Текст книги "Завтра будет солнце"

Автор книги: Лука Бьянкини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Лука Бьянкини
Завтра будет солнце

Посвящается Гвидо

И что же сказала она? Всего лишь, что завтрашний день будет ясным. Это было похоже на правду.

Вирджиния Вульф «Поездка к маяку»

1

«Если уж тебе суждено умереть, то пусть это произойдет, когда ты будешь за рулем “кадиллака-эльдорадо”».

Моя мать повторяет мне это каждый день. Жаль, конечно, что у нас никогда не было «кадиллака». В нашей семье мы расфигачили пока что только «мерседесы», лучшие, разумеется, да пару «порше», да одну «ламборджини-дьябло» плюс «астон-мартин», а также мою «мадджолино» (эту так целых три раза). Ой, забыл еще «панду» – автомобиль для прислуги. Я ее угонял потихоньку, когда у меня еще не было водительских прав. Моя мать всегда хотела, чтобы прислуга пользовалась каким-нибудь прикольным автомобилем, поэтому и завела в хозяйстве «пандочку» – а что? – пусть повеселятся.

Как вы уже поняли, наша семейка ценит скорость, красивые автомобили и утонченные манеры. Вот мама, глава семьи: целый очерк можно посвятить жесту, которым она отвергает за столом предложение выпить. Впрочем, этого жеста от нее практически не дождаться. А тот изысканный шарм, с которым мама касается салфеткой губ перед тем, как сделать глоточек совершенного «Шевалье-Монтраше»? Безупречно. Невыносимо. Такова мама, сколько я ее помню.

Никогда я на нее так не злился, как в то утро, когда она распахнула дверь в мою комнату и наткнулась на меня, красавца, – с сигаретой в зубах и с глазами снулой рыбы. Я был тогда совершенно разбит, уничтожен, а она задала один-единственный, душераздирающий вопрос:

– Ну что, у тебя опять отобрали права?

Ответ она уже знала. В глубине души мама, конечно, понимала, что вопрос был из разряда идиотских, но в тот момент она была во власти иных приоритетов: сегодня дверь открытых дверей в школе, где училась Мария Лорена, моя сестрица, сводная, блин, сестра. Семь с половиной годков, картавит, как и я, яркий мобильник, запретная страсть к блистательным феям «Винкс»[1]1
  Героини мультсериала о школе для фей «Винкс».


[Закрыть], очевидная непригодность к классическому балету и склонность к разговорам о деньгах, вся в своего жмота-папашу. Хотя, говоря по правде, я всегда любил Лолу, я даже обещал ей, что непременно приду на ее выпускной вечер в International School. Она и ее одноклассники смастерили своими ручонками кучу всяких финтифлюшек, которые теперь должны быть выставлены на аукцион перед родителями. Благотворительная акция, понимаете ли, весь доход от которой пойдет на строительство школы в Африке.

Июньский день был пасмурный, в небе над Миланом лениво пихали друг дружку в бок унылые тучи, в точности пародируя городские пробки. У меня было единственное, но великое желание: чтобы меня сбила машина, едва я выйду из дому, да пусть бы и «кадиллак-эльдорадо». О да, это была бы достойная, грандиозная смерть! А моя матушка посмотрит из окна, как меня обводят мелком, а потом поплачет-поплачет слегка да и задумается: какую шляпку надеть на похороны? И что потом написать на благодарственных открытках? И какой некролог поместить в газетах, чтобы, значит, думали: «Не цветы, но добрые дела для фонда Рокфеллера»? Да, сколько проблем с моей смертью будет у такой матушки, как моя.

Анита ушла от меня сегодня утром. Через три года два месяца семь дней и сколько-то там часов – шесть, по-моему. И по всему выходило, что назад она уже не вернется. Я это понял по тому, как она закрыла дверь: без минутных колебаний, без истерик, без дрожи в коленях. Сухой стук, и адью: все, что было – забудь.

