Текст книги "Школа на горке"

Автор книги: Людмила Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Людмила МАТВЕЕВА
Школа на горке

*  *  *

Первого сентября Борис взял новый портфель, три гладиолуса и пошел вдоль бульвара туда, где на горке, поросшей зеленой травой, стояла серая четырехэтажная школа.

Солнце освещало бульвар, тени старых деревьев пересекали дорожку, и Борис старательно перепрыгивал эти тени. Чтобы случайно не наступить на тень, он внимательно смотрел под ноги. Если бы кто-нибудь спросил Бориса, почему он так делает, Борис не смог бы ответить. Он и сам не знает, почему хочет наступать на светлые полосы и не хочет наступать на темные. Может быть, в то теплое солнечное утро это помогало ему сохранить спокойствие. Вернее, ему так казалось, что он сохраняет спокойствие, а на самом деле Борис волновался и сам был этим недоволен.

Он шел в школу в первый раз. Точнее говоря, он был там однажды, когда вместе с мамой ходил относить документы и записываться в первый класс.

Тогда он вошел вслед за мамой в высокую дверь и не увидел ничего особенного. Пахло ремонтом, на высокой скамейке из неструганых досок стоял заляпанный маляр и брызгал на потолок из длинного шланга, известка летела во все стороны, как мелкий дождик.

– Нам сюда, – сказала мама и подошла к двери, на синей стеклянной табличке серебряными буквами было написано: «Директор».

Мама открыла дверь, они вошли. Большая женщина в синем халате подметала веником пол; она нагнулась и собирала в совок мусор. На подоконнике Борис увидел большой аквариум, там плавали черненькие существа, похожие на головастиков, но у них были маленькие руки с растопыренными пальцами.

– Тритоны, – догадался Борис.

– Аксолотли, – сказала женщина; лицо ее стало брезгливым. – Из биологического кабинета вынесли, пока ремонт. – Она выпрямилась и тут же схватилась за поясницу: – Радикулит замучил!

– Нам нужен директор, – сказала мама.

– Я директор, – отозвалась женщина; веник она держала в руке, а совок с мусором положила на пол. – Что вы удивились? Все нянечки в отпуске, вот и приходится самой.

Она просмотрела документы, убрала их в папку.

– Значит, тебя зовут Борис? Ну что ж, Борис, будем учиться.

Борису она понравилась, только он не понял, почему «будем учиться». Это он будет учиться, она-то давно уж выучилась.

Мама вечером сказала папе:

– Директор такая домашняя. Видно, добрая женщина. Я так надеюсь на это.

Папа ничего не ответил, он смотрел в окно.

– Хотя и строгость, разумеется, нужна, – добавила мама, заметив, что Борис слушает.

А сегодня утром Борис сказал маме:

– Только не надо меня провожать. Школа – не детский сад, я пойду один.

Теперь Борис об этом пожалел. Он видел на той стороне улицы девочку с букетом, ее вела мама. И двух мальчиков-близнецов вели за руки мама и папа. А Борис шагал один. Погорячился, думал он. Конечно, школа не детский сад, но первый класс – не пятый и не десятый. С мамой было бы как-то надежнее.

По радио и по телевидению вот уже несколько дней говорят о том, что первое сентября – большой праздник, что первоклассники радуются, и родители радуются, и бабушки, и дедушки, и вообще все радуются. Борис понимал, что должен радоваться, но было как-то тревожно. Всегда тревожно начинать новую жизнь.

Борис крепко сжимал в потном кулаке гладиолусы, так крепко, как будто они могли вырваться и улететь. Эти три ярких цветка на толстых стеблях – красный, оранжевый и белый – были последним, что связывало Бориса с прежней жизнью. Вчера, еще дошкольником, он пришел с мамой на рынок, они увидели человека с большими усами, около которого стояла корзина пестрых цветов. Человек стал вращать свои большие черные глаза, они блестели, Борис сразу загляделся на этого человека.

– В школу пойдет? Взрослый парень.

Борису усатый понравился, а маме, кажется, нет. Она сухо спросила:

– Сколько?

Потом добавила:

– Пользуются, что праздник.

– А как же не пользоваться? – весело удивился усатый.

