Текст книги "Новый американский молитвенник"

Автор книги: Люциус Шепард

Глава 14

Я нашел в пустыне одно место, куда уходил по утрам, когда Тереза была занята в магазине, а мне не хотелось работать. Там в нескольких сотнях ярдов от столовой горы на поверхность выходило большое количество валунов. Они были громадные, все в бугорках, бледного серовато-желтого цвета, отметины на их боках сгладились до того, что напоминали ямочки на щеках, а загривки вздымались футов на двадцать-тридцать. Между ними расположилась узенькая полоска песка и травы, миниатюрный каньон, петляющий меж каменными стенами, по которому я обычно либо бродил взад-вперед, либо садился там на землю и перебирал камушки, а мои мысли тем временем погружались в тишину, пустые и довольные, как иногда у зэков – неволя сдерживает их и одновременно дает набраться сил, даря им чувство покоя, свойственное разве лишь эмбриону в утробе. От меня не ускользнуло и то, что мои собственные визиты к валунам были отчасти попыткой воссоздать свойственную зэкам ментальность; я понимал, что нуждаюсь в утешении и что мне не отмахнуться просто так от семени, которое прорастила во мне тюрьма. Однако этот каприз казался мне вполне безобидным, и, кроме того, не только возможность потакать ему манила меня туда. Я любил тишину, нарушаемую время от времени резким вскриком ястреба или шелестом лап бегущей по камням ящерицы, и лабиринты полосатых зимних облаков, и сухой холодный воздух, и таинственные маленькие отверстия в песке – там, как я представлял себе, жили темноликие сморщенные гомункулы, они катались в повозках, запряженных жуками, и создали культуру, вершиной которой была философия Закаризеля (чем не имя для пустыни, с хорошей примесью чертовщинки), сводившаяся к вере в то, что всякое существо, когда-либо жившее на свете, станет однажды божеством и будет править миром четверть часа по вселенским часам, и вдохновлявшая своих последователей на тихую монашескую жизнь, ибо разве есть нужда в тщеславии и честолюбии у того, кто и так уверен в своей судьбе, и не разумнее ли готовиться к грядущему всевластию молитвой и созерцанием, а то ведь можно и профукать свои пятнадцать минут, а кому этого хочется? [45]45
  Аллюзия на знаменитую фразу Энди Уорхола: «В будущем каждому достанутся свои пятнадцать минут славы».


[Закрыть]

Часто там ко мне приходили зачины молитв, и вот однажды, ранним утром незадолго до Нового года, когда небо у меня над головой из темно-синего превращалось в серое и короткие отрывистые звуки доносились откуда-то сбоку – наверное, какая-нибудь птица ликовала, вытащив из-под камня узкую полоску плоти, – меня посетило вдохновение, и в блокноте, который всегда лежал у меня в набедренном кармане, я нацарапал следующее:

 
Галлюцинаций громадье ему привычно
из красных, желтых и зеленых линий,
роскошные знаки, что исполнение желаний предвещают,
и обещания, написанные одним лишь светом…
 

Тут я остановился, не зная, что последует за этим. В пустыне я писал молитвы только для себя, но поскольку я уже давно, как мне казалось, получил все, чего хотел, то редко молился о чем-то конкретном, а только вслушивался в слова, которые приходили ко мне из ниоткуда, и пытался по ним угадать суть своих скрытых желаний. Я понаблюдал, как желтоватый прозрачный паучок, почти невидимый на фоне камней и песка, ползет по боку валуна из песчаника. Потом почесал себя за ухом, подумал, чем, интересно, занимается Тереза, представил себе ее груди. Потом изменил последнюю строку и добавил еще:

 
И обещанье, выраженное в свете,
неоновые ангелы, иероглифы Китая в вышине,
кегля, очерченная пурпурным светом трубки из неона,
рыбы, слоны, абсурдные сверкающие твари,
а за ними, один за столиком открытого кафе,
Бог Одиночества, плюя на прочих обедающих там,
курит вручную скрученную душу – сигарою зовут ее лишь те,
кто с магией табачной не знаком, —
и грезит о Гаване, городе, в котором не был никогда,
хотя хранит его в своих воспоминаньях нежных
как место первого романа, дом любви всех его жизней.
 

