Текст книги "Школа на горке"

Автор книги: Людмила Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Интересно, что сказал бы отец про этот цветок, из-за которого его сына бьет нервная дрожь.

Валентина, как всегда, угадывает, о чем думает Юра.

– Я за него так боялась! Понимаю, что ты чудишь, а все равно как-то не по себе: вдруг он зачахнет.

– Ты даже не знаешь, Валентина, как это важно, что он живой. Такой был несчастный цветочек... Да ты ешь, Валентина..

Он сидит у них до вечера. Рассказывает Валентине про уроки старшины Чемоданова: «Койка – лицо курсанта!» Рассказывает, как учили сложные формулы, без которых нельзя стать артиллерийским офицером. Про дежурство на кухне. Он рассказывает только смешное и удивляется, когда Валентина вдруг говорит:

– Как же тебе трудно, Юра!

И как-то по-бабьи скорбно качает головой и смотрит на него так, как будто она взрослая, умудренная жизнью, а он всего лишь мальчик.

Нет, непонятная девчонка Валентина. Гоняли вместе по двору, играли в салочки, в казаки-разбойники. Кричали: «Мне чура!», «Жилишь!», «Ты – на новенького!» А теперь она вдруг говорит с ним каким-то взрослым тоном, хотя она просто Валентина, а он почти офицер. И, самое странное, он почему-то чувствует, что у нее есть право на такой тон.

– Как же тебе тяжело-то, Юра!

– Ты что? Ничуть не тяжело. То есть тяжело, конечно, но терпимо. Ты, Валентина, подумай: люди воюют, рискуют, погибают, а я пока что живу почти что в пионерском лагере.

– Понимаю, Юра. Я не спорю... Я провожу тебя немного. – Она спохватывается, смотрит на толстые бинты. – Только до двери.

Он ушел от Валентины, еще раз забежал к себе – вдруг, пока его не было, как раз в эти самые часы, пришло письмо? Нет, не пришло, пустой почтовый ящик на двери. Оставалось опять ждать.

*  *  *

Муравьев и Борис вместе идут из школы.

– Слушай, давай рассуждать логически, последовательно, – говорит Муравьев.

– Давай, – охотно соглашается Борис. Он очень любит, когда Муравьев говорит с ним вот так, по-взрослому.

– Значит, мы так и не знаем, кто говорил под окном те слова про глобус и про тайну. И что такое Г.З.В. – не знаем. Ничего не знаем.

– Где зимует ворона, – говорит Борис.

– Какая ворона? Ты что?

– Г.З.В. – где зимует ворона. Это я просто так.

– Ну тебя с вороной! Это, может быть, зашифровано имя-отчество, фамилия. А может быть, пароль? Или марка машины? Есть трактор ХТЗ – Харьковский тракторный завод. Есть грузовик МАЗ – Минский автомобильный завод.

Все-таки Муравьев очень умный, думает Борис, зря его ругает Регина Геннадьевна, велела даже родителей в школу привести. Вот и сейчас, когда они шли по коридору, Регина Геннадьевна напомнила:

– Муравьев, ты не забыл – я жду твоих родителей.

Борису очень жалко Муравьева. Наверное, это очень неприятно, когда вызывают в школу родителей.

Муравьев ответил:

– Они не могут прийти, Регина Геннадьевна, ни мама, ни папа.

– Почему же, Муравьев? – Директор смотрела очень проницательно; она, конечно, видела Муравьева насквозь и хотела, чтобы Муравьев об этом знал.

– Они уехали в Бельгию, они приедут только летом, а потом опять уедут. А летом чего же идти в школу?

Он смотрел печально на директора. Если бы Регина Геннадьевна знала Муравьева немного меньше, она бы, наверное, поверила, что ему от всей души жалко, что его папа, или мама, или оба вместе не могут прийти к директору школы, узнать, как их сын разбил аквариум, как лазил по кирпичной стене, как кричал на всю школу, как утащил скелет из кабинета биологии и пугал девочек. Пусть все-все им расскажет Регина Геннадьевна, так будет гораздо лучше. Но что поделать – его родители никак не могут прийти в школу. В глазах Муравьева столько искреннего сожаления, горячего желания помочь Регине Геннадьевне, что Борис в ту минуту поверил: Муравьеву правда жалко, что так неудачно получилось.

