Текст книги "Война"

Автор книги: Людвиг Ренн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Я посмотрел на его палец. Только на кончике остался небольшой шрам.

– Далеко ли от нас идут бои? – спросил Кайзер.

Я даже не понял – о чем это он? Кайзер смутился.

– Ты что – не в себе? – спросил Цише. – Должен же ты знать, где наши позиции!

– А, ты вот о чем! Километрах в трех отсюда.

– Ну тогда уже вблизи была бы слышна стрельба.

– Ах, вы, значит, считаете, что стрельба не утихает ни на минуту? Нет, там и стрелять не по чему! – засмеялся я.

Он недоверчиво поглядел на меня.

– Истинный бог! Вы там ничего не увидите перед собой кроме луга – светлого, когда сияет солнце, и зеленого, когда идет дождь. Там стоят в дозоре, подметают траншею и строят блиндажи. А днем пролетают четыре снаряда, точно в одиннадцать часов, и всегда ложатся в одно и то же место.

У Кайзера был растерянный вид. Меня так и подмывало разыгрывать его еще и еще.

– Брось! – сказал Цише и потянул меня за собой. – Что с тобой стряслось? – спросил он. – Ты же всегда был добрым малым.

V

Конечно, лейтенант Фабиан был не таким командиром, как Эгер. Он повсюду бегал, вникал во все мелочи и вскоре снова стал здоровым и толстым, как прежде. Он охотно пил вино и шнапс, а вообще жил с нами весьма по-простецки.

Однажды ночью стена блиндажа обрушилась прямо на него. Он выполз из-под завала, вытянул оттуда свое одеяло и, не сказав никому ни слова, улегся в траншейную нишу, прикрытую сверху от дождя гофрированным железом, но открытую со стороны траншеи. Утром денщик принес ему кофе, увидел засыпанный блиндаж и ну стараться – вместе с ординарцем откалывать лейтенанта.

Кончилось тем, что они обнаружили его в нише, – он лежал и безмятежно позевывал.

– Где велите строить новый блиндаж, господин лейтенант? – спросил ординарец.

– Он у меня уже есть, – лениво отвечал Фабиан.

Эту историю рассказывали и пересказывали в роте каждый день. Людям она пришлась по душе. Только они воспринимали Фабиана слишком уж упрощенно. В нем удивительно сочетались деятельность и медлительность. Ему надо было, чтобы всегда что-то происходило. Но в тылу, в Шайи, не происходило ничего. Тогда он становился грустным и каждый вечер напивался.

Я тоже не любил однообразно текущих дней. В квартирах было тесно и сквозило. Всюду валялись ранцы и сапоги. Маленький стол служил всем и для мытья, и для еды, и для игры в карты. Захоти я почитать, пришлось бы сидеть на полу на своем ложе. Но читать было нечего. Цише и Зейдель были туповаты. С Кайзером мне уже давно не о чем было говорить. Он хотел стать теологом. Но когда я его о чем-либо спрашивал, он всегда говорил: «Я этого еще не знаю».

О боге я не думал. В лучшем случае говорил себе: может, он и существует, но что мы знаем об этом?

В церкви Шайи часто бывали богослужения. Проповеди пастор всегда читал плохо. Он неизменно ставил два или три вопроса. Я их все терпеть не мог. Но один вопрос приводил меня в неистовую ярость. Почему бог допустил войну? Однажды я очень внимательно прослушал его – хотелось знать, как он ответит на этот вопрос. Но проповедь закончилась, а я так и не услышал ответа, – были только слова.

По возвращении из церкви мне необходимо было не меньше двух часов, чтобы поостыть и прийти в себя. Не обращая внимания на Зейделя, я бранился. Тогда он пытался урезонивать меня.

– Да ты и сам ни во что не веришь! – кричал я.

– Это мне неизвестно.

– Зачем же нас вынуждают слушать все это? Если, кроме как ставить дурацкие вопросы, им нечего сказать!

От Кайзера я скрывал свои настроения, потому что он верил и, как мне казалось, верил искренне.

Между тем повседневная жизнь шла своим чередом: чистка сапог, рытье окопов, стояние в очередях за почтой. И хоть бы один нашелся, с кем бы можно было отвести душу!

