Текст книги "Где твой дом?"

Автор книги: Любовь Воронкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Звезда Веры Грамовой

– Весь район столько писем не получает, – сказал парнишка-почтальон, выгружая корреспонденцию на дощатый столик, – сколько вы. И о чем это люди вам пишут?

Вера с улыбкой, не торопясь начала разбирать конверты – серые, голубые, с каемочками, с картинками…

– Обо всем пишут, – ответила она с несколько самодовольной улыбкой, – совета просят. Спрашивают, как это я рекордов добилась, что я для этого делала. Вот один тут прямо пишет: «Как это бывает, что вдруг живет и живет человек, а потом взлетит, как ракета…» А разве это вдруг? Живет человек да работает, работает так, что себя забывает и сил не жалеет. Ну, и результаты получаются. А то, вишь ты, быстрый какой – «вдруг»!

Вера открыла одно письмо, другое, третье. Белокурый парнишка с любопытством смотрел на нее.

– А то еще и другие письма… Ну, про это тебе знать неинтересно. Седлай своего коня – и айда.

Парнишке было именно интересно, что в этих, других, письмах. Но ничего не поделаешь, пришлось сесть на свой старенький велосипед и ехать дальше.

Вера читала письмо за письмом. «Напишите, какой рацион…», «Напишите, какой наивысший привес…», «Сообщите, можно ли растить уток, если водоема нет…», «Посоветуйте, как сделать брудер…»

Но вот… «Дорогая Вера Антоновна, сообщите, есть ли у вас семья, муж, дети? Если вы свободны, напишите мне. Я плотник, бригадир, хочу жениться…»

Опять! Она усмехнулась. Еще один жених. Почти дня не проходит, чтобы не предлагали ей руку и сердце. А когда выпадает такой день, что ни одного письма с предложением, Вера уже считала этот день пропавшим. Сколько же у нее женихов по всей области!

Она встала, заглянула в зеркальце, висевшее на стене, поправила волосы.

– Ничего, еще не так прогремлю, – сказала она в зеркало, – не только плотники да трактористы – министры писать будут!

И призадумалась: «А отвечать кто?.. Опять Никанор Васильевич или Пожаров? Вот другой раз и хочется кому-нибудь написать хорошее письмо, а как подумаешь, что увидит человек, какой у меня почерк… Нет, уж лучше совсем не отвечать. А учиться, учиться – это надо. Это и дурак поймет, что надо».

…Неподвижный июльский полдень. Озеро полно белых огней. Утки спят и нежатся на воде.

Вера в тихом раздумье остановилась в дверях птичника, загляделась куда-то на тот берег, на дальние холмы и леса… Где ее судьба? С кем ей придется прожить жизнь? Неужели с одним из тех неизвестных, что вырезают из газет ее портреты? А тот, чей портрет она сама вырезала бы, так и уйдет один своей дорогой?

Учиться, учиться. Книги читать. Вот пусть-ка он заговорит с ней о чем-нибудь. Ну, хоть бы о «Войне и мире» – ох, и пристали же к ней с этой «Войной и миром»! Ну ладно, заговорит он, а она уже прочитала, она знает, что ответить на это. Или вот «Тихий Дон»… «Тихий Дон» она читала по-настоящему. Тут она все понимала. А когда похоронили Аксинью, так целый день ходила с заплаканными глазами. И даже об Арсеньеве забыла, для себя читала. Но теперь вот пусть бы он с ней про эту книгу заговорил!..

Девчонки спорят, что этого мало, что надо все время читать – и классику, и современные книги, и переводные… Глупые, да когда же это ей столько прочитать?

– Ничего, – как-то сказала ей Руфа, – вот если кто курит, то как бы ни был занят, а уж найдет время папироску выкурить. Так и тут: выпала минутка – не теряй ее, бери книгу, хоть несколько страничек, а твои!

– А ведь и правда, – пробормотала Вера, – пока утки спят. Ах, пока утки спят, и мне поспать бы… Посмотрю, чего это она мне вчера принесла. Ох ты, какой красавец, какой гордец!

