Текст книги "Русский Сюжетъ"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Никола протянул Фанни бумагу с вензелем императорского дома и печатями возле размашистой росписи великого князя. Это было завещание на имя мисс Фанни Лир, в котором Никола назначил ей содержание в размере 100 тысяч рублей.

Насколько большой была эта сумма, видно хотя бы из того, что собственный доход великого князя от принадлежавших ему уделов составлял около 200 тысяч.

Проводив Николу, Фанни оказалась во власти мыслей, знакомых тем, для кого вчерашний благополучный день неожиданно сменился ощущением близкой опасности. Теперь она хорошо понимала, как неразумно они жили с Николой. Сколько драгоценных мгновений, из которых легко сложить не только дни, а недели, потрачено на глупые размолвки. Вздорность и безжалостность, нетерпение и обыкновенная злость – вот их причина. Врали себе, что это от любви, а всем правил эгоизм. Как стыдно было вспоминать отвратительные сцены, которые они устраивали друг другу. Как обидно было сознавать, сколько счастливых часов обменяли на бесполезное выяснение отношений, когда каждый стремился побольнее уязвить другого и, достигнув цели, радовался и торжествовал. Боже, неужели они способны были впасть в такое безумие?

...Один день сменялся другим. Поначалу Фанни пребывала в угнетенном состоянии духа. Но мало-помалу овладела собой – пошла размеренная, тихая жизнь. Фанни опасалась дать малейший повод для того, чтобы Николаю о ней написали какую-нибудь гадость. С петербургскими друзьями виделась в основном в театре, к себе никого не приглашала и очень редко выезжала в гости. В таких случаях она неизменно брала с собой Жозефину, которая последнее время скверно себя чувствовала и просила отпустить ее на родину. Врачи, которых пригласила Фанни, покачивали головой и утверждали, что с петербургским климатом организм француженки не справится. Но теперь, с отъездом его высочества, к которому, несмотря ни на что, Жозефина прониклась симпатией, не желая оставлять Фанни одну, она не хотела и говорить об отъезде.

Каждый день начинался с чтения газет. В первую очередь отыскивались сводки из театра военных действий. Как всегда это бывает, сквозь бодрые отчеты, нет-нет да и просачивались сведения, от которых Фанни холодела: писали, что каждый, будь то солдат или офицер, больше смерти боится попасться в плен. Тогда мучительная казнь неминуема. Находили трупы наших солдат с отрезанными по плечи головами.

Фанни успокаивала себя тем, что, наверное, у тамошнего военного начальства будет особое отношение к Николаю как к представителю императорского дома и в опасные сражения его не пошлют. «Беспокойный, честолюбивый, он сам пойдет, – через минуту думала она. – Первым кинется в пекло, чтоб не ударить в грязь лицом. Ведь за ним всегда наблюдают завистники, готовые из любого промаха раздуть историю».

Никола писал Фанни каждый день. «У меня уже было несколько встреч с неприятелем. Вчера был великий день: мы дали сражение. Неприятель хотел отрезать нас от Аму-дарьи, чтобы мы погибли от утомления и жажды в песках... Они окружили нас со всех сторон в 12 верстах от реки и с дикими воплями бросились на наших стрелков. Самые смелые приближались к ним на 40 шагов и стреляли. Я видел ясно, как некоторые из них падали убитые. Раненых они не покидали, но, подскакав к ним во весь опор, клали их на свои седла и увозили. Не правда ли, как это благородно? Но видеть убитых ужасно».

Она так привыкла читать строчки с кое-где прилипшими песчинками, что, когда вдруг письма день-другой не было, начиналась настоящая паника. Неожиданно, как от толчка, просыпаясь среди ночи, Фанни думала: «там» что-то случилось, это Никола своей мыслью о ней подает о себе весть. Какую? Безответные вопросы перемежались с воспоминанием о страшном сне Николая, когда ему приснилась собственная гибель. А эти мысли о несчастливой звезде, под которой он рожден?