Выходившее мне не нравилось, потому что не преследовало никаких конкретных целей, так, пустопорожняя болтовня, скорее фантазия, чем молитва; к тому же позднее у меня возникло неприятное предчувствие, что если этот текст и выражает какую-то надежду, скрытую до поры до времени, суть ее может оказаться такова, что я и не захочу в нее вникать. Но я все же продолжал прибавлять строку за строкой:

 
Как место первого романа и последних отношений,
                                                      которые имели смысл,
лучшее время жизни, или что-то в этом роде,
подробности теряются во мгле…
И когда той ночью шагает он домой
по улице, горящих полной обещаний,
возвращаясь к кладбищенскому замку, где только Он и жив,
где Он сидит от века, толкуя Себе Себя,
пьян слегка своею тайной, отравлен ядом ностальгии,
Он предвкушает, как кто-то будет ждать Его.
Ему хотелось бы, чтоб это женщина была,
                                          какая-нибудь Колин иль Дезире,
которая непрерывно и нежно будет качать Его
в притихшем океане плоти, покуда Тьма не сложит
                                                                      козыри свои
и не уравновесит их с потерями… но это все-таки мужчина,
а может, кто-то опасней, чем мужчина,
                                            притворяющийся мужчиной,
таким, как Он, его примеривающий позу, что вечно тает в зеркалах,
чересчур сложна, чтобы ее
увидеть на фоне множественных отражений.
 

Что-то хрустнуло, и я вздрогнул. Звук шел откуда-то из-за валунов, подумалось мне. Похоже на шаги. Мое сердце забилось. Я прислушался, но, ничего не услышав, решил покричать – глядишь, кто-нибудь да ответит. Это не могла быть Тереза – она всегда первая меня окликала. Я спрятал блокнот и карандаш. Послушал еще. Прошло секунд десять-пятнадцать. Должно быть, каменная крошка посыпалась из-под лап ящерицы, пробегавшей по валуну, решил я. И тут звук повторился. Нет, точно шаги. Семь или восемь. Едва они затихли, я вытащил свой швейцарский армейский нож и открыл самое длинное лезвие. Разные догадки крутились у меня в голове. Одинокий путешественник? Маловероятно. Скорее кто-то из резервации. Я испугался куда больше, чем следовало. Грудь у меня сдавило, в горле пересохло. Я напомнил себе слова полицейского офицера, приставленного ко мне до истечения моего срока, о том, что в Першинге вот уже двадцать лет не было ни одного убийства («так что смотри, не порти нам статистику, Вар длин»). Тем не менее я не мог набраться смелости и закричать. Просто стоял и ждал, когда снова раздастся звук. Верхушки валунов покраснели от солнца, когда я наконец осознал, что веду себя глупо. Кто бы это ни был, он наверняка уже ушел, ступая по менее каменистому фунту. Не вполне убежденный в этом, я все же залез на самый невысокий валун и с его хребта оглядел окрестности. Взглянув на северо-запад, я заметил человека, который остановился в зарослях полыни шагах в ста от моего насеста. В свете восходящего солнца пустыня вокруг была кроваво-красной, и запримеченная мной фигура на ее фоне казалась черной. Хотя логика подсказывала, что это наверняка кто-нибудь возвращается домой, в резервацию, после ночи, проведенной в городе, вид этого человека испугал меня настолько, что я отшатнулся. Наступив каблуком на мелкий камешек, я взмахнул руками и чуть не упал. Это меня разозлило.

– Эй! – крикнул я. – Чего тебе надо?