С обложки книги на нее глядел Евгений Онегин – красивый и сумрачный. Вера раскрыла книгу.

– У, стихи! Да что же в них интересного?

 
…Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи…
 

Что? Что? Вера так и впилась в страницу. Да ведь это же про нее написано!

Уже и солнце тронулось с полудня, уже и утки закрякали и заходили вокруг кормушек, а Вера все еще сидела над книгой, где кипела любовь и рушились человеческие судьбы…

– Эге, – вдруг раздалось за ее спиной, – утки есть просят, а хозяйка с книжкой!

Такой голос, мягкий, с задушевными переливами, у них в совхозе только у одного человека – у директора.

Вера закрыла книгу, поднялась. Перед ней стоял Савелий Петрович и еще кто-то, незнакомый.

– Вот приехали к тебе из совхоза «Восход». Знакомьтесь.

Вера протянула руку.

– Будем знакомы. Салов, бригадир, – сказал приезжий.

Вера встретила его прищуренный, острый, с хитрецой взгляд.

– Насчет уток, что ли?

– Вроде так.

– Ох, уж и когда эти гости кончатся, – чуть-чуть рисуясь, вздохнула Вера, – и ездят, и ездят.

– Подожди, подожди! – остановил ее директор. – Тут, брат, совсем другое дело. Вот на соревнование тебя вызывает товарищ, обогнать тебя хочет.

Вера сразу подобралась.

– Интересно! Какие же показатели будем брать?

– Обсудить надо, – ответил Салов.

Неожиданно она почувствовала тайную тревогу: хитер, остер, ишь как губы-то поджимает, а глаза – что тебе шилья.

– Можешь с нами сейчас в партком проехать? – предложил директор. – Есть тут кого оставить? Нет? Ну ничего, пришлем кого-нибудь, если задержишься. Садись, поехали!

Стараясь сохранить независимый вид, Вера уселась в директорову машину.

Ну что ж, хорошо, давай посоревнуемся, посмотрим, чья возьмет!

Оказалось, что Салов приехал не один. В парткоме у Анны Федоровны сидели две птичницы из «Восхода»: одна – пожилая, черноглазая, с длинным лицом и острым подбородком, другая – молоденькая, курносенькая, вся в ямочках, с улыбкой, которую не могла удержать.

Вере все они не понравились – и Салов, с его хитрющими глазами, и эта длиннолицая, и эта курносая. Ей чудилось, что они поглядывают на нее с затаенной насмешкой, заранее знают, что победят, и… ликуют…

Принялись обсуждать условия соревнования. Вера слушала надменно и безучастно, а когда Анна Федоровна обращалась к ней: «Ну как, Вера, принимаешь?» – отвечала, еле разжимая губы:

– Принимаю. Чего ж не принимать?

– А что, Вера Антоновна, вы молодых птичниц учите или нет? – звонким голосом неожиданно спросила курносенькая. – Вот-то небось они вас боятся.

– А что я – волк? Кусаюсь, что ли?

– Ну, волк не волк… а суровы.

– Так, значит, порешили дело? – поспешила вмешаться Анна Федоровна. – Можно подписывать?

– Товарищи, – мягко вмешался директор, – мне эти условия как-то не совсем по душе… Что-то они уж очень мизерны… мелки. Как по-твоему, Вера? А? Мы к более высоким масштабам привыкли. Не рядовая ведь все-таки работница вступает в соревнование. Большому кораблю – большое плавание. Как, Вера? А? Не размахнуться ли нам с тобой во всю силу? Не прибавить ли, чтобы уж сделать дело – и прямо в герои?

Птичницы быстро и тревожно переглянулись. Салов прищурился, тонкая усмешка засквозила в его сухощавом, резко очерченном лице.

– Зря, зря вы это, Савелий Петрович, – сказала Анна Федоровна, – надо брать цифры реальные. И дела делать реальные. Зачем по-пустому-то размахиваться?