Мама быстро достала деньги, взяла цветы.

– Пойдем, Борис, купим антоновку.

Когда они отошли, Борис обернулся и кивнул усатому. Усатый подмигнул, как будто хотел сказать: «Коммерция – коммерцией, а парень ты симпатичный. На женщину я не обижаюсь, тем более, она – твоя мама».

– Не вертись, – сказала мама, – что за привычка на все глазеть? Смотри под ноги.

Как будто самое интересное – смотреть под ноги. Так ничего и не увидишь, кроме ног. Нет, Борис как раз любит смотреть по сторонам или вверх.

– Сейчас купим антоновку, – сказала мама, – а завтра в честь праздника я испеку пирог. Меня научила одна женщина у нас на работе – замечательный рецепт, почти без муки, одни яблоки, яйца и сахар.

Мама еще что-то говорила про рецепт пирога, Борису стало неинтересно слушать, да и мама говорила уже скорее всего не с ним, а как бы сама с собой.

...Теперь Борис идет в школу и думает. «Интересно получается, – думает Борис, перескакивая через тень старой липы. – Еще вчера я был дошкольником, а сегодня, как только дойду вон до того угла и поднимусь на горку и войду в ворота, я перестану быть маленьким ребенком и стану учеником. Или учеником считается тот, кто уже сидит в классе? Или тот, кто получил первую отметку? Нет, все-таки, наверное, тот, кто первого сентября вошел в свою школу. У кого есть своя школа, тот и ученик. Вот от каких перемен случаются иногда большие события в жизни человека».

Борис сам считал, что это очень умная мысль.

Вдруг совершенно неожиданно откуда-то из-за угла выскочил парень в синей школьной форме. Он обогнал Бориса, резко обернулся и, протянув руку, цепко выхватил у Бориса цветы.

– Люблю цветочки! – крикнул он и побежал дальше.

До школы оставалось совсем немного.

Борис никак не мог опомниться, стоял и смотрел вслед, а тот был уже совсем близко от школьных ворот. Разве его догонишь? У него и ноги длиннее, он, наверное, в шестом классе учится. А если и догонишь – разве отнимешь? Борис напряг все силы, чтобы не заплакать, но это было очень трудно: слезы наполнили глаза до краев и собирались перелиться на щеки. Пришлось задрать голову, чтобы они не лились.

Другие шли с мамами. А он, как сирота, один и без цветов. Что же теперь делать?

И вдруг Борис увидел замечательную картину. Наперерез парню с его цветами бросился другой, тоже большой. Он схватил того за шиворот. Он дал тому несколько хороших плюх, вырвал букет из его руки, поддал коленкой с такой силой, что тот влетел в школьные ворота на хорошей скорости, и еще крикнул вслед:

– Хлямин! Запомни!

Потом он отдал цветы Борису, сказал:

– Не реви, не маленький. – И сразу же отошел.

Он оказался впереди, а Борис пошел за ним. Не догонял и не отставал, держался недалеко, но и совсем близко не подходил. Вдруг этот мальчишка остановился, положил портфель на асфальт и уставился в небо. Борис стал за его спиной и тоже посмотрел, чтобы узнать, на что смотрит этот замечательный человек. Но в небе ничего не было, совсем ничего – ни птиц, ни облаков, ни самолета. Пустое синее небо.

Тогда Борис сбоку посмотрел на лицо этого человека, который сумел вовремя прийти ему на помощь, не захотел даже услышать «спасибо», а теперь стоял и смотрел в небо так внимательно, как будто это было очень важное занятие. Взгляд был сосредоточенный. Борис надеялся, что мальчик что-нибудь скажет, но он ничего не сказал. Тогда Борис понял, что человек просто думает о чем-то своем и мешать ему не надо. Борис потоптался немного и пошел дальше. Помятые гладиолусы торчали вверх своими острыми верхушками.

