Текст книги "Война"

Автор книги: Людвиг Ренн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Немалая роль принадлежит Людвигу Ренну как наставнику молодых писателей ГДР. В частности, именно он поднял вопрос о необходимости в большой реалистической литературе осветить «изнутри» путь солдата гитлеровской армии, показать, как в этом солдате зарождались сомнения в истинности идеалов, за которые он сражался. Эта тема, которая уже после выступления Людвига Ренна вызвала к жизни много значительных книг (Франца Фюмана, Дитера Нолля, Макса Вальтера Шульца, Германа Канта и др.), привлекала его внимание потому, что она давала возможность на жизненно достоверном и остром материале показать и трудности и закономерность разрыва с прошлым, нравственного перелома в массах немецкого народа. Большую роль в становлении литературы ГДР сыграли и его книги для детей и юношества. Когда-то Алекс Веддинг восторженно приветствовала «Трини», первую детскую книгу Людвига Ренна; сейчас можно с уверенностью говорить; что характерный для его книг прямой и ясный стиль оказал воздействие на многих детских писателей ГДР (например, на Бенно Плудра).

Но сколь велика дистанция между Людвигом Ренном-писателем на разных этапах его развития, в книгах, принадлежащих к разным жанрам? Работа над книгами для молодого читателя означала новый этап в творчестве Людвига Ренна, отмеченный новыми темами, новым подходом к воплощению жизненного материала, Яновым читательским адресом. Тем не менее сам Людвиг Ренн говорил: «С одной стороны, я военный писатель, с другой стороны, писатель для детей, и то и другое развивается вместе и существует вместе». Такой чуткий художник, как Франц Фюман, находит общее между детскими и автобиографическими книгами Людвига Ренна. Он пишет о «Людвиге Ноби» и о «Трини Ренн». При взгляде на совокупность созданного Людвигом Ренном нам прежде всего бросается в глаза цельность дела его жизни и стоящая за ней цельность его личности, и сами изменения в его творчестве, шедшие неуклонно, в одном направлении, без отступлений и зигзагов, выступают как выражение этой цельности. К какой бы области литературного творчества он ни прикоснулся, он всюду сказал новое слово – будь то военная тематика, автобиографический жанр, путевые очерки, книги для детей и юношества и т. п. Он принадлежит к тем писателям, творчество которых стало связующим звеном между гуманистической немецкой культурой прошлого и социалистической культурой настоящего.

П. Топер

Война

С благодарностью Фрицу Герберту Леру

Наступление

Приготовления

Объявили мобилизацию, и я стал ефрейтором. Поехать к матери я не успел и попрощался с ней в письме. А в день выступления получил ответ.

«Мой мальчик! Будь честным и справедливым. Вот все, что я могу тебе написать. У нас тут дел по горло. Твой брат тоже призван, и нам, двум женщинам, приходится со всем справляться самим. На внуков еще рассчитывать нельзя. Посылаю тебе пару теплых носков.

Будь здоров!

Твоя мама».

Я сунул письмо в бумажник и пошел в столовую, чтобы взять почтовой бумаги. По коридорам бегали люди. В столовой они толпились у стойки.

– Эй, Людвиг! – Цише, ухмыляясь, пододвинул мне рюмку водки.

– За первого русского!

Я чокнулся с ним.

Макс Домски, Сокровище, сидел на столе и болтал ногами. Он смотрел то на одного, то на другого и радовался.

Позади бородатый, толстый ефрейтор держал речь:

– Мы зададим этим собакам жару, будут помнить немцев! – Это его распалило: – Я знаю этот сброд! Не зря три года пробыл в Париже! Как завидят немецкого ландштурмиста, тут же дадут тягу!

Я купил почтовой бумаги и вышел. Сокровище побежал за мной. Я даже не взглянул на него.

– Ты что – не радуешься? – спросил он.

– Напротив! – сказал я холодно.

– Так почему не остался внизу?

– Не люблю болтовни!

Я умолк. Мне показалось, будто он хочет что-то сказать.

Мы вошли в нашу комнату, я сел на табурет и спросил:

– Ну, что у тебя?

Он уселся за стол и посмотрел на меня так, будто чего-то от меня ждал. Мой вопрос он вроде бы пропустил мимо ушей.

