Текст книги "Где твой дом?"

Автор книги: Любовь Воронкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Звезда упала с высоты

Савелий Петрович дал волю своему негодованию:

– Да где же вы были, Никанор Васильич? Как вы-то прошляпили? Вы же весь мой совхоз под удар поставили! На всю область позор. Целое стадо погибло!

Никанор Васильич, завесив глаза густыми бровями, сидел и ждал, когда директор устанет кричать.

– Двести с лишним голов! И это когда мы во все трубы протрубили: Вера Грамова – звезда совхоза! Позор! Докладывайте: как это случилось?

Никанор Васильевич не поднял бровей:

– Подожду.

Савелий Петрович яростно уставился на него:

– То есть как – подождете? Чего подождете?

– Подожду, когда вы обретете способность слушать.

Савелий Петрович налил из графина стакан воды и залпом выпил. Вода была теплая и противная, но все-таки помогла ему овладеть собой.

– Слушаю! – рявкнул он, с досадой оттолкнув попавшее под руку тяжелое пресс-папье.

– С тех пор как у нас в совхозе, кроме птичника Веры Грамовой, появились новые бригады, – обстоятельно начал Никанор Васильевич, – бригада Пелагеи Нечаевой, молодежная бригада Руфы Колокольцевой…

– Вы что, может, мне всю историю совхоза изложите? – прервал его Савелий Петрович. – Я спрашиваю: по-че-му по-гиб-ли ут-ки?

Никанор Васильевич опять завесился бровями и замолчал.

Директор налил себе второй стакан противной воды:

– Я слушаю, черт бы вас побрал! Слушаю!

– Так вот, с тех пор как у нас появились новые бригады, естественно, что они тоже потребовали и заботы, и внимания, и, конечно, кормов. До сих пор – как было? Все лучшие корма – Грамовой. Комбикорма – завались. Она к этому привыкла – обо всем за нее подумают, обо всем позаботятся, а нынче надо уже самой думать.

– Ну, уж о ней-то вы могли бы, Никанор Васильич, позаботиться. Вы же знаете, она на виду, всей области видна. Что теперь скажут о нас? Не помогли, не обеспечили.

– Сказать-то, конечно, скажут. Но это неверно. Помогать – это не значит все делать за нее: и корм распределять, и даже подстилку менять. Грамова видела, что у нее комбикорм кончается, – почему не потребовала вовремя?

– Ну, Никанор Васильич, если утки погибли, – директор грозно повысил голос, – из-за того, что кормов не хватило, – это вам позор. Вам! Вы должны были обеспечить кормами.

– И вам, Савелий Петрович, – спокойно возразил зоотехник. – Я не раз говорил, что в хозяйстве всегда должен быть хороший запас кормов, чтобы не зависеть от случайностей. А что вы на это? «Мышей разводить»! А теперь вот – ни корма, ни мышей… и ни уток!

Директор встал и нервно прошелся по кабинету. Потом открыл дверь к секретарше:

– Вызовите машину.

– А если по существу, – Никанор Васильевич увидел, как побледнело у директора лицо, сжалился над ним, – не из-за кормов это несчастье. Запас у Веры был, только расходовала она его как попало, без расчета. Пелагея, так та рассчитывает. И молодые тоже. А эта – и в кормушки и мимо, она – Вера Грамова, ей достанут!

– Но если не из-за кормов, то из-за чего же?

– Аспергилёз у них. От сырости. Оттого, что подстилки у них чистой не было. На сырой соломе утки спали – вот отчего. Солома заплесневела, а Грамова не видела, а может, и не управилась.

– Двести с лишним – за одну ночь!

– И пятьсот могут погибнуть. И тысяча. И все за одну ночь. А я не уследил – судите меня. Вы сочли необходимым послать меня в это время на курсы повышения квалификации. Это правильно, повышать квалификацию необходимо. А когда я вернулся, тоже не сразу к ней бросился. Считал более важным понаблюдать за молодыми бригадами, которые еще неопытны. А здесь что? Неопытность? Неумение? Незнание?

– А черт ее знает, эту бабу!

