Текст книги "Новый американский молитвенник"

Автор книги: Люциус Шепард

Глава 12

Первым вечером в Першинге я сначала провел несколько часов с Терезой в пустыне, а потом написал следующее:

Молитва о достаточности вещей

 
Не до молитв Раскрашенной пустыне,
для святости достаточно ее молчанья,
гудения ее ветров, ее негромких криков
достаточно для выраженья жалоб.
 
 
Не до молитв Раскрашенной пустыне,
нет в них нужды у ящериц, купающихся в солнце,
ни у того отрога оранжевого, розового,
цвета жженой умбры, в полосах агата и теней,
где ангелами служат скорпионы —
и ночь не осветит молитва,
лишь брошенного мотоцикла хром
забытого, подобно часовому, на посту ненужном,
пылающий в огне зари вечерней может сделать это,
послав луч света священного из фасетки фары,
где крысы бродят по скрижалям песка,
покуда кровь их в желудке какой-нибудь змеи
не разожжет пожара.
 
 
Тереза. В ней я лежбище себе устроил,
построил меж ее костями дом и, натянув гамак
меж выступами таза, в нем улегся, и тогда,
подобно дымным двум столбам над крышкою горы столовой,
слились забвенья вместе и сроднились.
Мне ведомо в ней все: заботы, нужды, тайные грешки,
и где она хранит свой страх в эмалевой шкатулке,
которую в год раз откроет, дабы посмотреть на страхи,
в ней таящиеся, пред миром тем и этим равно:
там есть львиный клык, и сердце призрака,
и старика лицо, которое сам Бог на семени
от авокадо высек
и дал от времени до времени вещать на непонятном языке.
К ее первопричине я проделал путь, и земли всех
                                                 народов, мной встреченных в пути,
нанес на карту, что похожа на Египет, будь он
                                                    королевством воздуха,
испил от принципа, что лик ее очистил,
превратив в камею лунной белизны, из тех, что, умирая, солдат
на поле брани держит пред собою и на нее глядит,
                                                     как на ворота рая,
покуда жизнь в нем угасает и сердце перестает
                                                     чеканить марш.
 
 
Одну и ту же ложь нашептывает ветер всюду,
                                                      сказку, старую как мир.
Хранят молчанье звезды, бушует вирус, ждут пески.
Преследуемый взглядом глаз с вертикальными
                                              зрачками, скачет кролик,
а мы, американской гнусной роскошью объяты,
насмешливо звеня монетами, гудя в автомобильные клаксоны,
музыкой пьяной маммону заклиная,
молим о спасеньи от того, чего не можем видеть,
и о том, чтобы найти любовь, хотя и знаем,
что всякий путь ведет лишь к чужакам…
                                                      Ну, довольно.
Пусть эта ночь со звездами тринадцатью во лбу,
приклеенными, точно блестки, к черному гипроку,
под шепот аккордеонов и гитар «Техано»,
станет и отчуждением, и знаменем всей жизни.
Пусть каждый вздох нарушенным обетом будет,
и каждое мгновенье грех пусть станет частью
                                                    процесса отпущения,
пусть слово каждое ритмичным эхом отзовется.
Пусть этого довольно будет.
 
 
Не до молитв Раскрашенной пустыне, совершенна
ее ночная женственная тьма, а молчанье, присущее мужчине, созерцает
пейзаж доступный, широкий и прекрасный, как могила,
снабженная иллюзией стола, двух стульев,
бутылки текилы и вазы с цветами из другого мира, —
таков эффект, достигнутый слияньем кактусов,
                                               столовых гор и душ людских,
добытых из ниоткуда, созданных из пустоты и поцелуя
Богом Одиночества, Тем, Кто почти не умирает
здесь, в этом месте, где духи тают, стоит
лишь отвести глаза, но приходят, приходят вновь
сюда, где духи тают, стоит лишь отвести глаза…
 

Молитва вобрала в себя весь негатив, всю тревогу, которых я не ощущал, занимаясь любовью с Терезой, но стоило мне оторваться от нее и взглянуть в необычайно темное из-за тумана небо, как на меня накатил приступ бесстыдной стыдливости, и все произошедшее увиделось мне в контексте чисто технически сохраненной верности; а потому, когда Тереза положила руку мне на грудь и поцеловала меня в плечо, я сказал:

– Я все испортил.

– Ты имеешь в виду турне? Но ты же сказал, что тебе все равно?

– Я и сам еще не знаю.

