Текст книги "Где твой дом?"

Автор книги: Любовь Воронкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Руфа

Вера Грамова уехала в Москву. Ее провожали родные, друзья. Савелий Петрович прислал свою легковую машину. До станции с ней поехала Анна Федоровна и старший зоотехник, пожилой бровастый Никанор Васильевич Никаноров. Анне Федоровне хотелось еще раз напомнить Вере, как надо держать себя с людьми: не грубить, не срываться, но и не молчать, будто ничего не соображаешь. А Никанор Васильевич всю дорогу твердил свое:

– Так и расскажи, как было. Никто не хотел с утками возиться – трудно, мол, хлопотно. А я, мол, труда не боюсь…

– Хвалиться, значит?

– Не хвалиться, а правду говорить. Труда не боюсь, вот и взялась. И вырастила. Вот тут листочки не растеряй, здесь все записано: и рацион, и привес, а то станешь выступать да все перезабудешь. С теорией-то у тебя ох как плоховато!

– Значит, плохо учили, – сказала Анна Федоровна, – обещали заниматься, а сами…

– Но ведь прикрепили же для этой цели Пожарова! А он, видно, и в ус не дует.

– Дует, – нехотя возразила Вера, – да только некогда. И ему некогда, и мне. Вот, может, зимой.

– Уж зимой-то мы за тебя возьмемся, – ответила Анна Федоровна.

Когда подошел поезд, Вера молча простилась со своими провожатыми и, не оглядываясь, пошла в вагон. Она была задумчива и сосредоточенна – может, решала свои тайные, сердечные дела, может, просто робела. Ведь не каждый день зовут человека в Кремль.

Вера уехала, а на птичнике помогать Поле осталась Руфа Колокольцева. Она сама попросилась на эту работу.

– Значит, ты решила остаться на птичнике? – сдвинув брови, сказала Женя. – Самую трудную работу выбрала. На молочной ферме и то легче стало с электродоилками. А ты…

– Что ж такого, что трудно? – невозмутимо ответила Руфа. – Я легкой работы не ищу.

– А почему бы тебе не пойти в контору? У отца будешь, он тебя секретаршей возьмет, ему грамотные нужны.

– Грамотные везде нужны. На птичнике тоже.

– Ты что – «маяком», что ли, хочешь быть?

Женя думала, что Руфа обидится, с такой досадой она это сказала. Но Руфа только усмехнулась.

– А почему же нет! Конечно, хочу!

Женя была огорчена и расстроена. Все в ее жизни как-то сразу разладилось.

Арсеньева она больше не видела, и неутихающая тоска мучила ее.

С отцом разговора не получалось. Он как-то странно отшучивался, когда она пыталась поговорить всерьез. То ему некогда, то устал или просто уходил спать и просил не беспокоить его, потому что завтра надо рано вставать… Недобрые подозрения стали появляться у Жени, но она их поспешно отгоняла.

Руфа будто поняла, о чем ока думает сейчас, покусывая травинку.

– Ну, а ты все-таки как решила? Ты говорила с отцом?

– Пыталась…

– И что же?

– Не могу добиться. Все некогда ему, все некогда.

Руфа внимательно поглядела ей в глаза:

– Да?

Женя вспыхнула.

– А ты что – не веришь мне? Значит, сама способна лгать, если не веришь другим.

Она со слезами на глазах оставила Руфу и пошла с бугра по тропочке домой.

Руфа долго глядела ей вслед спокойными ясными глазами, только губы ее крепко сжались, чтобы унять дрожь.

На другой день на рассвете Руфа открыла калитку в утиный загон. Поля готовила корм. Возбужденный утиный говор стоял над загоном. Утки просили есть.

– Подтаскивай зелень, – отрывисто сказала Поля, еле поздоровавшись, – давай, давай!

Машина с хрустом резала траву. Поля показала Руфе, как подавать в машину клевер, а сама принялась составлять рацион. Дело свое Поля делала молча и торопливо. Руфа старалась не отставать. Спокойный, сдержанный характер помогал ей не делать лишних движений, внимательно приглядываться к тому, что делает Поля. Но едва она останавливалась поглядеть, что и по скольку Поля кладет в кормомешалку, как та уже кричала на нее:

– Чего стоишь? Галок ловишь? Среднее образование получила, а к орма замесить не можешь. Для чего же училась-то?