– Зато – звезда! – Никанор Васильевич пожал плечами. – Ведь вам звезды необходимы.

Подошла машина. Директор пригласил с собой Никанора Васильевича и вышел из кабинета.

Приехав к Вере на птичник, Савелий Петрович увидел, что утиное стадо в еще более плачевном состоянии, чем он думал. Многие утки ходили окровавленные.

– Это что такое, – упавшим от гнева голосом спросил он у Веры, – ты что же – не видишь?

– Почему не вижу? Вижу, – хмуро ответила она.

– Да как же ты допустила?

Вера холодно взглянула на него.

– А чего ж вовремя комбикорма с завода не привезли? Одной мукой кормлю – вот и жрут друг друга.

Савелий Петрович готов был испепелить ее своими яростными желтыми глазами.

– А чего ж ты молчала, что у тебя комбикорма нет? Я, что ли, должен обо всем знать и помнить?

– Да уж о моих-то делах могли бы и знать и помнить. Под вашу диктовку обязательства-то брала.

– Под мою?! А ты, значит, в стороне стояла!

Директор, задыхаясь, прошелся по берегу. Вон как щиплют друг друга – до крови.

Он снял свою белую полотняную кепку, провел рукой по густым влажным волосам, стараясь успокоиться.

– Эх, Вера! А я-то на тебя – как на каменную стену… Смотри-ка, стадо-то какое – ай-яй-яй! Эти в крови, те как пеплом посыпаны. Да что с тобой: видишь, что у тебя творится, или нет?

– Вижу.

– И тебе все равно? Как же ты с таким-то стадом свои обязательства выполнишь? Позор один, и все! Один только позор – и тебе, и мне, и совхозу. Вот и все, что я вижу.

– И все? – Вера подняла на него глаза, и Савелий Петрович оторопел: неодолимая ненависть глядела на него из этих больших, потемневших глаз. – И все?! – повторила Вера и шагнула к нему, будто собираясь размахнуться и ударить его.

Директор попятился.

– Вера, что с тобой, в самом деле? Ты что?..

– А почему это вы мне говорите «ты»? – Вера не спускала с него своего тяжелого взгляда. – Во-первых, мне не девять лет, из детства давно вышла. А во-вторых, я – знатный человек меня знают во всей области. А вы кто такой? Кто про вас знает-то? А все-таки я вам «вы» говорю. А вы мне – «ты». Почему это, а?

– Вера, Вера, что с… да разве в этом сейчас дело? Ну хорошо, если хочешь… если надо – я буду тебе «вы» говорить!

– Вот и говорите.

– Насколько я знаю, ссоры еще никогда ничему не помогали, – вмешался Никанор Васильевич.

– Ладно! – Директор нахмурился, голос его стал резким и грубым. – Ну, так вот, извольте, Вера Антоновна, хоть вы и знатный человек, ответить своему директору – думаете вы свои обязательства выполнять или нет?

– Нет.

– Это почему же, по-зволь-те у-знать?

– А потому, что я их уже провалила.

Она резко повернулась и ушла, глубоко вдавливая в мокрую отмель каблуки тяжелых сапог. Вся ее крупная фигура – руки в карманы, платок на затылке, пряди волос по ветру – была исполнена равнодушия и безнадежности.

Савелий Петрович чуть не ослеп от ярости. Расталкивая уток, попадавшихся под ноги, он круто зашагал к машине.

– Чертова девка! Зазналась. Выгоню к черту из совхоза! Кому это, к черту, такие работники нужны! Обленилась, подстилка сгнила – переменить руки отсохли. Утки сожрали друг друга. К чертям тебя с твоей знатностью…

Оставив Никанора Васильевича на птичнике, Каштанов бросился к машине. Всю дорогу он ворчал и ругался:

– О кормах и то не позаботилась. Привыкла, что люди за нее думают. Аспергилёз развела. А? Позор!.. К Колокольцевой заедем, – хмуро сказал он шоферу, – посмотрим, как там… что за «маяки».