Что-то блеснуло в руке незнакомца, и я подумал – пистолет; но тут над его головой тонкой струйкой поднялся дым. Я тут же понял, что сукин сын просто закурил сигарету. Закурил и любуется, как я тут прыгаю по камням, надеется, наверное, что я свалюсь и расшибу себе голову.

Я осторожно сел и соскользнул по боковой поверхности валуна на землю, беспокоясь, не забрался ли незнакомец в мою машину; но когда я уже стоял у подножия камня на земляной насыпи, возвышавшейся на пару футов над землей, я заметил, что человек вдалеке не просто казался черным в свете утра. На нем была темная одежда.

Я подумал, уж не вардлинит ли это. Даже теперь, в разгар праздников, некоторые из них то и дело приходили в магазин. Я не подпускал их к себе ближе, чем было необходимо, чтобы оставить автограф на книге, но и из этих встреч я понял, насколько глубок их религиозный пыл. Так что я бы нисколько не удивился, обнаружив, что они за мной следят.

– Кто ты такой? – прокричал я.

Человек не двигался и молчал.

Стараясь разглядеть его как можно яснее, я сложил кулаки наподобие телескопа и поднес живую подзорную трубу к глазу, но это не помогло.

– Эй, кто бы ты ни был! Держись от меня подальше, черт тебя побери!

Незнакомец переступил с ноги на ногу, но мое предупреждение было тут ни при чем: он просто устраивался поудобнее, перераспределял вес. Раздраженный, я спустился с насыпи. Похлопал себя ладонями по заду, стряхивая пыль с джинсов, смахнул каменные крошки с ладоней.

Сначала я думал просто сесть в машину и поехать домой, но, разозленный тем, что незнакомец нарушил мое уединение, и подталкиваемый вспышкой гнева, направился прямо к нему, ожидая, что он повернется и уйдет или как-нибудь еще среагирует. Но он не реагировал. Просто стоял и курил. Напуганный его спокойствием, я остановился, пройдя всего шагов двадцать, и тут только обратил внимание, насколько этот человек похож на персонажа моей последней молитвы и одеждой, и поведением, и мне тут же припомнились и нехорошее чувство, владевшее мной, пока я сочинял ее, и еще один человек в черном, встреченный несколько месяцев тому назад в Ногалесе. Но я ведь не пытался повлиять на ход вещей во Вселенной ради собственной выгоды, подумал я. Нет, я писал заклинание, призыв, и Тот, Который Был Призван, не замедлил явиться, Его шаги зазвучали в тот самый миг, когда складывались строки, отражавшие неотвратимость Его пришествия. Такое совпадение показалось мне в одно и то же время и доказательством существования Бога Одиночества, и, поскольку я склонен был верить в последнее, симптомом как минимум тяжелейшего нервного расстройства. От того, чтобы окончательно увериться в его существовании или развенчать все как простое совпадение, меня отделяли всего несколько десятков шагов, оставалось только пройти их, но я стоял на месте, напуганный неподвижностью незнакомца, открытым пространством пустыни и отсутствием свидетелей. Борясь со страхом, я постоял так еще некоторое время, а потом начал бочком отступать к машине.