– Уехали? – спрашивает еще раз Регина Геннадьевна.

– Уехали. Еще осенью.

– В Бельгию?

– В Бельгию. В город Брюссель.

– А с кем же ты, Муравьев, остался?

– Я? С дедушкой. Он старенький, ему волноваться никак нельзя.

И – тяжелый, долгий вздох Муравьева. Был бы дедушка помоложе и покрепче, тогда, конечно, Муравьев привел бы его в школу. Но нельзя же, в самом деле, волновать такого старенького дедушку.

Борис вспоминает крепкого, широкоплечего деда и начинает смотреть в окно.

– Хорошо, Муравьев, я сама позвоню твоему дедушке. У вас починили наконец телефон?

– Обещали в ближайшее время, Регина Геннадьевна. Так долго не чинят, просто безобразие.

Муравьев идет рядом с Борисом и рассуждает:

– Если мы будем искать Г.З.В., нам многое откроется, если найдем. А если не найдем?

– Давай искать лучше глобус. Глобус хоть понятно, что это такое: круглый, на ножке, вертится.

– Да, да. Глобус – это понятно, – задумчиво говорит Муравьев.

Борис чувствует, что сейчас Муравьев не с ним, он ушел в свои размышления, он и не помнит, что рядом идет Борис. Борис очень не любит, когда так случается.

– Смотри, Муравьев, смотри. Вон идет Анюта.

Борис весь подался вперед, по той стороне улицы идет маленькая девочка в растерзанной шапке, портфель набит так, что не закрывается, девочка держит его под мышкой, оттуда торчат коньки.

– Смешная, с коньками в школу ходит, – говорит Муравьев.

– Ничего смешного, это же Анюта. Она в спортивной школе учится. Чтобы энергию направить в мирных целях.

– Подожди! – кричит Муравьев. – Анюта! Постой!

– Я и так стою. – Она поднимает на них свои коричневые глаза, бросает тяжелый портфель на тротуар, сдвигает шапку со лба на затылок.

Они подходят к Анюте. Борис улыбается во весь рот и сам не замечает. Он так рад встретить Анюту! Она, конечно, не знает, что он не один раз приходил к тем доскам в ее дворе. Доски на месте, а ее не было.

– Я тебя видела, Борис, – говорит Анюта. – Раз сто. Ты возле досок ходил. Смотрю в окно – ходишь туда-сюда.

– Не сто, – тихо бормочет Борис. – Раз пять всего-то.

– Скажи, Анюта, приехал твой сосед из ГДР?

– Нет еще. Но теперь уже скоро, – вздыхает Анюта.

– А почему ты огорчаешься? – спрашивает Муравьев. – Он же хороший, ты сама говорила.

– Хороший. Но он собаку заберет, Сильву.

Анюта отворачивается и смотрит по сторонам, чтобы они не заметили, как она расстроилась.

– Ну, это можно попросить, чтобы давал погулять, – говорит Борис. – Договориться можно.

– Правда? —Анюта снова засияла. – Ты молодец. Можно же договориться. Сильва ко мне привыкла, она меня слушается. И сосед позволит ей со мной гулять. Да?

– Конечно, позволит, – говорит Борис уверенно. – Почему не позволит?

– А когда он приедет? – спрашивает Муравьев.

– Через семь дней. – Анюта отвечает Муравьеву, а смотрит на Бориса.

Она ни о чем не спрашивает его, но Борис почему-то догадывается, чего она хочет:

– Вместе зайдем к нему и договоримся. Я с любым человеком договориться могу. Муравьев знает.

– Он может с кем хочешь договориться, – уверенно отвечает Муравьев. – Его вся школа за это уважает.

Все-таки Муравьев очень хороший друг.

– Пойду, – говорит Муравьев. – Очень много задали по литературе – длинные стихи наизусть учить. И кому это нужно?

Он уходит. Анюта говорит Борису:

– Ты по бревну пройти можешь? А на руках? Не можешь? Эх ты! – Анюта не любит, когда кто-нибудь относится к ней покровительственно, она сразу начинает сбивать спесь с любого человека. – Вся школа его уважает! А по бревну пройти не может!

– Почему не могу? Могу, наверное. Ну, не на руках, конечно. А на ногах – скорее всего, могу.

– «Скорее всего!» Мерси пардон!