Она перевернулась на живот, лежа на мне верхней половиной тела, и уперлась подбородком в сложенные руки.

– В чем дело?

– Ни в чем.

Туман поредел, и свет стал ярче. Ветерок приподнял прядку ее волос и бросил ей на лицо. Я отвел ее в сторону. Ее глаза прятались в карманах теней.

– У вас со Сью что-то было?

– Нет. Она была не прочь, но… Нет, ничего не было.

– Она к тебе приставала?

– Да. И я вроде как знал, что к этому идет… Догадывался. Но недооценил свое предчувствие.

Тереза снова перекатилась на спину, и мы лежали, касаясь друг друга плечом и бедром. Она так долго молчала, что тишина вокруг нас, казалось, начала тихонько вибрировать. Наконец она спросила:

– Так в чем же дело?

Мне не хотелось говорить ей, в чем именно, на мой взгляд, заключалось все дело: казалось, что если я расскажу об этой черноте у себя в душе, об отсутствии, которое я ощущал там, где, по моему мнению, другие люди чувствовали присутствие, то оно разрастется, станет еще больше и еще реальнее. Странно было бояться чего-то столь ощутимого и таинственного одновременно. Эта чернота у меня в душе, которая позволяла мне творить зло, всегда казалась чем-то вроде черной дыры посреди банального огорода – как будто я шел, шел да и натолкнулся на нее и услышал голоса, низкие и пугающие; а еще я подумал, что, может быть, это никакое не «зло», может быть, «зло» – это просто наилучшее название, которое я мог подобрать для этого своего ощущения, все равно как муравей, набредя на гигантскую свалку, мог бы назвать ее Бездной, и то, что я воспринимал как зло, было на самом деле чем-то совсем не романтическим, а обыденным, что в той или иной мере влияло на всех людей.

– Все дело в том, что мне трудно опять налаживать связь с людьми, – сказал я.

– Это ты обо мне?

– Меня как будто все время вышвыривает прочь из настоящего. Эти дерьмовые мысли текут через мои мозги, как река… Черт! Я сам не знаю, что говорю.

– Мысли о Сью?

– Я же тебе говорю: между нами ничего не было.

– Но ты наверняка думал о том, как бы оно могло быть.

– Да нет, дело совсем не в ней, дело вообще ни в чем конкретно.

Она повернулась на бок и стала задумчиво теребить бахрому нашего одеяла, которое сползло мне с груди на бедра.

– Ну? – спросил я. – Что скажешь?

– У меня есть теория.

– Говори.

– Мои чувства и мысли скачут, как кролики, – начала она, – особенно когда рядом никого нет. Они как пыль, которую ветер гонит по полу. Думаю, что и у всех более или менее так же. Как будто самих по себе нас не существует и только рядом с другими мы становимся реальными. Мы приобретаем ту форму, которую хотят видеть окружающие нас люди… то есть их форму.

И она умолкла, продолжая теребить бахрому, а я сказал:

– Это всего лишь теория.

– Ты в нее не веришь?

– А разве теория нуждается в вере?

– Иногда, когда я сижу где-нибудь одна, – продолжила она, – и ни о чем особенно не думаю, всякие недооформившиеся мысли, желания и обрывки воспоминаний начинают кружиться у меня в голове, как мусор на поверхности водоворота. С тобой такого не бывает?

– Бывает, конечно.

– Вот и со мной так, – сказала она. – Да и со всеми остальными, наверное, тоже. Но иногда встречаются такие люди, рядом с которым начинаешь чувствовать себя цельным. Вот как я рядом с тобой или ты рядом со мной. – Ее рука скользнула под одеяло и замерла на моем бедре. – Ты десять лет прожил наедине с самим собой, а потом появилась я. И тут же, не прошло и минуты, как ты оказался на свободе, среди тысяч людей, и всем им нужен кусочек твоей души. Неудивительно, что у тебя такое чувство, как будто ты состоишь из одних обрывков. Надо просто расслабиться. Другого лекарства не существует. Да и это подействует не скоро.

Я потер ее грудь ее собственной ладонью.

– Примите две пилюли на ночь, а утром я вам позвоню – так, что ли?

– Две или три… Не знаю, сколько тебе понадобится. А новый рецепт мы всегда успеем выписать.

– Значит, ты теперь мой доктор Филгуд? [36]36
  Dr. Feelgood (доктор Хорошее Самочувствие) – обиходное прозвание терапевтов, в больших количествах прописывающих психоактивные препараты.