VI

Два-три дня подмораживало, потом снова потеплело. Солнце освещало одну стену нашего мелового окопа. Я пристроился на солнышке и брился остатками кофе – воды в окопе не было.

Чуть поодаль, на бруствере, Зейдель поджаривал на небольшом костерке ломтики хлеба, насадив их на штык. Он всегда занимался этим перед заходом солнца, потому что в эти часы командиры к нам не наведывались – разве что взводный, а у него костер горел ярче нашего, так что он помалкивал.

– Что было в твоей посылке? – спросил Зейдель.

– Сигареты и колбаса.

– Мне что-нибудь перепадет?

Прибежал взводный связной:

– Всем приготовиться! Командирам отделений к господину фельдфебелю!

– Что случилось?

– Не знаю!

– Может быть, война кончилась? – усмехнулся Зейдель.

Я не ответил и стал вытирать лицо.

Наш командир отделения вернулся от взводного. На нас он старался не смотреть:

– Этой ночью мы должны занять флеши. Когда смеркнется, нас сменит подтянувшаяся сюда рота. – Ренн, ступайте в блиндаж командира роты, получите там индивидуальные пакеты!

Перед блиндажом складывали походное снаряжение.

Где они могут находиться – эти флеши?

Лейтенант Фабиан стоял перед своим блиндажом и толковал о чем-то с телефонистами.

– Господин лейтенант, санитарный блиндаж там есть? – спросил унтер-офицер санитарной службы.

– Это мы увидим на месте… Эше, вы доложили в батальоне о положении с кухнями?

– Так точно, господин лейтенант. Батальон оставит кухни в Шайи, а затем сообщит им по телефону, куда они должны продвинуться.

– За индивидуальными пакетами явились? – крикнул унтер-офицер санитарной службы.

– Первое отделение первого взвода здесь! – выкрикнул я.

– Сколько вас человек?

– Девять, господин унтер-офицер!

– Возьми еще неприкосновенный запас на ваш взвод! – вставил Эше.

– Но мне не в чем нести.

– Вам же было сказано, чтобы захватили с собой брезент!

Все толпились вокруг меня, стараясь перекричать друг друга.

В углу траншеи сгущались сумерки. Вверху по земляному отвалу прошмыгнула крыса.

Час спустя с тыла подошла рота и заняла нашу позицию. Мы сместились вправо, продвигаясь по траншее друг за другом. Где-то мелькнул красноватый свет. Потом все утонуло во мраке, и края траншеи стали почти неразличимы на фоне неба.

Наконец мы выбрались из траншеи. Двинулись вперед по свекольному полю; подбитые гвоздями сапоги скользили на свекле. Вдруг откуда-то потянуло зловонием. Слева от нас лежали два издохших вола; они казались огромными – верно, оттого, что их так вспучило.

С правого фланга долетел ружейный выстрел. Он странно долго не затихал.

Мы отклонились влево и затем, описав большую дугу, стали уходить вправо. Неожиданно я услышал голоса; они звучали словно из-под земли. Я стал всматриваться и различил справа что-то белое и широкое. Это был меловой карьер, куда мы и свернули. Какие-то люди бегали взад и вперед. Мерцали электрические фонарики.

– Куда складывать шанцевый инструмент?

– Где санитарный блиндаж?

– Тише! До французов всего двести метров! Погасить фонари! – раздался шепот.

Ко мне подошел наш взводный. Что ему нужно?

– Вас требует к себе господин лейтенант! Он там, наверху. – Взводный указал на край карьера.

Я стал протискиваться туда. К отвесной стене карьера была пристроена будка. Рядом лесенка вела к небольшой площадке, на которой столпились несколько офицеров.

– Ефрейтор Ренн по вашему приказанию прибыл! – отрапортовал я негромко.

– Сегодня вы будете моим третьим связным. Передайте по взводам, чтобы они разместились вплотную к этой стене!

В карьере стало тише.

Когда я возвратился к Фабиану, майор, командир нашего батальона, стоя возле него, негромко отдавал распоряжения:

– … а когда штурмовые взводы трех других рот займут флеши, я выдвину вперед вашу роту. После этого нужно будет немедленно оборудовать новую огневую позицию против французов. Здесь, в карьере, для этого приготовлены металлические щиты. А затем надлежит соединить флеши с системой наших траншей.

