Текст книги "Новые Мученики Российские"
Автор книги: М. Польский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Но в ближайшие дни предстояло изъятие ценностей из главнейших храмов. Многое заставляло думать, что тут не обойдется так благополучно. Власти подготовляли какие-то особые меры. Население глухо волновалось.
{32}
III.
В эти же дни произошли события, оказавшие решительное и неожиданное влияние не только на изъятие ценностей и на судьбу Митрополита, но и на положение всей Русской Церкви. События эти послужили тем зародышем, из которого в ближайшие недели выросла так называемая, "живая церковь".
В те дни никто еще не предвидел возникновения раскола среди духовенства. НАБЛЮДАЛИСЬ, КОНЕЧНО, РАЗНОГЛАСИЯ, ЧУВСТВОВАЛОСЬ, ЧТО СРЕДИ ДУХОВЕНСТВА ЕСТЬ ЭЛЕМЕНТЫ АВАНТЮРНОГО ХАРАКТЕРА, СКЛОННЫЕ ПЕРЕДАТЬСЯ НА СТОРОНУ ВЛАСТИ, НО ОНИ КАЗАЛИСЬ СЛАБЫМИ И НЕВЛИЯТЕЛЬНЫМИ, ЧТО СЕРЬЕЗНОГО ЗНАЧЕНИЯ ИМ НЕ ПРИДАВАЛИ. Наоборот, казалось, что преследования со стороны власти объединили духовенство, и что отдельные выступления каких бы то ни было групп немыслимы. Да и повода к этому не было.
Духовенство держало себя пассивно, – если угодно, даже "лойяльно". Для раскола, нужен был, если не повод, то предлог, и, притом, демагогического характера.
Этот предлог был найден, не без усиленного подстрекательства, разумеется, со стороны большевиков. Наступившая заминка, после сорванного соглашения по вопросу об изъятии, давала возможность фрондирующей, недовольной части духовенства выступить под флагом необходимости в безотлагательной помощи голодающим.
24-го марта 1922 года в петроградской "Правде" появилось письмо за подписью 12 лиц, среди которых мы находим большую часть будущих столпов "живой церкви", священников: Красницкого, Введенского, Белкова, Боярского и других. Авторы письма решительно отмежевывались от прочего духовенства, укоряли его в контрреволюционности, в игре в политику в народном голоде, требовали немедленной и безусловной отдачи советской власти всех церковных ценностей и т. д. Надо, однако, сказать, что, несмотря на вызывающей тон письма, авторы его не могли не признать (такова была сила правды), что следовало бы, все таки, во избежание оскорбления религиозных чувств православного населения, чтобы в контроль участвовали представители верующих. Нужно также заметить, что в числе подписавших были лица, просто, не дальновидные, увлеченные своими товарищами-политиканами и впоследствии глубоко раскаивавшиеся в подписании означенного письма.
Власть торжествовала. Раскол был налицо. Нужно было только всячески его раздувать и углублять, а на это большевики мастера.
{33} Петроградское духовенство было невероятно поражено и возмущено письмом 12-ти, в котором оно совершенно основательно усматривало все признаки политического доноса. На состоявшемся многолюдном собрании духовенства, авторам письма пришлось выдержать жестокий натиск. Главным защитником выступления 12-ти был Введенский, произнесший речь чрезвычайно наглую и угрожающую. Ясно было, что он уже чувствует за собой могущественную "заручку" и на нее уповает.
Митрополит, со свойственной ему кротостью, прекратил эту угнетающую сцену и постарался утишить разбушевавшиеся страсти. Для него самое главное сводилось к тому, чтобы предотвратить кровавые столкновения между верующими и агентами власти. Медлить нельзя было. Положение становилось все более напряженным. Было решено вступить в новые переговоры с властью и, по настоянию Митрополита, задача эта была возложена на Введенского и Боярского, как на лиц, перешедших на положение благоприятствуемых властью.
Последствия оправдали этот выбор. Новые посланцы быстро уладили дело. Между Митрополитом и петроградским советом состоялось формальное соглашение, изложенное в ряде пунктов и напечатанное в "Правде" в начале апреля. Кое-каких уступок от власти, все таки, удалось добиться. Самое существенное было то, что верующим предоставлялось заменять подлежащие изъятию церковные предметы другим равноценным имуществом. Митрополит, со своей стороны, обязался обратиться к верующим с соответствующим воззванием, которое и было напечатано в том же номере газеты. В этом воззвании Владыка, не отступая от своей принципиальной точки зрения, умолял верующих не сопротивляться, даже в случае применения насильственного способа изъятия, и подчиниться силе.