Фанни подымалась с постели, зная, что все равно не уснет, и садилась писать. Старалась писать по-русски, но выходило плохо. Сбиваясь с одного языка на другой, признавалась, что разлука и страх за него заставили ее по-другому посмотреть на их отношения, что и пугает, и радует ее. Все, что она хочет сказать ему, укладывается в короткую фразу: она ждет его. Она почувствовала себя женщиной, которая способна ждать...

* * *

Не туркмены с их ружьями и острыми саблями являлись главным противником русского войска, а природа. Это был не первый поход на беспокойную Хиву, и великий князь много узнал от бывалых людей. Зимой тут бушевали ветры, которые заметали снегом, вымораживали целые караваны, летом страшные муки приносили жара и засуха. То и дело вспыхивали эпидемии. Тиф, малярия, цинга выкашивали войско едва ли не успешнее неприятеля. Туркмены, прекрасно знавшие местность и расположение колодцев, налетали всегда неожиданно и стремительно.

...Тяжело вытаскивая ноги, вязнувшие в песке, друг за другом шла вереница солдат в белых надзатыльниках. Эти куски белой материи под фуражкой немного защищали от солнечных ударов при пятидесятиградусной жаре. Но перед пыткой жаждой все были беззащитны. Она ставила людей на грань сумасшествия.

Казаки великого князя уж на что люди выносливые, но и их силы были на исходе. На одной из лошадей с ехавшим бок о бок сотоварищем покачивался в седле связанный есаул Прокопенко. Время от времени он заливался визгливым смехом, да так, что в его по-детски голубых глазах показывались слезы. Есаул стряхивал их, мотая головой. Все уж не чаяли, как поскорее довезти тронувшегося умом беднягу до лагеря, чтобы передать лекарям, – слишком уж действовал на нервы, и без того натянутые до предела, этот безумный смех.

Тяжелое впечатление произвело на весь офицерский состав и самоубийство однофамильца великого князя, военного инженера Романова. В посмертной записке он признавался, что «не может пережить овладевшей им тоски в степи, а потому прощается с семьей и кладет конец этой пытке».

Дорогу к Хиве, куда двигались одновременно два русских отряда, то и дело преграждали туркмены-конники. Их отряды вырастали как из-под земли, легкие, маневренные, взвинченные яростью против чужаков. Никола писал Фанни, что это были смелые, чрезвычайно искусные наездники на превосходных лошадях, со знаменами, ружьями, саблями.

Преимущество такого войска перед обозом русских с лошадьми, верблюдами с тяжелой поклажей из боеприпасов, продовольствия, фуража и дров было очевидным.

Бой вспыхивал мгновенно. Только что понуро шагавшая серая вереница русских «туркестанцев» тут же ощетинивалась штыками. Казаки на хрипевших конях, сверкая клинками, вспарывали вражеский заслон. Усталые люди, мечтавшие о глотке воды, превращались в грозную силу, умевшую делать свое дело с великим самоотречением. Все до последнего солдата знали то, что сказал Александр II их главнокомандующему Константину Кауфману перед походом: «Возьмите мне Хиву, генерал!» И каждый считал, что эти слова обращены лично к нему. «Царь-батюшка просил – как же не взять! Знамо дело – возьмем!» И русское войско двигалось вперед медленно, но неумолимо.

Из письма великого князя Фанни: «Генерал послал меня с кавалерией преследовать врага. Когда мы приблизились к неприятельскому лагерю, там было еще 150 туркменов. Полковник обрадовал меня предложением атаковать их. Я приказал протрубить сигнал, скомандовал: «Сабли наголо!» и сам обнажил шашку с совсем иным чувством, чем в Петербурге на Марсовом поле перед императором. Обернувшись, я увидел, что мои казаки крестятся, приготовляясь к смерти. Я поднял саблю, скомандовал: «Марш-марш!»; через 10 минут мы были в неприятельском лагере и увидели только их спины. Никогда не забуду этих минут, хотя и не было крови. Сердце мое сильно билось, когда пули свистели около нас...»

