 авг. 1920 г. власти на местах "проводят полную ликвидацию мощей". Декретом центральной власти от 27 декабря 1921 г. произведено повсеместное изъятие церковных ценностей, прикрытое предлогом помощи голодающим. Патриарх издал исключительное по силе мысли и чувства послание о помощи голодающим, обращенное ко всем русским людям и народам вселенной и благословил добровольное пожертвование церковных ценностей, и рекомендует контроль верующих над их использованием. Но власть, конечно, отвергла эти условия. Насильственное изъятие или открытое ограбление храмов вызвало повсеместное народное возмущение. Патриарх был прав в своем предложении.
Но власть искала повода к новому террору над Церковью. Произошло до двух тысяч процессов по России и расстреляно было до десяти тысяч верующих. В связи с этим расстрелян был и Петроградский Митрополит Вениамин, как мы уже видели.
В мае месяце 1922 г. во время процесса по тому же поводу над группой московских священников, желая предотвратить смертный приговор над ними, Патриарх исполняет настойчивое требование властей закрыть Заграничное Церковное Управление за антибольшевицкие политические выступления заграничного духовенства. Но вырвав в таких условиях этот акт, {102} большевики через несколько дней приговаривают священников к расстрелу и самого Патриарха арестовывают и затем заключают в тюрьму.
По делу этих священников самого Патриарха неоднократно вызывали на суд в качестве главного свидетеля. Интересна характеристика его поведения на суде, которую дала в то время большевицкая печать.
"В политехнический музей на процесс "благочинных" и на допрос Патриарха набилась тьма народа. Патриарх смотрит на беспримерный вызов и на допрос свысока. Он улыбается наивной дерзости молодых людей за судейским столом. Он держится с достоинством. Но мы присоединимся к грубому святотатству московского трибунала и в добавок к судебным вопросам бухнем еще один, еще более неделикатный вопрос: "откуда такое достоинство у Патриарха Тихона". (Правда. № 101. 9 мая 1922 г.). Рукописные описания этого допроса где-то имеются.
Спокойное величие Патриарха в эти дни проявляется с изумительной силой. Пред своей последней службой на свободе в храме с. Богородского (в Москве же) Патриарх явился из Чека, (а не из суда) уже поздно ночью. Своим келейникам, измученным ожиданием, он сказал: "уж очень строго допрашивали". – "Что же Вам будет?" – "Обещали голову срубить", – ответил Патриарх с неизменным своим благодушием. Литургию он служил, как всегда: ни малейшей нервности или хотя бы напряжения в молитве.
Тотчас по заключении Патриарха большевики организовали новую церковную власть, так называемых обновленцев. Хотя оказался на лицо законный преемник Патриарха Митрополит Агафангел, который и объявил о своих правах, но большевики поддерживали обновленцев, по всей России развивая их успехи, и преследовали "тихоновцев". Обновленческая церковная власть и была тою властью, которую хотели иметь большевики для Церкви. Своим собором обновленцы объявили Патриарха низложенным, признали справедливость социальной революции, объявили пострадавшее от большевиков духовенство контрреволюционерами и оправдали таким образом гонения на церковь, и заявили даже, что еще никогда церковь не пользовалась такой свободой, как при большевиках. При полном неуспехе у народа и у большей части клира обновленцы получили церковную власть и кафедральные соборы во всех епархиях.
Большевики готовили для Патриарха процесс, но по соображениям внутренней и внешней политики принуждены были предложить ему выйти на свободу под условием подачи властям {103} покаянного заявления с признанием справедливости возведенных на него обвинений. Патриарх принес эту жертву своим именем и славой мученичества. Патриарх рассказывал, что читая в заключении газеты, он с каждым днем все больше приходил в ужас, что обновленцы захватывают Церковь в свои руки. Но если бы он знал, что их успехи так ничтожны и народ за ними не пошел, то он бы не вышел из тюрьмы. В тюрьме нельзя было знать правды и газеты занимались пропагандой в пользу обновленчества и нарочно подсовывались Патриарху. Кроме того, у него явилось и то соображение, что наконец появился закон, революционный хаос всякого беззакония, по-видимому, кончился, и, ему казалось, что пред ним находится настоящая государственная власть, ради которой можно было, не кривя душою, отказаться от своего прежнего курса. Тем, кто не понимал его поступка и соблазнились им, он говорил: "пусть погибнет мое имя в истории, только бы Церкви была польза" ... Англиканскому епископу Бюри, который также просил объяснений, Патриарх напомнил слова ап. Павла: "имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас" (Филип. I, 23-24). Он добавил, что лично с радостью принял бы мученическую смерть, но судьба остающейся Православной Церкви лежит на его ответственности.