Накануне вечером она обнаружила в ванной комнате камешек[2]2
  Здесь: одна из форм выпуска кокаина.


[Закрыть]. И немедленно пришла в ярость. Разгневанная и разочарованная одновременно, как это часто бывает, когда ссоры повторяются. Когда раздоры следуют одни за одним, они развиваются по одному сценарию, с паузами и провалами в определенных местах – так вот, она стала настаивать на том, чтобы я не трогал этот камешек, пусть так и лежит в ванной, хотя бы денек. А я не послушал. Ну, просто мне это было не по силам.

Наутро, после бессонной для нас двоих ночи, она приняла душ, еще раз все взвесила и, собираясь идти вносить свои нескончаемые Пистолетто[3]3
  Микеланджело Пистолетто – современный итальянский художник. Делает «зеркальные картины», в которых отражаются не только зрители, но и натуралистические скульптуры, сделанные самим художником.


[Закрыть] в каталоги «Сотби», вдруг заявила:

– Мы ведь совсем разные, Леон.

Я был слишком подавлен, чтобы сразу въехать, и, прежде чем серьезно ответить, у меня вырвалось «да-пошла-ты-со-своими-картинами», вот что я ляпнул, не придавая, в общем-то, какого-либо смысла этой фразе. У меня голова раскалывалась, я Аниту почти не слушал, так что воспринял последнее «прости» без слез. Только потом, пару часов спустя, когда прокрутил сцену перед глазами, до меня дошло, что Анита больше не вернется. В голове в этот момент звучала Angie «Роллинг Стоунз». И тут в комнату вламывается маман с этим своим гребаным днем открытых дверей в Лолиной школе.

– На школьном аукционе обещал быть и Пьерандреа, поэтому давай, собирайся, скоро за нами заедет Амедео. Так что, если у тебя отобрали права, это не страшно.

– …

– И рубашку не забудь.

Двадцать семь лет. В течение двадцати семи лет слышать «и-рубашку-не-забудь» – и не знать, что ответить. Я глянул в зеркало и попытался прийти в себя. Правила, правила прежде всего. Правила передаются из поколения в поколение, правила меня угнетают. Правила дают мне возможность до сегодняшнего дня не работать. Жить – вот моя работа. И эта работа мне не особо нравится. Особенно в это июньское утро – проклятое утро, проклятый июнь, чтоб Господь поразил тебя молнией и превратил в дождливый ноябрь и чтобы оказаться где-нибудь подальше, скажем, в Ирландии – я на все был согласен, только чтобы не видеть свою мать на школьном аукционе. Можете ли вы придумать более тяжкое наказание для обормота, от которого только что ушла самая красивая девушка Милана? Ну, разумеется, если только не застрять в лифте с пресс-атташе Ватикана. Ладно, рубашку я надел. Такая модная сорочка от Caraceni с моими чудными инициалами, прихотливо вытканными на кармашке: ЛСД. Леонардо Сала Дуньяни. Для друзей просто Леон (ударение на «о», на французский манер).

Мальчик, заблудившийся в себе самом, вот кто я. Хотя и не без некоторой сексуальной привлекательности. Так что, хоть и не пристало хвастаться, но что правда, то правда, на вид я вовсе не страшен: у меня светлые глаза, чуть изогнутый нос, волосы темные и короткие – я их сам стригу, практически, под горшок. Когда я улыбаюсь, на щеках появляются ямочки. Весь такой тонкий, звонкий, да еще три татуировки. Был бы я девушкой, сам бы не устоял перед такой красой. А если бы еще и сумел постичь тайный смысл одной восточной татуировки, моей самой любимой, – отдался бы немедленно. Это какие-то иероглифы, очень красивые. Я многие годы думал, что они означают «долгая счастливая жизнь». Правда, недавно один китаец раскрыл мне истину: иероглифы на самом деле означают «облачко дракона за три тысячи лир».

До сих пор не могу врубиться.