– А почему же по-пустому? Вера у нас все-таки не за пустое место медаль получила! Как ты, Вера, а? Прибавим?

– Прибавим, – сказала Вера, взглянув на Салова с вызывом.

Тот, пожав плечами, посмотрел на своих:

– Ну, как?

– Что ж. Если Вера Антоновна может – почему мы не можем? – крикнула курносенькая – она входила в азарт.

– Трудно будет, – сказала длиннолицая, – но уж… если так, то уж так…

– Беру десять тысяч, – сказала Вера. Лицо ее было спокойно, неподвижно, только большие глаза полыхали.

– Опомнись! – охнула Анна Федоровна. – Ну что ты! Ну к чему так зарываться! Ведь не сможешь, не под силу это человеку!

– Нам все под силу! – ухарски закричал директор, стукнув ладонью по столу. – Молодец, Вера! Давай! Подписывай!

– Двенадцать беру! – Вера придвинула к себе листок и крупными буквами написала свою фамилию.

– Подписывай, Салов, подписывай! – закричала и курносенькая. – Им под силу, а нам – нет?!

– А нам – нет, – твердо сказал Салов, – что обещаем, сделаем. А сверх сил обещать не будем. Чтобы один человек двенадцать тысяч сразу обслужил? Нет, не можем. Очки втирать не будем.

Гости как-то очень быстро собрались и уехали.

Директор, проводив их, схватил трубку телефона:

– Редакция?.. Каштанов… Да, да, директор совхоза «Голубые озера». Новости у нас: Вера Грамова взяла новые обязательства. Ну, раз подписала – значит, можно печатать. Да она сама здесь, поговорите с ней. На, Вера, это районная газета.

Вера взяла трубку:

– Да. Взяла и выполню. Печатайте… А что? Карточка нужна?.. Фотографа пришлете? Ну что ж, присылайте, пускай прямо с утками фотографирует.

– Молодец, Вера! – Директор похлопал ее по плечу. – Не робей. Мы с тобой еще удивим кое-кого.

Анна Федоровна покачала головой:

– Смотрите, как бы мы кое-кого не насмешили…

– Эх, дорогой парторг! Что города берет? Смелость! Если бы все такие осторожные были, чего бы мы добились? Какие бы открытия сделали? А мы вон – в космосе летаем.

Шумно и торопливо простившись, директор вышел, сел в машину, крикнул шоферу: «К болотам, на дренаж!» – и умчался.

Анна Федоровна и Вера остались одни. Вера сидела, подпершись рукой, машинально двигая взад-вперед по столу крышку от чернильницы. Анна Федоровна, сильно расстроенная, глядела на Веру, покачивая головой. В открытые окна доносился шум машин. Над окном, под застрехой, азартно щебетала ласточка.

– Ну, и для чего это все? – сказала Анна Федоровна, видя, что Веру не перемолчишь. – Кого удивить хочешь?

– Что значит – удивить? – вскинулась Вера. – Партия и правительство чему учат? Повышать обязательства.

– Но не завышать же!

– Я по силам беру.

– По силам ли? Да ты что – Илья Муромец, что ли?

– Илья Муромец на печи тридцать три года сидел. Да и что вы такое, Анна Федоровна, в самом-то деле! Вы парторг, вы поддерживать должны, а вы крылья обрезаете.

– Я не обрезаю тебе крыльев, Вера, – сказала Анна Федоровна. – Если бы я хотела тебе крылья обрезать, остановила бы это дело, и все. А может, и надо было остановить. Может, все-таки зарываемся мы?..

– Как это – остановить? Я же для народа…

– Для народа ли?

Вера покраснела, лицо ее стало темным от вишневого румянца, огромные глаза широко и возмущенно уставились на Анну Федоровну.

– А для кого же?!

– Не шуми, лучше разберись в себе, в своих мыслях. Прогреметь! Ошеломить! Чтобы твое имя у всех на устах было… А потом – как мыльный пузырь? Не ново это, Вера. Было уже это, было.