Казалось бы, с этого момента, все споры и недоразумения на этой почве между духовенством и властью следовало считать законченными. Изъятие продолжалось с большой интенсивностью. Серьезных препятствий действия власти, по-прежнему, не встречали, если не считать отдельных случаев народных скоплений, оскорблений агентов власти и т. п. сравнительных мелочей. В конце концов, изъятие было произведено всюду с таким успехом, что сам глава местной милиции вынужден был констатировать в официальном донесении, блестящее и сравнительно вполне спокойное проведение кампании (само собою разумеется, что это донесение было сделано тогда, когда возбуждение дела против Митрополита еще не предвиделось).
Но грянул гром с совершенно другой стороны.
{34}
VI.
Введенский, Белков, Красницкий (выдвинувшийся скоро вперед, как фактический глава и организатор живо-церковного движения) и, иже с ними, не могли и не желали останавливаться на сделанном им шаге. Благодаря содействию и подстрекательству сов. власти, перед ними открывалась новая грандиозная перспектива: захватить в свои руки церковную власть и пользоваться ею по своему усмотрению, под крылышком благосклонного большевистского правительства.
В начале мая в Петрограде разнеслась весть о церковном перевороте, произведенном означенной группой, об устранении патpиарха Тихона от власти и т. д. Точных сведений еще никто, впрочем, не имел.
Введенский, явившийся после переворота из Москвы в Петроград к Митрополиту, заявил ему об образовании нового верховного церковного управления и о назначении его, Введенского, делегатом от этого управления по Петроградской епархии.
В ответ на это со стороны Митрополита последовал шаг, которого, вероятно, никто не ожидал, памятуя удивительную душевную мягкость и кротость Владыки. Но, всему есть пределы, Митрополит мог проявить величайшую уступчивость, пока речь шла только о церковных ценностях. Цель изъятия и, с другой стороны, опасность, угрожавшая верующим, оправдывали такую линию поведения. Теперь, лицом к лицу с одним из узурпаторов церковной власти, Митрополит не только разумом, но всем инстинктом искренне и глубоко верующего христианина сразу понял, что дело идет уже не об "освященных сосудах". Волна мятежа подступает уже к самой Церкви. В этот роковой момент он осознал свою огромную ответственность и властно заявил Введенскому: "Нет, на это я не пойду".
Но Митрополит этим не ограничился.
На другой же день состоялось постановление Владыки, по смыслу которого Введенский был объявлен находящимся "вне Православной Церкви", – с указанием всех мотивов этого постановления. Впрочем, кротость Владыки сказалась и тут. В постановлении был указан его временный характер, – "пока Введенский не признает своего заблуждения и не откажется от него".
Постановление, напечатанное немедленно в советских газетах, вызвало изумление и ярость со стороны большевиков. В первую минуту озлобление было так велико, что большевики совсем забыли о неоднократно провозглашенном ими принципе "невмешательства" в церковную жизнь. Заголовки газет {35} запестрели истерическими аншлагами вроде того, что "Митрополит Вениамин осмелился отлучить от Церкви священника Введенского. Меч пролетариата тяжело обрушится на голову Митрополита". Нечего и говорить, что все эти бешенные выкрики выдавали, окончательно и официально, закулисное доселе участие большевиков в живо-церковной интриге (о чем, впрочем, все и без того догадывались).
Однако, после бешенных атак первых дней, наступило некоторое раздумье. Обаяние Митрополита среди верующих было очень велико. Отлучение Введенского не могло не произвести на них огромного впечатления. Физически уничтожить Митрополита было нетрудно, но возвышенное им постановление пережило бы его и могло создать серьезные последствия, угрожавшие в зародыше раздавить новую "революционную церковь". Решили, поэтому, испробовать другой путь путь угроз и компромиссов.