[Закрыть]

– А кто, если не я? – сказала она.

То, как она выглядела в полумраке, меня утешило: тонкие черты ее лица будто растворились во мгле, оставив лишь сияние, бледное и безупречное, как у соблазнительного привидения, духа, который снизошел ко мне в качестве доказательства правоты ее слов. Я притянул ее к себе, и мы тихо лежали бок о бок, ни о чем особенном не говоря. Приплюснутая луна выскользнула на небо из-за ближайшей столовой горы, и ее свет заострил очертания валунов и высветил ряды синих звезд на индейском покрывале, которым мы укрывались.

– Не приходи пока в магазин, – сказала Тереза. – Слишком много желающих поговорить с тобой. А тебе и с телефоном забот хватит. На автоответчике, наверное, штук сто сообщений для тебя накопилось.

– О господи! – сказал я.

– Из них с полдюжины от Сью.

– Она сказала, что ей надо? Может, хочет предупредить, что никогда больше со мной работать не будет или еще что-нибудь в этом роде?

– А как вы с ней расстались?

– Она была зла, как черт. Орала что-то про мою тягу к саморазрушению, но я не стал слушать до конца и просто ушел.

– Голос у нее возбужденный. Так что, может, все не так плохо. Позвони ей.

Где-то тявкнул койот. Дымка опять сгустилась, и вокруг луны образовался расплывчатый ореол. Тереза задрожала.

– Замерзла? – спросил я.

– Немного.

– Можем поехать домой.

– Давай поспим сегодня на воздухе, ладно? Мне так надоел магазин.

Я притянул ее к себе поближе, извинился за то, каким эгоистом я был, и сказал, что ей за это время тоже досталось.

– Да нет, со мной все в порядке, – ответила она. – С нами обоими все в порядке.

– Думаешь?

– Угу.

Мой член, прижатый к ее бедру, вздрогнул. Она притиснулась к нему ближе.

– Господи, как мне нравится… чувствовать, как он растет, – сказала она.

Потом всунула между нами руку, стиснула мой конец и попросила меня взять ее еще раз. Ее голос, переполненный желанием, подействовал на меня не хуже ее руки, я ощутил себя сдавленным в бархатном кулаке, и мои мысли свелись к инстинктам. Пока мы занимались любовью, луна, казалось, мостила мне спину плитками холодного света, всей своей лунной мощью вдавливая меня в Терезу. Когда мы кончили, она почти сразу уснула, а я лежал, положив руку ей на живот и кончиками пальцев касаясь волосяного мысика под ним. Пока мы оставались в таком положении, мне было спокойно и надежно, как будто она была моей опорой; но стоило ей пошевелиться во сне и отодвинуться от меня, как я сразу же почувствовал себя маленьким и ничтожным. Наверное, это ее слова о том, что люди делают друг друга реальными, так подействовали на меня, но мне вдруг показалось, что подними я в тот миг одеяло и взгляни на себя, то вместо бедер, пениса и ног увижу звездную темноту, как будто ночью, отделенный от Терезы, я постепенно таял под одеялом от ступней вверх, и в моей постели, где бы я ее ни расстелил, вместо меня оставалось лишь беспорядочное нагромождение огня и камня, гордости и льда, жестокости и любви, какое могло существовать разве что сразу после сотворения мира.

Следующие два утра я провел за разбором писем и сообщений, на большую часть которых так и не ответил, а звонок Сью отложил на самый конец второго дня. Подняв трубку, она сказала:

– Ну наконец-то! А вот и наш царь Мидас. [37]37
  Мидас– легендарный фригийский царь, наделенный даром обращать все, к чему прикасается, в золото.


[Закрыть]

Испугавшись ее жизнерадостного тона, я переспросил:

– Что?

– Зря я пыталась тебя контролировать. Инстинкты тебя не подвели.

– Что-то я не соображу.

– Ларри Кинг. Речь на тему «Не хочу быть знаменитым». Журналисты будто взбесились. Внезапное окончание турне задело нужную струну. Судя по всему, люди давно ждали знаменитости, которая откажется быть знаменитостью. Настоящего человека из народа. «Молитвенник» уходит влет. То есть он и так влет уходил, но теперь творится что-то невероятное. Заказов поступает столько, что допечатку мы уже утроили. Похоже, что тираж скоро перевалит за миллион, Вардлин. Причем только первого издания. Богом клянусь, в жизни ничего похожего не видела! Я же говорю, ты задел нужную струну. Все, что ты делаешь, вдохновлено свыше. Твой светский подход к религиозности, твоя внешность, острые углы, твое антизвездное выступление. Короче, все.