– Да уж правда, носимся мы много с этой Верой, – подхватил шофер. – Первую птицу – ей. Все условия – ей. А вот ты попробуй, как все люди – и хорошая тут, скажем к примеру, утка, и плохая. А ведь другие, конечно, и обижаются. С них тоже требуется план. А если, к примеру, у нас в автобазе один шофер на новенькой ездит, а другой на рухляди волочится, – так как же он может равняться, если он эту свою рухлядь ремонтирует без конца?

Савелий Петрович хмуро молчал. Он никак не мог пережить удара, полученного от Веры. Как могло случиться? Кто недосмотрел, кто упустил?

Хотелось кого-то обвинить, с кого-то потребовать ответа. Но – он понимал – все его обвинения бумерангом обращались прежде всего на него самого. Отправил Никанора Васильевича на курсы повышения квалификации – не надо было отпускать. Понадеялся на Пожарова – не надо было надеяться: он еще молодой работник. Занялся осушением болота – не надо было только этим заниматься целый месяц, так что даже и к Вере заглянуть было некогда.

Но Вера-то, Вера! Что с ней-то сделалось? Почему она молчала, почему не била тревогу, не звала на помощь? Ведь ей-то он больше, чем себе, доверял. А она что? Покатилось дело под гору, а она, вместо того чтобы зубы сжать, да упереться, да подставить горб, чтобы воз не упал, махнула на все рукой – пускай катится. Разве так настоящие работники делают?!

В эту минуту, а может, и не только в эту, Каштанов никак не мог представить себе, что Вера не только работница, но и человек, что у нее могут быть не только срывы в работе, но и сердечные печали, когда не хватает ни физических, ни душевных сил противостоять неудачам и руки опускаются. И если не подоспеет никто в эту тяжелую минуту, не поможет, не подставит свое плечо, чтобы дать передохнуть человеку, то воз и покатится под гору, как покатился он у Веры.

«Много на себя взяла! – бранился он про себя. – «Я» да «я»! «Фотографируйте меня с утками»! Мания величия одолела. Медаль получила и думает, можно не работать…»

Девчонки – Руфа и Аня Горкина, – дежурившие на птичнике, всполошились, увидев директорскую машину. Аня замерла у корморезки с охапкой зелени в руках. Но Руфа тотчас овладела собой и вышла навстречу директору, незаметно окинув взглядом свой утиный участок.

Тишина, полуденное сияние озера, мирное лепетанье уток, белизна утиного стада, заполнившего берег, девчушка с русыми косами в голубом аккуратном комбинезончике, спокойно вышедшая ему навстречу, – все это немного смирило возмущенную душу Каштанова. Сверкнув глазами по сторонам – здесь Женя или нет? – Савелий Петрович, приподняв кепку, поздоровался с Руфой.

– Как дела у вас? – спросил он и тотчас отметил про себя, что ему и в голову не пришло сказать Руфе «ты», хотя она ему в дочери годится.

– У нас все благополучно пока, Савелий Петрович, – почтительно, но с достоинством ответила Руфа низким спокойным голосом, – отходов нет… Кроме тех утят, с черными пупками.

– Тот отход не считается. – Савелий Петрович неспешно направился к берегу. – Покажите мне своих белобоких. Они, кажется, и в самом деле у вас белобокие.

Руфа чуть-чуть порозовела:

– А как же, Савелий Петрович! Они и должны быть белобокими.

– Не всегда так бывает… Как с кормами?

– До новых утят хватит.

– А комбикорм?

– И комбикорма хватит.

– Вам, что же, отдельно комбикорма привезли?

– Да нет, не привозили… – Руфа зарумянилась еще больше, – мы сами на завод съездили. Попросили. Как услышали, что завод на ремонт остановить собираются, так скорей и поехали.

– Пожаров, что ли, помог?

– Нет, мы сами…

– Где же вы машину взяли? Наши-то в разгоне были. Да и не помню, чтобы я вам машину давал.

– А мы в райкоме комсомола попросили. Наши все заняты были – тогда я в райком поехала, ребята помогли.

Савелий Петрович искоса взглянул на нее.

– Оперативно. Вы поехали, а как же птичник? Оставили на кого?

– Как – на кого? – удивилась Руфа, – Нас же шесть человек. Кто хотите остаться может.