Через несколько дней после отлучения к Митрополиту явился Введенский в сопровождении бывшего председателя петроградской ЧЕК'и, а затем петроградского коменданта Бакаева, который с этой должностью совмещал должность чего-то вроде "обер-прокурора" при вновь образовавшемся "революционном епархиальном управлении". Введенский и Бакаев предъявили Митрополиту ультиматум. Либо он отменит свое постановление о Введенском, либо против него и ряда духовных лиц будет – на почве изъятия церковных ценностей – создан процесс, в результат которого погибнут и он, и наиболее близкие ему лица.
Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил немедленным и категорическим отказом. Введенский и Бакаев удалились, осыпав Митрополита рядом яростных угроз.
Митрополит ясно понимал, что эти угрозы не тщетны, и что с того момента, как он стал поперек дороги власти в ее начинаниях, по поводу образования революционной церкви, – он обречен на смерть. Но сойти с избранного им пути он не мог и не желал.
Предчувствуя, что через короткое время ему придется вступить на свой многострадальный путь, он приготовился к ожидавшей его участи, отдал наиболее важные распоряжения по епархии, повидался со своими друзьями и простился с ними.
Предчувствия не обманули Митрополита. Через несколько дней вернувшись откуда-то в лавру, он застал у себя "гостей": следователя, многочисленных агентов ЧЕК'и и стражу. У него произвели долгий, тщательный и, понятно, безрезультатный обыск. Затем ему было объявлено, что против него и других лиц {36} возбуждено дело о сопротивлении изъятию церковных ценностей, и что он будет находится под домашним арестом. Этот льготный арест продолжался недолго, – 2 или 3 дня, по истечении которых Митрополита увезли в дом предварительного заключения, где он находился все дальнейшее время до своей мученической кончины.
V.
Дело покатилось по заранее уготовленным рельсам советского правосудия.
Кроме Митрополита к делу привлечены были: большинство членов правления общества православных приходов, настоятели некоторых церквей, члены разных причтов и, просто, люди, попавшиеся во время уличных беспорядков при изъятии ценностей, – всего 86 человек, большинство которых было посажено под стражу.
Этот монстр-процесс возбудил огромное волнение в городе. Много сотен лиц – семьи обвиняемых, их друзья – стали судорожно метаться по всему городу, хлопоча об освобождении заключенных и спеша запастись защитниками.
Надлежало в первую очередь, разрешить крайне важный вопрос о защите самого Митрополита. Существовавшая тогда еще легальная организация Красного Креста (имевшая целью помогать политическим заключенным) и разные другие общественные кружки и организации, считали желательным, чтобы защиту Митрополита взял на себя бывший прис. поверенный Я. С. Гурович, который с момента прихода большевиков к власти, оставил адвокатуру и никогда в советских судах не выступал.
Было ясно, тем не менее, что такое отношение Гуровича к советской юстиции не могло быть применено к данному делу, в виду его крупного исторического значения для русской церкви и страны.
Так смотрел на этот вопрос и сам Гурович, просивший, однако, обсудить другое тактическое препятствие, вытекавшее из его еврейского происхождения. Защита Митрополита, несомненно, весьма тяжелая и ответственная задача. В таком деле, и при такой обстановке, возможны, со стороны защиты, промахи и неудачи, от которых никто не застрахован. Но, если они постигнут чисто русского человека, никто его в них не упрекнет, тогда как еврей защитник, при всей его добросовестности, может сделаться мишенью для нападок со стороны групп и лиц, антисемитически настроенных.
Все эти переговоры и сомнения были разрешены неожиданно быстро тем, что сам Митрополит обратился из своего {37} заточения к Гуровичу с просьбой взять в свои руки его защиту, не колеблясь и не сомневаясь, ибо он, владыка, ему безусловно доверяет. Все вопросы были исчерпаны этим заявлением, и Гурович немедленно принял на себя защиту.
Дело началось в субботу 10 июня 1922 года. Заседания петроградского революционного трибунала происходили в зале филармонии (бывшем Дворянском Собрании), на углу Михайловской и Итальянской улиц.
В этот день, с раннего утра, густая толпа народа запрудила Михайловскую и Итальянскую улицы, а также прилегавшую к последней часть Невского проспекта. Несколько десятков тысяч человек стояли здесь в течение ряда часов в ожидании доставления подсудимых, в особенности же Митрополита, в трибунал. Стояли недвижимо, в благоговейной тишине. Милиция не решалась разогнать это странное молчаливое сборище: слишком уже оно импонировало. Наконец показалась карета, в которой везли Митрополита под эскортом конных стражников. Толпа загудела, почти все опустились на колени и запели: "Спаси, Господи, люди твоя". Митрополит благословлял народ из окна кареты и почти у всех на глазах были слезы.
