Текст книги "Где твой дом?"

Автор книги: Любовь Воронкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Арсеньев постарался улыбнуться.

– Да ведь я же не умею, Вера, вы забьете меня совсем.

– Ах, вы только вальсики умеете! С директоровыми дочками!

– Ну, уж это никуда не годится, – рассердилась Анна Федоровна. – Сама не знаешь, что мелешь. Жалеть ведь будешь потом, знаю я тебя.

– Русского давай, – снова закричала баянисту Вера, – плясуны найдутся!

Грянула развеселая «русская», и Вера, больше никого не приглашая, пошла плясать и притопывать. Плясуны, конечно, нашлись. И такой шум пошел, словно веселая метель закружила всех – и притопы, и припевки. Девушки выбивали дробь каблучками, ребята выделывали разные коленца, щелкали пальцами, хлопали по своим подошвам, ныряли вприсядку. А Вера плясала, слегка запрокинув голову, ни на кого не глядя, будто и не было тут никого, только она, да баян, да гитары. Плясала, а на лице ни улыбки, ни веселья, плясала, будто грозила кому-то своими черными густыми бровями, и в сверкающем взгляде ее порой чудилось сверканье слезы…

– Эй, звончей давай! – покрикивала она. – Чай, живые пляшут, не мертвые…

 
Ухажер любить не хочет, —
Ухожу, не дорожу,
Я такими ухажерами
Заборы горожу!
 

Баян разливался, гитары гудели и звенели. Плясали уже все – и кто умел, и кто не умел. Анна Федоровна, стоя в сторонке, с тревогой приглядывалась к Вере – странная она сегодня, и лицо у нее грубое какое-то, слишком черные сегодня брови, слишком яркий румянец на щеках, и губы… Постой! Да ведь она же, кажется, накрасилась…

Анна Федоровна еле удержалась, чтоб не простонать вслух: «Ох, дура, дура! Ох, глупая ты голова!»

Не плясала и Женя. Услышав восклицание Веры насчет директоровой дочки, она испугалась, удивилась. Почему? За что? Если у Жени отец директор, то ее за это и обижать можно?

Поймав Руфу за руку, Женя потащила ее из круга.

– Руфа, почему это она? Я что-нибудь не так… Не то сделала?

– Ничего ты не сделала! – беззаботно ответила Руфа. – Пляши, да и все… Не обращай внимания.

И Руфа снова пустилась плясать, припевая. «Хоть бы Пожаров… Куда он девался? – вся съежившись, думала Женя. – Вот он!»

– Аркадий Павлович!.. Аркадий Павлович!

– Что с вами, Женя? Почему вы убежали?

Арсеньев, тихонько выходя из клуба, отыскал взглядом Женю и увидел, как она протянула обе руки Пожарову.

На рассвете

Озеро, налитое зарей, розовело среди поседевших от росы тростников. Солнце еще не взошло, но все кругом уже проснулось – кусты стряхивали росу, цветы поднимали головки, и в зоревой хор соловьев вступали голоса разных лесных птиц.

Женя и Пожаров медленно шли по берегу. Женя молчала.

«Как необыкновенно кругом… – думала она, – оказывается, я ни разу не видела утренней зари. Столько лет на свете прожила и ни разу не видела… Но что мучит меня, что случилось? Ну, танцевал со мной, один только танец – один! – а потом поссорились, и он ушел. И все. И ничего больше. А что ж, я должна была слушать молча, как он обижает отца? И в конце концов, что я ему и что он мне?» Но голос, которого Женя не хотела слушать и к которому все-таки жадно прислушивалась, настойчиво повторял: «А все-таки случилось. Он глядел на меня, как в том сне, у него серые глаза, эти глаза и сейчас глядят на меня, я их вижу, я их чувствую…»

– Эх, и поплясали мы сегодня, – проглотив зевоту так, что пискнули челюсти, сказал Пожаров. – На целую неделю зарядочка.

Женя вздрогнула, она совсем забыла, что Пожаров идет рядом.

– Вы что молчите? – Пожаров попытался взять ее под руку, но Женя поспешно отстранилась.

«Какой приторный голос у человека… – подумала она с неожиданной неприязнью. – Патока какая-то».