– Ты боишься войны? – спросил я.

– Так все же радуются.

Я задумался. Похоже, в мыслях у него сейчас все смешалось: война, опасность, смерть.

– Людвиг!

Я вздрогнул. Он ни разу еще не называл меня по имени.

– У меня нет отца. – Он сказал это смущенно, словно боялся жалости. Что мне было делать? Пожать ему руку? Но этот малый вовсе не казался слюнтяем.

– Макс, у тебя есть брат! – сказал я. И мне стало неловко.

Он очень спокойно поглядел на меня. Он понял меня! А ведь часто не понимал самых простых вещей.

Однако радости он не выказал. Ничего не сказал и стал готовиться к построению. Я надел на спину тяжелый ранец. Я и не ждал от него больше никаких слов. С грохотом ввалились несколько человек. Я еще раз сходил в клозет и сбежал по лестнице во двор. Я как-то весь ушел в себя. И мне казалось, что мои глаза словно сами по себе смотрят вокруг. Ноги двигались, ноша была тяжелой, но все это будто не имело ко мне никакого отношения.

В пути

Мы построились во дворе казармы. Позади нас запрягали возки. Лейтенант Фабиан пришел веселый; за его широкими плечами висел небольшой, лакированный черный ранец, похожий на школьный. Лейтенант стал перед нами и сказал:

– Мне не надо говорить вам речи. Мы же одна семья! И в нашей семье, слава богу, есть свое Сокровище!

Мы рассмеялись. Это хорошо сказано, подумал я; теперь и запасные сразу узнают, что у нас за лейтенант. Потому что почти все любили Сокровище, хотя и считали дурачком.

– Третья рота – смирно! По отделениям, правое плечо вперед, шагом марш! Стой! Рота, шагом марш!

Заиграла музыка. Литавры гремели у стен казармы. Я маршировал в переднем отделении. Перед воротами казармы толпился народ – нам дали дорогу.

– Эмиль, не подкачай! – крикнул кто-то.

– Ура! – орали мальчишки.

– Как в тысяча восемьсот семидесятом году! – услышал я негромкий голос и увидел какого-то старого господина: на меня глянули приветливые серые глаза. – Тогда я тоже так выступал, – сказал он мне, но я уже шагал дальше, и передо мной были другие люди.

Букетик гвоздик упал мне на грудь. Я еле успел поймать его и обернулся. На краю мостовой стояла девушка в низко надвинутой шляпе и улыбалась мне.

Раскрытые светлые зонтики, под зонтиками – дамы в больших шляпах. Вдруг справа я увидел своего дядю – он возвышался над толпой. Дядя размахивал шляпой и улыбался, глядя на меня. Я не знал, как надо отвечать на его приветствие, и смутился. Но мне было радостно.

«Вромм, вромм, вромм» – гремели литавры под железнодорожным мостом, а позади отдавалось – «Вумм, вумм, вумм».

Мы подошли к платформам товарной станции, сложили поклажу и стали ждать. Какие-то дамы расхаживали с корзинами, украшенными цветами, и раздавали булочки и шоколад.

Медленно подкатил поезд. Товарный состав, из раздвижных дверей торчали березовые ветки. Для офицеров прицепили пассажирский вагон третьего класса. На стенах вагонов были надписи и рисунки мелом – маленькие человечки с большими головами в французских кепи.

«НЕОБЫЧАЙНО ВЫГОДНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ!!!

БЕСПЛАТНАЯ ПОЕЗДКА

ЕДИНСТВЕННЫЙ РИСК – НЕСКОЛЬКО ВЫСТРЕЛОВ!

ЗАТО ПРЯМО В ПАРИЖ!»

Протрубили сигнал.

– Третья рота, взять вещи и винтовки! По вагонам! Все толкались, чтоб войти первыми и занять хорошие места. В вагонах стояли скамьи без спинок. Я не торопился. Лейтенанты сновали вдоль поезда. Кто-то громко кричал из вагона. Медленно подкатил паровоз, из трубы черными клубами валил дым. Опять крикнул кто-то. Я вздрогнул. Не меня ли звал Сокровище уже в который раз?

Он высунул голову из вагона.

– Для тебя есть место! – Он подался назад и заспорил с кем-то. Видно, всякий раз, когда он звал меня, там пытались занять это место.