VI.
Прежде чем приступить к краткому изложению самого процесса, мы считаем не лишним охарактеризовать главных действующих лиц в нем.
Характеристика Митрополита нами уже дана. Каким он был на митрополичьей кафедре, таким сел и на роковую скамью большевистского суда, – простой, спокойный, благостный. Само собой понятно, что он был центром всего громадного процесса. На нем сосредотачивалось все внимание и врагов, и обожавшей его верующей массы, заполнявшей, поскольку ее допускали, зал заседания, и прочей публики, не верующей или инаковерующей, но относившейся, в общем, в течение всего процесса, к Митрополиту с исключительным сочувствием, как к явной и заранее обреченной жертве большевиков (из этого числа мы исключаем тех "посетителей" красноармейцев, представителей завкомов и коммунистических ячеек – которые направлялись предусмотрительно властью в большом количестве "по нарядам" в трибунал для того, чтобы создать соответствующее видам власти настроение).
Другая замечательная личность в процессе, вслед за Митрополитом, обращавшая на себя значительное внимание, это архимандрит Сергий (в Mиpе бывший член Государственной Думы {38} В. П. Шеинь). Большое сходство и, в то же время, яркий контраст с Митрополитом. Сходство – в глубокой вере и готовности за нее пострадать и разница – в характерах и в темпераментах.
Митрополит не боялся смерти, он и не искал ее: он спокойно шел на встречу ожидавшей его участи, отдавшись на волю Божию. О. Сергий, как бы, желал "пострадать за веру". Отсюда его пламенные, вдохновенный речи на суде, отличавшиеся от спокойных и сжатых объяснений и ответов Владыки на суде. Старый политический боец чувствовался еще в отце Сергии.
Нечто, бесконечно возвышавшееся над политикой, проницало всю личность Митрополита. Мученик первых веков христианства, в мучениях радостно торжествующие над изумленными палачами и – благостный, спокойный, живущий вдали от Mиpa, весь в созерцании и молитве, святой отшельник той же эпохи воплощением таких двух образов седой старины казались отец Сергий и Митрополит.
Председатель Правления О-ва объединенных петроградских православных приходов, профессор Петроградского Университета Ю. Л. Новицкий – спокойный, ясный и твердый в своих объяснениях и бывш. присяж. повр. И. М. Ковшаров, заранее покорившийся своей участи, смело глядевший в лицо своим "судьям" и не скупившийся на полные горького сарказма выпады – таковы остальные две жертвы из тех четырех, которые были обречены на смерть ради вящего торжества советской власти и укрепления нарождавшейся "Живой церкви" ...
Кроме Митрополита, были привлечены к делу: епископ Венедикт, настоятели почти всех главных петроградских соборов, профессора Духовной Академии, Богословского института и университета, студенты и т. д. Остальная (большая) часть подсудимых состояла из людей "разного чина и звания", более или менее случайно захваченных неводом милиции при уличных беспорядках во время изъятия. Тут были женщины, старики и подростки и был какой-то карлик с пронзительным голосом, вносивший комическую ноту в тяжелые переживания процесса; была фельдшерица, обвинявшаяся в "контрреволюционной" истерике, в которую она впала, находясь в церкви во время нашествия советской комиссии, был даже какой-то перс, чистильщик сапог, магометанин, не понимавший, как оказалось, по-русски, – все же привлеченный за "сопротивление изъятию церковных ценностей", – и т. д. ... Словом, эта часть подсудимых представляла собой обыкновенный, весьма случайный по составу, осколок пестрой уличной толпы ... Очевидно было, что никто и {39} не думал делать сколько-нибудь тщательный отбор подсудимых. Некогда было ...
Зал заседания огромен; он вмещает, считая с хорами, около 2500-3000 человек. И, тем не менее, во время процесса, он всегда был переполнен. Можно сказать, что за несколько недель разбора дела, значительная часть петроградского населения прошла через этот зал. Ничто не останавливало притока публики: ни утомительная подчас монотонность судебного следствия, ни облава, устроенная на второй же день процесса перед зданием филармонии и захватившая несколько сот человек (из публики, ожидавшей открытия заседания), которые оставались арестованными вплоть до самого окончания дела, – ни, наконец, риски и опасности, ожидавшие публику в самом зале.