– Так просто. Молчу, и все. Гляжу кругом. Утро такое красивое. И заря, и белая звезда на горизонте…

– Это Венера, – вставил Пожаров.

Женя нетерпеливо поморщилась.

– Да, я знаю, что Венера. Ее люди так назвали, а она просто красивая звезда!

– Вы мне одного парнишку напомнили, – с усмешкой сказал Пожаров, – тоже такой мечтательный был, такой выдумщик.

– Какого парнишку?

– Это не здесь. Это еще когда я техникум кончал. Меня тогда начальником пионерлагеря на лето послали. Чудной какой-то был. Саша Бабуров. Звали Бабуром. Друг у него был – Митя Кукушкин. Надо сказать, я был неплохим начальником лагеря. Вожатых не стеснял, но требовал порядка. Требовал, чтобы мне обо всем, что происходит в лагере, ежедневно докладывали. И вот стал замечать, что вожатые лукавят. Я, например, запретил ходить на рыбную ловлю. Мало ли – упадет кто в реку или простудится, а отвечать кому? А они ходят, только мне не говорят. Или, например, подрались двое. Вожатые знали, что я прикажу немедленно отправить их домой, и опять скрыли. «Мы, говорят, их помирили, они извинились друг перед другом, ну и, дескать, о чем же говорить?» А я этого терпеть не могу. Вы решили так, а я, может, решу иначе. Прежде всего – я обо всем знать должен. Вот так!

Женя с удивлением и любопытством взглянула на Пожарова и тотчас отвела глаза. Незнакомый, почти неизвестный ей человек проглянул в этих речах. А ведь ей всегда казалось, что он только и умеет улыбаться да болтать какую-нибудь чепуху. Она ни разу не слышала, чтобы Пожаров с кем-нибудь поспорил в совхозе, с кем-нибудь не согласился. Даже со старым брюзгой старшим зоотехником Никаноровым у него было полное согласие. Когда Пожаров пришел работать в совхоз, отец очень боялся, что молодой специалист начнет вводить какие-нибудь новшества, Никаноров станет противиться, и пойдёт в совхозе неурядица. Но нет, все осталось как было. Аркадий Пожаров оказался покладистым человеком. А теперь вот оказывается, у него довольно жесткий характер. Странно, почему же в совхозе этого никто не видит и не знает? И почему она сама сегодня впервые услышала эти жестокие нотки в его всегда вкрадчивом голосе? Или она никогда не прислушивалась?

А Пожаров, увлеченный воспоминаниями, продолжал:

– И вот тогда придумал я гениальную вещь. Я наметил нескольких ребят, по одному из отряда – таких, самых исполнительных, принципиальных, которые не обманут, не подведут, И тихонько с каждым переговорил. «Будешь моим тайным помощником, – сказал я каждому из них, – и чтоб никто об этом не знал. Понимаешь? Ты и я. И каждый вечер будешь приходить ко мне, но так, чтобы никто не видел и никто не слыхал, и будешь мне рассказывать все, что случилось в лагере».

Женя снова взглянула на него. Пожаров поймал ее взгляд и самодовольно улыбнулся.

«Какой безобразный у него рот, когда он улыбается! – с удивлением подумала она. – Рот у него открывается, как моя сумка… Не открывается, а распахивается».

– Да, и представьте себе – получилось! – продолжал Пожаров. – Ребятам это нравилось, вроде игры какой-то. Ходят они по лагерю, смотрят за всеми, а те даже и не знают, что за ними смотрят.

– Это их товарищи, а они и не знают?.. – сдержанно сказала Женя.

– Ну да, ну да! – оживленно продолжал Пожаров. – Не хвалясь, скажу – здорово придумано было. Удивляются все, бывало. Нашалят чего-нибудь, а начальник лагеря уже знает. А откуда я знаю? Молчу, и все. Но – то одному взыскание, то другому. И все в точку. По линеечке ходили. Вот так!

– А когда же про парнишку? – так же сдержанно спросила Женя.