– А корм а?

– Так что ж? И корм акаждая из нас может составить. У нас незаменимых нет.

Савелий Петрович усмехнулся, покачал головой:

– Видно, мне у вас, Руфа, придется поучиться организации дела. У меня вот так не выходит.

Под навесом затарахтела корморезка – Аня Горкина пришла в себя и взялась за работу. Утки понемногу вылезали из воды и медленно, вперевалку, начинали подвигаться к кормушкам. Некоторые уже стояли у кормушек и, вытянув шеи, негромко спрашивали, когда им дадут поесть.

– Сейчас, сейчас, – ответила им Руфа, – видите, товарищ директор приехал.

– У вас общий язык, как я посмотрю. – Савелий Петрович не удержался от улыбки.

– А как же, – серьезно ответила Руфа, – они все понимают.

Эта девчушка ему положительно нравилась. И что же, в конце концов, сердиться на нее? Женя сама не маленькая, и если решила остаться на птичнике, то смешно винить в этом Руфу.

– Скоро сдавать будете?

Руфа тревожно встрепенулась:

– Как – сдавать? Куда?

– Как это – куда? Ведь им около месяца, насколько я понимаю?

– Через два дня месяц, – все так же тревожно насторожившись, ответила Руфа, – только зачем же нам их сдавать? Кому?

– Кому? Вере… Впрочем, у нее свои… – Директор поморщился, вспомнив о Вере и об ее утках. – Сейчас Поля бригаду собрала. Вот ей и передадите.

Руфа упрямо покачала головой.

– Нет. Мы никому их не отдадим. Мы их до конца растить будем.

Незаметно подошла рыженькая Аня и встала, настороженно прислушиваясь. Потом появилась Клава Сухарева с мрачно насупленными светлыми бровями. Директор оглянулся на них – вон как взъерошились.

– Да что вы, порядков не знаете, что ли? – с досадой сказал он. – Ведь вам известно, что одна бригада выращивает уток до месячного возраста, а после месячного – передают другой бригаде. В первый раз слышите, что ли? Азбуку вам читать?

– Мы знаем порядки, – спокойно, с достоинством ответила Руфа, и директору стало не по себе оттого, что он повысил голос, – только мы считаем, что эти порядки неправильные.

– То есть как? – вспыхнул Каштанов, но тут же сдержался. – Кто же это вам сказал?

– Мы сами так решили, – все так же спокойно продолжала Руфа, хотя от волнения красные пятна пошли у нее по лицу. – Мы, наша бригада, будем растить своих уток до самого последнего дня. До того дня, когда их надо будет… сдавать государству. И в другую бригаду мы их ни за что не отдадим.

– Ну, знаете ли, это уже самоуправство… – начал было Савелий Петрович, но тут вступили в два голоса члены бригады – Аня и Клава Сухарева.

– Мы их выходили, – закричала Клава, забывая, что перед ней сам директор, – мы их в руках отогревали!..

– Мы им носы промывали, – подхватила и Аня Горкина, – как заклеится у какой нос от корма, так мы умывали. А теперь…

– Неужели вы думаете, что я с вами здесь буду стоять и спорить? – уже рассердившись, осадил их директор. – Сегодня же дам приказ.

Он повернулся и пошел было, но Руфа решительно загородила ему дорогу.

– Товарищ директор, ведь мы не просто так решили… Из-за того, что нам их жалко отдавать. Мы все обдумали. Вы же сами всегда говорите – молодежь должна разбираться в экономике хозяйства. А как мы разберемся, если мы только половину дела делаем? Мы ведем учет всех кормов. Мы ведем учет привеса. Если вы сейчас у нас стадо отберете, так ведь это еще только половина утки, ей еще месяц расти. А как я буду отчитываться? Откуда я буду знать, во сколько мне обошлась каждая утка? Дайте мне отвечать за то дело, которое мне доверили. Вот доведем до конца это дело, тогда и судить можете: плохо мы его сделали или хорошо. И все ясно будет. А так – что же? У нас они сейчас хорошо растут, дают хороший привес. А в других руках… Откуда мы знаем, как там. И за что же, в конце концов, мне как бригадиру отвечать? Как учесть конечный результат?