Анна Федоровна, сморщившись, словно у нее заболели зубы, достала папироску, отошла к окну, закурила. И, выпуская в окно дым, увидела, что на шоссе из автобуса вышел Арсеньев и быстрым шагом направляется в партком.

– Вот он, для кого все это, – пробормотала Анна Федоровна с сожалением, – и слова, и шум, и гром, и фотографии с утками! Эх, Вера, Вера!

– Что – Вера, Вера? – спросила Вера, подойдя к ней.

– Но ты сама-то хоть веришь, что справишься? Ведь еще не поздно и отказаться. Давай подумаем, а?

– А что, вы сомневаетесь во мне?

– Боюсь за тебя.

– Если боитесь, значит, сомневаетесь. А вот я не сомневаюсь и не боюсь…

В эту минуту Вера увидела Арсеньева, и речь ее оборвалась. Ей показалось, что ноги у нее подкашиваются, она отошла от окна и села на первый попавшийся стул.

Арсеньев подошел быстрым шагом, взбежал на крыльцо и закричал еще из приемной:

– Анна Федоровна, вы здесь или нет?

– Здесь, здесь! – отозвалась Анна Федоровна, открывая дверь. – Пожалуйте!

Улыбка слегка поблекла на лице Григория Владимировича, когда он увидел Веру.

– А я к вам с просьбой, Анна Федоровна, – сказал он, поздоровавшись.

– Удивил! Я что-то еще не слышала, чтобы ко мне за восемь километров приезжали только чтобы пожелать доброго утра.

– Может, я мешаю? Может, уйти мне? – каким-то вдруг осипшим голосом сказала Вера.

– Э, пустяки! – Анна Федоровна села к столу. – Какие у него там тайны. Давай выкладывай.

Арсеньев сел. В глазах его поблескивала лукавинка.

– Анна Федоровна, мы кое-что задумали. Вы, конечно, опять скажете, что со мной не соскучишься. Но мы хотим устроить школу хорошего тона.

Анна Федоровна даже приподнялась со стула:

– Что? Что?.. Школу?

– Школу хорошего тона… Директор совхозной школы, товарищ Быков, давно страдающий болезнью печени, только что вернулся из Карловых Вар. Там однажды, в воскресное утро, он увидел группу молодежи, спешившую куда-то. Он бы не обратил на это внимания – мало ли куда спешит молодежь, – если бы они не были так необычно одеты. Мальчики все – в праздничных костюмах, в белоснежных рубашках, при галстучках. Девушки – в светлых платьях, в белых перчатках, с цветами в волосах. Директор заинтересовался: куда они так нарядились с утра и куда они спешат? Оказалось, в Школу хорошего тона, где учат, как вести себя в обществе, как сидеть за столом, держать нож и вилку, как обращаться к старшим… И многому другому, что необходимо знать хорошо воспитанному человеку. Сегодня, например, они идут разучивать новый танец.

– Пфа, – презрительно усмехнулась Вера, – выдумают же! А не все равно, как вилку держать? Вот еще не хватало…

У Григория чуть вспыхнули скулы, но он промолчал.

– Конечно, не все равно, Вера, – мягко сказала Анна Федоровна, – и за столом надо сидеть как следует, и есть как принято, и обращаться…

– Да у кого принято, – прервала Вера, – у буржуев? Так ведь им делать-то нечего, вот и выдумывают.

– Это была рабочая молодежь, – сдержанно возразил Григорий.

– Ну – рабочая! – Вера махнула рукой. – Знаем мы. И почему это мы все у заграничных учиться должны? Пускай они у нас учатся.

– Да они и учатся, – опять вмешалась Анна Федоровна, – у нас тоже есть чему поучиться. Так работать, так строить, такие гигантские дела делать, как у нас делаются, пожалуй, еще ни в одной стране не умеют. Но кое-что можно и у них перенять. Кстати, Вера, Чехословакия – не буржуазная страна, а братская, демократическая… А кто же преподавать будет? – обратилась она к Арсеньеву.

Тот понял, что предложение его принято.