Патриарх может быть был самым бесстрашным, мужественным и спокойным пред лицом смерти человеком в России. Все его существо, его лицо, и само сердце излучало всегда и неизменно обаяние глубокого покоя и простоты. Для него умереть было бы слишком легко. Это самое простое на что он мог решиться в любой момент. Для него, старика, монаха и патриарха мученическая смерть была бы приятна, прекрасна и славна и потребовала бы минимума героизма. Самым мучительным вопросом, для него могло быть только – как управлять Церковью, что сделать для облегчения ее положения и устроения ее жизни в безбожном государстве, которое как будто предлагает известные условия существования. Надо было исчерпать со своей стороны, жертвуя, если это потребуется, своим престижем и славой, все возможности для блага Церкви, не нанося ущерба христианской морали вообще, настроению церковного народа и клира и не нарушая церковные каноны. Кроме своих посланий и заявлений, которые могли быть приятны власти, Патриарх сделал попытки завести в угоду ей новый календарный стиль (и то, когда сделала это Константинопольская церковь), учредить при себе Высшее церковное Управление с участием агента большевиков, одного протоиерея, и предложить поминовение властей за богослужением.
{104} Но епископ, клир и народ не приняли этих мер и Патриарх их охотно отменил. Выход же его на свободу для ликвидации обновленчества принес огромную пользу Церкви, восстановив и утвердив в ней законное церковное управление. Конечно, большевики должны были выпустить его и без этого заявления, но для престижа власти оно все же было необходимо и они добились его от заключенного Патриарха.
Народ же не усумнился в нем, не соблазнился его поступком и верно понял его жертву, сделав освобождение его из заключения апофеозом его славы, усыпав дороги его цветами, ободрив малодушных и колеблющихся, как мирян, так епископов и клириков, которые охотно бросали обновленчество.
Ни один воскресный или праздничный день не проходил чтобы Святейший не служил в московских храмах или окрестностях Москвы. По-прежнему храмы эти даже в будние дни во время служения бывают переполнены. В уездных городах Московской губ. стечение народа было огромное, встреча и проводы Патриарха очень торжественные. Рабочие везде покидали работу и все советские и промышленные учреждения не работали в течение всего пребывания Патриарха в городах.
После заключения Патриарх теперь проживает не в Троицком подворье, а в Донском монастыре. К нему со всех концов России приезжают разные лица и в часы приема, в его приемной можно увидеть епископов, священников и мирян: одни по делам церковным, другие – за получением патриаршего благословения и за утешением в горе. Доступ к нему свободный, и келейник его лишь спрашивает посетителей о цели их прихода. Патриарх помещается в трех комнатах, первая из коих в указанные часы служить приемной. Обстановка патриарших покоев поражает своей простотой, а беседа с ним, по словам видевших его, производит сильное впечатление. Святейший находит всегда несколько слов для каждого, даже приходящего только за благословением. Приезжих подробно расспрашивает о положении Православной Церкви в провинции. По Москве он ездит на извозчике в сопровождении келейника. Встречные обнажают при виде его головы и надо быть смельчаком, чтобы решиться не подчиниться установившемуся в этом отношении обычаю. Когда он ездит по железной дороге, то, хотя советская власть не устанавливает для него никаких исключений, никто не входит в занятое Патриархом купэ.