– Ну! – заорал лейтенант. – Долго еще будем канителиться?

Сокровище занял для меня место слева у стенки, поэтому я мог прислониться к ней, но зато ничего не видел сквозь проем двери.

Снаружи кричали всякое. Раздался гудок паровоза, и поезд медленно тронулся с места. Куда мы ехали? «В Россию», – сказал кто-то. А какая она – Россия? Здесь вот светит солнце. Россия рисовалась мне серой глухоманью.

– На запад едем! – крикнул кто-то, стоявший у раздвинутой двери. – Только что повернули. Едем в Париж!

– Урра! Уррааа! – доносились снаружи детские голоса.

У двери под стук колес запели: «Германия, Германия превыше всего». Остальные подхватили. В соседнем вагоне пели неторопливо и уныло:

 
Мари, Мари прозвал меня отряд,
Пусть прост и скромен мой наряд,
Но незавидною своей судьбой
Не поменяюсь ни с какой княжной.
 

Снова дети кричали «ура», и им снова отвечали песней. Солнце окрасило багрянцем лица стоявших у двери. Я видел, как смеялся Цише, сверкая белыми зубами, простодушно радуясь всему, что происходит.

Потом быстро стемнело. В вагоне было жарко от солнца, весь день накалявшего крышу. Поезд замедлил ход и остановился.

Луч света упал на правую стенку вагона.

– Выходить, раздача пищи!

В вагоне зашевелились, проснулись, встали. Искали в темноте котелки и ложки. Ярко вспыхивали электрические фонарики. Мы перелезли через скамейки, построились снаружи, и нас повели в большой деревянный барак. Карбидные лампы стояли на столах из свежесрубленного дерева. За прилавком дамы раздавали говядину с лапшой. Какой-то древний старик в форме полковника бродил взад и вперед. Белые космы свисали из-под плоской фуражки на толстые погоны.

И снова в путь. Равномерно стучали колеса. От двери потянуло холодком. Сокровище совсем навалился на меня. Кончилось тем, что голова его ударилась о мои колени. Тут он очнулся, а потом снова начал валиться на меня. Мне же не спалось. И не думалось ни о чем. Но на душе было неспокойно.

Я пробудился с чувством тревоги. Кто-то толкал меня в спину.

– Пропусти-ка! Сейчас пузырь лопнет!

Я потянул Сокровище к себе. Он не проснулся. Тому парню пришлось будить одного за другим. Когда он возвратился, почти все уже опять заснули, и пришлось их будить еще раз. Было темно и порядком холодно. И как-то неспокойно вокруг.

Я снова проснулся. Светало. Сокровище еще спал. Вид у него был неопрятный, жалкий. Кое-кто уже потягивался, зевал.

Стало еще прохладней, хотя выглянуло солнце. Сокровище проснулся и сонно улыбнулся мне.

– Хочется есть, – сказал он, полез под скамейку за ранцем и ударился головой о сидящего впереди.

– Дайте человеку поспать, – заворчал тот, проснулся и тоже принялся за еду.

Поезд остановился.

– Выходи получать кофе!

– Ну вот, можно снова размять ноги!

Мы вышли, стали потягиваться и пробежались немного. На открытой платформе дымила наша полевая кухня. Повара в шинелях разливали половниками кофе в котелки.

Двинулись дальше. Порой я что-то видел: мелькающие деревья или дома. Я попробовал было встать. Но кругом на полу валялись вещи, и некуда было ступить.

Снаружи дети кричали «ура». Мы пели. Кто-то играл в скат[2]2
  Скат – популярная в Германии игра в карты.


[Закрыть], держа карты на коленях.

Наступил вечер, потом ночь. Скамья становилась все тверже. Я, скособочившись, привалился к стенке.

– Гляньте, Рейн!

Начали проталкиваться к двери. Я тоже толкнулся было, но оставил эту затею. В соседнем вагоне уже пели «Вахту на Рейне». Разве я не рад, что понюхаю пороху? Это же какая-то разрядка. Плохо тем, чья молодость пройдет без этого!