– А, про Бабурова-то! Так вот. Таким разведчиком сделал я и его друга, Митю Кукушкина. Отличный мальчишка был, честный. Докладывал обо всем безукоризненно, ничего не пропустит. И все было бы хорошо, если бы не этот Бабур. Вдруг вздумалось ему убежать ночью на пруд. Ему вечно что-то лезло в голову: то сидел часами около цветка какого-нибудь – хотелось поглядеть, как этот цветок раскрывается; то с елки сорвался – понадобилось узнать, как у дятла устроено гнездо. А тут взбрело в голову ночью в пруду искупаться, не днем, а ночью, среди звезд поплавать. Так и сказал: «В пруду ночью звезд полно, вот и хотелось среди звезд поплавать». Митя отговаривал, чуть не плакал. Но Бабур все-таки побежал. «Никто ведь не узнает, говорит, только ты один». Только ты один! – Пожаров повторил эту фразу и засмеялся, и Женя опять увидела, как противно распахнулся его рот. – А что Мите делать? Он же обязан прийти и мне рассказать. Он слово дал! Вот как ловко закручено, не правда ли?

– А дальше что?

– А дальше – Митя, конечно, пришел и все мне рассказал. Пасмурный такой пришел. Ну, я ему говорю: «Ладно, не хмурься, я понимаю, что друга выдавать нелегко, но это твой долг!» Ну, а Бабура я наутро же поставил перед линейкой и в тот же день отчислил. Чудной парень был!

– А Митя что?

Пожаров слегка поморщился.

– Этот пришел, расплакался, кричит: «И меня отчисляйте!» Я, конечно, не стал отчислять. Но он сам попросился домой. Вызвали отца, тот приехал и взял его из лагеря. Истерика у него какая-то началась.

Женя шла, опустив глаза. Черные угрюмоватые брови ее сошлись к переносью. Огненный край солнца показался из-за горизонта, заблистала, заискрилась в озере лиловая вода, тронутая солнечной рябью. Но Женя уже ничего не видела.

– Я пойду домой, Аркадий Павлович, – сказала она, – устала.

– Так я провожу.

– Да нет, я одна…

– Нет, я провожу.

Он крепко взял ее под руку, но Женя резко вырвалась. Пожаров с удивлением поглядел на нее.

– А то еще был случай… – начал снова Аркадий Павлович.

Женя прервала его:

– Не надо, Аркадий Павлович.

– Что случилось?

– Да ничего.

– Понимаю, – согласился Пожаров. – Сон подступает. А мне хоть бы что.

Женя не ответила.

– Да, кстати, Женечка, – Пожаров переменил тему, – как у вас с институтом?

– Никак.

– То есть? Вы что же – раздумали?

– Я еще думаю.

– О чем же думать, Женя? И почему вдруг теперь вам надо думать, если все решено?

– Вы когда-нибудь дорожили чьим-нибудь уважением?

– Ну, а как же… – Пожаров слегка замялся. – Вот вашим, например.

– Я серьезно говорю с вами!

– И я…

– Ну, так, значит, вы знаете, как это уважение страшно потерять.

– А чье же уважение вы боитесь потерять? И кто же вас перестанет уважать, если вы поступите в институт?!

– Разве вы не слышали, о чем говорил мой отец?

– Но он же сам…

– Оставьте. Вы ничего не понимаете! – оборвала его Женя. – И молчите, не касайтесь этого.

Пожаров пожал плечами. Он действительно ничего не понимал.

Калитка была открыта. Тетя Наташа уже была в саду, собирала с грядок клубнику. Женя незаметно прошмыгнула к себе в светелку. Ей не хотелось сейчас ни с кем разговаривать, в чувствах и мыслях была такая неразбериха, что она решила прежде всего лечь и уснуть. Может, пока спит, все само собой и разберется.

Женя сбросила свое белое, с мокрым от росы подолом платье, вытащила из волос увядшие цветы и нырнула в постель, в тишину, в сны…

Разбудил ее негромкий говор под окном.

Она уткнулась в подушку, но разговор под окном не умолкал, лез в уши, отпугивал сон. Разговаривали мать и тетя Наташа.

– Ну, неужели она одна бежала ночью? – нервно говорила мать. – Ведь это же далеко.

– Кто-нибудь провожал, наверно, – спокойно ответила тетя Наташа.

– А кто провожал? Пожаров?

– Не видела.

– А почему?

– Не собиралась сторожить.