Когда я нащупал в кармане ключи от машины и рухнул за руль «субурбана», безумие уже полностью овладело мной. Я представлял себе, как человек в черном всплывает из-за капота, широко раскинув руки, точно Христос на кресте. Однако стоило мне завести двигатель, и мое напряжение заметно ослабело, а когда я тронулся с места, на меня вдруг нахлынула небывалая уверенность в себе. А поеду-ка я ему навстречу, подумал я. Поеду и погляжу, кто он такой. А попробует мне что-нибудь сделать, так я его машиной перееду. Отлично. Убийство, совершенное при помощи транспортного средства. Из тюрьмы меня выпустят в шестьдесят два года, когда я ослабею настолько, что, по мнению судей, перестану представлять угрозу для общества. Потом три-четыре года беспробудного пьянства. Если повезет, наймусь мести полы в каком-нибудь приюте. Парнишки будут бросать всякий сор на пол и надрываться от смеха, глядя, как я откину концы от сердечной недостаточности, наклоняясь за ним. Вот и все, финита ля комедия. Вариант номер два: я проезжаю мимо, он пикирует на меня, как полубожество-полубомбардировщик, и выхватывает меня из кабины, причем его руки проходят сквозь стекло и металл, будто через мыльный пузырь. Он хватает меня, прижимает к груди, и черная субстанция, из которой он состоит, пожирает меня без остатка, а когда я сольюсь с ним и стану звездой в галактической спирали его невидимого внутреннего небосвода, он закурит новую сигарету, рыгнет и пойдет себе дальше по своим делам, которые, как мне представлялось, сводились к пожиранию душ в количестве, достаточном для обретения силы, позволившей бы ему претендовать на главное кресло в корпорации богов. Вне всякого сомнения, в прошлой жизни он был одним из гомункулов, морщинистых, как обезьяны, которые населяли мою каменную эрзац-тюрьму. Не разбирая дороги, я погнал «субурбан» через пустыню к городу, чувствуя, как волосы у меня на шее встают дыбом, и то и дело взглядывая в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, не гонится ли за мной человек в черном, и успокоился только тогда, когда увидел Терезу, которая еще мирно спала в нашей постели, коснулся ее белого плеча и стал смотреть, как она просыпается.

Я не держался за свою рожденную страхом половинчатую веру в Бога Одиночества. Стоило ему вновь закрасться в мои мысли, как я насмешками прогонял его прочь. Пустыня – самое место для призраков; посидишь там подольше, еще не такое увидишь. Убедив себя в том, что человек, которого я видел, – вардлинит, я решил, что он скоро появится, и ждал его. Потом, в день Нового года, когда мы с Терезой, умеренно страдая от похмелья, сидели на диване и вяло следили за тем, как по телевизору аризонские «Дикие кошки» методично подстригали когти «Пантерам» из Питсбурга (команде Терезиной альма-матер) в борьбе за какой-то невразумительный кубок («Кубок дома престарелых имени Гинкго-Билоба», как окрестила его Тереза), я снова вспомнил свою последнюю молитву, скрытое в ней заклинание, и попытался припомнить, что именно я чувствовал, когда писал ее: не было ли в моей тревоге оттенка предчувствия или такого ощущения, будто кто-то водит моей рукой и контролирует мои мысли. Тот факт, что я не мог вспомнить ничего подобного, только усиливал чувство упущенного, как будто от меня ускользало доказательство слежки – или обычного наблюдения – со стороны существа, вызванного из небытия моими молитвами. Вот это-то предчувствие сверхъестественного, или, как я называл его в «Молитвеннике», «ультраестественного», меня больше всего и тревожило. (Поскольку мой новый стиль был процессом естественным, во что я свято верил, то, на мой взгляд, никакой его результат, сколь угодно таинственный, не мог рассматриваться как нечто магическое, необъяснимое или божественное.) Приверженцы моего нововведения достигли воистину чудесных результатов, упорно карабкаясь по лестнице, каждая ступень которой представляла собой услышанную молитву, – каждая удача незначительна сама по себе, но все они вместе вели к большой радости; а поскольку я сам был изобретателем этого метода и знатоком его техники, то, как я полагал, не было ничего удивительного в том, что мои молитвы обладали властью вызывать события еще более чудесные. Поэтому тревожило меня не то, что я каким-то образом превратил Бога Одиночества в существо из плоти и крови, а те причины, которые заставили меня это сделать. От того незнакомца в Ногалесе и давешнего человека в пустыне веяло опасностью, скрытой, но в то же время агрессивной; что до других, более или менее поддающихся контролю явлений, замеченных мною сначала в пустыне за мотелем «У Дженни», а потом в Чикаго, то и от тех людей, насколько я мог припомнить, исходило ощущение молчаливой угрозы. Может, подумал я, мой акт творения – если, конечно, это действительно он – был вызван желанием наказать себя. Может быть, я, сам того не подозревая, жажду суда над собой. Люди часто скрывают такие желания от самих себя, выдавая их за что-то другое и маскируя свои истинные цели. Но за что бы мне хотеть наказать себя? Я ведь, как мне думалось, стал вполне приличным человеком. По крайней мере, куда лучше, чем был. Отмотал свой срок и сделал немало добрых дел. Именно это, как я теперь понимаю, и должно было насторожить меня больше всего – то, что я так благосклонно сужу о себе самом.