*  *  *

На школьном дворе было много людей, и все они показались Борису очень большими. И где-то среди этой толпы находится тот тип, Хлямин, который притаился, притих, а сам вдруг возьмет да и бросится на Бориса. Такому, как он, ничего не стоит напасть на человека в любую минуту. И стало Борису как-то одиноко и неуютно, а что он мог поделать? И Борис поступил так, как всегда поступал, когда ему становилось грустно и неуютно: он выставил подбородок вперед, поджал губы так, что они стали в ниточку, сощурил глаза, а лоб нахмурил в складки. Пусть только полезут.

Красивая учительница сказала:

– Первый «А» строится вот здесь!

Она произнесла это так радостно, как будто нет на свете занятия приятнее, чем строиться вот здесь. Все засуетились, а Борис стоял и не двигался.

– Что же ты стоишь, как памятник? —сказала маленькая девочка с огромным белым бантом и фыркнула в букет георгинов.

Тут только Борис сообразил, что первый «А» – это теперь и он, Борис. Он подошел поближе к учительнице; там были мальчики и девочки, такие же, как он, некоторые даже меньше ростом, и это Борису понравилось. У всех были белые воротники, все крепко держали свои букеты и смотрели на красивую учительницу, но успевали смотреть и друг на друга. Борис тоже стал всех разглядывать, отвлекся, и сразу подбородок выдвинулся на свое место, нахмуренные брови расправились и поднялись до самой челки.

Девочка с огромным бантом оказалась рядом.

– Меня зовут Лена. Ты в какой детский сад ходил? Я – в улучшенный. Можешь проводить меня после школы до самого дома.

Борис хотел сказать: «Больно надо», но не успел. Красивая учительница захлопала в ладоши и громко сказала:

– Тише! Тише, первый «А»! Слушайте директора школы!

Борис увидел директора. Сначала ему показалось, что это другой директор. Высокая прическа башней и зеленый костюм. Вид строгий. Но это была та самая женщина. Она говорила долго, Борису очень понравилось. Особенно ему нравилось, что директор то приближала лицо к микрофону, то отдаляла его от микрофона. От этого речь звучала то громко, на весь большой двор, а то совсем тихо, ни одного слова не поймешь.

Директор говорила, что надо хорошо учиться, слушаться учителей и добросовестно относиться к выполнению домашних заданий. Потому что сегодня всенародный праздник – начало учебного года.

– Школа – ваш второй дом, – сказала она.

Это Борису тоже понравилось. Хорошо, когда есть второй дом. Был у него один дом, а теперь, значит, будет два.

Еще директор сказала:

– Учительница – это ваша вторая мама. Муравьев, как ты себя ведешь?

Во дворе стало совсем тихо. Вопрос был задан прямо в микрофон и разнесся по всему двору; может быть, его было слышно даже на проспекте, потому что Борис заметил, что прохожие стали оборачиваться, а родители, которые привели своих детей в первый класс и теперь стояли по ту сторону забора, перестали растроганно всхлипывать, а стали смотреть на учеников, переводя взгляд с одного на другого с большим интересом.

– Муравьев! Я тебе говорю!

Борис оглядывал всех, ему очень хотелось узнать, кто такой Муравьев и что он такого делает, этот Муравьев, если в самый первый день директор школы на него сердится. Но он не мог понять, кто Муравьев. Стояли ребята, вертели головами, хотели посмотреть на этого Муравьева.

– Ты, Муравьев, видно, так и не взялся за ум, – продолжала директор. – Не успел появиться и уже начинаешь!

Борис подумал, что у директора школы, наверное, глаза устроены как-то особенно, не так, как у других людей, не так, как у него, поэтому она видит Муравьева, а Борис не видит.

– Ты уже взрослый человек, Муравьев, ты учишься в пятом классе. И будь добр, веди себя соответственно возрасту. Ты понял меня, Муравьев?

– Понял, – произнес спокойный голос недалеко от Бориса, наверху, и с кирпичной стены спрыгнул высокий худой мальчик с серьезными глазами.

Борис сразу узнал его: это был тот самый мальчик, который спас гладиолусы, который не побоялся Хлямина, хотя Хлямин был выше и толще.

Кирпичная стена отделяла школу от старинной церкви с голубыми куполами. Муравьев по какой-то причине пришел сегодня в школу не через широко открытые ворота, а перелез через высокую, толстую стену и теперь стоял и смотрел на директора. «Интересно, а я смогу залезть на эту стену?» – подумал вдруг Борис. И решил, что если с разбегу, то, пожалуй, сможет. Если, конечно, обует кеды, а не новые ботинки на скользкой подошве.