Я закурил. Ночь тянулась бесконечно. Я был прижат боком к трясущейся стенке вагона и все пытался усесться получше. Но при каждой моей попытке Сокровище валился вперед, и я с трудом, кое-как снова усаживал его. Я часто просыпался – ломило бок. Ударялся обо что-то головой. Оказывалось – о голову Сокровища, который все тыкался мне в колени.

Наутро я поменялся с ним местами, чтобы устроиться как-то по-другому. Снаружи опять светило солнце.

Сидевшие у дверей рассказывали о том, что им оттуда было видно. Проезжали виноградники и руины замков. Я вскоре снова уснул и проснулся уже только к обеду.

Какими все выглядели грязными и небритыми! Но они были вроде довольны…

На одной из станций раздали обед. И мы поехали дальше. От дверей сообщили, что мы едем по узкой лесной долине.

Поезд стал.

– Выходить из вагонов!

Мы полезли через скамейки наружу. Станционное здание и ряд небольших домишек. А по другую сторону – лесистый склон горы. От сидения тело одеревенело. Стали складывать вещи.

– Где это мы? – спросил я у Цише.

Он только засмеялся.

– Сейчас проверим, – очень четко сказал пожилой унтер-офицер. Должно быть, он был учителем. – У меня есть карта. Думается, мы находимся где-то здесь.

Вероятно, его карта была вырвана из школьного атласа и оказалась не совсем точной. Но я понял все же, что от Франции мы далеко.

Между тем полевые кухни и повозки сняли с платформ и поставили на перрон. Мы выступили, не дожидаясь, когда они будут на ходу. Шли вдоль ручья. Солнце еще палило. После долгого сидения маршировать было приятно. Через полтора часа мы пришли в деревню. У околицы нас ожидали квартирьеры.

– Первый взвод сюда, в амбар!

– Но тут мало соломы!

– Они говорят, что у них сейчас ее нет.

Мы сняли поклажу и снова вышли на улицу. Все были веселы и купили вина – оно стоило здесь недорого. Мы с Цише уселись на козлы повозки, стоявшей за нашим амбаром. Уже светила луна. От ручья тянуло влагой. Мы прогулялись еще немного в этой светлой ночи. Все уже храпели, когда мы вернулись и стали ощупью устраиваться на ночлег.

Марши

На следующий день начались марши. Погода стояла жаркая, а мы к тому же еще не привыкли к горам. В первые дни кое-кто оставался лежать на дороге, в тени рябины, в расстегнутом мундире, с носовым платком на голове. Потом все попривыкли. Мы одолели несколько горных перевалов и спустились в глубокую долину. Оттуда, из березняка, дорога пошла круто вверх. Уже на спуске с перевала стало видно, что деревня, к которой мы направлялись, расположена еще выше, на самой высокой вершине. Первые переходы были короткими. Сегодня от нас ждали большего.

Нам приходилось часто отдыхать. Солнце испепеляло зноем долину, откуда мы уже несколько часов лезли вверх. Наконец мы вышли на плоскогорье. Дорога повернула вправо. Там, распластавшись на вершине, лежала деревушка. Пушки и повозки со снарядами стояли на дороге.

Мы свернули на луг и разбили палатки. Солнце все еще жгло. Мы разоблачились донага, развесили промокшие от пота шмотки и улеглись в палатках. Я не спал. Было слишком жарко. Сквозь брезент проникал коричневатый свет. Так я лежал, пожалуй, с час.

Пришла походная кухня!

Мы натянули штаны и принесли еду и кофе.

Позже я сидел с Цише и Сокровищем на откосе, откуда была видна долина, а за ней цепи гор. На душе у меня было легко и спокойно. Вверх по горам ползли тени. Сумерки вокруг нас сгущались. А на вершинах было еще светло.

Вдруг до нас долетел странный бурчащий звук, вроде как далекая барабанная дробь; он все нарастал. А потом в него вклинился другой – трубный! Многие выскочили из палаток и побежали в деревню. Цише тоже побежал. Похоже, играл наш полковой оркестр.

Мы продвигались к бельгийской границе. Я не брился с начала выступления, и подбородок у меня оброс бородой, светлой, мягкой и почти прозрачной. Мне она казалась довольно хилой. Кое-кто у нас решил не бриться до окончания войны. Я бы охотно побрился, да думал так: может, потом долгое время будет не до того и придется бороду оставить, а тогда другие быстро обскачут меня с бородой.