На следующий день, в среду, когда покупателей еще совсем не было, а Тереза спала, смуглый усатый мужчина в черном пиджаке, черных джинсах, черной рубашке и с широкополой черной шляпой в руках вошел в магазин и стал бродить у витрины, между стойками с открытками. Это меня насторожило, но потом, глядя, как он ходит между рядами, я вспомнил, что здесь я на своей территории и другие люди неподалеку, так что бояться мне нечего, и спросил, чем могу быть полезен.

– Да ничем, – сказал он. – Просто осматриваюсь, барахло всякое разглядываю.

У меня возникло подозрение, уж не вырядившийся ли это под вардлинита грабитель. Слишком необычно он себя вел для человека, одетого подобным образом, ведь любой вардлинит, едва завидев меня, тут же устремился бы ко мне, чуть ли не светясь от внутреннего напряжения. Он остановился у стеллажа с «Молитвенниками», взял один в руки, полистал.

– Могу дать автограф, если хотите, – предложил я.

– От автографов меня не прет. Но книга мощняк. Первая стоящая книга этого тысячелетия, по-моему.

Лица человека в пустыне я не разглядел, а месяцы, прошедшие с тех пор, как я повстречал незнакомца из Ногалеса, затуманили мою память, поэтому, несмотря на его вид типичного жителя границы и те же развязные манеры, я не мог бы поклясться, что видел его раньше. Тогда я взял книжку, которую читал до того, как он вошел, и сделал вид, будто перестал обращать на него внимание.

– Не возражаешь, если я закурю?

Я не слышал, как он подошел. Теперь он стоял у кассы, на расстоянии вытянутой руки от меня. Таблички с надписью «НЕ КУРИТЬ» были развешены повсюду, но я почувствовал, что ему отказывать не следует. Поэтому вытащил из-под прилавка керамическую ящерицу с пепельницей на спинке, в которую сам покуривал, когда в магазине делать было особенно нечего, и поставил перед ним. Он оглядел ящерку со всех сторон, погладил ее мизинцем левой руки – ноготь был выкрашен черным.

– Миленькая, – сказал он. Потом похлопал себя по карманам пиджака. – Черт! Зажигалку, похоже, где-то посеял.

Я дал ему свою, и он прикурил.

– Ну, как дела, брат? – спросил он.

Я уже привык к тому, что поклонники называли меня по имени, но в его фамильярности явно присутствовал намек на более тесную связь между нами; и тогда я решил спросить у него прямо:

– Это с тобой мы разговаривали в Ногалесе полгода тому назад?

– Может быть. Я со многими разговариваю… и в Ногалесе бываю частенько.

– Но меня ты помнишь?

– Трудно сказать.

– Ты мне еще анекдот рассказывал. Длинный такой, чудной анекдот.

– Да, это на меня похоже, но… – Он пожал плечами. – Может, кто-нибудь другой наподобие меня. Мне говорили, что внешность у меня типичная.

Я уже открыл было рот, чтобы спросить, не его ли я видел вчера в пустыне, но вдруг испугался, как бы он, уверившись, что я разгадал его инкогнито, не выкинул какой-нибудь божественный фокус и не поразил меня немотой или не превратил в сушеную крошку-игуану с брелока для ключей.

– А как жена поживает? – спросил он.

– Моя жена?

– Ну да. Красавица твоего Чудовища. Та, к которой ты прилепляешься.