У Муравьева выражение лица было такое, как будто ему, Муравьеву, очень жалко директора, которая намучилась с ним за все четыре прошедших года и теперь будет мучиться пятый год. А сколько еще времени до десятого класса!

Когда директор кончила говорить речь, все захлопали, а красивая учительница сказала:

– Директора зовут Регина Геннадьевна, постарайтесь запомнить. Хотя, если человек ведет себя в школе как положено, ему не приходится иметь дело с директором.

Борис подумал, что он ни за что не будет иметь дело с директором, потому что обязательно станет вести себя в школе как положено.

Все стали входить в школу, в дверях получилась толпа, и Борис немного отстал от своего первого «А». Это было очень удачно, потому что он оказался рядом с Муравьевым.

В вестибюле было прохладно, блестели чистые стены. Муравьев протянул Борису руку:

– Муравьев. Поздравляю с началом новой жизни! – Он крепко пожал Борису руку.

Бориса удивила такая торжественность, но тут Муравьев наклонился к нему и добавил тихо, чтобы не слышала красивая учительница:

– Вообще-то не такой уж она сахар, эта школьная жизнь.

Борис засмеялся, сразу стало легко. Удивительное дело – все вокруг твердили: праздник, счастье, великая радость – и отчего-то не становилось празднично. А этот замечательный Муравьев сказал слова, не сулившие никакого особенного счастья, и стало вдруг легко и весело.

Когда Борис засмеялся, Муравьев тоже засмеялся и хлопнул Бориса по плечу:

– У тебя есть чувство юмора. Это прекрасно – способность видеть смешное отличает человека от животного.

– Философ, – прошипел голос за спиной Бориса.

Борис обернулся, увидел Хлямина и быстро подвинулся поближе к Муравьеву.

– Иди, иди, Хлямин! – Муравьев сказал это таким тоном, что сразу было видно – он нисколько не боится, хотя Хлямин и выше ростом и сильнее.

Хлямин пошел, низенький лоб был напряжен, губа выпячена, – видно, Хлямин придумывал, что бы такое остроумное ответить этому Муравьеву. Но придумать не смог и сказал не остроумное:

– Много на себя берешь, Муравьев. Еще встретимся с тобой.

– Конечно, встретимся, Хлямин, – спокойно сказал Муравьев, – мы ж с тобой в одном классе учимся.

Хлямин ушел, но он не мог, чтобы последнее слово осталось не за ним:

– По-другому поговорим! У меня есть ребята, не такие, – он показал пальцем на Бориса, – а как следует, – он показал ладонью намного выше себя.

Муравьев не слушал его. Он повернул голову направо, и Борис посмотрел направо. Там было много ребят, больших и маленьких. Все шумели, здоровались и толкались. Но самой заметной была девочка с желтой сумкой через плечо. Почему она выделялась из всех, Борис не понимал. Обыкновенная девочка, тоненькая, высокая. Но высоких и тоненьких много. Такое же, как у всех девочек, коричневое платье, такой же белый воротник. Волосы подстрижены коротко, обычные темные волосы. У многих такие прически, такие сумки. И вдруг Борис догадался:

– Какая красивая!

– Это Катаюмова, – грустно усмехнулся Муравьев, – ничего особенного. Ну, красивая... – И вдруг совсем другим тоном, заметив, что Катаюмова слушает: – Первая зануда на всю школу.

Катаюмова пожала плечом и отвернулась.

Муравьев сказал:

– Пошли наверх.

Они стали подниматься по лестнице. Борис увидел на стене большую серую доску из мрамора, на ней золотыми буквами были написаны фамилии: Александров, Алешичев, Бычков, Березкин, – по алфавиту. Фамилий было много. Рядом с доской на полу лежали цветы и еще стояли букеты в банках с водой.

Борис остановился у доски; он читал еще не совсем бегло, но прочитал все до одной фамилии, до Янковского. Муравьев стоял рядом.

– Они учились в нашей школе, – сказал Муравьев, – они погибли на войне.