– Сумею, сумею, – спокойно отозвалась Руфа своим низким голосом.

– Чего кладешь? Костяной муки надо, а ты отруби тащишь. Разве не видела, что я уже положила! Костяной муки, говорю! А ты чего? Это же известка, голова ты садовая!

Никогда так не уставала Руфа, как в это утро. Окрики утомляли и угнетали ее. Но она никак не проявляла своих чувств, и белое лицо ее с мягким розовым загаром по-прежнему выглядело ясным и безмятежным.

Полю это спокойствие раздражало, ей казалось, что Руфа просто презирает ее, потому и не отвечает на окрики.

– Ишь ты, замкнулась, рта не раскроет, не бросится, не побежит. Ну и девка! Валек, а не девка. Такую ничем не пробьешь: что кричи, что не кричи, она и ухом не ведет. Давай разноси по кормушкам! Да уток не передави, а то ходишь словно королева какая.

Ничего себе королева! Платок повязан по брови, из-под платья – лыжные штаны: мать велела надеть, у озера на заре холодно. На ногах – грубые материны ботинки, в которых она ходит в поле работать…

– Только короны не хватает, – усмехнулась Руфа и, набрав полную бадью корма, потащила к кормушкам.

Утки, толкая друг дружку белыми мягкими боками, тесно окружили ее. Она осторожно отстраняла их и, наполняя кормушку за кормушкой, все дальше и дальше уходила по загону. И чем дальше она уходила, тем становилось ей спокойнее. Здесь она уже не видела Полю, не слышала ее окриков.

Ведь и не злой человек Поля, а работать около нее не легко, устает он нее душа. И почему такие люди бывают на свете? И почему они сами не понимают, что отваживают от себя всех, а потом плачут и жалуются на одиночество?

Последняя кормушка ютилась почти у самой изгороди. Сразу за изгородью стоял неподвижный, еще не проснувшийся лес. Руфа загляделась на розовые стволы берез, на их нежную, сонную, полную солнечных бликов зелень, задумалась. Ночью все живое спит – люди, птицы, звери… И леса спят, и трава. Если только не тревожит их ветер или дождь, они тихо спят. И, может, видят сны…

Никто не знал о том, что Руфа пишет стихи. Только Женя знала. Как-то, еще в седьмом классе, Руфа прочла ей одно стихотворение – хоть и скрытная была Руфа, но не могла утерпеть, прочла. Эти стихи мучили ее, не давали делать уроки. И вот в первую же перемену Руфа отозвала Женю в уголок и сказала:

– Слушай!

 
Звезды падали на плечи,
Звезды висли на ресницах,
Мне блеснуло в этот вечер
Оперенье синей птицы…
 

Это было зимой, после каникул. Руфа тогда каждое утро пробиралась к школе по узкой тропке через сугробы, через заносы на полевых дорогах. Но она очень любила снег, любила смотреть, как вьются снежинки, играют в воздухе, и если очень крупные, то падают прямо на землю, на сугробы. В это время, когда падает снег, всегда придумываются разные сказки и стихи. Сказки Руфа рассказывала вечером младшим ребятам, сидя у печки. А стихи записывала, когда делала уроки.

Женя выслушала стихи, удивилась:

– Смотри-ка, даже складно! Только я не знаю – стоит ли на это тратить время? Все равно поэтом ты не будешь. А в общем, по-моему, хорошо. Только какие звезды падали тебе на плечи?

– Ну, это снег шел, – кратко ответила Руфа и отвернулась.

– Ой, Руфа, что делать, я что-то сегодня по географии плаваю. Вдруг да спросит…

И все. Женя забыла о ее стихах. Правда, как-то недавно вспомнила со смехом:

– А помнишь, Руфина, ты, бывало, стихи сочиняла! Смешные такие.

– Помню… – сказала Руфа.