Московский корреспондент парижской газеты "Энформас он" (№ 219 1923 года) так описывает, между прочим, свои впечатления о Святейшем и о приеме y него. "Спокойный, умный, {105} ласковый, широко сострадательный, очень просто одетый, без всякой роскоши, без различия принимающий всех посетителей. Патриарх лишен, может быть, пышности, но он действительно чрезвычайно дорог тысячам малых людей, рабочих и крестьян, которые приходят его видеть. В нем под образом слабости угадывается крепкая воля, энергия для всех испытаний, Bера непоколебимая ...
Постоянный изъявления сочувствия и преданности, которые он получает со всех концов Poccии, делают его сильным и терпеливым... Густая молчаливая толпа ожидала приема. Странники, заметные по загорелым лицам, большой обуви и благочестивому виду, ожидали, сидя в тени башенного зубца. Они сделали несколько тысяч верст пешком, чтобы получить благословение Патриарха. Сельский священник, нервный и застенчивый, ходил вдоль и поперек ... Женщина припала к скамье и закрыла лицо руками. Тяжелые рыдания судорожно вздергивали ее плечи. Несомненно она пришла сюда искать облегчения в каком-то большом несчастии, и невольно пришли в голову тысячи и тысячи расстрелянных ...
Горожане и крестьяне, люди из народа главным образом – долгие часы, порою дни – ждут, чтобы открылась маленькая дверь и мальчик-певчий ввел их к Патриарху Тихону".
Характерно, что торговцы Сухаревой башни, рыбники и зеленщики, отказываются от платы за продукты для кухни Патриарха Тихона. Когда во время ареста Патриарха пытались забрать у этих торговцев для "живоцерковников" продукты, то в ответ послышалось: "для Патриарха, что угодно, а для стервятников и за деньги не дадим". А советской властью жилищному коменданту Донского монастыря предписано освободить помещение Патриарха Тихона от вселенных туда по распоряжению местной жилищной комиссии посторонних лиц, нарушающих покой Патриарха.
Но несмотря на прекращение прямого преследования, положение Патpиapxa Тихона продолжало быть очень тяжелым. Большевики окружили Патриapxa сетью сыска и каждое движение, каждый шаг главы Православной Церкви подвергался с их стороны строгому наблюдению. Верующий народ, боясь, чтобы большевики не увезли Святейшего Патриарха тайно, чутко следил за своим Верховным Архипастырем, не спуская с него глаз. У Донского монастыря поэтому наблюдается беспрерывное скопление народа.
Однажды православная Москва была взволнована слухами об убийстве Патpиapxa Тихона. Слухи эти оказались неверными. В Донском монастыре 9 декабря 1923 г. в 8 ч. вечера был убит келейник Патриарха Яков Полозов. Преступление совершено {106} двумя лицами, похитившими, между прочим, две шубы Патриарха. Однако, в Москве были уверены, что убийство совершено не с целью грабежа, который должен был только послужить прикрытием для истинных мотивов преступления; утверждают, что Полозов убит врагами Патриapxa: случись в комнате сам Патриарх, он был бы убит.
Весть об убийстве в покоях Патриарха с быстротой молнии разнеслась по Москве и вызвала чувство живейшей радости по поводу того, что Патриарх жив и невредим. Смерть Я. Полозова окружила его в глазах Москвичей мученическим ореолом, тем более что вся Москва считает, что он пал жертвой своей преданности Патриарху. Патриарх Тихон был сильно потрясен этим убийством. Келейник Полозов уже несколько лет был неразлучен с ним, всюду оберегая покой Патриарха. Случай этот, являющийся уже не первой попыткой большевиков расправиться с ненавистным для них служителем Божиим, сильно взволновал население Москвы и вызвал острое возбуждение. Чтобы не вызвать эксцессов в толпах верующих, тело убитого было похоронено в Донском монастыре. Поклониться праху покойного стекалось так много народу, что огромный храм Донского монастыря не мог вместить и половины молящихся. Восемь епископов и сонм духовенства совершили заупокойную литургию. Одним из представителей духовенства было сказано посвященное памяти покойного слово на изречение Евангелия: "больше сия любви никтоже имать, да кто душу свою положить за други своя". Сам Патриарх в слезах напутствовал прах Полозова.