Каштанов слушал ее, чуть прищурив глаза. Быстрый ум его сразу оценил интересную идею. Правда, ведь так еще не было. Но если эти девчонки придумали что-то, на его взгляд очень дельное, то…

– А что ж? – сказал он. – Давайте попробуем. Необычное это дело. Но в ваших доводах много убедительного. Законы, в конце концов, создают люди, люди же их могут и менять. Рискнем, Руфа!

Каштанов не спешил закончить разговор. Его удивляла эта девочка своей спокойной деловитостью. Еще и еще раз возвращался он к ее требованию – а это было не предложение, не просьба, а действительно требование – и снова удивлялся: почему до этого додумались девчонки, а вот ему никогда и в голову не приходило? Может быть, там, где сотни тысяч уток выращивают, это и невозможно. А в небольшой бригаде – почему же не попробовать?

Каштанов разговаривал с Руфой, а втайне все-таки ждал, что сейчас откуда-нибудь появится и Женя. У него болело сердце из-за домашней ссоры, и ему становилось тоскливо, он скучал по своей строптивой дочери, знал, что она где-то здесь, но спросить о ней не хотел. И уйти, не спросив, тоже не хотелось.

Руфа, немного помявшись – ей неудобно было оставить директора, – извинилась:

– Мне некогда, Савелий Петрович, извините. Им есть пора.

– Пожалуйста. А я, кстати, и посмотрю, как у вас идет дело.

– Давайте кормить, – сказала Руфа подругам, засучила рукава и взялась за бадейку.

Аня заторопилась, обо что-то споткнулась, что-то уронила.

– Ну, ну, чего так спешить, – мягко сказал Савелий Петрович, – успеют, не помрут.

– Они свои часы знают, – возразила Аня. Но тут же засмущалась и убежала в кладовую.

– Ну ладно, уйду, – усмехнулся Савелий Петрович и медленно пошел по берегу, – не буду вам мешать.

Ему не хотелось уходить отсюда. Ему приятно было глядеть на белое стадо, на расторопных молодых работниц, на их слаженную работу.

«Эх, кабы все так работали! Мы бы наверняка на первое место по области вышли».

А сам все ждал и ждал, что наконец появится Женя.

Руфа и Аня с полными бадейками корма вышли из-под навеса. Утки с криком окружили их.

– А слышали, – сказал директор, – у Веры-то лисица побывала.

– Слышали, – ответила Руфа, накладывая корм в корытце. – А что ж, она не дежурила, что ли?

– Да разве уследишь? Вот теперь мы ребят послали с ружьями – караулить лису. Смотрите, как бы к вам не переметнулась.

– Пусть попробует, – закричала издалека Клава, – мы ее голыми руками поймаем!

– Так она вам и далась, – поддразнил ее Савелий Петрович, – уснете, а она тут и есть.

– Мы никогда не спим на дежурстве, Савелий Петрович, – возразила Руфа.

– Да у вас тут и поспать-то негде. Может, вам вагончик поставить, как у трактористов?

– Нет, нет, – почти испугалась Руфа, – нам нельзя спать. Тут как раз все на свете проспишь. Нет, нет! Да ведь и утки всю ночь тоже не спят – то на воду, то к кормушкам, то опять на воду…

– А Женя, скажете, тоже не спит?

– И Женя не спит.

– Не спит?! Всю ночь?

– Всю ночь не спит.

– Скажи пожалуйста! Не ожидал.

– Уточек жалко, – добавила тоненьким голоском Аня. – А вдруг с ними что случится? Мало ли! А они же вон какие – совсем беззащитные. Чем они защищаться-то будут?

«Ох, и чудаки, совсем чудаки еще, – повторял с усмешкой Савелий Петрович, возвращаясь в совхоз. – Не потому кормят, что надо уток откормить, а потому, что «уточки есть хотят»; не потому сторожат, что утки могут пропасть и план провалится, а потому, что «уточек жалко – они же ведь беззащитные»! И кто знает, – вдруг задумался он, – может быть, так и надо работать, как эти девчонки? Может, прежде всего любить надо, беречь надо, жалеть, а тогда и план сам собою выполнится? Может, эти «чудаки» дело получше, чем мы, поняли?»