– Да уж найдем. Во-первых, есть книги, ведь и у нас об этом заботятся. Во-вторых, попросим товарища Быкова, еще кого-нибудь из учителей. Да мало ли! Разве у нас нет хорошо воспитанных людей? А то – ну, подумайте, Анна Федоровна, – ребята иногда спрашивают: «Когда мясо ешь, в какой руке вилку держать?» Или что надо сказать, когда из-за стола встаешь? Кто должен первый подать руку, когда здороваешься, – мужчина или женщина, мальчик или взрослый? Ведь им же все хочется знать, и надо им знать, а в школах, к сожалению, у нас этому почти не учат.

– А ты слыхал, что у нас Вера задумала? – Анна Федоровна переменила разговор. – В два раза выше нормы уток вырастить, и без отхода. Ну, что скажешь?

– Да, да, – рассеянно отозвался Арсеньев, направляясь к двери, – слышал. – И, уже взявшись за скобу, он остановился, сообразив, о чем ему говорят, – Выше нормы? А сколько?

– Двенадцать тысяч.

– Что?!

– А чего вы удивляетесь? – сказала Вера. – Взялась и сделаю.

– Одна?

– А конечно! Что вы думаете, медали-то зазря дают?

– Вы – человек, а человек может сделать только то, что в пределах его сил. Мне кажется, что здесь вы поступили опрометчиво.

– Товарищ Каштанов помог нам, – как бы между прочим заметила Анна Федоровна, – подбодрил, так сказать.

У Арсеньева глаза стали холодными.

– Товарищ Каштанов? А ему не совестно?

– А почему же совестно, если он считает, что Вера может это сделать?

– Он – старый человек…

– Григорий?! – взмолилась Анна Федоровна. – Ему еще только пятьдесят!

– Он – старый человек, – запальчиво продолжал Арсеньев, – опытный хозяин, он-то знает, что это невозможно! И не останавливает, а еще и подбадривает. Ну, я объясню ему сегодня, как это называется…

– Вот скажешь тебе, да и не рада, – проворчала Анна Федоровна. – Поздравь лучше Веру, она квартиру в совхозе получила. Товарищ Каштанов дал.

– Приходите на новоселье. Хоть взгляните, какую комнату мне дали – в новом домике.

Вера глядела на него кроткими глазами, сразу как-то притихшая, чего-то ждущая.

– Поздравляю. – Арсеньев словно и не слышал ее приглашения. – Значит, у вас вечера теперь будут свободные…

– Иногда…

– Вот и приходите к нам в клуб. В среду я буду о Левитане беседу проводить – помните, вы репродукции мне привезли? Приходите.

– Приду, – глухо ответила Вера.

Она почти потеряла голос от волнения.

Он же ее на свидание зовет! Не может прямо сказать, вот и придумал Левитана. Но она не маленькая, знает эти уловки.

Так всегда бывает, когда любовь начинается.

– Да и вообще одолевают меня ребята. – Арсеньев снова обратился к Анне Федоровне. – Все расскажи, все объясни. Особенно кибернетика не дает покоя. Ну, и космос, конечно. Вот еду сейчас в райком, может, подыщем знающих людей, пускай объяснят. А то ведь, знаете, в этом возрасте вопросов уйма, помогать надо… Так, значит, школу одобряете?

– Конечно. А вообще как – спокойно? Не хулиганят ребята?

– Наши? – Арсеньев улыбнулся. И Вера, не спускавшая с него глаз, улыбнулась тоже. – Да когда им думать о хулиганстве? Днем – работа, вечером – кто в хоре, кто в музыкальном, кто на репетиции. Самые лихие озорники и то уже забыли давно, как озорничать! Некогда озорничать-то! Будьте здоровы!

Дверь за ним закрылась, он промелькнул мимо окон, и шаги его затихли.

– А вы, Анна Федоровна, заметили, какие у него ямочки на щеках, когда смеется? – сказала Вера. – Длинненькие такие, нежные.