Борис наклонился и положил свои яркие гладиолусы рядом с чьими-то георгинами.

Это было совсем недавно.

*  *  *

Это было очень давно.

Юра выскочил из своего деревянного, серого от старости дома. Перед ним стоял клен с такими огромными листьями, что каждым листом можно было закрыть Юрино лицо со всеми веснушками, коротким носом, темными круглыми глазами и острым подбородком. Этот клен Юра видел перед собой всю свою жизнь, но сегодня был особенный день, и даже клен казался особенным. Юра с минуту полюбовался желтыми листьями, похожими на теплые золотые звезды. Под кленом стояла скамейка, Юра прыгнул на нее и закричал во все горло:

– Валентина! Я в школу иду! Мне вчера портфель купили!

Валентина наконец проснулась, высунула в форточку взлохмаченную голову:

– Подумаешь, в школу он идет! Теперь все учатся, чего орать на весь двор? Людям спать мешаешь!

Лохматая голова быстро втянулась в форточку.

Но никакое ворчание Валентины не могло сегодня испортить настроение Юрке, ученику первого класса, владельцу нового портфеля. Он попрыгал по скамейке, спугнул тощую серую кошку, которая где-то шаталась всю ночь, а теперь пыталась пристроиться на теплой скамейке. Но от Юриного топанья и крика, от его суматошного поведения кошке стало плохо на скамейке, и она метнулась через узкий двор, впрыгнула в форточку Валентины.

Солнце поднялось из-за церкви, засияли звезды на голубых куполах. Солнце пригрело крышу новой школы, которую построили на горке рядом с церковью, как будто специально к тому самому сентябрю, в который Юре надо было идти учиться. А до этого все ребята со двора – и Славик, и Рита-Маргарита, и Перс, – все ходили в маленькую старую школу, которая стояла тоже на горке с давних времен. Маленькую сломали, а на ее месте выстроили четырехэтажную.

Юра оглядел двор. Было очень рано и потому совсем пусто. Раньше Юра выбегал во двор, когда там были все или хотя бы кто-нибудь один – Славик, это, конечно, самое замечательное. Можно было со Славиком сыграть в фантики, в ножички на куче песка или просто потолковать. Ну, а если не было Славика, то можно было побороться с Персом, побегать в салки с Валентиной, Ритой-Маргаритой, Санчо и Светкой. Конечно, девчонки – это совсем не то, но в их дворе были неплохие девчонки – не плаксы, не сплетницы и не ябеды. А Валентина к тому же жила своим умом чуть не с шести лет, потому ее все уважают, даже взрослые.

Но сейчас во дворе никого не было – ни взрослых, ни ребят.

И Юра оглядел двор в последний раз и пошел домой умываться, потому что знал, что неумытые люди в школу не ходят.

– Это же надо додуматься – раскричаться в такую рань! – сказала своей внучке Валентине бабка Михална и закрыла форточку, чтобы кошка опять не убежала на улицу. – Еще и кошку пугает, помешала ему кошка. Сразу видно – хулиган.

– Нет, бабушка, он не хулиган, – сказала Валентина, заплетая косичку, – он просто разошелся. Это Юрка.

Юрка слышал этот разговор. Он как раз проходил мимо их окна и видел Валентину, которая заплетала косу и смотрелась в стекло вместо зеркала. Юра скорчил ей рожу – растянул рот пальцами так сильно, что даже уши зашевелились, а язык высунул, чтобы страшнее получилось. Валентина тоже показала ему язык и отвернулась от окна. Бабка Михална постучала сухим кулачком по раме и крикнула:

– Хулиган глупый!

Юра прошел мимо. Мало ли, что скажет бабка Михална, совершенно неавторитетная старуха, которая уже все забывает и путает. Потому ее внучка Валентина и живет своим умом. Валентина однажды так и сказала Юре:

«Я с шести лет живу своим умом. А для этого ума нужно очень даже много».

...Утро пришло в их двор яркое и прозрачное, клен светился всеми своими листьями. Этот желтый свет окрашивал в желтое стену сарая, облупившийся забор, окно бабки Михалны.

До войны было еще целых десять лет.