И, наверное, Женя очень удивилась бы, если б узнала, что Руфа и теперь сочиняет стихи. Когда что-нибудь напишется, Руфа ходит будто именинница и потихоньку радуется. А люди думают – радость эта, что сквозит в ее глазах и в улыбке, просто от молодости, от здоровья, от хорошего характера.

Руфа жила в каком-то своем мире. Она видела многое, чего не видели окружающие ее люди: и как просыпаются цветы по утрам, и какими алыми бывают на закате лужи после дождя, и как грустят камыши в ненастные дни. Она слышала, как щебечут воробьи на крышах, и ей казалось, что она понимает их разговор. Это так просто – прислушайся и все поймешь: веселятся ли, бранятся ли, привечают ли друг друга… И мало ли что еще мерещилось и бредилось ей среди лесов и озер, окружавших ее с самого детства.

Но это – просто так, это – не главное. Главное – работа, живая деятельность текущего дня. И выполнение плана своей жизни.

А план жизни Руфа сложила такой. Осталась в совхозе, потому что настоящий комсомолец должен работать там, где труднее и где его работа нужнее. Кстати и отцу поможет вырастить и поставить на ноги младших ребят. А для себя – заниматься, готовиться в сельскохозяйственный институт. Пока на заочное. Иногда мелькало сомнение – а смогу ли, успею ли, выдержу ли? Но она тотчас же отгоняла эти сомнения – даже вопросов таких не должно для нее существовать.

…Утки затихли. Обступив кормушки, они жадно хватали корм своими плоскими клювами. Весь берег был белый от птицы. С чем можно сравнить это? С белым снегом, выпавшим на летний берег? Но так уже давно все говорят. Белое облако упало и лежит на берегу? Нет, не похоже, утки шевелятся, едят, переходят с места на место, отрываются по одной от кормушек и идут к воде… Вот уже их все меньше у кормушек и все больше на воде. С чем сравнить их мягкие теплые перья? Это белые лодочки плавают в голубизне…

Не успела Руфа задуматься, а Поля уже кричала ей что-то и, как видно, бранилась.

Работы на птичнике было много: утки все время хотели есть.

– А ты на них не пеняй, – сказала Поля, заметив, что Руфа после третьего кормления немного утомилась, – чем больше едят, тем скорее растут. Ни одно животное не растет так быстро, как утка… Почему? А потому, что она жрать солощая. Поплавает, прополоскается, и уже опять ей есть давай.

– Прямо фабрика, – засмеялась Руфа, – всякую траву, зерно на мясо перерабатывают.

– Да ведь как сказать? – возразила Поля. – Свинья – тоже фабрика. Но пока-то свинья свои пуды наберет, а тут два месяца – и утка!! Да какая! Эх, голова ты садовая, разве можно ее еще с каким мясом сравнить? Нежная, сладкая… И заработок дает. Вот мы сейчас с Верой сдадим партию – куча денег. Ну, про себя не говорю, я только так, около. Учусь, можно сказать. А у Веры – кучка будет не маленькая. Оправдает труды, нечего говорить.

Шумела машина, хрустели под ножами зеленые стебли. Руфа набивала мешок мелко изрубленной зеленью, чтобы потом разнести ее по кормушкам. А Поля, помолчав, продолжала свое:

– Нет, это дело больше так не пойдет. На будущий год сама уток возьму. А бригада будет, так в бригаду пойду. Я в «маяки» не мечу. Но уж что заработаю – так мое.

– А разве будут бригады? – спросила Руфа.

– Конечно, будут. Вера почин сделала. А мы подхватим. А как же? За что «маяков»-то славят? За почин. А главная-то работа – за нами будет, за бригадами. А если разобраться – могут ли они одни, «маяки»-то, весь Советский Союз прокормить?

– Я тоже пойду в бригаду, – сказала Руфа.

Поля усмехнулась, вокруг ее синих глаз сразу собрались морщинки, и если других людей улыбка молодит, то Полю улыбка старила. Не добрая была у нее улыбка, а, скорее, язвительная, и зубы желтые и редкие, такие, что и показывать их не стоило.

– Эхма, – сказала она, – голова садовая! Ты этой работы по-настоящему не видела. Велика важность больших уток кормить. А вот ты повозись с ними, когда они еще еле на ногах стоят, тогда и узнаешь, где горячо-то. Нос утереть и то некогда.