– В турне я больше не поеду, – сказал я.

– Об этом и речи нет! Сейчас это было бы большой ошибкой. Позже. Однако пересмотреть стратегию нам придется. Может быть, вывести тебя в свет на недельку. Или продумать буквально несколько эффектных появлений за год. Обставить их как выход из затворничества какой-нибудь рок-звезды. Это будет как раз в духе твоей книги. И тебе самому так тоже легче будет, учитывая, как плохо ты переносишь большие туры.

– Спасибо за заботу о моем благополучии.

Она, похоже, даже не услышала.

– Мы спланируем твои появления так, чтобы они совпадали с выходом переиздания, фильма, другими событиями… Событиями, посвященными Вардлину Стюарту. Ты ведь знаешь, что они будут, правда? Всякие конференции и бог знает что еще. – Я услышал щелчок зажигалки. – Нам повезло, что мы связались с этим придурком Тритом. Он прямо как какой-нибудь гангстер от религии выступил. Как раз то, что тебе надо. Фолуэлл так бы не смог.

– А что там с ним дальше?

– С кем? С Тритом? Ты что, ящик не смотришь?

– А ты думала, мне дома и ночь не с кем провести, кроме ящика?

Тут она примолкла. Потом заговорила снова, хотя и потише.

– На кабельном нет программы, в которой не показывали бы отрывки из вашей с Тритом дискуссии. А твой уход… «Фокс», Си-эн-эн, Эм-эс-эн-би-си… У всех одна проблема – где найти людей, готовых сказать про тебя хоть одно дурное слово. Самые правоверные христиане, и те бегут от Трита и спешат встать на твою сторону. Твои слова насчет того, что Богу не нужно шоу… Думаю, после этого у них наступит демографический кризис. Фолуэлл собирается к Ларри Кингу в пятницу, поговорить о твоем новом стиле. Он, может, и не на все сто процентов тебя поддержит, но сомневаюсь, что теперь он будет нападать на тебя так же яростно, как сделал бы это в воскресенье.

Мысль о том, что наша с Тритом дискуссия вышла ему боком, грела душу, и я попросил Сью подробнее рассказать, что она знает.

– Только то, что мейлы, которые приходят Ларри и другим, почти все без исключения в твою поддержку, даже смешно. Цифр у меня под рукой нет, так что точный процент назвать не могу. Но крысы бегут с корабля Трита. Тот парень… помнишь, тощий такой, лидер какой-то правой христианской политической группы? Ральф, как его там? Так вот, он был у «Ханнити и Колмза» [38]38
  «Ханнити и Колмз»– программа телеканала «Фокс ньюз», оформленная как дискуссия между консерватором Шоном Ханнити (р. 1961) и «либералом» Аланом Колмзом (р. 1950), выходит с 1996 г.


[Закрыть]и сказал, что Трит как раз тот человек, которого христианство должно изжить. Чуть не обозвал того мошенником. Да и остальные поют с ним в унисон. Хотя, может, у Трита и до этого были враги. Может, именно поэтому он и попал на шоу Ларри Кинга. Наверное, они заранее знали, что для выступления в прайм-тайм он еще не готов. – Она выдохнула дым, затем кашлянула. – Но речь о тебе, Вардлин. Не о Трите. Раньше я думала, что из тебя можно будет сделать неплохое событие месяца, и все, но теперь вижу, что с тобой все гораздо серьезнее. За исключением кучки придурков, все просто влюблены в тебя.

– Рано или поздно меня все равно забудут.

– Скорее поздно, чем рано, – сказала Сью. – Даже очень поздно. Просиди ты в Першинге остаток своих дней и не добавь к «Молитвеннику» ни строчки, одно только нынешнее издание будет продаваться еще много лет подряд.

– Это ты за последние два дня пришла к такому выводу?

– Последние два дня просто показали, что теперь твоя книга перекочевала в мейнстрим. Я уже давно видела, что к этому все идет. Но ты побил все рекорды, и… Погоди, не отключайся.

Я услышал, как она говорит с кем-то, потом ее голос раздался в трубке вновь.

– Чем ты хочешь теперь заняться, Вардлин? – спросила она. – Продолжать писать? У тебя это прекрасно получается. Если решишь писать что-нибудь другое – романы, все, что угодно, – люди будут их покупать. Или можешь стать Тони Робертсом. Все зависит от тебя. Перед тобой открыты безграничные возможности. Подумай как следует, прежде чем отказаться от них.