Потрясения от этих событий вызвали некоторое недомогание у Патриарха, который со времени его освобождения из тюрьмы подвержен обморокам, изредка повторяющимся. Но и во время этих недомоганий Патриарх, несмотря на советы врачей, продолжал выезжать и совершать продолжительные богослужения.
Все растущая с каждым годом популярность Патриарха Тихона не давала покоя врагам Церкви и они всячески старались тем или иным способом устранить его с пути. По сообщению большевицкого агентства "Роста", "в подвалах Kиeвo-Печерской лавры случайно были обнаружены крупные ценности, запрятанный во время изъятия церковных ценностей в 1921 г.".
Советская печать обвиняла Патриарха Тихона в том, что лаврские ценности были укрыты по его распоряжению и что найденная в лавре переписка устанавливает связь Патриарха с эмиграцией, наличность хорошо организованной политической агентуры и постоянное снабжение эмиграции политическими сведениями. Киевские советские газеты требовали немедленного ареста {107} Патриapxa Тихона. В связи с этим обстоятельством в "Известиях", от 18 января напечатано следующее письмо Патриарха на имя редакции. "В интересах истины считаем необходимым заявить о нижеследующем. Kиeво-Печерская Лавра искони была оплотом православия и одной из главных святынь Православной Русской Церкви. Она всегда находилась в непосредственном ведении Киевских митрополитов. В последние годы до своей ссылки управлял ею наш экзарх Украины Митрополит Михаил. После него управляли Лаврой замещавшие его архипастыри, и лишь после того, как все они были лишены фактической возможности управления, мы в целях сохранения Лавры, как очага Православия, от покушений на нее со стороны "обновленцев", приняли в свое непосредственное ведение. Но это имело место лишь в начале 1924 г., и потому естественно, нам не может приписываться распоряжение о сокрытии ценностей в Лавре.
С другой стороны, ни в каких сношениях ни с заграничной контрреволюцией, ни с контрреволюционными группами внутри СССР мы не состояли и не состоим, и нам ничего неизвестно о "контрреволюционной политической работе монахов Лавры", Патриарх Тихон. 10 января 1925 года, Москва, Донской монастырь".
Гонение на Церковь и духовенство вновь возобновилось с особенной жестокостью. Тактика большевиков теперь несколько изменилась и заключалась в том, чтобы, оставляя в стороны Патpиapxa, любимого в народе и известного и популярного не только в Европе, но и во всем мир, лишить всех органов общения с верующими. Его помощники арестовываются, ссылаются, пастыри изгоняются.
Не решаясь открыто противодействовать действиям Патpиарха, направленным к укреплению Православной Церкви, советская власть чинит на местах тысячи препятствий к проведению указаний Патриарха в жизнь и не останавливается перед арестами другими репрессиями в тех случаях, когда в ее расчеты входит удушение нарождающейся церковной организации.
О своем положении Патриарх говорил: "лучше сидеть в тюрьме, я ведь только считаюсь на свободе, а ничего делать не могу, я посылаю архиереев на юг, а он попадает на север, посылаю на запад, а его привозят на восток". Так Чека не позволяла назначенным им архиереем даже доехать до своих епархий, направляя их в места заключения и ссылки.
Большевики поняли, что русская Церковь отвергла обновленческое движение и что результат их борьбы с православием получился обратный: вызванные этой борьбой религиозные споры пробудили интерес населения к религиозным вопросам, а {108} освобождение Святейшего Патриарха вызвало укрепление и усиление Православной Церкви. Такой оборот дела стал беспокоить московских руководителей большевизма.
В политике большевиков по отношению к Православной Церкви почувствовался страх перед церковной организацией, перед превращением Церкви не только в духовное, но и в организационное единство. Там, где советская власть терпит существование храма, она всячески преследует попытками возрождения и создания прихода. Комиссариат внутренних дел и ГПУ, усматривающие большую опасность в растущем влиянии Святейшего Патриарха Тихона и в его организационной работе по восстановлению аппарата церковного управления, имели целый ряд суждений по сему вопросу и свои соображения представили. в совет народных комиссаров. Последний согласился с доводами комиссариата внутренних дел о необходимости принять меры для борьбы с "растущей опасностью" и поручили ОГПУ разработать "мероприятия, могущие положить предел опасному развитию тихоновской агитации и организации". Не было сомнения, что возобновившие гонения на Церковь и духовенство явились результатом этих мероприятий.