* * *

Прежней веселости в доме как ни бывало. Горничная говорила:

– Вы бы, мадам Фанни, в храм сходили да за его высочество Николе Угоднику свечку поставили.

– Я, Лиза, не православная...

– Так и что ж? Господь наш милостивый един. До него всякая молитва дойдет, ежели она от чистого сердца и с верою сотворена. Все б на душе было легче, и ангел-хранитель над Николаем Константиновичем глаз не сомкнул бы.

Фанни ничего не ответила, но к словам горничной прислушалась. Она выучила молитву, короткую и самую понятную для нее, – «Отче наш». Ей не хотелось встречать знакомых, среди петербургских храмов она выбрала Никольский собор, что находился вдали от центра города – на Крюковом канале.

Прихожане здесь были люд простой, мелкочиновный. Забегали всегда озябшие студенты. На паперти устраивались нищие, инвалиды, убогие старухи из ближайших скромных домишек. Опытным взглядом Фанни углядывала в толпе молящихся молоденьких хористок из расположенного по соседству Мариинского театра. Девицы обычно подолгу в храме не задерживались: мелко крестясь, прикладывались, выпятив губы, к иконам, будто клевали их, и с некоторым смущением, пятясь, пробирались к выходу.

Постепенно Фанни привыкла к церковной полутьме, таинственному мерцанию свечей, не стеснялась стоявших рядом людей и даже не опускала вуалетку на лицо. Для нее стали необходимостью минуты светлой грусти и смирения перед грядущим, в которое погружалась ее душа, покуда она говорила с Тем, Кто невидим и всемогущ. Фанни пока не знала, как нужно исповедоваться и что требует этот понятный и обязательный для каждого верующего ритуал. А потому действовала по своему разумению, вспоминая перед иконами обо всем дурном, что вольно или невольно совершала, и просила прощения.

Ей показали икону Николая Чудотворца, покровителя тех, что находится далеко от дома, чей путь неизведан и опасен. Теперь Фанни с пучком свечей в руке в первую очередь подходила к ней, истово кланялась и осеняла себя крестом. Часто подле иконы она встречала повязанную белым шерстяным платком женщину примерно одних с нею лет. Беременная, она не опускалась на колени, как делали многие, а перекрестившись, тяжело склонялась, доставая рукою до каменного пола. Иной раз концом платка она тихонько вытирала лицо, и Фанни, не видя ее слез, понимала, что женщина плачет. Что за горе было у нее? О чем, за кого она молила Чудотворца?

Сходя со ступенек храма, Фанни щедро подавала милостыню и медленно шла к коляске, которую оставляла у широкого моста через канал. Иногда, ежась от пробиравшего до костей сырого ветра, она спрашивала себя: что с ней случилось? Где та самая Фанни Лир, избалованное парижскими ценителями красоты, дитя комфорта, а в глазах их жен – продувная бестия, способная заморочить голову любому мужчине, лишь бы был богат? Во что превратилась ее жизнь в Петербурге, особенно сейчас? Какая печальная картина: вдоль набережной ни души, будто все вымерло, лишь какой-то мальчонка с корзиной проскочил в дверь. Белесое небо, надсадный крик галок, кружащих над колокольней, а там, у моста, понуро ждут ее лошади.

Боже, как тоскливо! Так что за сила держит ее в этой чужой стране, где люди не поймешь какие – и хорошие, и плохие одновременно? Почему она молится чужому Богу? С сочувствием смотрит на чужую плачущую русскую бабу. Ждет писем с чужой войны, писем от человека из чуждого ей мира, хотя знает, что он все равно бросит и забудет ее. Что все это значит? Как быстро, за каких-то неполных два года, из практичной, себе на уме особы, старавшейся подороже продать свою красоту и молодость, они превратилась в сентиментальное, суеверное, без определенных планов и целей живущее существо, каких тут, в этой самой России, – пруд пруди? Незаметно для самой Фанни здешняя жизнь изменила ее представление об удаче, умении устроиться. Ну не самое ли сейчас время со всеми княжескими подарками, деньгами и гербовыми бумагами под любым предлогом улизнуть в привычный, веселый Париж и жить там припеваючи уже не куртизанкой, а дамой с капиталом? И не вздрагивать по ночам от ужаса, что в неведомой ей пустыне может произойти непоправимое.