Как-то днем на привале офицеры сидели у дороги под развесистым деревом. Кто-то играл в скат. Наш тощий капитан, – его все ненавидели, – сидел на траве, а здоровенный, толстый лейтенант Фабиан орудовал машинкой для стрижки волос и уже обкорнал одну сторону головы капитана. При этом он проделывал руками что-то невообразимое и щелкал машинкой.

– Теперь, господин капитан, покорнейше прошу мне повиноваться! – воскликнул он. – Иначе, с вашего позволения, я оставлю господина капитана в таком вот виде.

– Готов служить!

– Я постригу господина капитана лишь в том случае, если господин капитан исполнит мою покорнейшую просьбу!

– Дарю половину моего королевства!

– Покорнейше прошу господина капитана не шутить!

– Так чего вы хотите?

– Надо подумать.

– Этого еще не хватало! Если вы ни до чего не додумаетесь, то прикажете мне оставаться так?

– Господин капитан должен дать бедному лейтенанту время на размышление.

Но тут вдруг запищали флейты и где-то совсем рядом ударили в барабаны. Лейтенант вскочил и закричал:

– Вот идет второй батальон! – И убежал с машинкой для стрижки волос.

Капитан сидел в траве и ругался:

– Мошенник! Ставлю вам бутылку шампанского! Не слышит, мерзавец!

Наш командир батальона сидел рядом, и его трясло от смеха.

Мы подошли к бельгийской границе и остановились. Пронесся слух, что дорога перерыта и сооружены заграждения.

Мы двинулись дальше. Таможня. Потом дорожный указатель с надписью по-французски.

– Где же они перерыли дорогу? – нетерпеливо спросил я.

– А ты по ней топаешь! – засмеялся Цише.

Как, и это все? Вывернули пару камней из мостовой! На обочине остались пни высотой в один метр, а срубленные деревья – ели – лежали на лугу – ровные, высокие, прямые, я таких сроду не видывал. Так вот чем они перегородили дорогу? Мне стало жаль красивых деревьев.

С телеграфных столбов свисали оборванные провода – это чтобы лишить нас телефонной связи. Справа был небольшой дом. Мужчина в надвинутой на глаза шапке стоял в дверях, прислонившись к притолоке, и глядел на нас. С ненавистью. Зачем нужно ненавидеть друг друга, даже если друг против друга воюешь?

Чуть дальше от границы население стало приветливей. Но бельгийцы по-прежнему внушали мне ужас. Ночами мы добросовестно выставляли караулы. Офицеры не размещались в домах поодиночке: ходили слухи о ночных убийствах, о том, что бельгийцы будто бы очень жестокий народ.

Местность становилась гористее. Мы проходили через большие лиственные леса. Потом опустились в долину с деревенскими домиками, за ней начинался город. Мы взяли круто в гору, так как предполагалось заночевать в стороне от дороги.

Порой освещенные полуденным солнцем лысые горные хребты выглядели как-то странно: голые хребты в желто-коричневом свете и не то чтоб печальном, а каком-то мерцающем и, как мне казалось, враждебном.

Мы приближались к реке Маас. Говорили, что там будет сражение. Как-то вечером, когда мы пришли в деревню, все уже знали: это последний постой перед большим сражением.

Мы оставались в деревне и на следующий день. Купили вскладчину свинью у крестьянина, у которого стали на постой, и в его саду, на небольших кострах, варили мясо. К нам подсел унтер-офицер Цахе. В последние дни он казался каким-то удрученным. Сел у огня и голову свесил между колен.

– Мне не воротиться домой, – сказал он.

Что было на это ответить? Цише и Сокровище ничего ему не сказали, да это и понятно. Он ведь только от меня и ждал чего-то, а может, и от меня не ждал ничего?

Вольноопределяющийся Ламм тоже был при этом. Он поднял на Цахе большие, спокойные глаза. Ламм понравился мне с первого дня, как только я его увидел. Но я робел перед ним, а он, казалось, робел перед всеми, а пуще всего перед Цахе, которого он, думается мне, ненавидел. А Цахе обращался с ним очень плохо. Ламм был удивительно неловок во всех житейских делах, да к тому же еще и хилый. В глазах его, кстати сказать, довольно выразительных, почти всегда проглядывала робость, и это, видимо, и раздражало Цахе, а мне наоборот даже нравилось. Но то, что Ламм совсем не умел отдавать команды, это уже и мне не нравилось.