Директор растерялся

Савелий Петрович отправился на молочную ферму. Оттуда – в поле, на кукурузные участки. Надо было переключиться, успокоиться, остыть, чтобы потом обдумать как следует, что произошло, и решить, что делать дальше.

Хорошая, породистая телочка, родившаяся сегодня ночью, немного утешила его. Молодая кукуруза, густо зацветшая в долине, тоже порадовала. Вот скоро осушат болото, земли прибавится, а значит, и кормов будет больше. А прибавится кормов – прибавится скота и птицы…

Но подумал о птице – и тут же мысли его вернулись на злосчастный Верин птичник. «Туда нужно бригаду. Пускай народ собирает, если одна ничего сделать не может. А вообще, следовало бы выгнать ее за такие штуки, вот что! Впрочем, рано еще решать, пускай все перекипит. А то решишь сгоряча да и не расхлебаешь потом».

Савелий Петрович шагал по меже кукурузного поля, длинные упругие листья дружески касались его плеча, словно упрашивали не сердиться, не волноваться. Но разве так просто справиться со своим горячим характером? А тут еще районная газета наседает, требует сведений о Вере, о том, как выполняет она свои необыкновенные обязательства. И, словно в насмешку, спрашивают: нельзя ли привезти к ним экскурсию, ферма ведь показательная. Только этого не хватало – протрубить по всему району о своем провале.

Савелий Петрович круто повернул обратно и зашагал к машине, которую оставил на дороге. Но не прошел и десяти шагов, как ноги у него онемели и глаза остановились: по тропочке, тесно касаясь друг друга плечами, шли Женя и Арсеньев. Шли и ничего-то вокруг не видели! Смотрите, пожалуйста, на нее, на эту девчонку, на эту «от горшка – два вершка»! А этот-то нахал, жену где-то спрятал, а сам вон что разделывает… Ишь ты, уставился на нее со своей сладкой улыбочкой!

– Этого еще не хватало! – осипшим от негодования голосом буркнул Каштанов. – Скажите пожалуйста!

Как раз только что утром у них с Арсеньевым произошла очередная стычка. Каштанов распорядился собрать старших школьников на прополку. Арсеньев, правда, помог организовать это. Но двоих – Шорникова и Шаликова – не отпустил: они, видите ли, заняты в кружке самодеятельности и выступают сегодня в поле, в бригадах… И ведь все время так. Каштанов распоряжается, а у Арсеньева свои планы. Не признает единоначалия, и все. Но что сделаешь, если для парторга Арсеньев всегда прав?

А теперь – еще, вот вам, радуйтесь.

Может быть, Женя и Арсеньев так и прошли бы мимо, не увидев Савелия Петровича, если бы он сам не вышел им навстречу.

«Сейчас я вас! – злорадно подумал он, торопясь выйти на дорогу. – Обомлеете у меня!»

Но обомлел он сам – Женя и Арсеньев и не подумали отстраняться друг от друга.

– Это что же та-кое?.. – задыхаясь, еле выговорил Савелий Петрович. – Ну-ка объяс-ни-те…

Арсеньев вздрогнул, будто его ударили, и, легонько отстранив Женю, шагнул к директору:

– А почему вы позволяете себе кричать на нас?

В его лице, в напряженной фигуре Каштанову почудилось что-то опасное, и он слегка отступил.

– Да, папа, – Женя с сердитым блеском в глазах тоже подошла к нему, – почему это ты кричишь?

«Смотрите, – Каштанов был ошеломлен, – она повторяет его слова».

Савелий Петрович постарался овладеть собой.

– Я не кричу… Просто меня удив-ля-ет… – стараясь сохранить достоинство, сказал он, – я не понимаю. Я хочу знать, какие у вас намерения.

– Самые лучшие! – сказал Арсеньев и улыбнулся. И так счастливо улыбнулся, что Каштанов больше не мог сдержать своей ярости.