...Фанни испугалась того, что в мыслях своих стала такой, какой была раньше, – распутной, жадной до денег. Не дойдя до коляски, она повернула, почти побежала назад к храму. «Господи! Боже милостивый, прости меня, грешную. Спаси и сохрани его!»

Глаза Николая Чудотворца печально и понимающе смотрели на нее...

* * *

28 мая 1873 года Хива пала. Хан прислал Кауфману письмо с выражением покорности «Белому царю». Это были торжественные, незабываемые минуты. Раскатистое «ур-р-ра!» сотрясало неприступные крепостные стены, овладеть которыми безуспешно старалось несколько поколений русских военных. И вот – свершилось. Несмотря на тяжелый, в 250 верст последний переход к крепости, сейчас солдаты и офицеры ликовали, обнимались друг с другом. Покорение Хивы для них означало не только выполнение приказа государя, но и возвращение на родину. Помянув тех, кто не дожил до счастливого дня, сложив голову за веру, царя и Отечество, все думали и говорили только об одном – домой, домой!

Хивинское ханство перешло под протекторат Российской империи. Под охраной расквартированного здесь гарнизона налаживалась мирная жизнь. Остальные солдаты и офицеры, согласно приказу, возвращались в свои края. Россия ликовала. «Туркестанцев» встречали как героев.

...Получив от Николы извещение, что он откомандирован в Петербург, Фанни немедленно поехала ему навстречу. Сократить разлуку хотя бы на несколько дней – это казалось счастьем.

Из донесения агентов, наблюдавших за дамой, живущей на Михайловской площади: «20 июня 1873 года. ...Горничная проговорилась вчера, что госпожа ее имеет намерение побывать в Одессе и Крыму».

Что ж, желание вполне невинное. Полиция ненадолго успокоилась, поверив горничной, которую Фанни нарочно посвятила в свои «черноморские» планы. Однако 2 июля господа с военной выправкой, одетые в штатское, донесли, что интересующая их дама переменила свои намерения увидеть прекрасную Одессу и отправляется в Поволжье: «Села в вагон 1-го класса под № 281. Одета в голубое платье, в коричневую шляпу с вуалью».

Фанни действительно ехала к волжским берегам. Никола же выбирался из Туркестана сначала по железной дороге до Каспия, а затем по Волге вверх пароходом. Они договорились встретиться в Казани. Но, прождав его десять дней, Фанни отправилась пароходом в Нижний Новгород – Никола перенес встречу туда.

Она первый раз видела великую русскую реку, приволжские города, живописно расположенные по склонам. Все приводило ее в восторг: песчаные берега и крутые горы, поросшие березовыми лесами, белые колокольни церквей на зеленых холмах, а главное – упоительный воздух и простор.

Пароход до отказа был заполнен самыми разными пассажирами. Большую часть времени Фанни проводила на палубе, потому что все билеты были распроданы и ей пришлось договариваться с капитаном, он галантно уступил ей свою каюту на ночь. Фанни впервые видела «непетербургскую» Россию, и она навсегда осталась в ее памяти.

Десять лет спустя вспоминала Фанни о волжском путешествии так, будто вернулась из него вчера: «Я с любопытством наблюдала пассажиров, большая часть которых из экономии запасалась своим чаем и сахаром. Между ними была несчастная чахоточная, ехавшая на кумыс; прокутившийся гвардейский офицер, посланный на Кавказ, где, как он мне конфиденциально сообщил, намерен был покончить жизнь самоубийством с помощью вина». Фанни была поражена: она никогда не слышала о подобном способе уйти в мир иной».