– Ренн! – крикнул с крыльца лейтенант Фабиан. – Пойдешь со мной в дозор?

– Так точно, господин лейтенант!

– И я пойду с вами, – спокойно сказал Цише.

Мы подошли к Фабиану.

– Хорошо! – сказал он. – Возьмем и вас. Но поторапливайтесь! Меньше чем через час стемнеет! А мы к тому времени должны быть уже далеко!

В дозоре

С лейтенантом нас было семь человек.

– Винтовки на ремень! Не в ногу, вперед – марш!

Сокровище догнал нас.

– Вот тебе кусок буженины! – шепнул он. – Гляди, с него капает. – Он сунул мне в руки теплый мягкий кусок мяса.

– Спасибо, – сказал я. – Только что мне сейчас с ним делать?

– Спрячь в полевую кружку, – сказал он и пошел назад.

Я отстегнул кружку от сумки для хлеба, запихнул туда мясо и засунул ее стоймя в правый карман мундира. Она согревала мое правое бедро. Мне было приятно от тепла и от того, что он мне это принес. Но я тут же постарался не расслабляться.

Миновав передний пост, мы вошли в уже сумеречный лес. Каменистая дорога вела круто вниз, в лощину. Лейтенант быстро шагал впереди. Верно, ему уже было известно кое-что о расположении французов. Мы пытались не топать громко, но в наших кованых сапогах это удавалось плохо. В тихом прозрачном воздухе недвижно стояли темные ели.

Узкий полуразрушенный мостик вел через пропасть, на дне которой журчала вода. Дорога пошла круто вверх. Между деревьями стояла зловещая тьма, а над дорогой в просвете меж деревьев еще светлело небо.

Лейтенант остановился и сделал нам знак рукой, чтобы мы замерли. Мы затаились. От дыхания скрипели новые кожаные ремни.

Двинулись дальше. Мы должны были уже приблизиться к следующему горному гребню. Лейтенант останавливался все чаще. Кругом ни шороха: ни взмаха крыльев, ни шелеста в опавших листьях. Лес справа кончился. Горизонт ограничивала какая-то возвышенность. Мы сошли с дороги, ведущей влево, и стали красться вдоль опушки леса. Под ногами – невысокая трава. Слева лес спускался в темную, глубокую лощину. В сотне метров от нас по краю лесного массива стлалась пелена тумана. Мы остановились. Уже почти Совсем стемнело. Лейтенант поманил нас к себе.

– Там, за этой высоткой, течет Маас. Не знаю, закрепились ли французы на нашем берегу. Но если они там засели, то не у самого берега. Здесь, по опушке, продвигаться опасно, могут ждать сюрпризы. Справа по холму проходит дорога, возможно, там посты и патрули. Значит, идти надо посередине. Людей на дороге мы на фоне неба увидим, они же нас на фоне леса могут не заметить.

Мы шли по овсяному полю. Пала обильная роса. Стебли путались в ногах и выпрямлялись с треском. Брюки у меня уже намокли до самых пол мундира.

Два следа в хлебах! Стебли пригнуты в том же направлении, в котором шли мы. Быть может, патруль? Но для патруля два человека явно маловато. Видно, тут побывали штатские. Подозрительно, что они шли по овсу. Не иначе – шпионили.

Зурр! Что-то взлетает впереди нас. У меня заходится сердце. Мы останавливаемся. Всего-навсего куропатка! Мне стало стыдно. И лейтенант засмеялся чуть смущенно. Мы двинулись дальше в серых сумерках и вышли на плоскую возвышенность. Вдруг лейтенант остановился. Он указал рукой вниз. Я опустился на колени.

Спереди доносился странный звук – будто дребезжала проволока.

– Что это? – шепнул лейтенант.