Тереза вышла из магазина и прошагала по коридору, бросив на меня вопросительный взгляд. Я показал ей, что скоро освобожу телефон.

– Черт возьми! – сказала Сью. – Мне звонят. Сейчас я от них избавлюсь.

Тереза протиснулась мимо меня на кухню. Через дверь я видел, как она налила себе стакан апельсинового сока. Синяя с золотом резинка стягивала ее волосы в хвост на затылке, на ней были линялые джинсы и свободная синяя рубашка. Солнечный свет лился из окна прямо ей на лицо, и я вспомнил ту фотографию, которую она прислала мне в тюрьму: там ее черты тоже терялись в бело-золотом сиянии. Глядя на нее, я вдруг ощутил мрачное предчувствие от новостей, сообщенных Сью, и одновременно мне стало легче.

– Ты меня слышишь? – спросила Сью.

– Да.

Снова раздался щелчок зажигалки, потом голос:

– В тот вечер, в субботу… то, что тогда случилось, вернее, то, чего не случилось, – это тоже повлияло на твой отъезд? Если да, то можешь не беспокоиться, такого больше не повторится. Это была моя ошибка.

– Не ошибка, скорее неправота.

Она засмеялась.

– Ну вот, теперь я целый день буду над этим голову ломать.

– Я просто хотел сказать, не мне судить, что ошибка, а что нет.

– Ну, хорошо. – Что-то защелкало, как будто она постукивала карандашом по столу или трубке телефона. – Только, пожалуйста, когда будешь принимать решение, не думай о том, что произошло тем вечером. Если хочешь, можем это обсудить.

– Было бы неплохо, только сейчас я немного занят.

– Ты не один?

– Угадала.

– Ну ладно, можно и другое время найти. Я просто хотела убедиться, что события того вечера не повлияют на твое решение.

– Меня интересует только настоящее. О будущем я пока вообще не думаю.

– Вот и не спеши. Оно никуда от тебя не денется. – К Сью вернулся ее обычный жизнерадостный корпоративный тон. – Мы все уверены, что в будущем ты останешься с нами.

Когда я повесил трубку, Тереза спросила:

– Это была Сью?

– Угу.

– Хорошие новости?

Я вкратце пересказал ей содержание нашей беседы, она удовлетворенно хмыкнула и сказала:

– Она права. Незачем без нужды закрывать перед собой все двери. – Потом допила сок. – Не поможешь мне в магазине? Привезли товар. Если ты не занят, то займись, пожалуйста, распаковкой.

Я поднялся на ноги.

– Что привезли?

– Кольца для ключей с брелоками-игуанами. Маленькие такие сушеные игуанки с кольцами для ключей во рту. – И она неодобрительно наморщила нос. – По-моему, гадость ужасная, но продаваться наверняка будут.

Глава 13

Крохотные игуанки с цепочками для ключей; овсяное печенье в форме штата Аризона с изюминками вместо главных городов; кулоны-водовороты в стиле нью-эйдж из Седоны; плюшевые мишки в чирлидерских юбочках и свитерах с эмблемой Аризонского университета на груди; набивные чучела ядозубов; пластиковые койоты; сушеные змеиные гремучки; куски окаменевшего дерева; виды Раскрашенной пустыни, нарисованные на ручных пилах, напечатанные на майках, отштампованные на кофейных чашках; изготовившиеся к нападению скорпионы в стеклянных пресс-папье – среди этого страшноватого отродья американской коммерции я чувствовал себя как дома, потому что сам был продуктом не менее странным, чем они, и это меня успокаивало. Когда люди просили меня сфотографироваться с ними, я с удовольствием соглашался, потому что в магазине, на собственной территории, ощущал себя всего лишь торговцем, который написал книгу, а не культурным феноменом. Ужасы турне как-то съежились и померкли перед крохотной армией чучел и пластиковых игрушек, безжизненно пялившихся из корзин и выставочных шкафов. А также перед жителями Першинга. Теперь, когда их город попал под лучи прожекторов, а бизнес начал процветать, они преисполнились к нам с Терезой любовью и неоднократно прикрывали нас от журналистов, без которых в Першинге не проходило ни дня, либо предупреждая об их появлении звонком, либо неправильно показывая дорогу к нашему магазину. Мы стали проводить с соседями больше времени: то останавливались выпить где-нибудь по дороге, например у Скотти, то ходили обедать в гриль-бар «Столовая гора» – Тереза не любила готовить.