Ей казалось, что на маленьком пароходе плывет вся Россия, страна ее Николы. Чубатые парни в необъятных шароварах выкладывают снедь на расшитое полотенце. Какой-то мусульманин стал на молитву, не обращая внимания на насмешливые улыбки пассажиров. Три цыганки в цветастых юбках и барон с золотой серьгой в ухе гортанными голосами о чем-то спорят друг с другом. То и дело отирая с лоснящегося лица пот, дородная купчиха завистливо поглядывает на парижское платье Фанни. Среди пассажиров были офицерские жены, чьи рассказы о мужьях, служивших в Туркестане, Фанни слушала с особенным любопытством. Но больше всего было мужиков. «Как животные, лежали они на мешках на грязной палубе под палящими лучами солнца, вежливо отодвигаясь, когда я пробиралась между ними, и называя меня прекрасной англичанкой».

Приехав в Нижний Новгород, Фанни каждый день являлась на пристань к приходу парохода и высматривала Николу. Его все не было. Позже выяснилась причина задержки. По пути следования великого князя его часто просили выступить перед людьми, как представителя императорского дома да еще боевого офицера, возвращавшегося с победой. Манифестации, чествования, обеды. Отказаться было невозможно, и Никола катастрофически опаздывал на свидание с Фанни.

Бесполезно прождав его и в Нижнем Новгороде, Фанни уехала в Петербург и по прибытии получила письмо с обозначением нового места встречи – Самара.

«Самара, 6 июля 1873 г.

Наконец-то после пятимесячной разлуки я увижу тебя. Не верю своему счастью, но у меня в руках твои письма, они говорят, что это не грезы.

Мне казалось, что я похоронен и все кончено, и вот я возвращаюсь к жизни... Ты была права: я стал более человеком, а ты, конечно, более женщиной, чем прежде. Если даже хивинская экспедиция не смогла разлучить нас, то все остальное будет бессильно... Еще несколько минут, и я раздавлю тебя в своих объятьях».

Несколько минут... Нет, несколько дней! И, не распаковывая багажа, Фанни отправилась в Самару. Наконец лошади подвезли Фанни к отелю.

– Их высочество остановился здесь?

– Да, мадам! Он просил вас расположиться в номере, куда вас сейчас проводят. Их высочество будут с минуты на минуту.

Фанни в сопровождении слуги вошла в номер. Впоследствии она вспоминала: «Оставшись одна, в неописуемом волнении я бегала из угла в угол, поправляла прическу, затягивала на себе кушак (он любил тонкие талии), смотрелась в зеркало. Сердце мое стучало как молот; мне хотелось и плакать, и смеяться.

Вдруг на улице раздалось оглушительное «ура». Подбежав к окну, я увидела любимого человека, который стремительно шел в толпе людей, целовавших ему руки... Я слышала, как он вошел в отель, прошел в соседний номер и вышел на балкон, чтобы сказать оттуда народу несколько слов.

Наконец он освободился, тихонько постучался в мою дверь и сказал, будто мы расстались только вчера:

– Фанни Лир, впусти меня...»

Нажав на ручку двери, Фанни почувствовала, что дверь не открывается. Уходя из номера, слуга машинально повернул в замке ключ и, преспокойно положив его себе в карман, исчез.

– Николай, ты слышишь меня? Меня заперли. Надо найти ключ.

– Искать ключ? Никогда! Фанни, отойди от двери! В тот же момент дверь с треском распахнулась, и Фанни увидела Николу.

Вместо того чтобы броситься в его объятья, она рванулась прочь и скрылась за ширмой. Он подошел к ней, взял за руки, молча притянул их к своим губам. Фанни увидела в его глазах слезы...