– Какие у вас могут быть намерения?! И как вы смеете!.. – закричал он.

– Папа! – Женя поспешно встала между отцом и Арсеньевым. – Я люблю его.

– Что?!

– Да. Я люблю его. Давно люблю. И никого другого в жизни любить не буду.

– Да он же не может жениться на тебе! У него жена есть! Ты с ума сошла!

– Я оформляю развод, – сказал Арсеньев.

– Не достанется вам моя дочь! Не до-ста-нет-ся!

– Нет, папа, она ему до-ста-нет-ся.

Женя взяла Арсеньева под руку и прижалась к нему. И, словно защищенная его плечом, глядела на отца светлыми торжествующими глазами.

И вдруг Савелий Петрович понял, что сколько бы ни кричал, сколько бы ни возмущался, – он тут уже ничего поделать не может. Он сразу как-то обмяк, осунулся. Постоял с минуту, опустив свои черные колючие ресницы, криво усмехнулся.

– Ну, что ж, – сказал он наконец упавшим голосом, – посмотрим… – и направился к машине.

Женя невольно сделала движение остановить его.

– Папа!

Но Каштанов, не оглядываясь, нетерпеливо махнул рукой.

Совсем разбитый и расстроенный, он влез в машину, прошептал: «В контору» – и, уже ничего больше не видя и не слыша, задумался. «Восемнадцать лет – вот здесь, под крылом. На руках носил, учил ходить, первые буквы показывал… Мать обидит – ко мне жаловаться бежит. Мальчишки отколотят – опять же ко мне в галстук плакать. В город предлагали ехать, из-за нее отказался: Женьке лучше на воздухе расти. Восемнадцать лет! И вот – будто не было ничего и никого. Как воробей из гнезда. И ради кого?..»

– Скорей! – буркнул он шоферу, боясь, что сейчас запустит руки в свои густые седеющие волосы и заревет белугой.

Уже давным-давно все ушли из правления. Секретарша отстучала на машинке все нужные бумаги, заперла стол и ушла. Бухгалтер сложил документы и убрал счеты. Сторожиха начала подметать в приемной. Заглянула было в кабинет, но тотчас закрыла дверь, увидев директора. А директор ходил взад-вперед по ковровой дорожке – от окна к столу, от стола к окну, не в силах справиться со своими обидами.

Все обидели его сегодня – и Никанор Васильевич, и Вера, и Арсеньев… И больше всех, больнее всех – его дочь. Не посоветовалась, даже не спросила, что он на этот счет думает. Довела до сведения – и все. Ну, а дальше, а дальше-то что делать будет? А? Уток разводить, кружками всякими заниматься. А потом-то что? Навсегда здесь? На всю жизнь? Уж теперь про учение и говорить нечего. Ах он подлец тихий, как же это он подобрался к ней? И почему именно он, Арсеньев, которого Савелий Петрович терпеть не может?

Савелий Петрович все ходил, думал да передумывал. А что, если все-таки поговорить с ней сегодня по душам?

«Он тебе не пара, – скажет Савелий Петрович, – ты еще девочка, а от него уже одна жена сбежала».

Но подумал и тут же отверг свои намерения. Он отлично знает, что ответит Женя. «Жена не сбежала, – скажет она, – он сам ее оставил, потому что она была глупая и лживая. А я не сбегу, потому что люблю его…»

Чертова девка! Уж если уток не отспорил, то где ж ее тут переспоришь.

Сторожиха еще раз заглянула в кабинет и снова закрыла дверь.

Савелий Петрович понял, что работать сегодня он уже не сможет, взял свою полотняную кепку, запер сейф и пошел домой.

И, как всегда, входя в дом, Савелий Петрович ощутил ласковую тишину чисто прибранных комнат. Закатное солнце глядело в окна, окрашивая все теплым, оранжевым светом – и букеты цветов на столах, и кружевные шторы, и свежую скатерть, и посуду, приготовленную к обеду… Елизавета Дмитриевна что-то напевала в саду. Тетя Наташа погромыхивала в кухне кастрюлями.

– Добрый вечер! – подал голос Савелий Петрович.