– Эх, Вера, Вера! – Анна Федоровна покачала головой. – Поменьше бы ты на его ямочки глядела.

– А это уж мое дело, Анна Федоровна, на что мне глядеть. – Вера встала, поправила волосы. – А вам я все-таки скажу: вы мне, Анна Федоровна, крылья во всем отшибаете. Неужели я вам поперек дороги стала?

– Что ты говоришь, опомнись! Как ты можешь мне поперек дороги стать? Я добра тебе хочу.

– Не знаю, – ответила Вера и вышла, не оглядываясь, крепко прихлопнув дверь.

Анна Федоровна вздохнула:

– Словно на тройке по жизни скачет!

У Анны Федоровны было нехорошо на душе. Она вдруг потеряла чувство уверенности в своей правоте. Савелий Петрович поддерживает Веру в ее безумном решении, а что делает она, парторг? Действительно, только крылья подрезает. Если веришь, что Грамова может сделать то, за что взялась, – поддержи ее своей верой. А если не веришь, – вмешайся решительно, сломай все это дело, это же в твоей власти.

Анна Федоровна курила и ходила по своему маленькому, с бревенчатыми стенами и квадратными окошками, кабинету. Думала, мучилась, но в этот день решила ничего не предпринимать. Завтра она съездит к Вере на птичник, еще посмотрит, поговорит, прикинет…

Но на другой день оказалось, что прикидывать и говорить уже поздно. В районной газете появилась фотография Веры Грамовой. Вера стояла на берегу озера среди белых уток и смеялась – крупная, веселая, уверенная в себе, в своих силах. И тут же большими буквами: «Вера Антоновна Грамова берет новые обязательства!»

Многие, читая эти обязательства, с сомнением покачивали головой. Но по колхозам и совхозам заговорили:

– Вот! Видели? А мы что?..

И Савелий Петрович на первом же заседании в райкоме вдохновенно сказал:

– Звезда нашей Веры Грамовой скоро будет светить на весь Союз!

Объяснение

Не прошло и месяца после памятного молодежного праздника, а Жене казалось, что этот праздник был очень давно – такими трудными были эти дни, перегруженные волнением и горем.

Но ни свары в доме, ни тяжелая работа не томили ее так, как тоска неразделенной любви. Она ни с кем не разговаривала, даже с Руфой не хотела поделиться своей печалью. Даже себе самой не хотелось ей признаться, что Арсеньев не идет из головы, что она просыпается с мыслью о нем и засыпает с мыслью о нем. С замиранием сердца ждала она репетиции – репетировали пьесу-сказку Евгения Шварца «Обыкновенное чудо». Она увидит Арсеньева – ведь он же должен быть на этой репетиции! Этой мыслью была согрета вся последняя неделя. Наконец наступило воскресенье, день, которого она так ждала.

Женя вошла в клуб вся сжавшись, опустив глаза. Ей казалось, что если она поднимет ресницы, то всем станет ясно, что у нее на душе, и самое страшное – Арсеньев тоже поймет. И что тогда делать?

Ребята уже собрались, разговаривали, повторяли роли. Все волновались, все были заняты делом, и никому даже в голову не приходило обратить на Женю какое-то особое внимание. Арсеньев поздоровался с ней мимоходом, приветливо, но сдержанно, и это помогло Жене остынуть и успокоиться.

Но когда пошла пьеса и Женя вышла на сцену, она почувствовала, что Арсеньев, сидя в темноте около сцены, не спускает с нее глаз, она знала это, хотя и не видела его.

Это волновало ее до дрожи в голосе и в то же время пугало: а вдруг он догадается, что это о нем она думает, когда произносит слова любви! И словно не Юра Шаликов стоял перед ней в образе Медведя, а он сам, Арсеньев Григорий Владимирович.

– «…У меня теперь есть тайна, которую я не могла бы поведать даже самым близким людям. Только вам…»

И Жене слышалось, что отвечает не Юрин, а совсем другой голос.