– Ну что ж, если Пожаров, я не возражаю, – сказала мать, – очень милый молодой человек…

– Еще раз тебе говорю – не вмешивайся, – с нетерпением прервала ее тетя Наташа, – она же взрослая. И что это за забота у тебя? Провожал ее Пожаров или не провожал. «А если Пожаров не провожал – то кто же?» И что этот Пожаров тебе дался!

– А потому, что он со мной говорил…

– О чем?

– Да уж говорил… «Если бы только Женя, говорит, согласилась…»

В последних словах матери слышны были радость и торжество.

Женя вскочила с постели, подбежала к окну, откинула занавеску. Что такое? Что там говорил Пожаров? Но разговор уже прекратился. Мать срезала цветы для букета в вазу, а тетя Наташа с большим блюдом клубники в руках уже поднималась по ступенькам веранды.

«Пожаров! Еще что? А он-то при чем тут? И что это еще за новости – разговаривать обо мне с мамой?.. Что же это, замуж за него, что ли? Фу, какой вздор!»

В самом деле, какой все это вздор по сравнению с тем, что должна сейчас решать Женя! Она понимает отца – он не хочет принуждать ее остаться в совхозе, знает, как хочется Жене попасть в институт, как хочется пожить ей в большом городе… А в то же время, как горько ему, наверно, было вчера, когда совхозные ребята кричали, что они останутся в совхозе, что они не боятся работы на родной земле, а она, его дочь, сидела молча, потупив голову!..

Сердце заныло от жалости к отцу. Он так чутко любит ее, он боится ее огорчить. А она, эгоистка, ради своих личных желаний готова оставить его в такое трудное время… И что он ответит людям, если ему скажут: «Наших детей в совхозе оставил, а свою-то дочку небось в институт послал»? И как сама Женя посмотрит в глаза своим товарищам? А с другой стороны, остаться… На всю жизнь – только поля да фермы. И никакой личной радости… Откуда она может прийти, эта радость?

Перед глазами возникло лицо Арсеньева, холодное, замкнутое. Серые глаза, последний взгляд, взгляд человека, уходящего навсегда…

Что же делать? Что ей сейчас делать?..

За дверью заскрипели и заохали ступеньки крутой лесенки.

Елизавета Дмитриевна, мать Жени, открыла дверь. Моложавая, с желтыми, чуть подкрашенными волосами, она, как всегда, уже с утра была одета и причесана.

– Спускайся, поздно. Пойдем скорее, расскажешь, что вчера было после того, как мы ушли.

Женя засмеялась:

– Рассказывать-то нечего. Ничего вчера и не было, ничегошеньки.

– Как так?

– Да вот так. Ничего и не было! Потанцевали да и разошлись. А папа дома?

– Ну, уж твой папа… Разве он когда-нибудь бывает дома? – И тут же ревниво прищурила глаза. – Значит, папе есть что рассказать, а мне так нечего? Ну, как хочешь.

Елизавета Дмитриевна обиженно повернулась и начала спускаться по узенькой крутой лесенке. Женя, накинув халатик, поспешила за ней.

– Мама, я совсем забыла: все нашего отца вчера очень хвалили. И потом, ребята говорили, что они в совхозе останутся. А еще Анна Федоровна сказала, что ты вчера была очень интересная.

– Ну вот, – довольная своей проницательностью, сказала Елизавета Дмитриевна, – а говоришь, что рассказать нечего. Вспомнишь и расскажешь. И кто провожал тебя, скажешь.

– Ну конечно, скажу. Меня провожал Пожаров.

– А я это и сама знаю. Запомни, Женя, что твою маму провести очень трудно. Иди завтракать.

– Бегу. Только умоюсь.

В доме пахло жареными оладьями – это, конечно, тетя Наташа печет оладьи к завтраку. И когда она все это успевает?

Мать на веранде гремела посудой, накрывала на стол.

Елизавета Дмитриевна любила все делать быстро. Но она как-то не умела рассчитывать движений, и вещи, попадая в ее руки, охали, стонали, звенели, гремели… Тетя Наташа обычно только пожимала плечами:

– Этот человек вечно спешит, у этого человека всю жизнь через минуту поезд отходит!