Методы большевицкой власти – вообще отдельная тема, но они – чистая дьявольщина. Специальный агент большевиков ведет непрестанную борьбу с Патриархом, систематически посещая его два-три раза в неделю и склоняя его на поступки вредные для Церкви и полезные для безбожной власти. Он упрашивает Патриарха написать ответ архиепископу Кентерберийскому, что Церковь в России пользуется полной свободой и никаких гонений нет. Его уговаривают ради пользы Церкви и упорядочения отношений государства и Церкви отречься от власти и уже успевают склонить на эту точку зрения одного-двух ближайших к нему архиереев.
То, что не удалось сделать через обновленцев, то пытаются сделать через самого Патриарха. От него требуют смещения с кафедр не угодных большевикам популярнейших и любимых народом архиереев. Предлагают завести новый календарный стиль, который не прошел в жизнь даже у обновленцев. Сотруднику Патриарха Архиепископу Илариону большевик говорит: "уговорите Патриарха завести новый стиль; неужели он не может сделать маленькой уступки для власти? Если советская власть завела этот стиль, то пусть и церковь покажет, что она солидарна с нею". Другому архиерею он же говорит: "вы слышали, что Патриарх заводит новый стиль? для чего это? Кому это нужно? Неужели вы согласитесь с ним? Отделитесь от Патриарха, вас вся Москва любит и за вами пойдет, мы вас {109} поддержим" ...
Агент требует, чтобы в управлении Патриарха был человек, которому власть доверяет и пытается ввести туда известного предателя, но все же все время имеет там одного доносчика из среды архиереев. Большевицкая власть не выпускала его из атмосферы своей лжи, провокации, обмана, клеветы, сеяния раздоров, расколов, недоверия. Патриарх постоянно должен был разгадывать тайные и злые замыслы и намерения, скрывающееся под всякими благовидными предложениями власти. Враг действовал то посулами, то угрозами, и не ему самому, – это были бы совершенные пустяки! – а Церкви. То он обещает прекратить аресты духовенства, освободить заключенных или вернуть из ссылки таких-то нужных Патриарху епископов, или дать разрешение на духовную печать и образование, на свободу съездов и епархиального управления, то угрожает оставить все репрессии в силе и еще прибавить.
Трудно представить себе как страдал Патриарх. Этот человек воплощенного спокойствия дрожал от волнения и раздражения, когда ему докладывали о приезде агента. Какого напряжения нервов стоили ему эти постоянные систематические беседы. Это единственный случай, который мы знаем, что Патриарх был вне себя и изменял своему обычному характеру и темпераменту. Его мучила и жгла на медленном огне своей сатанинской ненависти большевицкая власть.
Еще один документ, так называемое "предсмертное завещание" Патриарха, выражает надежду, что подчинение советской власти не за страх, а за совесть, "побудит власть относиться к нам с полным доверием, даст нам возможность преподать детям наших пасомых закон Божий, иметь богословские школы для подготовки пастырей, издавать в защиту православной веры книги и журналы". Ради этой цели "завещание" уверяет, что "советская власть действительно народная, рабочая, крестьянская, а потому прочная и непоколебимая". Оно обещает церковный суд "в каноническом порядке" над неблагонадежными в отношении к власти архипастырями и пастырями своими и заграничными. Обнародованное на другой день после его смерти, оно не понравилось клиру и народу и подпись на нем все считали неподлинной. Однако это "завещание" служило условием согласия большевиков на местоблюстительство митрополита Петра и последний вынужден был получить на нем подпись Патриарха. Проэкт этого завещания долго лежал на столе у Патриарха, из-за него происходила большая борьба, и подпись, вынужденная у него за два часа до смерти, положила на его сердце непосильную тяжесть и видимо ускорила его кончину.
{110} Cлужение Патриарха было самозащитой Церкви. Патриарх был внешне стеснен. Но он сохранил самоуправление и внутреннюю свободу Церкви.