От волнения у нее начало перехватывать горло, она не могла больше терпеть, оглянулась в темноту на Арсеньева и тут же встретила его неотступный взгляд.

– «…Только вам. Вот она: я люблю вас. Да, да! Правда, правда! Так люблю, что все прощу вам. Вам все можно. Вы хотите превратиться в медведя – хорошо. Пусть. Только не уходите. Я не могу больше пропадать тут одна…»

Внезапно спохватившись, Женя обернулась к Медведю-Юре и уже до конца сцены не сбивалась больше. Но она знала, что случилось непоправимое, что выдала себя, что ей теперь только осталось провалиться сквозь землю.

После репетиции устроили танцы. Как упустить такой случай? Живо убрали скамейки в зрительном зале, усадили гармониста с баяном, и пошли, полетели легкие пары по кругу.

«Уходи домой, сейчас же уходи!» – приказывала себе Женя.

Но уйти не могла.

На танцы, откуда ни возьмись, явился Пожаров – видно, проходил где-то недалеко от клуба, услышал музыку. Как всегда в приподнятом настроении, с праздничным видом, вошел в зал так, как входят люди, которых с нетерпением ждут, которых все рады видеть. «Вот и я! – говорило его сияющее лицо. – Вы ждали – и я пришел!» И, сказать правду, кое-кто из девчонок неприметно поправил волосы, две или три как бы случайно выступили вперед, – может, Пожаров пригласит потанцевать. Он ведь был лучшим танцором в совхозе.

А Женя сразу погасла и насупилась. Вот теперь-то уж она уйдет. Она не может видеть самодовольного лица этого человека. А он смотрит на нее, он улыбается ей, и рот у него распахивается, как ее сумка…

– Руфа, пойдем?

Руфа с недоумением посмотрела на нее:

– Ну, что ты, Женя! Потанцуем!

Женя, делая вид, что не замечает Пожарова, торопливо пробралась к двери. В раздевалке было сумеречно и прохладно, в открытые двери смотрела луна. Женя взяла с вешалки свой легкий плащик, накинула его. Но уйти не успела, да и не спешила уйти, словно ждала чего-то, что обязательно должно было случиться…

В раздевалку вошел Арсеньев и с ним Ваня Шорников. Арсеньев передал Ване ключи.

– Когда будешь запирать, обязательно погаси свет. Обойди всюду и погаси.

– Запру и погашу, Григорий Владимирыч! Все сделаю!

– Только уходите скорей – так, что ли? – засмеялся Арсеньев. – Ну хорошо, уходим.

«Уходим»? Женя подняла на него глаза. Да, это они уходят, она и Арсеньев. Уходят вместе. Женя молча отвернулась и пошла к выходу.

Они шли рядом, не глядя друг на друга. Влажно дышали росистые луга. Бледное северное небо было полно светлых звезд.

– Наверно, это напрасно, – начал Арсеньев, – может, даже и нехорошо я делаю, что иду сейчас с вами. Если по совести, то, конечно, не надо бы…

– Почему? – еле слышно спросила Женя.

– Оправдание у меня только одно – не хватило силы воли. Не хватило, и все.

– Вам кто-нибудь запретил ходить со мной?

– Да.

У Жени упал голос.

– Кто же?

– Я сам.

Женя самолюбиво приподняла подбородок.

– Вот как!

– Да, я сам. И обстоятельства. Я знаю, что не имею права… тревожить ваше воображение.

– Воображение?

– Конечно. Не сердце же.

Женя вскинулась было возразить, но сдержалась, промолчала. «Не сердце же»! Если он так думает – пускай.

Все тише становились отголоски музыки, доносившиеся из клуба. Все слышней стрекот кузнечиков и шелест приозерных камышей.

– Не имеете права… потому что вы женаты? – как можно равнодушней спросила Женя.

– Я – женат? Ах да, ведь и в самом деле я женат. – Арсеньев с усмешкой развел руками. – Я даже забыл об этом!

– Ну, если не это… Тогда почему же?