Дни бежали с головокружительной быстротой. Вынужденный постоянно оставлять Фанни из-за продолжавшихся празднеств, Никола чертыхался, но поделать ничего не мог. То он должен был отправляться на обед, который давали городские власти, то в женский институт, то на смотр пожарных. По ночам же устраивали иллюминации. Лишь поздним вечером они оставались одни, и тогда Фанни могла вдоволь насмотреться на своего Николу. Он очень загорел и похудел, но был совершенно здоров. Ее радовало, что от его прежней раздражительности, пугающих невеселых мыслей не осталось и следа. Их близость, любовь, лишь окрепшая в разлуке, окрыляла его. Но тяготы похода все же давали себя знать. Никола, не признаваясь в этом, смертельно устал.

«Приходя урывками в мою комнату, – писала Фанни, – он внезапно слабел и, склонив голову на мои колени, засыпал от истощения сил». В летнее время ночи коротки. Комната быстро наполнялась утренним светом, а за окном поднимался городской шум.

...Никола одну за другой получал телеграммы от отца, желавшего поскорее видеть его в Петербурге. Это было понятно. Сын, уже в чине полковника, заслуживший за поход в Хиву орден Владимира, стал предметом его гордости. Дворец на Гагаринской был закончен, ждал хозяина, и великому князю-отцу казалось: вся жизнь сына теперь пойдет по-новому, так, как хотелось бы императорской семье. Но донесения тайных соглядатаев раздражали Константина Николаевича: возле Николы по-прежнему была злополучная американка.

Между тем влюбленные на пароходе «Александр II» направились в Саратов. Во время путешествия Никола рассказывал о красотах пустыни, которая, по мнению Фанни, должна была казаться ему самым адским местом на земле. Но он говорил не только о манящей прелести огромного дикого края, совершенно не тронутого цивилизацией. Беседы со знатоками Средней Азии, с которыми великий князь коротко сошелся за время похода, убедили его, что при умном подходе к делу присоединенная земля может оказаться очень полезной для России. Что касается населения, которое самым жестоким образом эксплуатирует местная знать, то его надо скорее перетянуть на свою сторону, заставив видеть в русском царе отца и защитника.

В Италии Никола и Фанни осмотрели знаменитую виллу Боргезе. Жемчужиной музея было мраморное изображение младшей сестры Наполеона Паолины Боргезе в образе Венеры-победительницы, возлежащей на античном ложе с яблоком в руке. Мраморная красавица, произведение великого мастера Антонио Кановы, взволновала Николу. «А разве ты хуже?» – воскликнул он, глядя на Фанни.

Неведомый Туркестан был интересен Фанни только потому, что там был Никола. Но, видя, с какой страстью он говорит об этой земле, внимательно слушала, к месту задавала вопросы, в общем, вела себя как умная женщина, желавшая, чтобы в ней видели не только любовницу, но и чуткого, заинтересованного друга.

Каждая пристань на пути их следования приводила Николу в ужас: даже издали было видно, что там полно народу. «Как мы ни старались быть незамеченными, – с изрядной долей юмора писала Фанни, – он нигде не находил покоя. Что ни остановка, то новые депутации, триумфальные арки, знамена, барабанный грохот, хлеб-соль. Он благодарил, а толпа ревела «ура». Там же, где мы останавливались подольше, на пароход приходили дамы, одна за другой они входили в салон и, взглянув на великого князя, с низким реверансом уходили в противоположную дверь, напоминая процессии комической оперы».

Когда за последней визитершей захлопывалась дверь, Фанни появлялась с такой же важной миной на лице, церемонно приседала, а Никола почтительно кланялся. Не выдержав этой игры, они хохотали до слез, а потом начинали гоняться друг за другом, как дети, счастливые и беззаботные. Бравому полковнику и умудренной жизнью женщине было всего по двадцать три года. Им не терпелось вернуться в город, суливший счастье на всю жизнь.

В столице громко праздновали победу. Приемам, торжественным выходам, балам не было конца. И Никола, взяв Фанни, удрал путешествовать за границу.