– Ничего, – как всегда, спокойно ответила Руфа, – люди делают, и я сделаю.

Руфа пришла домой поздно. Поля отпустила ее, а сама осталась дежурить на птичнике.

Отец был уже дома. Он виновато глядел на Руфу.

– Уморилась, поди?

– А ты что это, – накинулась на него Руфа, – жалеть меня вздумал, что ли? Мученицу, что ли, увидел какую? Чего это мне сделалось? Королева я бельгийская, что ли?

– А чего ты взъерошилась? – мягко и, как показалось Руфе, заискивающе сказала мать. – Неужели нам с отцом и пожалеть тебя нельзя?

– Нечего меня жалеть! – оборвала Руфа. – И ничего мне не сделается. В этом году не пошла учиться – в будущем пойду. В будущем не придется – заочный окончу. Ишь нашли Золушку какую – жалеть. Сами всю жизнь работаете – кто вас жалел? Да и что это такое: если человек работает, так его и жалеть надо? Унижать его надо, значит? Жалеть надо тех, кто без дела по земле болтается. А то вишь они – меня им жалко!

Мать засмеялась.

– Ну ладно, ладно, разошлась. Ужинать садись, да и спать скорей.

– Вот только один уговор, мама, – уже спокойно, но твердо сказала Руфа. – Ты меня спать не прогоняй и лампу мне не гаси. Когда сама лягу, тогда и лягу.

– Да уж ладно. Делай как знаешь.

– Только смотри силы рассчитывай, – добавил отец.

– Не бойтесь. Силы у меня хватит.

В этот же вечер Руфа устроила себе столик в кухне, за перегородкой, достала нужные учебники и смастерила на лампу абажур из плотной бумаги: если придется долго сидеть, так чтобы свет не мешал спящим.

Крушение чувств

Отец, конечно, был занят, у него шло совещание. Женя уселась в приемной, где уже дожидались несколько человек. Пелагея Ивановна, пожилая толстая секретарша, улыбнулась ей, показав щербатые зубы.

– Тоже с заявлением?

– Да, я по делу.

– Едва ли он тебя примет, вишь народу-то его ждет!

– И я буду ждать.

– А чего ж вам ждать? – сказал какой-то молодой тракторист, вертя в черных от мазута руках бумажку. – К отцу-то и без очереди можно пройти. Директорская дочка, да будет здесь сидеть.

Женя сердито взглянула на него.

– Буду сидеть.

Это было томительно. В приемной курили, и дым не успевал уходить в раскрытое окно. Секретарша то и дело вызывала кого-то к телефону или отвечала по телефону сама. Держа трубку, она старалась кричать изо всех сил, будто объяснялась с человеком с бугра на бугор, никак не понимая, что оглушает и тех, кто сидит рядом, и того, кто ее слушает на том конце провода. В жаркие стекла окон бились и нестерпимо назойливо жужжали мухи.

Неизвестно, сколько прошло времени, когда наконец кончилось заседание. Начался прием. Люди входили в кабинет и выходили. Одни довольные, другие сумрачные и молчаливые, третьи – с криком и бранью.

Женя сидела и ждала. Это было ее главное дело на сегодня, и она должна была его сделать.

Когда наступила ее очередь, в приемную ворвалась доярка Груня. Женя знала ее – Груня была запевалой на всех колхозных праздниках. И сейчас она кричала своим чистым, звонким голосом так, что стекла звенели.

– А почему это? Я в отпуску была, а бригадир мне на вид ставит! Да меня же и не было совсем на ферме, а он мне в приказе написал! Сказала, до директора дойду – и дойду! Нет уж, дойду!

– А ты не кричи, не кричи, – остановила ее Пелагея Ивановна, – садись вот, подожди.

– А ты меня не останавливай, сидишь тут в холодке. Пробор-то расчесала да сидишь. А ты вон побегай за пять километров на пастбище-та! Да по жаре-та…

– Ну при чем тут мой пробор? Люди ждут, и ты подожди. У всех свои дела. А пробор при чем?