В тот момент, когда Женя вышла на веранду, молочник, столкнувшись с чайником, звякнул и выплеснул немного молока на стол.

– Мама, дай-ка я, – сказала Женя, поспешно оттесняя мать от стола.

Елизавета Дмитриевна обиженно отошла.

– В этом доме меня все за маленькую считают…

Савелий Петрович пришел, когда стол уже был накрыт и ждали лишь его, чтобы подать самовар.

– Вся посуда цела? – осведомился он, садясь за стол. – Мой стакан, как вижу, еще существует на свете.

– Ну, уж и ты тоже, – отмахнулась Елизавета Дмитриевна, – как будто я каждый день твои стаканы бью.

– Не каждый день, конечно, а так, раз в неделю.

– Ну, пусть раз в неделю. Но ведь не каждый же день.

Женя смеялась, ей нравилось, когда отец и мать начинали препираться, словно маленькие дети.

– А сам-то – посмотри, нет, ты посмотри, Савелий! Ведь я только сегодня утром тебе рубашку дала, а на что она похожа? Вон к спине прилипла, мокрая совсем!

– А что ж поделаешь, если жарко?

– Да, жарко. Но кто же тебе велит мотаться чуть свет по полям, а?

– Советская власть велит. И кстати, не на полях был. На озере. У Веры Грамовой.

Елизавета Дмитриевна поджала губы.

– Опять у Веры?

– Женя! – с торжествующим смехом закричал Савелий Петрович. – Гляди-ка, мать ревнует!

– Какие глупости! – Елизавета Дмитриевна нервно подвинула чашку, и тотчас розетка для варенья слетела на пол и со звоном разлетелась на куски.

Савелий Петрович засмеялся еще громче.

– Тетя Наташа, скорей неси самовар, – закричала Женя, тоже смеясь, – уже посуда со стола летит!

– Несу, несу! – отозвалась тетя Наташа, появляясь с кипящим самоваром в руках. – Подождите чашки бить, напейтесь чаю сначала.

Тетя Наташа, невысокая, худощавая, с усилием приподняв и поставив самовар на стол, перевела дух:

– Что-то самовар этот все тяжелей да тяжелей становится.

– Это мы с тобой, Наталья Дмитриевна, все старше да старше становимся, – отозвался Савелий Петрович, принимаясь за оладьи. – У тебя самовар все тяжелей, а у меня горы все круче, дороги все длиннее. Так оно и идет.

– Ну, что ж там, у Веры-то твоей, – деревянным голосом спросила Елизавета Дмитриевна, – чудеса, что ли, какие? Утки золотые яйца, может, нести начали?

Женя от смеха чуть не захлебнулась чаем.

– Папа, смотри-ка, а тебя и правда ревнуют!

– Ничего удивительного нет, – шутливо напыжившись и закрутив воображаемый ус, подтвердил Савелий Петрович, – красавец мужчина, и все.

Ревность жены неизменно веселила Савелия Петровича. Вот уж скоро двадцать лет, как живут они вместе, – и все эти двадцать лет Елизавета Дмитриевна дрожит: а не поглядит ли он на какую-нибудь другую женщину?

В те дни, когда они впервые встретились, Каштанов работал в райзо, в маленьком районном городке. Война была на исходе, наши войска воевали под Берлином. Каштанов восстанавливал колхозные поля, изувеченные войной.

В этом городке с маленькими, заросшими травой переулками и единственной главной улицей, которая тянулась через весь город, он встретил Елизавету Дмитриевну.

Однажды в сумерки, очень усталый, он шел домой с заседания. Еще была зима, но снег уже таял на каменных плитах тротуара и сосульки висели под крышами небольших деревянных домов. Стояла тишина, только галки покрикивали на деревьях.

И вдруг он услышал пение. Пели негромко, в два голоса. В военное время редко можно было услышать пение. Каштанов остановился у темного бревенчатого дома, с окнами, наполовину забитыми фанерой. На ступеньках резной покосившейся террасы сидели обнявшись две сестры и тихонько пели какую-то печальную песню. Одну из них, старшую, он узнал. Это была Наталья Дмитриевна, заведующая районной библиотекой. Другая, совсем молоденькая, белокурая, розовая и хрупкая, как цветок повилики, оказалась ее сестрой. Юная Лизонька была из тех, кому, чтобы жить, обязательно нужна чья-то устойчивая поддержка. Такой поддержкой была для нее сначала старшая сестра, а потом – Савелий Каштанов.