Почему «мерси пардон», совсем уж непонятно. Но Борис не обижается на Анюту. Почему-то ему весело от всех ее слов, от ее сварливого тона, от ее сердитых глаз. Не хочется на нее обижаться, и все.

– И на ногах, наверное, не смогу, – мягко говорит он.

И она вдруг перестает наседать, успокаивается, идет с ним рядом. Потом говорит:

– А портфель мой немного понести можешь? А то рука скоро оторвется.

Он берет ее портфель, пробует закрыть разинутую крышку, но портфель набит до самого верха, крышка не закрывается. Борис несет портфель под мышкой, а свой – в руке. И ему совсем не тяжело.

– Знаешь, Анюта, мне надо достать одну вещь, которую я даже не представляю, где можно достать. А если бы я знал, где ее достают, то уж ничего бы не пожалел.

– Какую вещь? Не пойму что-то. – Она остановилась, опять поправила ушанку, которая на этот раз сползла набок, так что закрыла один глаз, и Анюте приходилось смотреть на все только одним глазом. – Какую вещь ты не можешь достать? Портфель брось, что его зря держать, такую тяжесть?

– Я думаю, что никто не знает, где это можно достать.

– Ну, это ты брось, это глупости. У моей мамы есть знакомая тетя Вера. Мама говорит, что тетя Вера может достать любую вещь, абсолютно любую. Она не может достать только птичьего молока, так сказала мама. А птичьего молока и вообще никто не может достать, его вообще на свете не бывает, птичьего молока. Только конфеты так называются, но конфеты – ерунда, я вообще сладкого не люблю. А ты?

– И я не люблю, – ответил Борис, хотя на самом деле очень любит конфеты и пирожные, а мороженого «Лакомка» может съесть три порции сразу.

– Ну? Что тебе нужно достать? Какую вещь?

– Мне, Анюта, очень нужно где-нибудь раздобыть пулеметную ленту. От настоящего военного пулемета. Поняла?

– Да, – растерянно говорит Анюта, – поняла. А зачем?

– Для музея, – коротко объяснил Борис, – в школе музей. Поняла? И все ждут пулеметную ленту. А ее нет.

Что сейчас ответит Анюта? Начнет любопытничать, как всякая девчонка? Зачем именно лента? И почему именно Борису она нужна? И что, и как, и почему, и отчего. Анюта помолчала, поковыряла носком сапога в сером, растаявшем почти совсем снегу и сказала:

– Пошли. Может, ничего и не получится. А может, и получится. Мама говорит, что многое зависит от обаяния. У тебя есть обаяние?

– Не знаю.

– «Не знаю». Какой ты все-таки! Ты же мужчина! Мерси-пардон самый настоящий.

Борису хотелось спросить, что такое «обаяние», он это слово слышал не раз и раньше, но как-то не вникал, что это значит.

– Ты, наверное, и не знаешь, что это значит – обаяние? Горе ты луковое! Обаяние – это когда человек симпатичный.

Анюта стала пристально разглядывать Бориса, наклонила голову набок, обошла с другой стороны, опять зашла с той же.

– Немного кривобокий. Но это, наверное, из-за моего портфеля. Ладно, пошли.

Они остановились перед двенадцатиэтажным домом.

– Пришли, – сказала Анюта. – Теперь надо на седьмой этаж.

Анюта смело нажала на кнопку звонка. Подождали. Было тихо за дверью.

– Никого нет, – сказала Анюта.

И тут за дверью послышались шаги.

Высокая красивая женщина стояла перед ними. Она переводила взгляд с Бориса на Анюту, потом опять на Бориса и опять на Анюту. Она молча улыбалась и очень спокойно ждала, что же они скажут. Борис не знал, что говорить, и сказал:

– Здрасьте.

– Добрый день, – ответила женщина.

– Вы приходили к нам в школу, – сказала Анюта, отбрасывая на затылок непослушную свою шапку, – помните?

– Предположим. Я много выступаю в школах.

– Вы рассказывали про войну и показывали разные фотографии.

– Да. И что же?

– А потом мы с мальчишками провожали вас домой и помогали нести ваши папки и коробки до самой квартиры. Помните?

– Помню. Это было очень мило с вашей стороны – и мальчишек и твоей.

– И вы нам показывали в школе настоящую пулеметную ленту, она у вас лежала в коробке.

– Да, показывала.