Топот множества конских копыт – галопом прямо на нас! Я снял винтовку с предохранителя. Лейтенант щелкнул затвором пистолета. Топот все ближе! Я вскинул винтовку. Впереди все внезапно замерло! Бренчит проволока. Проволочное заграждение перерезают, что ли? В смутной серой мгле не видно ни зги. Они от нас, верно, шагах в пятидесяти. Проволока все бренчит. У меня мурашки бегут по спине. Что же это? Я опускаю винтовку. Лейтенант, согнувшись, пробирается вперед. Мы – следом за ним, с винтовками наизготовку. Лейтенант останавливается, потом крадется дальше. Становится на колени и показывает вперед. Что-то неясное движется впереди. Это стадо. Лейтенант убирает пистолет.

– Да уж, попали впросак! Это стадо, оно терлось о проволочную ограду, а лошади бегали вокруг.

Мы двинулись вправо вдоль ограды. Показались деревья и несколько домов. Нигде ни огонька. Мы подкрались к домам. Прошли несколько шагов меж каменных стен. За ними луг полого спускался вниз. Мы подошли к краю крутого обрыва. Снизу, из глубины, доносился громкий шум. Там повис плотный белый туман.

– Что там – поезд идет? – спросил я.

– Вряд ли здесь еще идут поезда. Верно, это Маас. Только и мне чудно – что-то уж больно громко он шумит. Попробуем-ка спуститься. – Лейтенант стал спускаться ощупью. Склон был усыпан галькой. Лейтенант начал скользить. Я схватил его за руку. Но он все скользил. Тут Цише тоже пришел на подмогу, и мы вместе втащили Фабиана наверх. Он немного дрожал, но не проронил ни слова.

Ища тропу, мы пошли вдоль склона влево. Снова начался подъем. Взобрались на небольшой холм, дальше на три стороны был крутой обрыв. Мы остановились у куста шиповника.

– Ясно одно, – сказал лейтенант, – вниз с воинскими частями не пройдешь. Вот это мы и должны были установить. Отдохнем здесь. Тут поспокойней от разных сюрпризов.

Я расстелил плащ-палатку и уселся на ней с лейтенантом и Цише. Кружка в кармане мундира опрокинулась, и карман стал весь жирный от соуса. Хорошо еще, что я ничего больше туда не клал.

Я разрезал мясо перочинным ножом, и мы съели его втроем. Цише достал хлеб, а Фабиан сваренные вкрутую яйца.

Стало тихонько накрапывать.

– Мы должны остаться здесь до завтра, – сказал лейтенант, – чтобы днем снова осмотреть местность. Но тут чертовски холодно и мокро. Посмотрим, нельзя ли укрыться в деревне.

Ночевать в деревне показалось мне опасным. Бельгийцы, говорят, уже не одного ухлопали ночью. Да к тому же откуда нам было знать, не засел ли уже в деревне неприятель.

Мы подошли к первой усадьбе. Она, словно крепость, была окружена высокой стеной. Ворота стояли настежь. В доме залаяло множество собак. Фабиан оставил двоих из нас у ворот.

– При первой же опасности – стрелять!

Мы прокрались во двор. Чертова темень, а посередине двора – черная куча навоза. Лаяли собаки. Лейтенант нажал на дверную ручку. Дверь на запоре. Лейтенант постучал. В одном из окон появился свет и исчез. Лейтенант три раза постучал в дверь рукояткой пистолета. Удары гулко отдавались в доме. Лаяли собаки. Вспыхнул свет в дальнем окне, потом в другом. Кто-то подошел, шаркая, и отпер дверь. Мы вошли внутрь. Лейтенант отворил дверь напротив. Там стояли двое рослых мужчин и женщина; они молча смотрели на нас.

Лейтенант указал рукой вправо:

– Ищите оружие!

Я видел, как женщина упала ему в ноги, и прошел в комнату направо. Там темно. Иду обратно – за лампой. Женщина обхватила ноги лейтенанта и что-то кричит, не смолкая.

– Нашли что-нибудь? – спросил лейтенант.

– Нет, господин лейтенант, там темно.

– Тогда живей – прочь отсюда!

Мы вышли.

– Придется подыскать что-нибудь другое, – сказал лейтенант, словно про себя.

Да, теперь надо быть начеку! Нам всем еще был памятен тот жуткий двор. А мы куда как неосмотрительно стоим здесь на деревенской улице.

– Что-то там было не так, – сказал Фабиан. – Чего эта женщина так перепугалась?