Когда сестры расстались, оказалось, что им очень плохо друг без друга. Лизонька была счастлива своей любовью, но она ничего не умела делать. Хозяйство – темный лес! Как растопить плиту? Как сварить обед? Как выстирать и отгладить мужу рубашку? Ведь дома все делала старшая сестра.

А Наталья Дмитриевна, после того как сестра вышла замуж, осталась совсем одна. Мать умерла. Отец погиб в ополчении. Муж пропал без вести. Некого любить, не о ком заботиться.

Чаще и чаще стала она бывать у Каштановых. А когда родилась Женя, то и совсем переселилась к ним. Теперь остаться без тети Наташи никто у Каштановых и не мыслит. Да и тетя Наташа давно уже не мыслит своей жизни без этой семьи.

Так и водворилось прочное спокойствие и семейное благополучие в доме Каштанова, за которое не переставала дрожать его нежная и ревнивая жена.

– …Папа, а ты ведь и правда ничего себе, видный, – продолжала подшучивать Женя, – вот только глаза у тебя желтые.

– А у тебя не желтые? – притворяясь обиженным, ответил Савелий Петрович. – Гляди-ка, у тебя еще желтее моих. А у меня карие, вот тебе.

– Молчите, болтуны! – Елизавета Дмитриевна обиделась и за дочь и за мужа. – Желтые глаза только у кошек бывают.

– А все-таки у нее желтые, – не унимался Савелий Петрович.

Елизавета Дмитриевна прихлопнула ладонью по столу:

– Перестань! Ты вот ответишь мне или нет: зачем это тебе – все на озеро да на озеро? А?

– Ох! – Савелий Петрович несколько секунд с сожалением глядел на жену. – Удар-ни-ца у нас Вера! В Москву ее вы-зы-вают. Может, еще и ор-ден да-дут!

– Веру – в Москву? – переспросила Женя. – Веру Грамову?

– Именно Веру Грамову! Утятницу из совхоза «Голубые озера». – Савелий Петрович самодовольно крякнул. – Да. Героями люди не рождаются. Их надо воспитывать. Так что, если разобраться, кое-какая и наша заслуга в этом есть.

– И не кое-какая, – поправила его Елизавета Дмитриевна. – При другом директоре об этой Вере и слуху не было бы. Подумаешь – уток вырастила.

– Так ведь семь тысяч – одна.

– Да. Но только при твоей заботе. Потому что ты чуть свет встаешь. Потому что у тебя уже с утра рубашка на плечах мокрая.

Женя задумалась, машинально помешивая чай. Вера Грамова едет в Москву. Полуграмотная, грубая, в брезентовом фартуке, в сапогах… Ее зовут в Москву, ее знают в Москве! А она, Женя, образованный человек, дочка директора, начитанная, талантливая – ведь даже Григорий Владимирович сколько раз говорил, что она талантливая! – она, возможно, никогда не будет в Москве… Целую жизнь проживет, а в Кремль ее так и не позовут…

Отец кончил завтракать и шумно встал из-за стола. Женя поднялась тоже:

– Папа, мне надо с тобой поговорить.

Но отец уже надел свою белую полотняную кепку, заправил под нее густые, с проседью волосы.

– Тебе? Со мной?

– Да, папа. Очень серьезно.

– И почему это всем со мной все время поговорить нужно, – усмехнулся Савелий Петрович, – даже моей собственной дочери!

– Но, папа!

Савелий Петрович уже был в палисаднике.

– Как-нибудь встретимся! – смеясь, крикнул он, крупно шагая к выходу и помахав на прощанье рукой.

– Но ведь мне же очень нужно! – Женя выбежала вслед за ним.

В ответ прошелестела тронутая ветерком вырезная листва золотых шаров да прочирикала что-то пичужка…

– Это вполне понятно, – сказала Елизавета Дмитриевна, – что Жене хочется поговорить с отцом, но она могла бы поговорить и со мной…

Тетя Наташа искоса поглядела на нее, тихонько усмехнулась и принялась убирать со стола.