Нэнси Белливо, которой, как я уже упоминал, принадлежало это заведение, стала героиней молитвы, вызвавшей самые жаркие споры. Бывшая танцовщица (а заодно, как поговаривают, и проститутка) из Лас-Вегаса, Нэнси и в сорок один оставалась чрезвычайно привлекательной женщиной – лицо у нее слегка усохло, но зато в выбеленных солнцем светло-русых волосах седины не было ни капли, а фигура так и осталась образцовой, что ее обладательница любила подчеркивать джинсами и свитерами в обтяжку. Неоновая вывеска на крыше ее бара была скопирована с нее самой, а ее миниатюрные копии висели в каждой обтянутой кожей кабинке. Нэнси и сама нередко принимала позу безликой неоновой красотки с вывески, ждущей посетителей, – руки на бедрах, левая нога впереди, правая чуть сзади, – словно рекламируя себя. Компанейская, бесстыжая, да еще и, по отзывам ее многочисленных жертв, серийная сердцеедка, она, несмотря на все несходство с Терезой, была, до моего прибытия в Першинг, ее единственной подругой.

Моя молитва начиналась так:

 
Немного найдется в Першинге мужчин,
кто б никогда не думал
о грудях Нэнси Белливо.
 

Дальше все строилось на контрасте между темной прохладой бара, негромкими разговорами, тихим гитарным перебором старых местных групп, доносившимся из джукбокса, и острой перченой едой, которую подавали в «Столовой горе» и которая была кулинарным аналогом неприкрытой сексуальности ее хозяйки. Хотя я стремился сделать молитву не только набожной, но игривой, многие из бывших любовников Нэнси, находясь в критическом умонастроении, вызванном чрезмерным потреблением горячительных напитков, в штыки восприняли выраженную в ней мысль о том, что каждый из них являлся не более чем ингредиентом в рагу, которое прекрасная хозяйка ежевечерне доводила до кипения в кухне своей души, а потому бывало время, когда Нэнси предпочитала не выставлять мой труд на всеобщее обозрение. Однако сейчас молитва была прикреплена прямо к середине зеркала за стойкой бара, а по обе стороны от нее, точно певчие в хоре, выстроились бутылки со спиртным: теперь это был артефакт от Вардлина Стюарта, свидетельство Дней, Когда Он Начинал. А когда кто-нибудь из приезжих спрашивал ее, что это за штука такая в серебряной мексиканской рамке, она не только показывала им молитву, но и читала ее наизусть, от начала до конца, особенно выделяя своим хрипловатым голосом те строфы, в которых я описывал ее тело или ее чувственность.

– Этот стих принес удачу многим парням, которые сюда заходили, – сказала она нам как-то вечером, незадолго до Рождества.

Мы с Терезой сидели у нее в баре, у самой стойки, она – с кружкой пива, я со стаканом водки, а Нэнси, опершись локтями о прилавок, наклонилась к нам, обдавая все вокруг сверхдозой «Опиума».

– Да-да, – продолжала она. – Стоит мне увидеть, что парень реагирует на мое чтение как надо, и он в придачу к выпивке получает удовольствие бесплатно. Что-то вроде испытания.

– А «как надо» – это как? – спросила Тереза.

– Ну, солнышко, ты же знаешь. Как будто он грезит о тебе день и ночь, а не спит и видит, как бы из тебя фрикасе сделать и косточки твои обглодать. – Тут Нэнси зачерпнула несколько кубиков льда и опустила их в мой стакан, потом плеснула туда еще водки. – Я всю жизнь ищу парня, который поверит, будто конфетка у меня, а не у него. – И она обернулась к Марти Кушману, костлявому юнцу в кепке с эмблемой «Даймондбекс», [39]39
  Arizona Diamondbacks – профессиональная бейсбольная команда из Финикса, Аризона. (Diamondback – разновидность гремучей змеи.)


[Закрыть]который сидел у противоположного конца стойки, рядом с окном. – Эй, Марти! Я права?

Марти оторвался от своей газеты:

– Ты о чем?

– У кого из нас конфетка? – спросила его Нэнси.

– У тебя, детка, – ответил он и долго еще не сводил с нее взгляда, хотя она давно отвернулась.

– А тебе не кажется, что это жестоко – так растравлять ему рану? – спросил я.

– Ничего я не растравляю! Марти прекрасно знает, что пройдет Рождество, в город прилетят дрозды, мне станет скучно и я снова вернусь к нему.