В Риме они побывали на вилле Боргезе, где любовались прекрасной скульптурой Антонио Каковы, изображавшей знаменитую Паолину Боргезе, младшую сестру Наполеона. Мраморная обнаженная красавица лежала на мраморном же ложе в виде Венеры-победительницы с яблоком в левой руке.

Никола решил, что его Фанни ничуть не хуже ни Пао-лины, ни Венеры, и заказал Томазо Салари точную копию скульптуры, но с Фанни вместо сестры Наполеона. Позднее мисс Лир вспоминала свое неприятное ощущение, когда ей накладывали на лицо маску, чтобы воспроизвести в мраморе черты ее лица.

Они уехали, заверенные, что по окончании работы скульптура будет отправлена в Петербург. Никола говорил, что мраморная Фанни займет место в павловском парке среди греческих и римских богинь, и они будут завидовать ее красоте.

Сегодня, кроме плохонькой фотографии, скульптура Томазо Салари – единственная возможность увидеть женщину, встреча с которой предопределила совершенно особую судьбу одного из Романовых.

* * *

С того самого момента, когда Фанни пересекла границу Российской империи, полиция следила за ней неотступно, а заприметив, что самым частым гостем в квартире на Михайловской площади стал великий князь Николай Константинович, просто не спускала глаз. За ней наблюдали и тогда, когда Никола был на войне. Знай он об этом, мог бы получать исчерпывающие сведения, куда она ходила, с кем встречалась. Доносителями были не только хозяева, у которых Фанни арендовала квартиру, но и вся ее прислуга, включая швейцара. Впрочем, они снабжали полицию информацией, не испытывая к американке ни малейшего недоброжелательства. Просто за пустячное дело кому не хочется получить лишнюю копейку. Когда Никола вернулся с фронта и стало ясно, что роман продолжается, была дана команда усилить наблюдения.

Полиция старалась действовать аккуратно. Агенты опасались быть обнаруженными, что вызвало бы скандал. В отчетах начальству они подчеркивали, что благодаря прислуге и удобному расположению квартиры, «наблюдение за нею может быть незаметное и не подает никаких подозрений».

Но Фанни знала все и не раз успешно уходила от слежки. Однажды, упустив «подопечную», агенты в свое оправдание доложили, что «отъезд Фаникс (так они в донесениях иногда называли Фанни Лир. – Л.Т.) сопровождался такой таинственностью, что даже прислуга узнала об этом уже после возвращения кучера с железной дороги». А Фанни ездила на свидание с матерью и дочкой в Париж.

Разумеется, семейные дела мисс Лир никого не волновали. Важно было лишь то, что имело отношение к великому князю. Полиция считала необходимым дезавуировать «прилипшую» к их высочеству иностранку, как возможную агентшу недружественных России лиц. За возможный шантаж с ее стороны или даже слухи, бросающие тень на императорский дом, за них спросится по всей строгости.

И агенты работали на славу. Изо дня в день они составляли хронологию любви великого князя и его подруги.

«12 июля

Вчера в 9½ вечера она (Фанни. – Л.Т.) уехала в Павловск – где и ночует... Великий князь Николай Константинович отправился на лошадях в Павловск.

13 июля

Американка Блэкфорд возвратилась вчера вечером из Павловска на тройке совместно с великим князем Николаем Константиновичем, и Его Высочество остался у нее ночевать; до сей минуты они еще спят.

14 июля

Американка Блэкфорд со вчерашнего вечера находится в Павловске. Ходят слухи, что великий князь через два дня уезжает за границу – Блэкфорд также собирается ехать туда же.

15 июля

Каталась с великим князем на Островах».

Благодаря полиции – личных бумаг Николая Константиновича почти не осталось – сегодня мы доподлинно, с точностью до дня, а иногда и часа знаем, как развивались события, окончившиеся катастрофой в жизни самого таинственного великого князя императорского дома.

Кто-то сказал, что в строчках писем и дневников «запекается кровь событий». В таком случае отчеты господ жандармов – их сгустки, очищенные от легенд, фантазий и домыслов.