Некий намек на небезразличие с примесью нахальства появился в его лице, но настолько неявный, что никто, кроме меня, пристально следившего за всякой переменой в его внешности, ничего бы не заметил. Глаза у него были настолько темные, что я даже заподозрил, не стоит ли передо мной тощий длинный гоминид без единой характерной черты или отметины, упакованный в костюм из человеческой кожи.

– Тереза, – сказал он. – Так, кажется, ее зовут?

Я злобно уставился на него:

– Ты что, мозги мне парить пришел?

– Когда встречаются двое бывалых… как же им друг другу мозги не попарить? – Он глубоко затянулся и выпустил дым через рот со словами: – А ты почему спросил?

– Потому что о моей жене мы говорили в Ногалесе. А тот анекдот, который ты мне рассказывал, был, по твоим словам, предметным уроком, чтобы я не бросал ее надолго.

– Так вот оно что… – И он стряхнул пепел с сигареты. – И тебя удивило, что теперь я тоже спросил насчет жены?

– Нет, но когда…

– И потому что это единственная связь, которую ты можешь проследить между тем простофилей из Ногалеса и мной, ты бесишься. Ты же знаменитость. Тебя вместе с женой показывали по телевизору. Вот я и спросил, как она. Просто так, из вежливости.

– Она еще спит, – ответил я. – У нее все в порядке.

Он хмыкнул, как врач, который наткнулся на что-то непонятное в результатах ваших анализов.

– Значит, вы с ней хорошо ладите?

– Тебе-то какое дело? – бросил я в ответ, мгновенно раздражаясь.

– Эй, погоди, не злись. Прости. Я, может, позволил себе чуток лишнего, но у меня такое чувство, как будто я тебя давно знаю. А все из-за твоей книжки. Ты теперь что-то вроде королевской семьи в Америке. А жизнь элиты всегда интригует.

В том, как он говорил – просто, без наигранности, – не было и намека на сарказм.

– Разумеется, – продолжал он, – не исключено, что, когда мы впервые повстречались, если мы вообще встречались, у тебя были проблемы с женой, потому-то я подсознательно о ней и вспомнил. Вот тебе и другая причина, почему я завел разговор на эту тему.

Я понял, что в эту игру мне его не переиграть. Он часами может ходить вокруг да около и ни разу не оступится. Зато теперь я был уверен, что он и есть человек из Ногалеса, – в природе не может существовать двоих типов, обладающих таким скользким красноречием.

– Брак, – произнес он тем временем задумчиво, и это слово повисло в воздухе вместе с кольцами выпущенного им дыма.

– Что – брак?

– Да так, ничего. Просто осмысляю. Балуюсь с идеей. Обдумываю всякие «если» да «кабы». Бывает, начнешь вот так думать о какой-нибудь болезни, и покажется, что она у тебя есть… – Его голос вдруг превратился в сочный баритон. – Холера, например.

– А ты женат?

– Нет, брат. Я обет дал. Поклялся, что женюсь только на женщине по имени Глория Каньон. Если когда-нибудь мне такая встретится, тогда я пропал, ну а до тех пор я женат, как говорится, на своей работе.

– А какая у тебя работа?

– Свободный художник. А специальностей у меня много. – И тут же, не успел я задать следующий вопрос, он сказал: – Нравится мне это местечко, брат. Если выйду когда-нибудь на пенсию, тоже обзаведусь магазином безделушек. За ними будущее, за такими местами.

Я ошеломленно спросил:

– Ты имеешь в виду капиталовложение?

– Ну уж нет, спасибочки. Бизнес тут хреновый. Слишком большая конкуренция. Я говорю об энтропии. Это моя теория. Хочешь послушать?

– Может, в следующий раз, – ответил я. – А то мне еще товар надо расставить.