*  *  *

Борис еще не вошел в свой класс, а узнал так много, что еле помещалось в голове.

Они шли с Муравьевым по лестнице, впереди них красивая учительница Галина Николаевна вела первый «А».

– Муравьев, – сказала Галина Николаевна таким же голосом, каким говорила директор Регина Геннадьевна, – опять! Борис! Сейчас же иди с нами, нечего отрываться от своего класса.

– Я не отрываюсь.

– Прекрати пререкания. Дурные примеры заразительны.

Борис не хотел сердить Галину Николаевну и решил догнать свой первый «А», но в это время в коридоре появилась еще одна учительница. Издали она показалась Борису совсем старой – седина какого-то лунного цвета, медленная походка. А подошла ближе – совсем молодые светлые глаза, синие и веселые.

Муравьев вдруг стал робким и сказал тихо:

– Здравствуйте, Варвара Герасимовна.

– Мы уже виделись, – ответила она – разве ты забыл?

– Помню, – тихо сказал Муравьев.

Муравьев не боится даже Хлямина, а тут оробел.

– Злая? —спросил Борис.

– Кто? Варвара Герасимовна? Да ты что? Просто я утром сказал про пулеметную ленту, а она не верит. Но тут я сам виноват.

Борис ничего не понимал, а до этого все казалось таким понятным – школа, учительница, новый друг Муравьев.

– Какая пулеметная лента?

– Ну, это долго рассказывать.

У Бориса слегка зазвенело в голове. В его жизнь входила какая-то тайна.

– Расскажи, а?

Муравьев молча вздохнул.

– Если рассказывать, надо много рассказывать. А так нечего и рассказывать. Понял ?

– Понял, – выдохнул Борис, хотя, конечно, ничего не понял.

– Борис! Долго нам тебя ждать? – позвала Галина Николаевна.

– Беги, – подтолкнул его Муравьев, – увидимся. Пока.

*  *  *

В то самое утро, когда Юра выбежал из дому и помчался к школе на горке, девочка Валентина надела новое синее платье из блестящего материала под названием «сатин». Она положила в карман глаженый носовой платок, почистила желтым гуталином ботинки, стараясь закрасить побелевшие носы. Теперь все было в порядке. Валентина прокричала в ухо бабке Михалне:

– В школу пошла! Бабушка!

Бабка Михална была глуховата, но хотела все знать.

– Зачем так рано? Еще только шесть утра! – закричала бабка тоже громко; ей, как многим глухим, не было понятно, нормальным голосом она говорит или нет. Иногда ей казалось, что она говорит тихо, а ее было слышно даже во дворе. – Зачем в шесть утра в школу идти?

– А так! – ответила Валентина. – Мне спать давно не хочется. Я всегда буду рано в школу ходить и на одни «отлично» учиться буду.

Эти слова Валентина сказала негромко, не для бабки, а для себя она их говорила. Но бабка вдруг ответила:

– Хвастаешь.

Никак не поймешь эту бабку: то почти совсем не слышит, а вдруг ухватит то, что совсем тихо скажешь.

– Я хвастунов не уважаю, Валентина, – продолжает бабка Михална. – Твой отец хвастун, а ты в него не будь. Хотя он мне сын, человек он пустой, как сорный бурьян.

Валентина ничего не отвечает. А что она может сказать? Она отца плохо помнит, отец давно не живет дома, с тех пор, как мама умерла.

Маму Валентина совсем не помнит, маленькая была. Помнит только, как везли на черной повозке длинный ящик – гроб.

И черные лошади шли впереди, а глаза лошадям зачем-то прикрывали черные кружочки, а над головами лошадей развевались черные султаны из шелковых ниток.

А отца немного помнит. Помнит, как через несколько дней после смерти мамы он пришел домой и прямо с порога сказал:

– Уезжаю. Не обижайся, мать, я человек искусства, меня зовут дороги. Жена меня удерживала, а теперь что ж...

Отец не договорил, но Валентина, которой еще не исполнилось шести лет, поняла основное: отец уезжает от них, а она остается с бабкой Михалной. Бабка заплакала, а Валентина сказала:

– Не плачь, бабушка, проживем с тобой.