– А кто ждет, какие люди? – Груня оглянулась, вся красная, со сверкающими глазами. – Где тут люди-та? Бабка Марфа. Так ей делать нечего, подождет…

– Эка, подождет! Чай, у меня поросята есть хотят!

– А это кто – директорова дочка, что ли? – продолжала Груня, не слушая бабку Марфу. – Эта может с отцом-то и дома договориться. Нечего у людей время отнимать.

Когда дверь в кабинет открылась и оттуда вышел очередной посетитель, Груня без разговоров влетела к директору.

– Вот, видали? – сказала Пелагея Ивановна, приглаживая свои и без того гладкие черные волосы. – И сколько же их, таких вот, озорных… Наслушаешься за день всего – и пробор им помешает, и что хочешь!..

Потом приехал верхом на лошади агроном. Женя видела в окно, как он не торопясь слез с лошади, привязал ее к березе. Так же не торопясь вошел и, кивнув Пелагее Ивановне, прямо прошагал в кабинет.

– Вот, видали? Идет, и все. А я – пустое место. – Пелагея Ивановна снова взялась за трубку. – Этот теперь засядет так засядет.

Женя плотнее уселась на стуле.

– Все равно дождусь.

Второй час ожидания подходил к концу, когда Женя наконец вошла в кабинет отца. Савелий Петрович, озабоченный и нахмуренный, читал какое-то заявление.

– Что надо? – резко спросил он, не поднимая глаз.

Женя, удивленная его тоном, не сразу ответила.

– Ну, в чем там дело? – нетерпеливо крикнул директор.

– Это я, папа! – с достоинством сказала Женя. – Я пришла… я должна поговорить с тобой. И, пожалуйста, не кричи на меня.

Савелий Петрович вскинул на нее глаза:

– Ты? Разве дома нельзя?

– Нет, нельзя. – Женя села к его столу. – Тебя дома никогда нет. И когда дома, ты все равно не разговариваешь со мной.

– Уйди, прошу, мне совершенно некогда болтать с тобой. Мне в райком надо. Все.

– Папа, я ждала тебя два часа.

– Мне не-ко-гда!

– Я не уйду.

Они смотрели друг на друга яростными желтыми глазами. И Савелий Петрович сдался. Он устало откинулся в кресле.

– Только покороче.

– Папа, – начала Женя волнуясь, – если я останусь в совхозе, то как, по-твоему, за какую работу мне взяться? Может, вместе с Руфой на утиную ферму?

Савелий Петрович недоумевающе уставился на нее.

– Что такое? Что ты сказала?

– Папа, ты, наверно, удивляешься, что я так долго молчала… Но я не могла так сразу решить. А теперь я продумала все и решила. И я так поступлю, как ты сказал.

Савелий Петрович сдвинул брови.

– Подожди. Нельзя ли яснее? Что я сказал? Что ты решила?

Женя улыбнулась:

– Ну, я решила остаться в совхозе, папа.

– Что?! Что за чертовщину ты говоришь? – закричал Савелий Петрович. – Это откуда еще у тебя? Это что за бред такой?

Теперь уже дочь глядела на него, ничего не понимая.

– Папа, что ты! Ведь ты сам тогда… на празднике… ты же говорил, чтобы мы остались в совхозе. Я думала, ты обрадуешься… Будешь гордиться…

Савелий Петрович выпил воды.

– Хорошо, поговорим спокойно. Ты запомнила мою речь – и напрасно…

– Папа, что ты!..

– Не перебивай. Теперь я с тобой – как человек с человеком. Слушай внимательно и постарайся понять. Я не для тебя произносил мою речь, не для те-бя! А для них, пойми ты это, ты же взрослая и должна понимать. Мне – директору, хозяину – нужно, чтобы молодежь осталась в совхозе. Это – сила нашего хозяйства. Это – его молодая кровь, молодая мысль, это – его будущее. Я обязан думать о будущем моего хозяйства, если даже меня самого здесь не будет.

– Так почему же я…

– Потому. Садись и слушай. И не вскакивай, когда с тобой разговаривают.

Женя послушно села, не сводя с отца широко открытых, почти испуганных глаз.