2

Я дошел до конца улицы Боргонуово, но ни одна машина так меня и не сбила. Даже одного-единственного лимузина, из тех, что время от времени величаво подъезжают к центральному офису Armani, туда, чуть дальше, через пару-тройку подъездов – и то не появилось. Глухо. Такое впечатление, что именно сегодня нарисовалась глобальная пробка, и все вдруг в один момент пооставляли свои колымаги и отправились дальше по делам пешком – из уважения к планете. За исключением, естественно, Амедео – приятеля моей матери. Этот тип не заслуживает ни грамма моего внимания, но одно хочу сказать: если он появился для того, чтобы разрушить мамину жизнь – он с ней не учтив, он никогда не приглашает ее на ужин в ресторан, а на день рождения вообще подарил ей пазл – в этом целиком вина моего брата Пьерандреа. Мы его зовем просто Пьер. И именно он вдохновитель их столь благородных взаимоотношений. Получил недавно диплом юриста в Лондоне да вдобавок степень бакалавра. Маман расстаралась, мобилизовала свои связи, в частности первого (если верить хронологии) своего жениха Беллази, и пристроила Пьерандреа в Милане. О, Амедео Беллази был наиболее востребованным среди всех городских архитекторов, преподавал в университете, а кроме того, имел еще и студию в Париже.

Я понимаю, что никакой логики в действиях мамы не было. Если, конечно, не принимать во внимание ее собственную логику – логику привлекательной, богатой и авантюрной женщины. Хитрый Амедео и в мамину постель сумел забраться, и Пьера устроил (всего-то пара звонков) в центральный офис адвокатской конторы де Мендриса, прославившейся защитой персонажей грандиозного коррупционного скандала, который пресса в свое время окрестила Взяткоградом.

Не правда ли, я изъясняюсь прямо как в восьмидесятые годы? Я и есть воплощение восьмидесятых, и никто в Милане мне в этом не соперник. Да, я больной отпрыск этих «чистых» лет, и я утверждаю это, не хвастаясь и не оправдываясь. Мое существование – лишь констатация этого в чистом виде.

Ладно, вернемся к моему брату, к его карьере молодого безупречного адвоката и к моему отчиму, который прежде всего заботится о себе, а уж потом – опять о себе. Единственный, кто не дергается – это я, несчастный метеор в ночном небе.

Вот так я и оказался в автомобиле этого дяденьки, наполненного только салом и самим собой, не умеющим даже машину толком водить. «Мерседес» ему нужен только, чтобы задницу массировать, а так водитель он никакой, ибо водителем надо родиться, а на дороге сразу видно, кто знает, как вести себя за рулем, а кто – просто законченный кретин.

Матушка моя сегодня была в версии daily chic, будто направлялась в салон для покупки «Пинтуриккьо», а вовсе не в школу, на аукцион глиняных божьих коровок.

Голова моя болела, сердце плакало, а сам я был в неясной прострации, какой-то такой – весь мяконький, разобранный. Это из-за того, что накануне вечером раскумарился по полной. Остатки дури – в одну харю. Возможно, инициалы, вышитые на кармане моей рубашки, должны всем свидетельствовать о моей респектабельности. Но как прикажете казаться респектабельным, если на рубашке недвусмысленно вышито вензелями ЛСД, а мы едем в новое здание International School, и там нас ждут, и наготове британский акцент, неизбежно присутствующий в самых пафосных школах Милана.

Что касается меня, то и начальная, и средняя школа оставили после себя гадкое впечатление. Слишком много правил, на мой взгляд, да вдобавок правил со всяческими please. Однако для моей сестры Лолы – девочки с довольно средними умственными способностями – это было лучшее учебное заведение в городе. Это чувствовалось, когда она показывала мне, Пьеру, моей матери и своему отцу чистенькие и безупречные библиотеку и спортзал: видимо, Лола посещала его редко, поскольку сама была пухлой (мы в семье ее называли – tabeuf, пышечкой), интернет-класс и непременный theatre, в котором приличные семейства демонстрировали свое благородство отпрыскам. Изделия были разложены на огромной стеклянной столешнице. Тут же вертелся непременный «представитель СМИ», снимавший аукцион для школьного ежегодника.