– Много ты понимаешь! – приговаривала бабка, а сама всхлипывала. – Как же нам жить без всех?

Отец достал из шкафа футляр с баяном, перекинул через плечо ремень. Раньше отец играл на баяне в кино перед сеансами.

Ребята во дворе гордились:

– У Валентины отец – артист.

Теперь отец устроился в разъездной цирк.

– Буду аккомпанировать танцующим собачкам, исполнять вальс канатоходцам. Вам буду помогать материально.

И шагнул к двери.

С тех пор бабка и Валентина живут вдвоем. У бабки плохая память, она все забывает и теряет. То ключи забудет, сидит перед запертой дверью на скамейке, ждет, когда Валентина из детского сада придет и отопрет дверь. То деньги у бабки вытащат из кармана, а она только руками разводит – надо же, какие люди нечестные, плохие. Однажды бабка шла по двору и несла бутылку с подсолнечным маслом. Вдруг споткнулась, выпустила бутылку из рук. Звон разбитого стекла, масло потекло по асфальту, бабка заплакала. Валентина выбежала из дома, взяла бабку за руку:

– Сама буду в магазин ходить. И не плачь. Я уже большая – скоро шесть лет.

Ребята бросили игру, уставились на Валентину. Юра спросил:

– Будешь с нами в пряталки?

– Некогда, за постным маслом идти надо.

Взяла дома другую бутылку и побежала в магазин.

С тех пор Валентина редко играла во дворе – то с сумкой идет из магазина, то в булочную несется, то за керосином.

Однажды Юра встретил Валентину возле керосинной лавки, она, склонившись вбок, несла большой бидон с керосином. Поставила бидон на землю, отдышалась и сказала:

– Я – не как ты. У тебя и мама есть и отец, а мы с бабкой живем на алименты.

Юра не знал, что такое алименты, а Валентина знала, хотя ему тоже было шесть лет, как и ей. Но, значит, дело было не только в возрасте.

Вечером Юра спросил за чаем:

– Мама, а что такое алименты?

Мама поперхнулась чаем, а потом уставилась на отца. Отец тоже закашлялся, хотя Юра видел, что он не поперхнулся. Он кашлял нарочно, чтобы успеть подумать. Юра понял, что задал трудный вопрос.

– Ну как бы тебе объяснить... – замямлил отец. – Это когда, например, отец не живет вместе со своими детьми. Понимаешь? Он жить с ними не хочет или не может, а содержать их он обязан, потому что он отец. И он посылает деньги по почте. Эти деньги называются алиментами. Понятно?

– Понятно. Значит, это деньги. А почему отец не живет дома? Отец должен жить там, где его семья.

– Это редко бывает, что отец отдельно. Вот у нас во дворе все отцы на месте, верно?

– Как – все? А у Валентины?

– Ах, забыл. Ну, это особый случай безответственности, этот гармонист.

– Пей чай, остынет, – напомнила Юре мама. – Вечно ты приносишь со двора бог знает что.

– Под стеклянным колпаком не вырастишь, – непонятно сказал отец.

Юре почему-то понравились эти слова. Он подошел к отцу, взобрался к нему на колени, потерся лбом о жесткий подбородок. Потом долго сидел молча. Отец мешал чайной ложкой в стакане, оранжевый абажур висел над столом, свет отражался в пианино, в никелированном чайнике. Мама намазывала масло на хлеб. Руки у мамы мягкие, пальцы длинные. Юрина мама преподает в музыкальной школе.

*  *  *

Наверное, алименты – это не так уж много денег: Валентина всегда бегала в одном и том же платье, хлеб покупала черный, а белый редко и баранки редко. А колбасу только на Первомай.

Теперь Валентине исполнилось восемь лет. На днях она вынесла во двор новый портфель, показала всем:

– Вот купила, и книги и тетрадки – все есть. Не люблю на последний момент откладывать, надо заранее позаботиться.

Рита-Маргарита прищурила глаза:

– Хвалишься.

Юра дернул Риту за косу:

– Молчи. Это тебе нельзя, а Валентина пусть похвалится.

– Почему? – Рита-Маргарита обиженно уставилась на Юру. – Несправедливо.