Мы медленно шли по улице. Вся деревня, казалось, состояла из трех больших дворов. Слева мы обнаружили открытый с трех сторон навес.

– Переночуем здесь, – сказал лейтенант.

Мне это место показалось вроде бы надежным, слева была стена, а остальные стороны открыты.

Мы натащили туда соломы.

– Ренн, вам стоять на посту.

Я накинул на себя плащ-палатку и стал ходить взад-вперед перед сараем.

Как испугалась эта женщина! Как жутко было в том доме! Видать, на то была какая-то причина. Может, прикончили там двух-трех наших? Ведь говорят же, что кое-кто исчез. Неожиданно мелькнула мысль: а лошади? Бельгийские тяжеловозы не бегают так, за здорово живешь, среди ночи. Это были кавалерийские кони.

Я услышал позади себя тихие шаги и обернулся. Это был лейтенант.

– Послушайте, – зашептал он. – Слишком много шума от ваших кованых сапог. Но это неизбежно, когда стоишь на посту. Ступайте-ка лучше под крышу. Будем меняться. Я, пожалуй, сам посторожу: мне все равно не уснуть.

Я с винтовкой в руке лег рядом с Цише. Из-под соломы выпирали какие-то железки, пришлось лечь на них – другого места не было. Как раз под крестцом у меня оказалось что-то вроде болта.

Я лежал. Влажный ветер овевал мне лицо и то тут, то там проникал сквозь плащ-палатку. Я лежал и не мог уснуть. Что-то неладное чудилось мне. И все тянуло осмотреться вокруг. Да боялся попасться на глаза лейтенанту.

Шаги? Я почувствовал чье-то прикосновение и вскочил.

– Будить всех, – шепнул мне лейтенант. В руке у него был пистолет.

Я потряс Цише за плечо. Он поднялся. Шаги уже близко. Я прикинул – больше десяти человек. У нас кто-то храпит во всю. Ремни скрипят при каждом всхрапе. Я толкнул храпуна в бок. Он снова всхрапнул и продолжал спать. Я услышал, как Цише снял винтовку с предохранителя. А те стояли примерно в тридцати шагах от нас – стояли и шептались. А темень – хоть глаз коли. У нас только пятеро готовы к обороне. А те, верно, нас заметили. Понять бы хоть слово!

– Добрый вечер, Рейхард! – крикнул вдруг Фабиан и встал.

– Добрый вечер, – с облегчением крикнули нам в ответ. Это был другой патруль нашего полка.

Офицеры потолковали между собой. Затем патруль Рейхарда ушел вправо.

– Черт побери, – сказал Фабиан. – Мы тут не останемся.

Мы снова двинулись туда, откуда раньше пытались спуститься вниз.

По темному лугу вдруг побежали красноватые блики. Мы обернулись. Горел амбар – то ли на другой стороне Мааса, то ли на нашем берегу, на выдающемся вперед высоком мысу.

Мы уселись на плащ-палатке – опять на той же горке под кустом шиповника. Дождь тихо шумел в траве. По пригорку редкими клочьями стлался туман. Вдали раздались два-три ружейных выстрела. Двое из наших уже снова заснули. Из крыши амбара вырвались языки пламени – слева ярко-алые, справа темно-багровые и дымные. И крыша провалилась внутрь. Высоко взвились искры, длинный язык пламени взлетел к черному небу, сник, и внизу остались маленькие, извивающиеся, беспокойные языки. Взметнув сноп искр, рухнули балки. Пламя потускнело. Дождь перестал. Но от тумана тянуло сыростью. Медленно наступал рассвет. Лейтенант не спал и тревожно шевелился порой. Кто-то проснулся, приподнялся на локте, потер руками глаза. Потом оживился и принялся резать хлеб.

– Нет смысла торчать здесь, – сказал Фабиан. – Туман не скоро рассеется, а нам до десяти нужно попасть в роту.

Мы зашагали к деревне, поднялись на возвышенность. Внизу в лощине насыпали брустверы, устанавливали орудия.

– Что это значит? – сказал Фабиан. – Видно, здесь побывал не только наш патруль? Не могли же они просто так копать.

Мы зашагали по лощине. Вдали на холме появился всадник. Это был наш адъютант.

– Ваша рота следует за мной! Армия идет в наступление!