Вовсе не потому, что ее слепила моя сестра, но все равно – ее божья коровка показалась мне самым отвратительным предметом из всех выставленных на этом школьном аукционе. Она и вправду была ужасна: даже старательно наложенная красная краска не спасала ситуацию. Да как же можно дорасти до семи с половиной лет, картавить и не уметь лепить из глины приличных божьих коровок?! Мне вдруг подумалось: как по-английски «глиняная божья коровка»? Надо будет поинтересоваться у отличницы.

Тем не менее это чудовищное изделие было выставлено на торги с первоначальной ценой – слушайте, слушайте – тысяча двести пятьдесят евро. Более того, моя мать вовсе не оказалась последней поднявшей руку – за творение Лолы билась Клэр де Сильва – старинная мамина приятельница по лицею, а по совместительству мама Эльзы, Лолиной соседки по парте, близкой (а куда денешься?) ее подружки. Де Сильва – это женщина, которая способна двинуть на Манхэттен, чтобы ей там впрыснули коллаген в кожу стопы, благодаря чему она сможет носить туфельки от Джимми Чу. Ну и каков результат? Чем старее становилась, тем больше походила на шлюху.

Бог мой, какой постыдный спектакль, и я в нем, блин, участвую. О, я аплодирую каждый раз, когда кто-нибудь побеждает в торгах, и таким образом еще один кирпич ложится в стену новой африканской школы. Хотя по-настоящему мои мозги не реагируют, глаза не видят. Я глупо и фальшиво улыбаюсь, как, впрочем, и окружающие, но ведь это школьное мероприятие, посвященное окончанию учебного года, и, скажите на милость, кто хоть раз в жизни такое не проходил? Братец мой Пьер тоже хорош, загипсован в летний костюм, туфли, по обыкновению, растоптаны, волосы не стрижены, не ухожены, полны перхоти.

– Увидишь Аниту сегодня вечером?

Что за дурацкий вопрос? Спроси меня, как у нее дела, где она, устраивает ли она вечеринку, но не спрашивай, увижу ли я ее сегодня вечером, братец мой милый, ты, что, сука, не видишь, какой у меня фейс?

– А в чем дело?

– Я слышал, как вы ругались вчера… Я так и не понял, из-за чего она так разгневалась в ванной, Ламенто тоже орал. Ты, может, чего-то не то и не там оставил?

– Да камешек. Камешек я там забыл.

– Ты оставил кокаин в ванной? Ты рехнулся? А если бы мама вошла?

– Мама в мою ванную никогда не заходит. Слишком далеко от ее комнаты… И потом, как она говорит, ей не нравится мыть руки, когда на нее смотрит Человек-Паук. Да, блин, я просто-напросто забыл это дело на столике. А Анита меня попросила, чтобы я кокс оставил там, где лежит, и что она бы хотела увидеть его завтра нетронутым на том же самом месте.

– Вот сука… Ну ты все это сразу же и выдул, так?

– Да нет, я где-то с часик держался… Потом, когда услышал, как ты уходишь, решил провести вечер в одиночестве. Купил бутылку рома, съездил на Корсо-Венеция, кино посмотрел, в общем развеялся.

– Ну, хоть кокс-то был качественный?

– Чудный. Дука – это всегда стопроцентная гарантия. Хотя после бутылки «Гаваны» меня к утру укатало в зеленое дерьмо. Как мне теперь вернуть Аниту?

– Беда в том, что это девушка из разряда «на равных» да и подобные сцены закатывает уже не в первый раз.

Уж насколько мы были с моим братом разными людьми, все равно – в отношении кокаина мы оба питали схожую, беззаветную любовь. А еще мы абсолютно одинаково классифицировали девушек. Для нас мир женщин был устроен достаточно примитивно, и девушек мы делили на три категории: девушки «быть», девушки «иметь» и девушки «на равных».