– У Нэнси есть цель, – сказала Тереза не без чопорности, – перетрахать всех мужиков в Аризоне.

– И вовсе не всех! Только тех, кого я сама выберу. И не строй из себя пай-девочку, Ти. Помнится, ты и сама была не прочь. – И она постучала меня костяшками пальцев по предплечью: – Она тебе никогда про Сан-Франциско не рассказывала?

– Упоминала, – ответил я.

– Но рассказала явно не все. У нее в столе еще много запертых ящичков, если ты понимаешь, о чем я.

– Да уж, тебя трудно не понять, – сказала Тереза.

Нэнси наклонилась и чмокнула ее в щеку.

– Ну, не дуйся. Ты же знаешь, как я тебя люблю.

Против собственного желания Тереза ухмыльнулась.

Внутри джукбокса что-то щелкнуло, и «Песчаные рубины» снова завели про «Пушки на церковном дворе», [40]40
  Sand Rubies– так была вынуждена переименоваться в 1993 г. группа из Тусона, Аризона, с 1985 г. выступавшая как The Sidewinders.Песня «Guns in the Churchyard» – с альбома 1993 г., так и называвшегося – «Sand Rubies».


[Закрыть]а Нэнси им слегка подпела.

– Вот если бы ты был свободен, Вардлин. – Она приложила указательный палец к подбородку сбоку и оценивающе посмотрела на меня. – Я хочу сказать, если бы эта девочка тебя не подцепила, я сомневаюсь, что ты прошел бы мое испытание. Ты иной раз как глянешь – ну костогрыз костогрызом. А потом вижу, как ты семенишь рядом с Терезой, точно щенок, и думаю: «Нет, этот парень явно из породы мечтателей».

– У твоего теста есть один недостаток, – сказал я, – ты не берешь в расчет, что в каждом мужике есть немного и от костогрыза, и от мечтателя. И они то и дело меняются местами.

– Думаешь, я не знаю? Моя проверка куда тоньше, чем вам кажется, мистер Стюарт.

– Может, мне уйти, а вы тут без меня поспорите? – спросила Тереза.

Нэнси бросила на меня притворно-растерянный взгляд:

– Ой, она не в духе! Ты что, ее вчера в пустыне передержал? – Потом снова заговорила с Терезой: – Ладно, солнышко. Хочешь поговорить о последнем церковном празднике – поговорим о нем. – Тут ее внимание привлекла открывающаяся дверь. – Бог ты мой! – воскликнула она. – Врата ада разверзлись, не иначе.

Монро Трит в сером костюме а-ля вестерн шел по одному из проходов, ведя перед собой даму. Он оказался выше, чем по телевизору. Под сто девяносто, наверное. Его дама была моложава, фунтов на двадцать пять тяжелее, чем нужно, и затянута в темно-синий костюм, который вполне подходяще смотрелся бы воскресным утром в церкви, а не вечером в «Столовой горе». Судя по макияжу, ее визажист специализировался в глянцевании ветчины для рекламных роликов. Они уселись за дальний столик, и к ним тотчас же подошла официантка, одетая, как и все прочие в этом заведении, а-ля Нэнси. Женщина сидела, выпрямив спину и стиснув руки, и молчала, предоставив ведение переговоров Триту.

– Хочешь, зашвырну преподобного и его мисс Петунию [41]41
  Аллюзия на свинку Петунию, подругу поросенка Порки из мультсериала студии «Уорнер», выходившего с 1937 г.


[Закрыть]в дальний космос? – спросила у меня Нэнси. – Мне все равно.

– За каким? Может, парень просто выпить хочет?

Нэнси отошла к официантке принять заказ, потом вернулась и сказала:

– «Белого русского» и «Лилле». [42]42
  «Белый русский»– сладкий коктейль из водки, кофейного ликера и сливок «Лилле» —французский вермут, производится с конца XIX в.


[Закрыть]Ни за что не догадаетесь, для кого «Лилле»! По-моему, я за всю жизнь мужику его не продавала.

Тереза наклонилась вперед так, что наши головы сблизились:

– Как по-твоему, чего он хочет?

– Стакан «Лилле», судя по всему, – ответил я. – Не обращай внимания на эту задницу. Если он что-нибудь затевает, мы об этом узнаем.

Нэнси лениво обмахнула стойку тряпкой.

– Интересно, что это с ним за мисс Петуния такая.