– Ну вот, – Анюта выразительно помолчала. – Нам эта лента очень нужна. Вот так нужна, – Анюта провела ладонью по горлу.

– Интересно, – медленно, задумчиво сказала женщина. – Лента от старого пулемета системы «максим» очень нужна вам. А зачем?

Тут Борис набрал побольше воздуха и начал без передышки:

– Один человек сказал: «У меня есть лента», а Катаюмова, ехидина известная, говорит: «Еще чего», не верит. Тогда он сказал: «Принесу». Конечно, обманывать нехорошо, но она сама до этого довела. Он замечательный человек, он даже самого Хлямина не боится, одной левой может положить Хлямина! А Хлямин – ого! Теперь ленты нет, Катаюмова прохода не дает, он ужасно переживает, а еще деда в школу вызвали. А он на верном пути, еще немного, и отыщется Г.З.В., он еще всем докажет. Лента нужна – во! – и Борис тоже провел ладошкиным ребром по шее.

Конечно, понять его рассказ было трудно. Женщина и не поняла почти ничего, это было видно по ее лицу.

Анюта дернула Бориса за пальто и сказала угрожающе тихо:

– Прекрати.

Потом повернула свое румяное лицо к женщине:

– Вы не обращайте внимания, он волнуется, поэтому так непонятно объясняет. Просто у них в школе музей про войну, нужна пулеметная лента. Понимаете?

– Понимаю, – сказала женщина. – Для школьного музея. Ну что же, у меня не одна лента. Думаю, что смогу вам найти одну. Я надеюсь. Сейчас посмотрю, подождите.

Она ушла в комнату. Анюта толкнула Бориса локтем в бок, она даже чуть слышно повизгивала от радости, что все так складно получилось.

Женщина не выходила. Было слышно, как она двинула стулом, заскрипела ящиком. Но вот что-то зазвенело, и она вышла и вынесла им самую настоящую пулеметную ленту.

– Могу смело подарить вам – это моя личная собственность. А на работе, в обществе «Знание», у меня есть еще. Вот вам бумага, заверните экспонат. Всего хорошего. – И она раскрыла перед ними дверь.

– Спасибо! – крикнул Борис.

Когда они оказались на улице, Анюта засмеялась и сказала:

– Видал? Раз-два – и все. Ты бы сам ни за что не догадался!

– Конечно, я бы не догадался. Ты, Анюта, очень хорошо додумалась. Ты даже не представляешь, как мне нужна эта лента!

Они шли обратно. Борис нес два портфеля и сверток с лентой.

– Давай я что-нибудь понесу, – сказала Анюта.

– Нет, я сам...

*  *  *

На курсах лейтенантов сегодня последний экзамен, кончилось учение лейтенантов. Завтра они получат звездочки на погоны – и на фронт. Прошло почти четыре месяца на курсах, Юра научился ползать по-пластунски, грязная, промокшая шинель не всегда просыхала к утру. Он умеет стрелять и знает, как точно навести ствол орудия, чтобы снаряд летел прямо в цель. Раньше, до войны, Юра часто играл в войну. Они стреляли друг в друга из плохо оструганных дощечек: «Пух! Ты убит». Они были отважными разведчиками, он и Славик, и легко находили Перса, который любил прятаться всегда в одном и том же месте – за дровяными сараями. Дурачок все-таки был – кто же прячется всегда в одном и том же месте? И раздавался победный крик на весь двор: «Перс! Вылезай, мы тебя нашли! Ты за сараями!» До чего же азартно и весело они играли в войну! Как давно это было...

За четыре месяца от Лили ни одного письма.

Курс трех лет они прошли за неполных четыре месяца. Юра валится вечером на кровать, засыпает, не успев положить голову на подушку. Может ли человек в такой напряженной жизни мечтать, тосковать? Может. Юра все время, чем бы он ни был занят, ждет письма от Лили. Вот их первая рота сидит в бывшей пионерской комнате, капитан Логинов ведет занятия по тактике. Висит на стене выгоревший текст торжественного обещания, оставшийся с тех давних, давних пор. В углу на тумбочке лежит барабан без палочек. За окном турник, качели, занесенная снегом скамейка и лесенка у волейбольной площадки, где в незапамятные времена Юра любил сидеть, когда судил игру. «Три – пять, подача справа». Иногда Лиля приходила в лагерь играть в волейбол. Она высоко подпрыгивала у сетки, пружинисто и весело стукала по мячу. У Лили тонкие руки, они кажутся слабыми. Но мяч отлетал сильно и точно.