Для каждой категории у нас были разработаны специальные техники съема, независимо от того, хотели ли мы зацепить девушку всего лишь на ночь или на всю жизнь.

Девушки «быть» наиболее крученые. Тают от комплиментов, обожают, когда с ними сюсюкают, и тащатся, когда на их вопрос «о чем ты думаешь?» – ты отвечаешь «о твоих духах». Девушек этого типа я вожу в рестораны типа «Амур» на улице Сольферино, где к каждому блюду подают еще и билетики со стихами Эмили Дикинсон, и там их романтически «ужинаю» при свечах. Эти девочки раскалываются на втором свидании, когда в конце вечера получают офигительное SMS: «Ночь. ЛСД». Все, победа, от этого «улетает» каждая.

Девочек «иметь» склеить словами не удается никогда. Впрочем, на них прекрасно действует Катьер. Ни в коем случае на первом свидании – иначе они начинают чувствовать себя шлюхами и мучаются от угрызений совести. На вопрос «о чем ты думаешь?» – следует отвечать «я представил тебя в красном платье… от Валентино». Для верности этих девочек водишь в «Нобу», потом даришь набор косметики Диор, без упаковки. И потом делаешь телку в этот же самый вечер, затащив на уединенную террасу. Метод срабатывает даже в зимнее время.

И, наконец, третья категория – девушки «на равных». Они, как правило, из нашего круга, нашего социального уровня. Я знаю, знаю, это мерзкое выражение – моя мать таких слов не выносит совершенно, наряду с прочими гнусными словечками – такими, как «пролетарий», «целлюлит» и «распродажа». Увы, это реальность, и я заколебался испытывать чувство вины из-за кучи денег, которую накопила моя семья за несколько поколений. Ну и что прикажете нам теперь делать? И с какой стати нам эти деньги кому-то дарить? А главное – почему мы должны переживать, если уж так получилось, что мы богаты, а?

Ладно, эту тему в нескольких строках не исчерпать, тем более я собирался рассказать о категории девиц «на равных» и о методике их завоевания. Несомненно, эти девушки самые «сложные», потому что ты должен чем-нибудь их поразить. Таким образом «Нобу» явно недостаточно, ты их должен затащить в какой-нибудь «Буддакан» аж в Нью-Йорке, и я постоянно изворачиваюсь, чтобы нафантазировать что-нибудь этакое.

Лучше всего у меня получается с девицами, которые изображают из себя коммунисток: теми, что испытывают чувство вины, родившись в семьях миллионеров, теми, что используют малейшее цунами, чтобы немедленно организовать благотворительный вечер. Такие никогда не ходят за покупками на улицу Спига, однако летать предпочитают непременно первым классом. Этих девиц я вожу на площадь Капуцинов, где за двадцать евро угощаю их нюрнбергскими колбасками, кислой капустой и сидром. За ужином я их успокаиваю относительно отсутствия у меня материальных проблем, и к концу вечера мой язык проникает им в рот, поскольку иного они и не ожидают.

Анита тоже считалась девушкой «на равных», правда, с остальными ни в какое сравнение не шла, настолько была неординарной. Никогда не понимал, что такого она во мне нашла, просто встречался с нею, не задумываясь о причинах высочайшей привилегии.

Я должен был найти решение проблемы, и тут же мой братец, как и большинство отпрысков приличных семей, пытавшийся играть заметную социальную роль, вскочил по стойке смирно и одарил меня жемчужинами бытовой мудрости.

– Я бы подарил ей туфельки. Ты ей туфли уже покупал?

– Нет.

– Вот и чудесно! Отправь ей домой пару от Маноло Бланик, и завтра она тебе позвонит, вот увидишь. Перед туфельками на каблуках устелется любая, верь мне.

– Умница, Пьер.

Неожиданно на моем лице вновь заиграла улыбка, а бедняжка Лола приняла это на свой счет – типа знак восхищения ее безобразной божьей коровкой, и всем ее классом, таким фальшиво политкорректным.