Судя по этим бумагам, Фанни и великий князь по возвращении его из Туркестана, почти не расставались. В Петербурге привыкли видеть их вместе, однако в этой привязанности общество усматривало вызов себе. В глазах света Фанни оставалась куртизанкой. А это означало, что, к примеру, в театре она не имела права сидеть в партере. Для дам полусвета отводились ярусы. И правило это никто не смел нарушить. Даже долголетняя пассия министра императорского двора А.В.Адлерберга, мадам Минна в своем неизменном парике ярко-желтого цвета восседала в ложе первого яруса.

Никому из мужчин августейшего семейства, оберегавших свою репутацию, не приходило в голову на глазах у петербургского света выставлять напоказ отношения с «дамами известного сорта». Однако запальчивый, самонадеянный Никола не считал нужным считаться с приличиями. Он находил оправдание в том, что многие аристократки, по его мнению, вели жизнь куда более предосудительную с точки зрения морали, чем отвергаемые обществом «камелии». Разумеется, этот довод казался убедительным только самому князю. Фанни вспоминала, как Никола впервые подвел ее к лучшему креслу партера, она поначалу неловко чувствовала себя под осуждающими взглядами соседок, которые демонстративно отворачивались от нее. Но в конце концов Фанни победила в себе робость и спокойно садилась на свое место, привлекая внимание зала своей смелостью, красотой, элегантным туалетом и чудесными украшениями, подаренными князем. Конечно, такое поведение называется «дразнить гусей». Вполне вероятно, оно было вызвано тщеславием, которое иногда затмевает доводы рассудка, и тем, что Фанни слишком уверовала во всемогущество Николы. Она не знала, что в России никто не может чувствовать себя в абсолютной безопасности...

Впрочем, у какой женщины не закружилась бы голова: стать героиней императорского романа! Ну как здесь не потерять осторожность и не поддаться чувству торжества от невероятной, прямо-таки фантастической удачи? Фанни чувствовала, какую власть приобрела она над сумасбродным великим князем. Ей казалось, что она вместе с ним находится на самой вершине власти. Никола в ее глазах был всемогущим человеком, желания которого исполнялись словно по мановению волшебной палочки.

Наконец наступил день, когда великий князь решил показать Фанни дворец. Она чувствовала, что Николе не терпится привести ее в дом, задуманньй им для них двоих. Предоставим же возможность самой Фанни рассказать об этом.

«По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат, одна лучше другой.

Я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешанную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату в мавританском стиле; будуар, обитый розовым шелком с кружевами; туалетную комнату с превосходной мраморной ванной; большую столовую, отделанную кордовской кожей; залу в елизаветинском стиле, его кабинет, полузаброшенную домашнюю церковь и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, картины, ковры.

Я онемела от изумления при виде всего этого великолепия».

Никола вынул из кармана мундира серебряный ключ от большой входной двери и вручил его Фанни.

* * *

Великий князь, не знавший ни в чем удержу, решил довести свой дворец до совершенства. Фанни приходила в ужас, когда он зачитывал ей все увеличившийся список того, что надо было приобрести и доделать.

Целыми днями Никола копался в саду, вместе с рабочими занимаясь устройством гротов, фонтанов, вольеров. Пока что прибыли только птицы. Среди них князь сразу же облюбовал громадного розового какаду, который высокомерно смотрел на него, никак не желая знакомиться. Будучи по природе крайне нетерпеливым, Никола продемонстрировал отменную выдержку дрессировщика. Он научил попугая проделывать уморительные трюки на жердочке и кольце, подвешенном на веревке. Птица оказалась очень способной и тут же запоминала слова, которые слышала от великого князя. Но Никола обучил его и тем выражениям, что обычно употребляются исключительно в мужской компании. Как-то раз Фанни решилась легонько потрепать попугая за хохолок, и тот разразился такой тирадой, что она, искушенная, остолбенела. Великий князь же хохотал до упаду...