Арсеньев вздохнул. Женя искоса взглянула на него. Продолговатое лицо в сумерках летней ночи казалось бледным, осунувшимся, между бровями темнели две резкие морщины.

– Много причин, Женя, – грустно сказал Арсеньев. – Потому, что вы очень молоды. Потому, что я уже обманулся однажды и не хочу пережить это еще раз. Потому, что я снова могу поверить миражу, а зачем?

Женя робко дотронулась до его руки. Он благодарно пожал ее пальцы.

– Почему вы расстались с ней?

– Она лгала мне.

– И только?

– А по-вашему, этого мало?

Женя посмотрела ему в глаза. А она сама могла бы простить ложь? Нет.

А если бы очень любила, если бы очень-очень любила, могла бы? Тем более нет.

– Нет, это не мало, – сказала она Арсеньеву, – этого простить нельзя.

Какое-то время они шли молча. Тонкий туман стоял над озером, в темной воде смутно отражалась желтая луна. Женя никогда не видела такой колдовской ночи.

– Осталось всего два месяца. Даже меньше… – сказал Арсеньев.

Женя поглядела на него.

– Вы о чем говорите?

– О разлуке с вами.

– Почему?

– Вы же скоро уедете.

Женя, не сознавая этого, крепче схватилась за его руку.

– На целую зиму. До самой весны. А когда вернетесь… Да и вернетесь ли…

Женя молчала.

– Вы хороший человек, Женя. Вы волевой человек, – продолжал Арсеньев. – Вы многого добьетесь в жизни. Не возражайте – я все понимаю. Я понимаю, чего стоило вам добиться своего.

– Вы ошибаетесь, Григорий Владимирович. Если вы о моем институте, то мне это ничего не стоило. А вот чтобы остаться здесь… Это обошлось не просто. Да и не совсем обошлось еще…

– Остаться? Что вы сказали?

– Да. Остаться.

– Это – ради отца?

Женя почувствовала, что краснеет до самых бровей. Она опустила голову. Арсеньев с доброй улыбкой посмотрел на ее темные завитки, заслонившие лицо, как смотрят взрослые люди на смутившегося ребенка.

– Ну вот и добился, и расстроил человека, – сказал он. – Ну хорошо, Женя, поговорим о другом. Я понимаю.

– Нет, вы не понимаете, Григорий Владимирович, – Женя подняла голову и откинула волосы со лба, – вы не знаете… Отец сам велит мне ехать.

– Сам велит? – Арсеньев усмехнулся. – Ну, правильно, иначе он и не мог поступить. Впрочем, у нас об этом уже был разговор. Женечка, простите меня. Мне больно обидеть вас… Савелий Петрович – ваш отец…

– А мне, вы думаете, не больно? – прервала Женя. – Мне, может быть, больнее.

– Я рад, что вы…

– Что я не такая уж подлая?

– Ох, как страшно вы на меня взглянули! – Арсеньев с улыбкой заглянул ей в глаза. – Рассердить вас, пожалуй, опасно…

– Вот и не еду я никуда, – тихо сказала Женя. – Я подала заявление в бригаду.

– Значит, я все-таки прав. Все-таки вы действительно волевой человек! Но Савелий Петрович… – с горькой усмешкой добавил Арсеньев, – он верен себе…

– Да. Вы Лучше знаете моего отца, чем я.

– Мне не раз приходилось сталкиваться с ним на работе… – Почувствовав, что ей очень тяжело, Арсеньев поспешил заговорить о другом: – Вам нравится «Обыкновенное чудо»?

– Это мало сказать – нравится. Я влюблена в эту пьесу.

– Я тоже.

Они шли по безмолвной улице, и луна глядела на них сквозь ветки спящих ракит, склонившихся над дорогой. Шаг за шагом они приближались к дому, и каждый с грустью думал, что счастливые минуты кончаются и что скоро надо будет расстаться. Дошли до калитки и остановились под кущей смутно желтеющих золотых шаров. Они стояли и глядели друг другу в глаза. Они стояли молча, потому что в такие минуты слова не нужны.