– В эпоху неолита у людей не было ни времени, ни возможностей изготавливать что-либо сверх того, в чем они нуждались для выживания, – сказал незнакомец. – Ну, конечно, игрушки для своих ребятишек они вырезали. Всяких там мамонтов и прочую дребедень. Но на этом все. Потом общество стало усложняться, технологии совершенствоваться, и всякого бесполезного барахла стали делать все больше и больше. Сейчас для него наступил золотой век. А со временем общество вообще станет производить одни безделушки. Все будет опошлено. Природные ресурсы переведутся на ерунду, любая идея превратится в лозунг, любое сколько-нибудь заметное сооружение растащат на сувениры. Человечество будет обитать среди пепельниц в виде ящериц, электронных сверчков, кухонных прихваток с портретами Гарри Поттера. Искусство будут производить машинным способом, а не вырывать из собственного сердца, как раньше. Уровень величия будут определять торговцы. Любовь, которая прежде вдохновляла на стихи, романы, симфонии, а ныне на попсовые песенки, со временем станет вдохновлять на какую-нибудь еще более бессмысленную пошлость. Черт побери, да ждать уже совсем недолго осталось. И твоя книга тому прекрасный пример. Ты взял всю эту штукенцию с пламенеющими кустами и славой небесной и выбросил ее на рынок в виде конструктора «Построй своего Иегову». Вот почему она меня так восхищает. Это переломный момент.

Образ сборной модели Иеговы так меня озадачил, что я не сразу ответил.

– Звучит умно, только не знаю, тянет ли вся эта хрень на теорию.

– Вот именно! – Незнакомец потушил сигарету о спину ящерицы. – Об этом и речь. Пять сотен лет назад твоя идея показалась бы мне сногсшибательной. В ней есть размах, свобода. В те времена она разожгла бы настоящий пожар в умах людей. А теперь это просто… умная хрень.

Он прошелся по проходу, запустил руки в корзинку, полную запонок с отштампованными на них колкими фразочками, и пропустил их через пальцы, будто пиратские дублоны.

– Но это не главная причина, почему я обзавелся бы таким магазинчиком, как этот! Тут все дело в вещах, брат! Люблю я эти безделушки, клевые они!

– Может, купишь тогда парочку, – предложил я.

– Ни за что! Это место для меня как музей. Покупать что-нибудь здесь – все равно что шлепнуть кредитку на стол где-нибудь в Лувре и сказать: «Заверните-ка мне парочку Моне». – И он окинул взглядом загроможденное безделушками пространство. – Вот где человек может быть по-настоящему счастлив. Да ты, наверное, и был бы счастлив, если бы они за тобой не гонялись.

– Кто не гонялся?

– Да кто угодно. Или будешь мне говорить, что у такого, как ты, нет врагов? Тех, кто не прочь был бы с тобой посчитаться?

– Да в общем-то нет.

– Ну да, как же! Наверняка есть кто-нибудь, у кого на тебя зуб.

– Ну, может, и есть один, – сказал я. – Проповедник из…

– Вот видишь? О нем-то я и говорю. Об этом одном-единственном. Без него никак. Он – необходимое условие существования. Сам знаешь, как это бывает. Борьба за территорию. Тут уж либо ты его уроешь, либо он тебя.

Что это было – уличная логика или совет демиурга, – не имело значения. Сбитый с толку его присутствием, я осознал, что сбит с толку и всем остальным. То немногое, в чем я в своей жизни был уверен, – Тереза и новый стиль – дрейфовало в море смятения. Я готов был верить оракулам и жаждал навязать статус предсказателя первому, кто окажется под рукой, а потому попросил его высказаться подробнее.

– Так ты просишь у меня совета? – Он вынул из пачки следующую сигарету, но не зажег ее, а стоял, похлопывая себя рукой с зажатым в ней «кэмелом» по груди. – У меня? Вот это да. Я польщен, брат. Серьезно. – И он зашагал по проходу ко мне. – Так, значит, этот парень, проповедник этот… случайно, не тот самый, которого ты размазал по стенке у Ларри Кинга, а? Тот, который из Финикса? Трит, кажется?