Он не допустил врагов к управлению ею, они могли только насиловать или делать распоряжения церковной власти неисполненными по насилию власти, но эти распоряжения по Церкви не были распоряжениями большевиков. Он не сказал неправды на положение Церкви и клеветы на клире, предпочитая самому унижаться пред властями. Словесные выступления, вымученные и вынужденные, исторгнутая насилием безбожников, остались без последствий. Но не слова нужны были большевикам, а сдача всего внутреннего управления Церкви в их руки.
Будучи почти одинок в управлении, он не превысил своих полномочий, но послушный голосу Церкви, немедленно исправлял свои поступки, сделанные по насилию, обману или провокации большевиков. Он исполнил свое обещание, данное Собору 1917 г., на другой день своей интронизации (22 ноября), когда благодарил его за приветствия и пожелания. Упомянув о высказанных на Соборе опасениях, как бы восстановление патриаршества не затенило Собора и не повредило идее соборности, Святейший Патриарх засвидетельствовал как от своего лица, так и своих преемников, что патриаршество не представит угрозы соборности Святой Православной Церкви. "Возлюбленные отцы и братия, воскликнул он, и с особенной простотой и задушевностью произнес, – не таковы теперь времена, не таковы обстоятельства, чтобы кто либо, как бы он велик ни был, и какою бы духовною силою не обладал, мог нести тяготу единоличного управления Русскою Церковью"...
Здесь невольно возникает оценка деятельности Патриарха именно в исторической перспективе, в сравнении с тем, что случилось после его смерти.
В течении двух полных лет, с весны 1925 г. до весны 1927 г. местоблюститель Митрополит Петр и его заместители – Митрополит Сергий, в этот первый период его управления, и Архиепископ Серафим Углицкий держали непримиримо твердый курс. Со смертью Патриарха Тихона опыт компромиссов кончился. Никаким обещаниям большевиков больше не верят, суда над своими или заграничными епископами и клириками сами не обещают, всякие попытки вторжения безбожников в управление Церковью категорически отвергают, не смотря на все усиливающееся гонение. Опыты Патриарха были достаточны и они были необходимы, чтобы придти к такому заключению после него. Эти опыты должны были обнаружить систематические обманы {111} большевиков, бесполезность каких-либо союзов с ними и надежд на улучшение положения Церкви в безбожном государстве, на вред этих компромиссов для самой Церкви, чего и добиваются большевики.
Если бы не прошли этого печального опыта, но продолжали обличения большевиков, благословляли только на страдания и смерть в борьбе с ними, то многим членам Церкви могло казаться, что Церковь сама виновата в своих страданиях когда отвергала предложенные ей властью условия свободы, когда власть "уступала" несколько свои позиции и требовала только лояльности к себе. Церковь в лице Патриарха очистилась от политики, она сделала все, что можно для примирения с властью. В этом направлении она сделала максимум, дальше идти в уступках было невозможно, чтобы не отдать кесарю не только кесарево, но и Божие. Так помнили путь Патриарха Тихона его преемники и больше этого опыта не повторили. Если делать то, что делал Патриарх было уже ненужно и ошибочно, то продолжать уступки дальше было бы заведомым преступлением или сознательным грехом.
Враг был слишком хорошо понят, чтобы можно было идти с ним на соглашение, не делаясь предателем Церкви.