– Слушай, Женя, – мягко и задушевно сказал Савелий Петрович, и голос его стал бархатным, – поверь мне, я знаю, что такое труд в сельском хозяйстве. Я, как тебе известно, по специальности агроном. В свое время немало поработал и в совхозах и в колхозах. Я знаю, почем фунт лиха. Но меня заставляла необходимость. Надо же было зарабатывать, кормить семью. Я знаю, что такое холод, промокшие ноги, непогода когда надо убирать хлеб, засуха – когда нужен дождь. Знаю, что такое нехватка рабочей силы, когда на огороды наступают полчища сорняков или вредителей, когда хлеб и лен остаются неубранными в поле. Сельское хозяйство подвержено всяким капризам и неожиданностям природы, стихиям, с которыми мы пока еще не умеем справляться. Вот посеял ты хлеб, выходил, взлелеял, колос тяжелый, чуть не до земли клонится… Думаешь – урожай будь здоров! Уже считаешь, сколько центнеров у тебя в закромах. И вдруг туча, град – и за десять минут все пропало. Одна изломанная, вбитая в грязь солома…

– Так если все…

– По-до-жди! – Савелий Петрович хлопнул по столу рукой. – Возьмем другие отрасли. Ферма, утки, романтика! На словах. На бумаге. А на деле – это судьба Веры Грамовой. Вечно в грязи, вечно с мокрыми, красными руками, вечно в сапогах с налипшей глиной. И – утки, утки, утки. И так всю жизнь. Вот и вся романтика.

– Но как же ты, папа…

– Не пе-ре-бивай. Зачем тебе эти утки? Ты поступишь в институт. Получишь настоящее образование… Будешь учительницей, а потом директором школы… Школу я тебе подыщу.

– А почему же Руфа?..

– Руфа – это Руфа. А ты – это ты. И кончено. Выбрось из головы весь этот утиный вздор.

Женя сидела бледная, с неподвижным, словно застывшим взглядом.

– Ну, что ты так глядишь на меня? – вскипел Савелий Петрович. – Убил я кого, что ли?

– Папа! – вскрикнула вдруг Женя. – Я же тебе так верила!

– Так вот и верь тому, что я сказал тебе сейчас. Ну, все. Целых двадцать минут из-за тебя потерял.

Савелий Петрович схватил портфель и стремительно вышел из кабинета. Женя не успела шагнуть на крыльцо, как его машина фыркнула газом и рывком сорвалась с места.

Женя вышла на улицу, ошеломленная тем, что услышала. Зеленый мир совхозной улицы, цветущих палисадников, мохнатой ромашки у кромки желтой от зачерствевшей глины дороги принял ее в свою тишину. Но Женя шла и не видела ничего: ни алых костров мальвы, ни цветущих лип над крышами, ни подернутых синевой дальних лесистых косогоров… Чувство неслыханного разочарования оглушило ее, как удар. И это разговаривал с ней отец, которого она так безгранично уважала. Он разговаривал с ней сейчас, как самый последний мещанин! Пускай все делают они: Руфа, Ваня, Юрка, Вера Грамова – все, кто угодно, но не ты. Но не ты, потому что ты – моя дочь. Директорская дочка Женя Каштанова! Значит, правы они все – Арсеньев, Пожаров, Вера Грамова… Они, значит, лучше, чем Женя, знают ее отца.

Скорым шагом, боясь с кем-нибудь встретиться, она свернула в проулок и побежала по тропочке. Не заметила, как взбежала на бугор, как спустилась к озеру. И здесь, у тихой, стеклянно-голубой воды, легла в высокую траву. Она не плакала, но внутренний мир ее рушился, ломался с болью, и остановить этот разлом было невозможно – ведь ей не приснилось все, что сказал отец, он действительно сказал это. И не только сказал – он так думал, он так хотел.

За все ее восемнадцать лет была ли когда-нибудь минута, чтобы она в чем-нибудь не поверила отцу?

Словно из тумана, возникали воспоминания раннего детства.