Он говорил тихо, но твердо, в голосе его чувствовался трезвый расчет. Я никогда не слышал, чтобы приказания отдавались в такой форме. Но мне это понравилось.

Впереди ничего не было видно, кроме полого уходившего вверх луга.

– Время, – прошептал майор.

Меня прошиб озноб.

Слева доносилось слабое позвякивание шанцевого инструмента. Там уже пошли вперед.

Далеко позади – бах! – выстрел. Снаряд медленно полз по небу.

Памм-памм-памм! – с воем пронесся он низко над нами и – рамм-ворр-рамм-рамм! – разорвался впереди.

Тяжелая граната с нарастающим визгом – злзлзл – описала дугу и – прарамм! – разорвалась впереди.

Сзади щелкали глухие выстрелы. Кругом вой, визг, шипенье снарядов. Впереди земля неравномерно сотрясалась от их взрывов.

Стрельба прекратилась. Что теперь?

Рвались последние снаряды.

– Плохо сработала артиллерия, – пробурчал майор. – Надо было сразу перенести огонь в глубь позиции неприятеля.

Впереди прогремел ружейный выстрел. За ним – второй, третий. Потом пошло трещать, свистеть. Я пригнулся. Но майор стоял неподвижно. Я выпрямился.

Вокруг нас свистели пули. Разорвалось несколько одиночных снарядов. Я всматривался в темноту.

Если первая атака не удалась, тогда наша очередь?

С переднего края бежали люди:

– Санитара! Помогите!

– Как там дела впереди? – холодно спросил майор.

– Эх! Мы залегли там! У кого-то зазвенела лопатка. Тогда оттуда стали стрелять. Наши бросились на землю, начали отстреливаться!

Майор задвигал ртом, будто жевал что-то. Кругом свистело и трещало.

– Мне нужно несколько человек, которые пойдут вперед!

С передовой прибежали еще:

– Где санитары?

Фабиан крикнул в карьер:

– Кто пойдет добровольно в дозор?

– Я! – откликнулся кто-то. Это был Кайзер. Он бегом поднялся по ступенькам вместе с другим добровольцем.

Еще чей-то голос:

– Санитар!

– Сюда! – раздалось в ответ из карьера.

– Давайте к нам с носилками! – снова крикнул тот.

– Какой вы роты? – спросил майор.

Солдат подошел к майору и стал навытяжку. Он был небольшого роста и уже немолодой:

– Четвертой, господин майор!

– Как дела в вашей роте?

– Большие потери! Мы не дошли!

Треск выстрелов не смолкал.

– Хорошо, ступайте! Добровольцы, вы пойдете в этом направлении! Мне нужно знать, какой рубеж заняла вторая рота.

Добровольцы выбрались из укрытия и скрылись в темноте. Мне было страшно за них.

– Господин майор! – крикнул кто-то из карьера. – Господин полковник ждет донесения о результатах атаки.

– К чему эти вопросы! Когда придет время, доложу!

Светало. Но еще ничего нельзя было различить. Треск ружейной пальбы не утихал. Я с удивлением заметил, что перестал слышать его.

Появились две бегущие фигуры и остановились на бруствере над майором.

– Господин майор, вторую роту обнаружить не удалось! – задыхаясь, доложил Кайзер.

– Спускайтесь вниз! Зачем без нужды лезть под пули!

Они неуклюже протопали на площадку. Кайзер снова встал навытяжку.

– Первой под огонь попала первая рота. Господин лейтенант Альберт, видимо, убит.

Кто-то появился справа:

– Донесение из второй роты. Рота попала под огонь четвертой и отошла на исходные рубежи.

– Роте ждать дальнейших указаний на месте! Атака захлебнулась! – с досадой сказал майор, обращаясь к Фабиану. – Если командир бригады захочет атаковать еще раз, пусть берет другой батальон! Будь у нас все солдаты такими, как эти добровольцы, мы бы уже взяли флеши!

На земле валялись лопаты, окровавленные мундиры, лоскуты от рубашек, ранцы, винтовки.

Стрельба прекратилась. Мы возвратились на наши позиции. Кайзер держался возле меня, но не произносил ни слова.