Песенка тотчас прервалась, и Елизавета Дмитриевна появилась в дверях.

– Ну-ка, товарищи женщины, оставьте все свои дела, – объявил Савелий Петрович, усаживаясь, как был в кепке, к столу. – Сообщаю вам новость – наша Евгения Савельевна выходит замуж.

Тетя Наташа, которая только что вошла из кухни, чуть не выронила кастрюлю из рук. Елизавета Дмитриевна оживилась, засияла.

– Как, значит, все-таки согласилась?!

– Как… Все-таки выходит за Пожарова… – еле пролепетала тетя Наташа, будто услышала о большом несчастье.

Савелий Петрович снял кепку, густые волосы прянули на лоб, и он машинально пригладил их рукой.

– При чем тут Пожаров? У жениха другая фамилия. Его зовут Арсеньев. Григорий Владимирович Арсеньев, – сказал ой, наблюдая, какое впечатление производят его слова.

Елизавета Дмитриевна нахмурилась.

– Как – Арсеньев? При чем здесь Арсеньев?!

А тетя Наташа, наоборот, просветлела лицом.

– Ох, Женька, Женька, деточка моя! – засмеялась она счастливым, легким смехом. – А я уж совсем было испугалась, тоже подумала, что Пожаров.

– Ты посмотри на нее! – закричала Елизавета Дмитриевна, указывая на сестру. – Ты слышишь, что она говорит? Это все она, все она устроила.

– Да если б я могла, я бы это уже давно устроила… И чего вы взъелись на Григория Владимировича? Чего? Давно я это замечаю за тобой, Савелий Петрович. Неужели его можно сравнить с пустым барабаном вашим, с Пожаровым? С этим-то она счастлива будет. Ах, деточка моя! Ну, да где ж они? Чего ж не позвал-то его? Поздравить же их надо.

– Ну, ты слышишь? Ты слышишь? А?..

Савелий Петрович глядел то на одну, то на другую. Одна плакала и бранилась, другая радовалась и смеялась. Но хоть и любил он свою жену Елизавету Дмитриевну, однако здравому смыслу тети Наташи доверял больше.

– Так ты что же, Наталья, значит, считаешь, что особой беды в этом нет? – спросил он, глядя на нее исподлобья.

– Дурни вы оба, вот и все, – ответила тетя Наташа, прослезившись. – Да она уж давным-давно его любит. Это вы-то как слепые, а я давно все увидела и все поняла. Да ступай ты, старый дурень, веди зятя, я сейчас такой-то ужин приготовлю! Ступай, говорят тебе.

Савелий Петрович смущенно поднялся, отнес кепку в прихожую, повесил.

– Ну, что же ты?

– До завтра отложим. У Женьки дежурство ночное. Не придет – сама знаешь.

– Ну, до завтра так до завтра, – весело согласилась тетя Наташа, – уж раз дежурство, так ни за что не пойдет.

И она вышла в кухню, не чуя под собой ног.

Савелий Петрович встретил беспомощный взгляд жены.

– Ничего, ничего, – сказал он, подошел к ней и обнял за плечи, – ведь и в самом деле… если любит. Ну, а если бы твои родители тебя мне не отдали?

– Как так? – встрепенулась Елизавета Дмитриевна. – Да кто бы меня удержать мог?

– Ну вот, видишь. Не будем и мы удерживать. Тем более, что все равно удержать не сможем.

Меньше всего ожидал Каштанов, что этот человек может войти в его семью, и меньше всего он этого желал. Но что случилось – то случилось. И ничего поделать тут нельзя.

– Не будем расстраиваться, старушка, – с наигранной веселостью сказал Савелий Петрович жене. – Арсеньев парень неглупый, голова на плечах есть. Если им заняться да помочь, он на задворках не останется.

Последние слова он почти простонал. Он бы хотел сейчас только одного – никогда в жизни в глаза не видеть этого Арсеньева.

– Там у него бабка какая-то, – сделав гримасу, возразила Елизавета Дмитриевна, – говорят, ужасная злыдня.

Савелий Петрович только устало махнул рукой.