– Ну, я точно не знаю, но… может быть.

– Вполне понятно. Ты ведь только что не угробил чувака.

– Не так уж все серьезно.

– Ты что, газет не читаешь? Парень теряет свою паству. Не проходит и дня, чтобы в Финиксе не напечатали о нем очередное разоблачение. Скандал всплывает за скандалом. Репортеры слетаются, как мухи на дерьмо. Люди приходят и говорят: Трит сделал то, Трит натворил это. По твоей милости он теперь как букашка под лупой. Немудрено, что он спит и видит, как бы с тобой поквитаться.

– И чем это ему поможет?

Он протянул руку и коснулся моего лба. Движение было таким плавным, что я даже не уклонился. Когда он отнял руку, у меня между глаз осталось холодное пятнышко.

– Это еще что за чертовщина? – спросил я, снова испугавшись.

– Хотел посмотреть, где у тебя голова. На вид вроде все на месте, но по тому, как ты себя ведешь, этого не скажешь. – И он сунул сигарету в рот. – Конечно, он с тобой поквитается. А что ему остается? Убить тебя – его посадят. Те, кто пристал к нему случайно, все равно его бросят. Нет, он может рассчитывать только на свою коренную паству, на истинно верующих. Все, что ему нужно, это дать им причину для веры, и эта причина – ты. Парень повесит на тебя вину за все, что с ним случилось. Он будет клясться, что ты исполнил сатанинский ритуал или еще что-нибудь в этом роде и от этого все его беды. Ему необходимо дискредитировать тебя в их глазах. Больше ему надеяться не на что. Но и это не поможет.

– Почему?

– Для парня, который десять лет оттрубил за решеткой, ты задаешь удивительно тупые вопросы. – Он закурил сигарету и опустил мою зажигалку в карман. – Потому что ты уроешь Трита первым.

– Сомневаюсь, – ответил я. – Меня же освободили досрочно, ты помнишь.

– Я не говорил, что надо делать глупости. Просто думал, что ты кое-чему научился. – И он глубокомысленно усмехнулся. – Брат, я тебя знаю. Я прочел твою гребаную книгу и знаю, как у тебя работают мозги, просто сейчас ты немного запутался. Это все слава. Всякие проповедники заболтали тебя до полусмерти, вот ты и привык защищаться, встал в глубоко моральную позу, а тебе это не идет. Новый стиль не имеет ничего общего с моралью. Он учит людей наживаться. Приобретать. Развивать бизнес. То есть всему тому, чему изначально учила любая религия. В пещерах люди молились о том, чтобы боги помогли им превратить саблезубого тигра в котлеты. А мораль появилась куда позже. Да об этом даже в Библии сказано. Всему свое время. Время для любви и время для ненависти. Время урыть кого-нибудь. Трит думает, что он круче тебя, вот и лезет на рожон. Но таких крутых мест, в которых ты бывал, он и представить себе не может. А значит, ты будешь готов, когда он придет. – Незнакомец поглядел на часы, – мне показалось, что циферблат на них черен как ночь и абсолютно лишен цифр и стрелок. – Черт, пора бежать. Ну, может, еще увидимся.

– Так ты еще придешь? – бросил я ему вслед, пытаясь беззаботным тоном прикрыть снедавшую меня тревогу.

Он напялил шляпу и опустил поля, чтобы тень падала на лицо.

– Ну разумеется! Как только захочу взглянуть на пазл с динозавром или сувенирный ножик с аризонской символикой, так сразу и примчусь.

После его ухода я еще долго стоял у кассы, сбитый с толку и самим его появлением, и мрачноватыми намеками, которые слышались мне в каждом его слове, и в голове моей было пусто. Я точно окаменел. В магазин, протирая спросонья глаза, вошла Тереза.

– Мне показалось, я слышала голоса, – сказала она. – Тут кто-то был?

– Это как посмотреть, – ответил я ей.