Тереза быстро оглянулась на парочку через плечо:

– Костюм на ней дорогой. Лично я бы его и на похороны не надела, но ей он явно недешево обошелся.

– Он ее трахает, – сказала Нэнси. – Если у нее есть деньги, значит, он ее трахает, так или иначе, гад ползучий.

Я залпом допил свою порцию и пододвинул Нэнси стакан:

– Может, поговорим о чем-нибудь другом?

Нэнси потянулась за бутылкой «Абсолюта».

– Так-так. Один из вас не хочет говорить о сексе, другой – о Трите. – Изображая задумчивость, она налила мне еще. – Как насчет нового круглосуточного магазина за Кардуэллом? Я слышала, строительство идет бойко.

Тереза еще раз оглянулась на кабинку Трита:

– Он держит ее за руку!

– Можно еще поговорить о прошлой жизни, – сказала Нэнси. – Я уже рассказывала вам, как танцевала для царя Ирода?

– Черт! Напьюсь в целях самозащиты, – сказал я. – После этой можешь не давать мне ничего, кроме водки с мартини.

Женщины переглянулись, и Нэнси сняла с полки бутылку «Куэрво голд».

– Текила! – сказали они в один голос.

Через час у нашего конца стойки стало шумно. Мы громко разговаривали и весело хохотали. Трит, чье появление минут на десять-пятнадцать вывело меня из равновесия, больше не маячил на моем умственном горизонте. Нэнси повесила над зеркалом новогоднюю гирлянду в виде цепочки кактусов, и я, позабыв обо всем на свете, смотрел, как они мигают, счастливый и сосредоточенный, точно брокер, наблюдающий за медленным, но верным ростом своих акций. Скоро к нашей компании подсел Джерри Дерогатис, тощий двадцатитрехлетний парень с зашибенной копной волос чуть не до задницы, который зарабатывал на жизнь тем, что чинил кондиционеры на отцовской фирме. Он был фанатом нового стиля, сам писал молитвы и утверждал, что они все до одной работают, но я, убей бог, не мог понять, в чем заключается их действенность, потому что ситуация Джерри – по крайней мере, внешне – не менялась ни на грош. Мне пришлось притворяться, будто я не замечаю его восхищенных взглядов, и от этого мне стало неловко, но тут Нэнси взялась флиртовать с ним, и скоро он уже не видел никого, кроме нее.

– Вид у тебя такой, солнышко, как будто ты качаться начал, – сказала она ему. – Или это всего-навсего нормальное мужское развитие?

– Да я уж подумывал, не пойти ли мне в спортзал в Соларсбурге, – ответил он. – А потом решил: за каким хреном? Жир еще не капает.

– Как я с тобой согласна. Сама терпеть не могу спортзалов. – Нэнси кончила разливать всем выпивку, заказанную Джерри. – Весь последний год в Вегасе я только и делала, что в спортзале торчала, все пыталась подтянуть вот это место. – И она, повернувшись к нам спиной, похлопала себя по туго обтянутой заднице. – Так я там была как единственная курица в курятнике, полном петухов. Стоило мне начать делать наклоны, и к соседним тренажерам начиналось форменное паломничество. Но мне и на работе этого дерьма хватало, и тогда я спросила у менеджера, не разрешит ли он мне приходить…

– Отлить надо, – сказала Джерри и направился в дальний конец бара.

– Мы тебе не надоели случайно? – окликнула его Нэнси.

– Не-е, щас приду!

Нэнси ласково поглядела ему вслед.

– Ну вот, – продолжала она. – Спросила я, значит, у менеджера, нельзя ли мне несколько вечеров в неделю приходить после закрытия, а он говорит: да, конечно, только я тоже там буду. Ну, будешь и будешь, мне-то что, а он, гад, встал у двери и смотрит, как я вкалываю. Я разозлилась и говорю: «Если я и тут должна делать шоу, то хочу, чтобы мне платили, как за шоу», а он отвечает: «Ладно, сколько?» Я удивилась… Несильно, правда, но такого я все же не ожидала. А потом подумала: какого черта! – и назвала свою цену. Сначала все было классно, но потом он вошел во вкус. Начал требовать, чтобы я делала больше силовых упражнений, пользовалась то одним тренажером, то другим. Особенно ему нравились упражнения на мышцы груди. Скоро они у меня так накачались, что пришлось спортзал сменить! – И она плеснула себе еще текилы. – Хотя, конечно, моя история Терезиной и в подметки не годится. Расскажи ему про мистера Кима, а, солнышко?