Здесь неоднократно производились аресты – лиц, якобы, манифестировавших в пользу подсудимых (демонстранты в пользу обвинения встречались, понятно, очень благосклонно). Хозяевами в зале были, собственно, "командированные" посетители. Их всегда было очень много. Остальная публика сидела, обыкновенно, молчаливая, приниженная, только тоскливыми лицами, да не всегда сдерживаемыми слезами, выдавая свое глубокое затаенное волнение.
"Введите подсудимых", – распорядился председатель.
Среди мертвой тишины из самого отдаленного угла зала показалась процессия. Впереди шел Митрополит, в своем облачении, с посохом в руке. За ним – епископ Венедикт. Далее – прочие духовные лица, а за ними остальные подсудимые.
Публика, завидев Митрополита, встала. Митрополит благословил присутствовавших и сел.
Начался бесконечно утомительный формальный опрос подсудимых (имена, фамилии, возраст, судимость и т. д.), занявший весь день.
К чтению обвинительного акта было приступлено лишь в понедельник, 12 июня.
Каким образом большевики создали обвинение против Митрополита и др. обвиняемых. Очень просто. В их распоряжении были десятки отдельных производств, возникших по поводу отдельных же эпизодов, имевших место при изъятии ценностей в разных петроградских церквах и в различное время. По возникновении надобности в создании данного дела – все эти производства "сшили" в единое целое (в переплетном смысле), и все события, в них изложенные, были объявлены результатом злонамеренного подстрекательства со стороны "преступного общества", состоявшего из Митрополита и др. лиц, {40} главным образом, членов Правления О-ва петроградских православных приходов.
Обвинительной формулой Митрополиту вменялось в вину то,
а) что он вступил в сношения и переговоры с сов. властью в Петрограде, имевшее целью добиться аннулирования или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей, б) что он и его сообщники находились при этом в сговоре со всемирной буржуазией и в) что, как средство для возбуждения верующих против сов. власти, те же обвиняемые избрали... распространение среди населения копий заявлений (указанных выше), Митрополита в Комиссию Помгола.
Эта формулировка сама за себя говорит. Достаточно обратить внимание на то, что объявляется преступным факт вступления в переговоры с сов. властью, – переговоры, к тому же возникшие по ее же инициативе и закончившиеся соглашением.
По оглашении обв. акта трибунал перешел к допросу подсудимых по существу предъявленного к ним обвинения.
Первым был подвергнуть допросу Митрополит.
В течении ряда часов (12 и 13 июня) обвинители и судьи осыпали его вопросами, на которые он, абсолютно не волнуясь и ни на миг не теряясь, давал своим ясным, спокойным голосом короткое, категорически, исчерпывающее и не допускающие разнотолкования ответы.
Допрос Митрополита велся, главным образом, в трех направлениях: а) в отношении Митрополита к постановлениям Карловацкого Собора (об этих постановлениях, вообще, говорилось в процессе очень много, – едва ли не больше, чем о самом изъятии б) об отношении Митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и в) об упомянутых выше двух заявлениях Митрополита в Помголе.
По первому вопросу Митрополит ответил, что постановления Карловацкого Собора ему неизвестны, – ни официально, ни приватно.
По второму вопросу Митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина, является очевидным кощунством.
Но центр тяжести – в отношении личной ответственности Митрополита заключался в 3-м вопросе. От него домогались неустанно указаний – путем разнообразнейших и коварнейших вопросов – кто, в действительности, был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в Помгол. Ему весьма {41} прозрачно внушалось, что назови он "редакторов" или даже отрекись только от содержания своих заявлений, – и он будет спасен.
Мы склонны думать, что эти соблазнительные внушения были в известной степени, искренними.
Большевики отнюдь не стремились во что бы то ни стало убить Митрополита. Они даже наверно предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, расстрелянный за стойкость своих убеждении, – это имело бы свои "неудобства". Наоборот, Митрополит, раскаявшийся, приведенный к повиновению, униженный, морально развенчанный и "милостиво" пощаженный такой результат был бы гораздо заманчивее и для сов. власти, и, тем паче, для стоявшей за ее спиною в этом деле "живой церковью".