– Потому. Она своим умом живет, а ты чьим?

Маргарита больше не стала спорить. Она не вредная, Маргарита, – просто иногда не соображает, и приходится объяснять.

И вот Валентина, низенькая и крепкая, размахивая портфелем, идет в школу. Светлый лучик от блестящего замка отпрыгивает, перелетает на стену высокого дома, потом на зеленый забор, оттуда – на булыжную мостовую, под ноги лошади. А лошадь, ни на кого не обращая внимания, тяжело тащит телегу, нагруженную дровами. Дрова белые, березовые. «Запасливые люди, – думает Валентина. – Именно пока сухо и тепло, надо дрова готовить к зиме. До морозов дрова полежат в поленнице во дворе, просохнут хорошо, проветрятся на осеннем ветерке, станут легкими и звонкими, будут жарко гореть, и меньше их потратишь, сухих-то».

Вдруг Валентину толкнули в спину, она чуть не упала, но удержалась, пришлось только немного отскочить в сторону. Мимо несся запыхавшийся Юра. Он пролетел мимо и закричал:

– Человек в школу спешит, а она тут!

– Ненормальный какой-то! Зачем спешить, когда еще рано? Можно идти спокойно.

– Много ты в этом понимаешь! Славик сказал, кто раньше придет, сядет, с кем захочет. А кто позже придет, того учительница рассаживает! Вот и ползи еле-еле, сама потом наплачешься!

И он помчался дальше.

*  *  *

Учительница Галина Николаевна, как всякий учитель, не любит, когда на уроке задумываются о чем-нибудь постороннем. Сама она, наверное, никогда не задумывается о постороннем, не смотрит по сторонам, не прислушивается к голосам за окном, не пытается найти ответ на разные загадочные вопросы. А Бориса мучает один загадочный вопрос: почему Муравьев вот уже вторую неделю не появляется на втором этаже, где учатся первоклассники? Борис так и не видел его с самого первого сентября. Борис помнит, как твердо сказал Муравьев: «Увидимся». Но он не сказал, когда они увидятся, и теперь Борис ждет каждый день, старается быть терпеливым. А всего на один этаж выше учится Муравьев, которого Борис так хочет повидать. Казалось бы, Борису ничего не стоит подняться со своего второго этажа на третий, туда, где занимаются пятиклассники. Но Борис каждую перемену откладывает; для этого есть веская причина: там, на третьем этаже, не только Муравьев, там еще и Хлямин...

А может быть, Муравьев давно забыл про Бориса? Мало ли у него дел.

– Буква «о» должна быть не круглой, а овальной, вот такой, – Галина Николаевна выводит на доске букву «о», очень овальную, с замечательным наклоном. Борис вздыхает: он понимает, что ему никогда в жизни, как бы он ни старался, не написать такую замечательную букву «о».

– Борис! Опять ты отвлекаешься!

– Я не отвлекаюсь, Галина Николаевна.

На самом деле он все-таки отвлекается. Но как не отвлекаться, когда вот уже целый час Борис пытается решить новую загадку. Он же не виноват, что его школьная жизнь с первой минуты началась с неразгаданных тайн. Сначала – пулеметная лента, о которой невзначай упомянул Муравьев. Он сказал о ней как о чем-то обычном. Но Борис сразу почувствовал, что здесь скрыто что-то необыкновенное. А тут еще эта история, которая произошла на большой перемене, всего какой-нибудь час назад.

Борис стоял в коридоре у окна и грыз печенье. Подошел Димка Коваленко, спросил:

– Это у тебя печенье? Овсяное?

Борис протянул ему печенье и тут услышал, как за окном сиплый голос отчетливо сказал:

– Главное – чтобы никто не узнал о глобусе. Но я верю, ты умеешь хранить тайну.

Услышав про тайну, Борис вздрогнул и не стал терять ни минуты – сразу высунулся в окно. Но увидел пустой двор, мокрую траву, мутные пузыри на лужах. Только старая учительница Варвара Герасимовна шла под черным зонтиком к воротам; наверное, у нее уже кончились уроки.

Рядом его одноклассник Дима Коваленко доедал печенье.