Медленно наступал рассвет. Кайзер был бледен и весь в грязи. Глаза его блестели.

VII

Рота построилась на дороге в Шайи.

– Смирно! – скомандовал фельдфебель.

Подошел Фабиан и стал перед строем. В руках у него была бумага.

– От имени Его Величества Императора господин генерал командующий награждает Железным крестом второй степени младшего фельдфебеля Хеллера, ефрейторов Ренна, Цише, Маркса и Зейделя. От души поздравляю вас! Вольно!

Он подошел ко мне, вскрыл маленький голубой пакет и продел во вторую петлицу моего мундира черно-белую ленту с крестом на ней.

– Прикрепите еще булавкой. Вы рады? – Он пожал мне руку.

Я смутился, потому что все смотрели на меня.

Я не снимал креста весь день. Солнце светило на размытую дорогу. Мне казалось, что каждый, кого бы я ни встретил, смотрит на меня. Я не мог отделаться от ощущения, что все время краснею.

Я никак не решался при всех хорошенько разглядеть крест. Поэтому к вечеру я ушел из расположения роты. Мне очень нравились отливающие серебром края креста. И ужасно хотелось поглядеть на себя в зеркало.

Вечером я убрал крест, чтобы он не потускнел, а в петлице оставил только ленту.

VIII

Я слонялся между накрепко схваченными морозом меловыми стенами окопов – нес дежурство по траншеям. На стрелковой ступени стоял, притопывая, дозорный с поднятым воротником шинели. Чуть подальше, перед блиндажом, кто-то помахивал котелком; сквозь пробитые в нем дыры видны были горячие угли. Потом он вошел в блиндаж и подвесил свою грелку к потолку. В блиндаже завтракали.

Я свернул в проход к отхожему месту. Цише, согнувшись, сидел на балке и читал газету.

– Послушай, – сказал он, – мы сооружаем башню. – Он показал в яму. – Ты тоже должен помочь. Только, смотри, целься получше, чтобы попало на самую верхушку и замерзло. Во втором отделении башня уже больше нашей. Нам тоже надо не поскупиться.

Я вернулся в главный ход сообщения и вышел в следующую траншею, ведущую к передней позиции, которая была недавно оборудована и выглядела опрятно. Постов там было немного.

На дне траншеи валялась бумага. Я поднял ее и выбросил.

Зейдель стоял на стрелковой ступени – винтовка у ноги – и внимательно смотрел на опорную доску перед собой. В правой руке он держал соломинку и время от времени шевелил ею что-то, видимо, находившееся на доске. Я тихонько приблизился к нему.

– Что ты там делаешь?

Он вздрогнул. Потом рассмеялся.

– Подымайся сюда!

На доске лежали часы.

– Вот, поймал жирную вошь. Хочу посмотреть, куда она доберется за десять минут. Но эта стерва не желает бежать по прямой. И мне приходится все время направлять ее.

На следующей развилке траншеи солдат пытался установить деревянный щит с надписью:

Правая граница Р 2 б

Шррамс – снаряд.

Я поднялся на стрелковую ступень: слева таяло коричневое облако. Похоже, угодило во второй взвод.

Я вышел в главный ход сообщения. По нему бежал унтер-офицер санитарной службы, за ним – два санитара с носилками.

– Что случилось?

– Одного ранило во втором взводе.

Я посмотрел им вслед. Как быстро они оказались на месте!

По траншее шел наш полковник, за ним – командир батальона, лейтенант Фабиан и адъютант батальона.

Я отрапортовал:

– Ефрейтор траншейной службы, первый взвод третьей роты!

– Где ваш сигнальный свисток?

Я вынул его из кармана шинели.

– Дежурные должны носить свисток снаружи на шнурке! – сказал полковник Фабиану.

Тот взял под козырек:

– Слушаюсь, господин полковник!

– Не вижу траншейных указателей на вашем участке! – сказал полковник. – Например, куда ведет этот ход сообщения?

– В отхожее место первого взвода, господин полковник!

– Хлорка для дезинфекции там есть?

Фабиан взглянул на меня вопрошающе.

Я утвердительно мигнул.

– Так точно, господин полковник, – сказал Фабиан и незаметно улыбнулся мне.