Это было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика как-то особенно настораживались каждый раз, когда Митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что сов. власть ведет здесь "игру" на жизнь или смерть, – это сквозило и в тоне, и в редакции вопросов. Но, увы, в этой игре у сов. власти не оказалось партнера. Митрополит, как бы не замечал протягиваемых ему "спасательных кругов" и, глядя прямо в лицо трибуналу, твердо и неизменно отвечал: "я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Да, впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали, исключительно, моему ведению, как архипастыря". При этих ответах в голосе Митрополита замечался даже некоторый оттенок властности, – вообще, ему совершенно несвойственный.
После этого – для него лично все было кончено. Предстоявшая ему участь окончательно определилась. Всем присутствующим было ясно величие души этого человека, который своей монашеской рясой, своим собственным телом закрыл от большевиков своих товарищей по несчастью.
Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен. С тем же невозмутимым спокойствием, со светлой улыбкой на устах, Митрополит, среди вздохов и сдержанных рыданий в публике, – возвратился на свое место.
Нужно отметить, что один лишь обвинитель Смирнов пробовал (в начале допроса) держаться свойственного ему издевательского тона в отношении Митрополита.
Со стороны защитника Гуровича не замедлил, однако, последовать резкий протест по этому поводу. Защитник заявил и Смирнову, и трибуналу, что каковы бы ни были их личные верования и убеждения, никто не имеет права так третировать человека, к которому питает благоговейное уважение все население {42} Петрограда. "Мы знаем, что вы можете расстрелять Митрополита, – сказал защитник, – но вы не можете ни оскорблять Митрополита, ни допускать этих оскорблений, и всякий раз, как это случится, защита будет неустанно протестовать".
Протест защиты был поддержан аплодисментами публики. Председатель трибунала грубо оборвал публику, но, очевидно, какие-то закулисные меры внушения были кем-то, власть имеющим, приняты в отношении Смирнова. По крайней мере последний, в дальнейшем допросе Владыки, держал уже себя – со стороны формы – сравнительно прилично.
Неизгладимое впечатление оставил также допрос архим. Сергия. Звучным, решительным голосом отвечал он на сыпавшиеся на него, как из рога изобилия, вопросы. Он не позволял "допросчикам" злоупотреблять своим положением. Система допроса в сов. суд заключается, между прочим, в том, – чтобы по одному и тому же предмету предлагать бесконечно повторявшиеся вопросы, слегка варьируя форму их. Грубый прием, рассчитанный на то, чтобы легче "сбить" допрашиваемого, О. Сергий неумолимо пресекал эти попытки, заявляя резко и определенно: "я уже на этот вопрос ответил и повторять свои ответы не желаю". Он не допускал со стороны трибунала и обвинителей обычного издевательского тона в отношении допрашиваемого. Так, Смирнов, поставив сначала о. Сергию ряд вопросов о его происхождении, воспитании и прошлой деятельности, – обратился к нему напоследок с вопросом: "Как же Вы оказались в монахах, по убеждению?". О. Сергий выпрямился во весь свой высокий рост, оглядел Смирнова с ног до головы уничтожающим взглядом и бросил ему в ответ: "Послушайте, Вы по-видимому, не понимаете оскорбительности Вашего вопроса. Я Вам отвечать не буду".
Архимандрит Сергий был привлечен к делу в качестве одного из товарищей председателя злополучного общества петроградских православных приходов. Он отрицал (и это вполне соответствовало действительности) утверждение, будто бы, Правление занималось политикой: лично же себя объявлял совершенно солидарным с Митрополитом.
Председатель того же правления, проф. Ю. П. Новицкий, в своих объяснениях подробно охарактеризовал деятельность правления, доказав рядом неопровержимых данных, что деятельность эта вращалась, исключительно, в круге вопросов церковноприходского быта.
Бывший юрисконсульт Лавры, И. М. Ковшаров, с первой же минуты процесса, ясно предвидевший его неизбежный финал, {43} – давал на поставленные ему вопросы хладнокровные, меткие по смыслу и часто едкие по форме ответы.