Лиля не пишет ему. А он опять написал ей:

«Лиля! Посылаю опять письмо на почтамт. Потому что больше писать мне некуда, а не писать тебе я не могу. Лиля, я все помню, мне очень важно, чтобы ты это знала. А цветок, который я подарил тебе в тот день, жив. Это тоже очень важно. Лиля, я тебя люблю. И это самое важное. Юра».

Два письма уже вернулись с почтамта. «Адресат не востребовал» – такая пометка была сделана на конверте. Конечно, не востребовал. Как же может Лиля прийти на почтамт, если она воюет где-то далеко от Москвы, там, куда увез ее в ту ночь длинный темный эшелон.

Но он все равно посылает ей письма на почтамт, пока не получил номера ее полевой почты.

Капитан Логинов говорит:

– Заканчиваю последнее занятие. Встретимся на днях на государственном экзамене.

И вот уже экзамены позади, завтра они уедут из этого места, из уютной деревни Пеньки. Такая мирная была жизнь в последние месяцы – аккуратно заправленные койки, столовая с горячим супом, торфяной синий дымок над крышей кухни. Носов, Хабибуллин, Терехов. Письма от мамы, ее тревоги – как кушаешь, не простудись. Все это был, оказывается, его дом. Где человек прижился, там его и дом.

Скоро этого дома не будет.

Старшина Чемоданов подходит к Юре:

– Сейчас двенадцать ноль-ноль. До вечера можешь ехать в город, отличник.

Какое славное курносое обветренное, красное, доброе лицо у старшины Чемоданова! Замечательный человек старшина Чемоданов!

Электричка ехала слишком медленно. Автобус от вокзала тащился по Москве еле-еле. Юре казалось, что прошло полдня. Часы на углу показывали час дня. Неужели всего час он в дороге? Время умеет шутить шутки. Он влетел в свою квартиру, он в этот раз почти не надеялся застать письмо от Лили. Домой написать могла только она. Мама и отец писали ему на курсы. Вошел в кухню – пустой стол. От Лили ничего нет. И стало ему пусто, он понял, что все равно надеялся. Уговаривал себя, что не верит в письмо, а сам верил. Хоть два слова, хоть одно. Ничего.

Тетя Дуся на заводе. В квартире пусто, тихо. Чего он мчался? Никто его не ждет. Он вошел в свою комнату, пыль на пианино особенно видна. Мама не выносила пыли. Как мама там существует без пианино. Она пишет, что есть инструмент в клубе «Катушка». Странное название. Он напишет маме, как перед самым отъездом на фронт был дома, вытер пыль с ее пианино. Мама всегда хотела научить Юру играть, а Юра сопротивлялся.

«Не обязательно быть Львом Обориным, – говорила мама, – будешь играть для себя. Это большое утешение в жизни – играть для себя».

«Не хочу я играть для себя», – упирался Юра.

Так и не пошло дело дальше хроматических гамм. Хроматические. Смешное слово, хромают они, что ли? У Юры – безусловно. Он открыл крышку, нажал на клавиши – до, ре, ми, фа, соль. Беспомощные, отрывистые звуки, шаткая лесенка. Хорошо бы уметь извлечь из этих клавиш хоть какую-нибудь музыку. Утешение. Он, кажется, начинал понимать, что имела в виду мама, когда говорила это немного старомодное слово.

Он закрыл пианино, поднялся – очень пусто и неприкаянно, когда спешишь ни к кому. И вдруг в окно застучали. Он вздрогнул, мелькнула шальная мысль: «А если она? Лиля?»

К стеклу приплюснулся побелевший плоский нос. Валентина.

Валентина! Он почему-то совсем забыл о ней. Он в этот день помнил только о Лиле. И было ему очень грустно. Писем нет, цветок, конечно, завял, нет же на свете вечных цветков.

– Юра! Зайди к нам!

Она стояла во дворе, нога уже не была забинтованной.

– Я иду с завода, я теперь на заводе работаю, а мне старик Курятников говорит: «Юра приехал». Я бегу, а ты сидишь. Когда тебе на фронт?

– Завтра, Валентина. Как твоя нога?

– Заживает. Пошли к нам, Юра.