IX

Зима шла к концу. Два-три раза я ходил в дозор и возвращался с добычей – с кусками французского проволочного заграждения. Было несколько перестрелок. Теперь в моем ведении находилась небольшая ротная библиотечка. А в общем-то я чувствовал себя опустошенным и часто напивался.

Цише и Зейдель играли в карты. Я тоже мог бы, но не понимал, как можно эту игру принимать всерьез. Поэтому никто не хотел играть со мной, что, впрочем, меня не огорчало.

И Кайзер тоже все больше замыкался в себе. Он страдал от бесцельности окопной войны. Я отлично понимал, что он с радостью пошел бы в бой и что для него было мучительным испытанием выказывать воодушевление, когда требовалось таскать рельсы для строительства блиндажей (а руки у него были слабые) и несколько месяцев подряд нести караульную службу на одном и том же месте, откуда французские окопы даже не были видны. Но я ничем не мог ему помочь. Бели я и был некогда охвачен боевым пылом – взять хотя бы переправу через Маас, – то теперь я вовсе остыл и уже иные чувства владели мной.

Как-то раз нам сделали противотифозную прививку. Ввели под кожу какую-то жидкость. Санитары сказали, что к вечеру у нас поднимется температура. Я чувствовал себя очень скверно. Ночью меня преследовали кошмары.

Когда я проснулся, был уже день. Шуршала солома. Кто-то стонал.

– Послушай, – сказал Зейдель, – пить хочу, помираю!

Я поднялся. Место, куда вчера сделали укол, побаливало. В остальном я чувствовал себя довольно сносно.

Зейдель казался постаревшим; под глазами у него были мешки. Я потрогал его лоб. Он пылал. Зейделем овладел страх. Глаза его, неотступно следившие за мной, были полны ужаса.

В тот день рота походила на лазарет. Но уже на следующее утро все сразу повеселели. За окном светило солнце. Цвели цветы. Зейдель со смехом рассказывал мне, что ему чудилось, будто он умирает.

Однажды после полудня я сидел у открытого окна в своей библиотечной каморке. Внезапно до меня донеслись чьи-то голоса; слов я не разобрал, но тон, каким они были сказаны, привлек, мое внимание.

Я увидел Кале – пожилого, женатого человека из нашей роты: он стоял в позе нищего, согнувшись, а пастор с садовой лопатой в руках удирал от него со всех ног. Что там произошло?

Кале теперь медленно крался к моей двери.

Стук в дверь.

– Войдите!

Худой, длинный, он, сгорбившись, шагнул через порог, приблизился ко мне и вдруг со старческой улыбкой обхватил меня за шею.

Я оттолкнул его руку:

– Тебе что – книгу надо?

– Нет. – Он с масляной улыбкой глядел на меня. – Тебя! – И выпятил живот.

– Выбирай книгу или катись отсюда!

Его согнутые в коленях ноги дрожали.

– Выйди и подумай, что тебе надо!

Он продолжал стоять в нерешительности.

Я взял список книг и сделал вид, будто мне нужно сделать запись. Согнувшись, он пошел к двери. Там остановился и, исполненный тоски, поглядел на меня.

Я листал бумаги.

Он снова подошел ко мне.

– Ну, чего тебе еще?

– Послушай… – Он безвольно улыбнулся.

– Ступай, – сказал я жестко.

Он шмыгнул за дверь. Я слышал, как он еще потоптался немного, потом медленно пошел прочь.

Дверь распахнулась, и вошел Зейдель.

– Ты уже слыхал? Кале напал на фельдфебеля Лау!

– Когда? И что значит – «напал»?

– Сегодня утром. Фельдфебель сидел и писал. Вдруг его кто-то хватает сзади и пытается поцеловать.

– Ну, и что фельдфебель?

– Ты же его знаешь: вскочил и давай хохотать. Потом доложил Фабиану, чтобы Кале убрали. Думается мне – в лазарет для нервнобольных.

В окно я увидел возвращавшегося из сада пастора – он двигался с осторожностью: враг мог быть еще здесь.