Не будем подробно говорить о поведении остальных подсудимых (надо думать и поныне здравствующих в сов. России) во время их допроса. Достаточно сказать, что духовенство и, вообще, интеллигентская часть подсудимых, в общем, держали себя спокойно, без того панического заискивания, которое часто наблюдается со стороны обвиняемых в сов. трибуналах. Случаев оговоров или инсинуаций по адресу других лиц с целью смягчить свою собственную ответственность не было. Многие держали себя с большим достоинством; некоторые – героически, открыто исповедуя свою солидарность с точкой зрения Митрополита.
VII.
Допрос подсудимых, продолжавшийся без малого 2 недели наконец окончен.
Трибунал переходит к допросу свидетелей.
Главнейший и интереснейший из них, Введенский, – волей судеб не мог быть допрошен. На второй же день процесса, при выходе из зала заседания на улицу, какая-то пожилая женщина швырнула в Введенского камнем, чем причинила ему поранение головы. Была ли эта рана, действительно, серьезной, или же Введенский использовал этот случай, чтобы уклониться от дачи в трибунале свидетельского показания – решить трудно. Во всяком случае, Введенский, "по болезни", больше в трибунал не являлся. Обвинение заменило его другим, "равноценным", свидетелем, Красницким.
Первым допрашивался член Помгола, он же "ректор университета, имени Зиновьева", Канатчиков. Этот "ученый" в опровержение всего, что было признано даже в обвинительном акте, – заявил совершенно неожиданно, что Помгол никогда ни на какие переговоры и компромиссы не шел, и что предложения Митрополита формулированные в его заявлениях, были с самого начала отвергнуты. Когда же защитник Гурович предъявил ему его собственное предшествующее показание (прямо обратное, по содержанию, тому, что свидетель только что заявил),
– Канатчиков, не смущаясь, объяснил, что у него "странно устроенная память: он, свидетель, человек – схематических построений; отдельных же фактов он никогда не помнит". Это оригинальное заявление, по требованию защитника, вносится целиком в протокол заседания.
Затем, в зал был введен свидетель Красницкий.
{44} Bыcoкий, худой, лысый, с бледным лицом, с тонкими бескровными губами, еще не старый человек (лет 40-45), в священнической рясе, решительными шагами, с вызывающим видом подошел к своему месту и начал свое "показание". И с каждым словом, с каждым звуком этого мерного, спокойного, резко-металлического голоса, над головами подсудимых все более сгущалась смертная тьма. Роль свидетеля была ясна. Это был очевидный "судебный убийца", имевший своей задачей заполнить злостными инсинуациями и заведомо ложными обобщениями ту пустоту, которая зияла в деле на месте доказательств. И надо сказать, что эту свою роль свидетель выполнил чрезвычайно старательно. Слова, исходившие из его змеевидных уст, были настоящей петлей, которую этот человек в рясе и с наперсным крестом, поочередно набрасывал на шею каждого из подсудимых. Ложь, сплетня, безответственные, но ядовитые характеристики обвинения в контрреволюционных замыслах – все это было пущено в ход столпом "живой церкви".
Фигуры членов трибунала и самых обвинителей померкли на время пред Красницким. Так даже их превосходил он в своем стремлении погубить подсудимых. Какое-то перевоплощение иуды ... Как-то жутко и душно становилось в зале ... Все – до трибунала и обвинителей включительно опустили головы ... Всем было не по себе.
Наконец, эта своего рода пытка окончилась. Красницкий сказал все, что считал нужным. Ни трибунал, ни обвинители – редкий случай – не поставили ему ни одного вопроса. Всем хотелось поскорее избавиться от присутствия этой кошмарной фигуры, – свободнее вздохнуть.
Но раздался голос защитника Гуровича. "Я желаю предложить несколько вопросов свидетелю Красницкому". Вооружившись кипой газет, оказавшихся "Епархиальными Ведомостями" за 1917 и 1918 годы, – защитник спросил Красницкого, он ли является автором многих статей, напечатанных тогда в "Епархиальных Ведомостях" за подписью Красницкого и призывавших к возмущению против большевиков, чуть ли не к истреблению их.
Красницкий признал себя автором этих статей и собирался уже дать какие-то объяснения по поводу своей политической "метаморфозы", но был прерван председателем, нашедшим (немного поздно), что "все это не имеет отношения к делу".