Митрополит Сергий во второй период своего управления по выходе из тюрьмы (в марте 1927 г.) продолжил и завершил уступки. Прежде всего его соглашение с властью, важное для всей Церкви, явилось его единоличным актом. Оно вызвало всеобщий протест епископата, клира и народа, достаточный для того, чтобы поставить вопрос о каноничности действии первого епископа. Но этот протест был отвергнут и установилась диктатура первого епископа, подбирающего себе сторонников в атмосфере террора и поддержки большевицкой власти. При возрастающем общем гонении на религию и истреблении ее святынь он обвинил всех заключенных епископов и клириков в контрреволюции, в политической неблагонадежности, отрицал факт гонения на Церковь в России, уволил епископов с кафедр, по требованию врагов Церкви, порывая нравственную связь пастырей и паствы в момент общих страданий. В общем провел всю программу отношений к власти обновленцев, отвергнутых всею Церковью и сделал их существование для большевиков больше ненужным. Оправдав и одобрив действия безбожной власти именем самого церковного управления, он развязал ей руки и уничтожение церкви, при сохранении только ее нового управления, пошло полным ходом, беспрепятственно, вплоть до полного ее изнеможения к 1940 г., когда политические условия войны и новые задачи заставили прекратить только открытое гонение на Церковь, но оставить в силе все стеснения для ее развития и {112} жизни. Ныне Сергиевская патриархия проявляет полный контакт с большевицкой властью во всех ее чисто политических выступлениях и обманах, увлекая верующих других стран идти вместе с большевиками и, таким образом, она готовит себе и всем религиям и церквам эпоху полной ликвидации ... Это – не еретики, это – хуже, это падшие во время гонений и предатели.
Такова судьба Московской Патриархии. При подобном рассмотрении ее тем большую ясность приобретает позиция Патриарха Тихона, ее каноничность, правда нравственная, любовь и жертва (См. "Каноническое положение Высшей Церковной власти в СССР и заграницей". Прот. М. Польский. 1948.).
Эта позиция не исчезла под ложным возглавлением Церкви. Епископат, клир и церковный народ, опротестовавшие действия митрополита Сергия, остались в заключении или катакомбах. Эти позиции помнит, защищает и хранит та свободная заграничная часть Русской Церкви, которая никогда не входила в контакт с Сергиевской Патриархией. "Тихоновны" живы по сей день и будут всегда живы в Русской Церкви.
Святейший Патриарх Тихон не опорочил мучеников российских, но сам стал в сонм их первым не по времени эпохи гонений, а по силе страданий. Это было мученичество ежедневное, среди непрестанной борьбы с врагом, с его насилием и издевательствами, в течение долгих семи лет, и ежечасное – за всю Церковь, до последнего часа смерти. Он исчерпал все возможности для Церкви и церковного человека меры примирения с властью гражданской и явился жертвой в самом внутреннем, глубоком и широком смысле этого слова. Жертва собою, своим именем, своей славой исповедника и обличителя неправды. Он унизился, когда переменил свой тон с властью, но никогда не пал. Он унижал себя, но никого больше.
Не сохранялся и не возвышался унижением других. Он не щадил себя чтобы снискать пощаду пастырям, народу и церковному достояние. Его компромиссы деяния любви и смирения. (Вспомнить только чем они явились у м. Сергия).
И народ это понимал и жалел его искренно и глубоко, получив полное убеждение в его святости. Это мужественное и кротчайшее существо. Это исключительная, безукоризненно святая личность. На вопрос одного чекиста к епископу – "как вы относитесь к Патриарху?" – он ответил: "я реально ощутил его святость". За это он тотчас получил ссылку. Каин ненавидел Авеля за то, что он был праведен.
Так приблизились дни кончины праведника.
{113} Поздно вечером 12 января 1925 года в больницу Е. Бакуниной на Остоженке, пришел врач и спросил могут ли принять больного с тяжелыми сердечными припадками, нуждающегося в серьезном лечении и внимательном уходе. Одна частная лечебница, где комната для него была уже заказана, в последний момент отказалась его принять, боясь репрессий со стороны ГПУ, ибо "больной все же Патриарх Тихон". На следующий день Патриарха привезли в больницу. Он был записан в больничную книгу "гражданин Беллавин", здоровье которого требовало покоя". Почти три месяца он находился под моим непосредственным наблюдением,-пишет Е. Бакунина. Он был высокого роста седой и очень худой и казался, хотя держал себя бодро, гораздо старше своего действительного возраста; в нашей больнице он праздновал шестидесятый год своего рождения. Не взирая на плохое состояние своего здоровья, он превосходно владел собой и ни на что не жаловался, хотя и видно было, что он был взволнован и очень нервничал. Он приехал на извозчике, которым обыкновенно пользовался в сопровождении двух прислужников: монаха и сына одного из своих друзей.