X

В начале июля наш батальон был снят с передовой и направлен в тыл, примерно в тридцати километрах от линии фронта, чтобы мы могли восстановить свои силы. Все мы привыкли ходить, ссутулившись, так как в низких блиндажах и окопах, где часто встречались балочные перекрытия и повсюду висели телефонные провода, все время приходилось нагибаться.

Непривычный марш по жаре с полной выкладкой был очень утомителен. Ночная жизнь в темных и сырых блиндажах словно бы выпотрошила нас.

Мы прибыли в деревню, вытянувшуюся вдоль широкой дороги, которая круто подымалась из долины вверх по зеленому холму. Наверху, обращенный фасадом к дороге, стоял довольно большой серый дом – замок.

Наше отделение подошло к плоскому приземистому дому, к дверям которого вело несколько ступенек. Навстречу нам вышел старик с аккуратным пробором в седых волосах и движением руки пригласил нас во двор, вымощенный широкими каменными плитами. Слева, у стены, стояла длинная скамья, стол и стулья. Он показал нам на них и провел нас дальше в просторную конюшню с металлическими яслями и кормушками и бревенчатыми перегородками между стойлами. Справа находился гараж. Здесь нам предстояло стать на постой.

– Если бы Кале был с нами, – сказал Зейдель, – его следовало бы запереть там, чтобы ночью он не напал на нас.

Ужинали за столом. В задней части двора был сад с плакучими ивами, кустарником, цветами и с большой беседкой.

Мы узнали, что старик был отцом владельца замка и что в молодости он увлекался скачками. С дороги дом был похож на крестьянскую избу.

В последующие дни мы занимались строевой подготовкой и тактическими учениями. Я чувствовал себя неплохо. Лейтенант являлся к нам в отличном расположении духа уже с утра. Командиры взводов и отделений тоже, по-видимому, были всем довольны, и их хорошее настроение разделяла вся рота. Однако строевая подготовка была суровой, а на тактических занятиях все действовали с полной отдачей: видимо, потому, что Фабиан сам принимал участие в боевой подготовке, а потом обсуждал с нами преимущества и недостатки разных видов атак.

Как-то погожим теплым вечером мы с Зейделем решили пройтись. Внизу, в деревне, мы повстречали младшего фельдфебеля Лауенштейна и двух унтер-офицеров. Мы шагали с ними по долине вдоль небольших, обнесенных забором усадеб. Солнце клонилось к закату. Ивы и тополя, как и все вокруг нас, стали почти прозрачными.

Лауенштейн говорил без умолку. Я слушал его вполуха.

– Там, – прервал его унтер-офицер, – есть один домик, а в нем две хорошенькие девочки. Инспектор корпуса приказал закрыть окна решетками, чтобы никто к ним не проник.

– Я должен на них поглядеть! – воскликнул Лауенштейн.

Дом был низенький и с виду мрачный. Мы прошли через сад с неухоженным цветником и постучали.

В доме царила тишина. Тем временем Зейдель стал обходить дом кругом. Лауенштейн постучал вновь.

– Идите сюда! – тихо позвал из-за угла Зейдель.

В задней стене дома окно за проволочной решеткой было открыто. Один из унтер-офицеров отодрал решетку, и мы друг за другом прокрались внутрь.

Слева отворилась дверь. Появился старик с лампой в руках, пробурчал что-то и снова исчез. Мы прошли в комнату справа. Там на комоде горела лампа. Справа у стены стояли рядом две кровати, в них лежали двое.

– Бон жур, – произнес кто-то из нас. Обе молча уставились на нас. Унтер-офицеры подошли к ним, поздоровались за руку и присели на край кровати. Мы уселись на стулья возле комода. Та, что лежала слева, завела скучный разговор. Насколько я понял, они жили, собственно, в Нанси, а война застала их здесь, у родных.

Один унтер-офицер обнял ту, что лежала слева, и принялся ее тискать. Другой унтер-офицер что-то нашептывал второй.

– Мне здесь нравится, – сказал Лауенштейн, – все-таки хоть увидишь что-то!

Из кровати справа донесся детский плач. Малышка, видно, была накрыта с головой одеялом.

Зейдель встал и пошел к двери. Я и Лауенштейн последовали за ним. Мы вылезли в окно.

– Опять же тут можно и французскому научиться! – воскликнул Лауенштейн. – Мы будем ходить сюда каждый вечер – один день я с Ренном, на другой день другие!