Они идут по двору, Валентина немного прихрамывает.

– Ты совсем хорошо шагаешь, Валентина.

– Правда почти незаметно? – сияет она. – Врач Надежда Исаевна говорит, что у меня нечеловеческая воля. Я даже не знаю, почему она так говорит.

У Валентины в глазах сияют золотые точки, а веснушки пропали, потому что уже зима. Старенькое пальто, она в нем еще в десятом классе ходила и в девятом тоже в нем.

– Юра, ты сейчас такое увидишь! – Она распахивает дверь, смотрит на Юру блестящими от радости глазами.

На окне стоит цветок. Он покрыт яркими малиновыми колокольчиками, крупными и тяжелыми. Они свисают вниз, и кажется, могут зазвенеть, как колокола. Они горят, будто внутри каждого цветка светится маленькая лампочка.

– Вот это да! Слушай, Валентина, такого не бывает.

– А вот бывает. Видишь, Юра? Он в один день зацвел. Еще вчера не было ни одного цветка. Представляешь?

Она погладила ладонью осторожно цветок. И он тоже дотронулся до бархатистого колокольчика. Он был прохладный. Символ, примета, надежда.

– Садись, Юра, я колбасу пожарю. Нам на мясные талоны колбасу дают, вчера взяла.

Бабка Михална молча смотрела на Юру. Она шила что-то пестрое, на краю стола лежали лоскуты, длинные ножницы.

Юра, сам не зная, как созрело решение, шагнул, схватил ножницы и срезал цветок под самый корень. Сочный стебель хрустнул под ножницами, в горшке остался торчать коротенький зеленый огрызок. Цветок Юра держал в руке.

Валентина схватилась за щеки.

– Ты что? Ты зачем? Я так берегла его!

Он молчал. Как объяснить ей? Он и сам себе не мог ничего объяснить.

Бабка бросила шить, смотрела на Юру, на Валентину, потом сказала:

– Не поймешь ничего. – И снова застучала швейной машинкой, быстро и сердито завертела ручку.

Юра взял с этажерки толстый словарь, открыл посредине, положил срезанный цветок между страницами.

– Вот так, Валентина. Пусть лучше сохранится таким, чем завянет и облетит. Поняла?

– Ну как же ты мог?

– И больше об этом не говорим, хорошо? Пойду поброжу немного.

– А поесть?

– Спасибо, не буду.

Он шел по своему городу. Дома разрисованы пятнами, чтобы сверху было не понять, дом или роща. Грузовики с закрашенными фарами, только щелки оставлены. Притаившийся город, как солдат в окопе.

Он шел по широкой улице, людей совсем мало. Вот здесь они шли с Лилей. Вот там, через квартал, ее переулок.

Вдруг он увидел девушку – светлые волосы, серое пальто. Сердце прыгнуло, покатилось вниз. Хотел крикнуть, позвать – горло перехватило. Она уходит! Рванулся за ней, она шла быстро. Лиля, Лиля. Значит, ты просто не хочешь получать мои письма? Забыла все, что так важно? Она свернула в переулок, в тот самый! Она идет к себе домой! Стуча ботинками, он бросился за ней. Серое пальто, светлые волосы. Она слышит его топот и ускоряет шаг. У самого подъезда он догнал ее:

– Лиля!

Она наконец обернулась. Совершенно чужое лицо. Маленькие темные глаза, накрашенный ярко рот. Не Лиля. И нисколько не похожа на Лилю. Совсем ничего общего.

Чужая девушка пожала плечами, сказала:

– Ненормальный! – и ушла в подъезд.

Он долго стоял на месте. Вот красная дверь, вот немного стершаяся надпись: «Здесь будет наша встреча». Он отковырнул от угла кусок штукатурки и обвел каждую букву, чтобы были они поярче, чтобы не стерлись. «Здесь будет наша встреча».

Потом он пошел обратно. Время тянулось медленно. Юра сам не заметил, как оказался на этом месте. Заснеженная горка, заснеженные улицы и здания, красная кирпичная стена, на фоне стены – школа. Маленькая какая, оказывается. Всегда она казалась ему огромной, его школа. Окна школы перекрещены лентами, вьется по снегу дорожка к школьной двери. Странно: вся жизнь переменилась, перевернулась, а школа стоит, звенят звонки, кто-то сидит за его партой, решает примеры, учит стихи.