Вот она, совсем маленькая, сидит у отца на плече. Ей страшно и весело, земля где-то далеко внизу, так далеко, что ее почти не видно. А вдруг Женя упадет? Но у отца большие, крепкие руки, он держит ее и ни за что не даст ей упасть. Отец несет Женю мимо сада, цветущая белая ветка касается ее лица. Женя сорвала белый цветок с ветки и с радостным удивлением стала разглядывать его – она первый раз в жизни держала в руках такой цветок.

– Это цветок вишни, – сказал отец, – а когда он отцветет, будет ягода, вишня.

Женя знала, что такое вишня, но как это она получится из цветка? Женя верила и не верила: может, отец просто рассказал маленькую сказочку? Но все оказалось правдой – цветы облетали и на ветках появлялись вишни. И так вот, с первых лет своей жизни, Женя безоговорочно поверила в то, что отец все знает и все будет так, как он говорит.

Еще одно воспоминание всплыло в памяти – маленькое происшествие, для всех совсем незначительное, но для Жени очень важное. Женя в классе пролила чернила. Она, как сейчас, видит лиловую полосу, которая потекла по парте и подобралась к тетрадке Вани Шорникова, который тогда сидел с ней рядом. Женя испуганно вставила чернильницу в гнездышко и убежала из класса. Была большая перемена, и никто не видел, что случилось.

– Эй, ребята, – крикнул Ваня, когда вернулся с перемены, – кто мою тетрадку измазал?

Ребята не знали. Женя молчала.

– А еще пионеры называются, – сказал Ваня с презрением, – измазали, а сказать боятся!

И больше ничего. Он сделал к своей тетрадке новую обертку, и все. Ваня всегда был спокойным и незлопамятным.

А Женя мучилась. Сразу признаться у нее не хватило мужества, а сейчас уже было поздно. И, как всегда со всякой горестью или недоумением, она побежала к отцу: как скажет отец, так она и сделает.

– Обязательно признайся, – строго приказал отец, – при всех ребятах скажи, извинись, объясни, как все это случилось. И отдай ему свою чистую тетрадку, а ту возьми себе. Надо быть принципиальной, дочка!

И это было тем краеугольным камнем, на котором строится отношение к человеку. Надо быть принципиальным!

Как много раз потом в жизни она слышала эту фразу! Она слышала ее на собрании рабочих: «Если утвердили план – надо его выполнить. Будем принципиальными, товарищи!»

Но однажды эта фраза прозвучала и в таком контексте: «Если директору полагается отдельная квартира, то почему вы мне в этом отказываете? Надо же быть принципиальными, товарищи!»

Это было года три назад, к ним хотели вселить на время молодого учителя, у которого еще не было комнаты в совхозе. Что-то в словах отца задело тогда Женю, но она тут же оправдала его. В самом деле, почему именно к ним должны вселять?

Тогда Женя оправдала отца. Но сейчас, после сегодняшнего разговора, она увидела жестокую правду. Отец принципиален, когда это не трогает его личных интересов, когда можно быть принципиальным, ничем не жертвуя, ничем не поступаясь – ни в своей судьбе, ни в судьбе его близких: жены, дочери… Жене хотелось надеяться, что это просто какое-то недоразумение, что она чего-то не поняла. Но речь отца была слишком твердой, слишком определенной, и ошибиться было никак невозможно.

Вечером, ничего не сказав дома, она пошла к Руфе. Руфа только что пришла с фермы и, стоя на крыльце, расчесывала свои длинные светлые волосы. Округлое лицо ее чуть-чуть осунулось, но глаза были, как всегда, спокойны и приветливы.

– Устала, Руфа?

Руфа улыбнулась.

– Ох, и устала! – Закрыв глаза, она покачала головой. – Еле стою.

– Больше не пойдешь?

– Как это – не пойду? Обязательно пойду! Мне очень нравится. – И вдруг, вглядевшись в лицо Жени, тревожно спросила: – Ты что? Заболела?

– Нет. – Женя нагнулась, сорвала травинку. – Я… я остаюсь в совхозе.

– Ты говорила с отцом? Он позволил?

– Я уже взрослая, Руфа. Я сама себе позволила. Я хочу иметь право глядеть людям в глаза. Вот и все. И больше не спра-ши-вай!