– А Зейдель будет только смотреть! – засмеялся я.

– Так не всегда же у каждого есть желание. Пойдет, когда появится.

Зейдель молча шел впереди. У последних домов деревни Лауенштейн попрощался с нами.

Едва только он скрылся в доме, Зейдель взорвался:

– Ну и свинья! Я не позволю приказывать мне, когда я могу пойти к девушке! Так далеко его служебная власть не простирается! – Он еще долго бранился.

Я же не мог удержаться от смеха. От этого Зейдель еще пуще разъярился, а меня все разбирал смех. Наконец мы оба иссякли.

В нашем доме кто-то играл на пианино. Солдаты ландвера сидели за столом на мощеном дворе.

Мы тоже сели. Из-за крыши дома выплыл месяц и посеребрил листья плакучих ив. Ландверовцы мечтательно смотрели куда-то вдаль. Я разглядывал их по очереди. У одного вдоль глубоких складок, идущих от носа к подбородку, свисали длинные усы. У другого было круглое, красное лицо и маленькие, водянистые глазки. Оба умели предаваться унынию и притом говорили обычно только о жратве.

Из комнаты доносились аккорды и замирали где-то высоко в небе, еще более бездонном, чем музыка.

Я видел месяц, и листья, и цветы, выбеленные лунным светом. Природа не сентиментальна, нет, она бесчувственна, даже когда ты сам переполнен чувствами через край. Природа холодна и бесстрастна, и отсюда ее величие. И поэтому хорошо, что эти люди здесь в своем отчаянии так безобразны.

Тыловая жизнь подходила к концу.

Мы стояли на возвышении готовые к смотру. На улице появились офицеры верхом на лошадях. Гудя мотором, подъехал автомобиль командующего. Он вышел из машины и пересел в седло.

Роте лейтенанта Эгера предстояло пройти смотр первой. Он сидел на толстой серой в яблоках лошади и пытался поставить ее перед ротой ровно посередине. На лбу у него выступила испарина. Мы знали, что он не умеет ездить верхом.

Командир батальона дал ему боевую задачу. Она заключалась в том, чтобы бросить роту влево наперерез противнику, продвигавшемуся наступательным маршем, и остановить его.

Лейтенант направил свою роту влево наискось от опушки леса, а сам поскакал справа от нее. Внезапно его лошадь перешла на галоп и, набирая скорость, ринулась поперек поля. На поле стоял привязанный к колышку маленький ослик. Ослик испугался и забегал вокруг колышка; серая в яблоках лошадь с лейтенантом Эгером в седле преследовала его.

Офицеры на конях разразились смехом – все, кроме нашего майора. С каменным лицом он смотрел прямо перед собой. Коноводы – сплошь маленькие гусары – запрыгали от радости, словно бесенята. Один из офицеров пустил коня галопом через луг, чтобы спасти Эгера и ослика от серого в яблоках.

Бой прекратили. Проводя смотр другим ротам, генерал-командующий не знал, казалось, смеяться ему или сердиться. Что касается нашей роты, то он потребовал, чтобы лейтенант Фабиан провел опрос по теории стрельбы, к чему мы совершенно не были готовы. Но Фабиан задавал вопросы так умело, что получал быстрые ответы, и мы все воспряли духом.

– Я доволен, – сказал командующий, – отличной выправкой и бодростью духа третьей роты. И в первую очередь выражаю одобрение командиру роты, который так быстро нашелся в столь неожиданной для него ситуации в связи с поставленной задачей.

Мы гордились похвалой и нашим лейтенантом и презирали четвертую роту из-за ее неудачника-командира лейтенанта Эгера.

На другой день мы снова возвратились на наши прежние позиции.

XI

Пока мы занимались строевой подготовкой в тылу, прибыли новые книги. И среди них история философии. Меня возмущало, что нам, в наших полевых условиях, посылают такие книги, но вместе с тем отчасти и радовало, поскольку мне всегда хотелось почитать что-нибудь в этом роде, и я принялся за чтение.

В книге речь шла о числах. Что бы это могло значить? Каким образом число может представлять собой первичную материю, из которой в конце концов воздвигнется здание мысли?