Идет по тропинке женщина. Белые ботики на каблуках, синее пальто с пушистым воротником.

– Варвара Герасимовна!

Она присмотрелась, узнала его, охнула, бросилась к нему:

– Юра! Как ты, Юра?

Он нес ее старенький портфель. Голос у нее все тот же – учительский, размеренный.

– Наши почти все на фронте. И девочки ушли некоторые – Лена, Сашенька, Маруся. Пишут редко, война. Валентина иногда забегает ко мне. Я о тебе знаю от нее.

– Завтра нас увозят на передовую, Варвара Герасимовна. Хорошо, что я вас встретил.

– Ты очень вырос, Юра. Ты стал взрослым. Мужчины всегда воевали, когда случалась война, – такая историческая роль мужчины. Согласен?

– Согласен. А как вы живете, Варвара Герасимовна?

– Как живет учительница? Учу детей. Дали нам участки в Ростокино, весной посадим картошку. Если вырастет, можно будет продержаться следующую зиму. Сын Павлик часто болеет, маленький еще, а я много в школе и мало с ним. А муж на фронте, как у всех людей.

– Пишет?

– Давно ничего нет. – Она помрачнела. Из-под вязаной серой шапочки выбивались светлые волосы, блеснула седина, а может быть, Юре показалось.

– Напишет скоро. Письма ужасно плохо идут, долго да и теряются.

– У меня беда, Юра. Выселяют из комнаты. Может быть, из-за этого придется уйти из школы, поступить на завод.

– Как – на завод? Кем – на завод?

Юра даже представить себе не может Варвару Герасимовну без школы, а школу – без Варвары Герасимовны.

– Кем? Ну, мало ли... Делопроизводителем, счетоводом каким-нибудь. Дело в том, что комната у нас от завода, ее муж получил перед войной. А теперь она нужна заводу, эта комната.

– Подождите, Варвара Герасимовна, – Юра остановился. – Вы не можете уйти из школы. Как же вы без школы?

– Что же делать, Юра? Ходить, хлопотать, доказывать, бороться за себя я, к сожалению, не умею. Такой уж у меня недостаток – не умею.

Она стояла перед ним, маленькая, чуть сутулая, падал бесшумный легкий снежок на серую шапку, на плечи, на пушистый воротник пальто.

– Мне пора, Варвара Герасимовна, извините, до свидания. Мне скоро на курсы. Старшина Чемоданов шутить не любит.

– До свидания, Юра. Пиши. Воюй смело, береги себя, Юра!

Он бежал по улице, поскальзывался на поворотах и снова бежал. В заводоуправление он ворвался красный, голова взмокла под ушанкой.

– Мне к директору, – сказал Юра девушке в приемной.

– Занят директор. У нас заказы для фронта, он пятые сутки с завода не уходит.

– У вас заказы, а я сам сейчас на фронт! Пропустите, нет времени, девушка.

И Юра решительно открыл толстую и высокую дверь директорского кабинета.

Человек в полувоенной гимнастерке без погон сидел за огромным письменным столом. Твердо посмотрел на Юру:

– Слушаю.

Но тут на его столе зазвонил телефон, он поднял трубку и сказал теперь уже в нее:

– Слушаю.

Некоторое время послушал, потом отрывисто, командирским тоном:

– Открытые платформы не годятся. Нужны пульманы или коробочки... А я говорю – надо. Отвечать будете не передо мной, а в наркомате. Все. Слушаю, – повернулся он к Юре. Нетерпение в его глазах. Как будто Юра его задержал, а не разговор по телефону задержал Юру в его кабинете.

Юра хотел рассказать, какая замечательная учительница Варвара Герасимовна. Как она умеет преподавать историю так, что каждый человек чувствует себя исторической личностью. Потому что она, талантливый педагог, вселяет в своих учеников чувство причастности всему, что происходит с твоим народом. И вот теперь война, ее муж воюет, она о нем ничего не знает. А маленький Павлик болеет. И она не умеет сказать за себя. А это не недостаток, это, может быть, как раз достоинство – не уметь сказать за себя.

Но все это объяснять было долго и нельзя. И Юра сказал только одну фразу:

– Варвара Герасимовна учитель, больше никем быть не должна, ее нельзя выселять из комнаты, она жена фронтовика, и Павлик совсем маленький, лет шесть всего.