Я терзал свой мозг, ища ответа, я очень старался. В отдельных философских сентенциях я улавливал смысл. Однако все это было не то, чего я искал.

Я читал, курил и размышлял.

И еще писал. Уже в третий раз я описывал сражение под Люньи. Когда я отрывался от письма и вставал, меня знобило, я цепенел, но потом во мне пробуждалась веселость и проясняла все, что я видел. Когда же я отрывался от философии, все представлялось мне серым и мрачным.

Я заметил, что писатели выбирают произвольный порядок слов, хотя существует ясная необходимость правильной их расстановки, иначе говоря – в той последовательности, в которой их должен воспринимать читатель. Не так, например: зеленый, вползающий на вершины холмов луг; не так, потому что сначала нужно оповестить, что речь пойдет о луге, и поэтому это слово следует поставить в предложении первым. Для того чтобы отчетливо представить себе что-то важное, я всегда рисовал себе целую картину со всеми подробностями: распределение света и тени, каждый шорох, каждое движение души. После этого я садился писать и отбрасывал все, что не было абсолютно необходимым. Но такая схема совершенно не подходила для выражения самого важного: мне постоянно не хватало слов. Я пытался использовать необычные слова. Не помогало. И корпел над этим целый день. Вечером, когда я лежал на соломе, меня иногда вдруг осеняла мысль. Но наутро, трезво оценив ее, я от нее отказывался. Всякий раз мне не хватало чего-то одного, только я не знал – чего именно. Ясно, думал я, мне не хватает какого-то познания. И я продолжал искать его в истории философии. Через два месяца я проработал всю книгу от корки до корки, и однажды вечером, прочитав последнюю страницу, поднялся ни с чем. Каждый философ говорил свое, и в том числе совершенно новые и не имеющие ни к чему отношения вещи. Единого мировоззрения нет, так как есть много мировоззрений, и все они ни ложны, ни правдивы. Я отказался от надежды что-либо уяснить себе.

XII

Я получил увольнительную на десять дней для поездки домой. Фельдфебель вручил мне отпускное удостоверение. Свое описание наступления я завернул в большой лист бумаги, чтобы оставить его на хранение у матери. Я дошел до описания битвы на Марне. Остальное казалось мне нестоящим.

На следующее утро, не выспавшись, я уже шагал в темноте по улице без единого дерева к маленькой железнодорожной станции.

Поезд отошел.

Медленно занималась заря.

Не странно ли, что именно сейчас я разделался со всем – и с наступлением, и с историей философии. Я раскрепостился от всего, я был свободен – но для чего? Есть ли еще что?

Мать выбежала мне навстречу из дома, обняла и расцеловала. Если бы она знала, что творится у меня на душе, если б знала, что я уже ни во что не верю, стала ли бы она целовать меня?

Я ничего не сказал, не ответил на ее поцелуй и смущенно последовал за ней в дом.

Золовка стояла в комнате и подала мне руку. Она сразу заметила ленточку Железного креста у меня в петлице.

– Хочешь кофе, дружок… У вас есть.

– Сначала я хотел бы умыться.

Она проводила меня в одну из двух верхних комнат, которые обычно всегда стояли на запоре. Здесь для меня была приготовлена постель. Пахло нежилым. Мебель хорошо сохранилась, но имела какой-то безжизненный вид, из-за того что ею редко пользовались.

– Устраивайся! Когда спустишься, все уже будет готово.

Она вышла. Я снял мундир. Теперь мне отвели комнату для почетных гостей. В семье я теперь что-то значил.

На столе, покрытом плюшевой скатертью? – лежал альбом с фотографиями. Я раскрыл его. Увидел фотографию деда – тучного, с гордым выражением морщинистого лица. А вот мой отец, еще совсем молодой. Он в небрежной позе сидел на стуле и так доверчиво смотрел на меня! Должно быть, что-то было тогда такое, чего я не знал. Быть может, им тоже, как и мной, владели высокие мысли, а однажды вдруг стало ясно, что впереди ничего нет.

Когда я спустился вниз, там были дети – три девочки и мальчик. Моей старшей племяннице шел шестнадцатый год, и она держалась то по-родственному, то чопорно. Малыши же были попроще и не сводили с меня глаз.