Директор слушал, смотрел внимательно и устало. Прикрыл глаза. Потом подвинул Юре листок, ручку.

– Пиши здесь фамилию ее, имя и отчество. Ты кто? Ученик ее? Верю, что хорошая учительница. Прослежу, не выселят. Ты на фронт?

– Завтра.

– Счастливо вернуться, ученик.

Директор устало потер щеки и глаза ладонями, помял немного в руках свое лицо. Юра вспомнил: папа так делал, когда хотел отогнать усталость.

Юра помчался к остановке автобуса, в электричку вскочил на ходу, автоматических дверей тогда не было и тамбур был открыт.

На фронт их отправили в ту же ночь. В теплушке было тесно, темно. Пахло махоркой, сырыми шинелями, сапогами. Юре казалось, что теплушка – дом, уютный и надежный.

*  *  *

Кончились уроки, Муравьев не пришел. Он и не обещал сегодня прийти, но Борис очень ждал и почему-то был почти уверен – Муравьев придет. Он должен прийти, ведь у Бориса в парте лежит сверток. А в нем, в этом свертке, не мясорубка, не какая-нибудь ерунда, а самая настоящая пулеметная лента. Тяжеленькая, ржавая, старая, без патронов – настоящий музейный экспонат. А Муравьев не идет, Борис напрасно прождал его все перемены.

Кончился последний урок.

– Ты почему не идешь домой? – спрашивает Лена, аккуратно складывая книжки в ранец. – Опять учительница наказала?

Лена была бы рада, если бы наказала. Почему бывают такие зловредные люди?

– Сама ты наказанная. – Борис даже головы не поворачивает в ее сторону. – Все из школы одни ходят, а тебя, как в детском саду, за ручку водят. Что, съела? Мне даже стыдно за тебя перед другими.

– Это перед какими другими? Это перед той неаккуратной и невоспитанной девочкой неизвестно из какой школы? Тоже нашел подругу!

Лена выплывает из класса. Она сто раз неправа, но вид у нее такой уверенный и довольный, как будто неправы все на свете.

Борис остался один в классе. Галина Николаевна сказала:

– Борис, мы будем спускаться в раздевалку организованно. А тебе что, нужно особое приглашение?

– Я еще не иду домой, меня один человек ждет.

– Ох, Борис, вечно у тебя все не как у людей! – покачала головой учительница, но настаивать не стала, увела ребят.

Борис подождал еще немного, но уже было ясно – Муравьев не придет. Придется подняться на третий этаж. Очень не хотелось Борису идти туда одному без Муравьева. Потому что Хлямин, конечно, там разгуливает, и этот Хлямин только и ждет случая, чтобы прицепиться к человеку, который его не трогает, а идет себе спокойно по своим делам.

Борис взял сверток, прижал его к груди и пошел по лестнице наверх. На третьем этаже пятиклассники и шестиклассники прохаживались по коридору, но это только некоторые. А остальные бегали, визжали, играли в чехарду, перескакивая с разбегу через тех, кто стоял нагнувшись и ждал, пока через него перескочат. Очень громким был этот третий этаж, гораздо громче, чем второй, где учился Борис.

– Ха! Кто это к нам пришел? – вдруг сказал голос рядом с Борисом.

Хлямин ухмылялся во весь рот, его ручища с растопыренными пальцами протянулась к свертку:

– Малолеток явился, что принес? Сейчас посмотрим, может, пригодится.

Хлямин схватился за сверток, вот сейчас он отнимет у Бориса этот прекрасный сверток, и всё, и неизвестно, что тогда будет.

Борис зажмурился, он знал – пощады не будет. Он приготовился к самому худшему. Но что случилось? Почему Хлямин вдруг отпустил его? Почему стало тихо вокруг? И почему потихоньку проходит это ужасное чувство одиночества и беспомощности?

Борис приоткрыл один глаз. И сразу увидел Костю. Он держал Хлямина за руку выше локтя, держал, видно, крепко, потому что Хлямин морщился и тянул:

– Пусти! Что пристал? Кого я трогал? Ты видал? Пусти, ну пусти же, больно же!

– Да ну? Больно? Бедняжка!

Вокруг стояли большие ребята, они засмеялись. А Костя сказал:

– Еще раз тронешь Бориса, будешь иметь дело со мной. Понял?

– И со мной, – сказал голос за спиной Бориса.