Маман тем временем успела-таки отчекрыжить полторы тысячи евро за какую-то непонятную акварельку в абстрактном стиле и теперь ерзала в нетерпении, а Амедео ворчал, что, мол, и благотворительность должна иметь какие-то границы. Под предлогом важной деловой встречи я смылся, предоставив их своим важным дискуссиям.

3

Я приехал на проспект Комо, дом 10, как раз вовремя, до закрытия, и приобрел самые фешенебельные туфельки, которые Анита могла бы пожелать: Маноло Бланик, 37 размер, каблук, 10 530 евро. Я спрашивал, есть ли что-нибудь подороже, но из всех туфелек этого размера выбранная пара была, несомненно, самая крутая.

Я рассматривал эти туфельки, обнюхивал их со всех сторон, будто юный фетишист. Я самолично привез их на улицу Каппуччио, а потом долго писал записку прямо на капоте своего «мадджолино» в надежде, что Анита узрит из своего окошка, как я в обожании простираюсь у ее ног.

Кто заставил променять ее Лондон на Милан? Я, блин, это был я. После получения диплома в католическом университете она проходила годовую практику в Великобритании, в штаб-квартире аукциона «Сотби», куда ее пристроил отец. Так она проработала полгода на Нью-Бонд-стрит, а потом я начал наседать, чтобы она вернулась, так что она в конце концов перевелась в филиал на улицу Бродджи. Анита выполняла работу, на мой взгляд, скучнейшую – впрочем, не веселее моей жизни – оценивала картины, которые должны были выставляться на аукцион: фиксировала размеры, определяла состояние, писала экспертное заключение, которое потом помещалось в каталоге. Каждый раз, приходя к нам домой, она рассматривала эскизы Фонтана, как если бы должна была составить официальный релиз. Н-да. Как же она могла оставить меня из-за кокса?

Возможно, я недооценил серьезность ситуации, как и в большинстве случаев. Как-то раз мой друг Джанмария спалил меня в постели со своей девушкой. Нас колбасило от экстази и кокса, и мы там больше кувыркались, нежели действительно занимались сексом, тем более что когда я раскумарюсь, мне это дело вообще по фигу. Так вот, едва Джанмария нас увидел, так помчался в ванную и там проблевался на славу, а с тех пор вовсе перестал со мной разговаривать. В конце-то концов, у меня был день рождения, мне исполнилось двадцать два года, и я имел право оттянуться круче остальных. Более того, я сослужил другу добрую службу, открыв ему глаза на то, что его телка была всего лишь жадной давалкой, типичной девочкой категории «иметь», готовой растопыриться в любом месте, где пахло деньгами.

Что касается Аниты, то мои бесчисленные хождения по другим девицам ее как-то не цепляли. Она делала вид, что ничего не произошло, когда я грохнулся у всех на виду во время Бала Розы. Она совершенно спокойно перенесла мою придурь во время празднования еврейской пасхи у нее дома. Анита весьма привязана к своей религии, и я, в знак любви и духовной близости, испросил у нее позволения присутствовать на семейном ужине, в компании многочисленных бабушек, дедушек, троюродных теток и прочих удивительных предков. Мне казалось, что это будет весьма полезно для меня, а кроме того, учтивым поступком в отношении семьи, которая относилась ко мне крайне предвзято, особенно ее сестра Джиневра. Вся семья Аниты традиционно собирается в пасхальный вечер за столом в большой столовой – они называют ее «зал Уорхолла» – и читают по очереди эту священную еврейскую книгу, забыл, как она называется, не то Кошер, не то Каббала. В общем, в этом семейном чтении должен был принять участие и я. Бабушка Аниты решила, что Писание они будут читать на иврите, и этот ход стал для меня роковым. Может, из-за двух порций водки, которые я с трудом заглотил, может, из-за бурной вечеринки накануне, но, когда до меня дошла очередь читать, я спал, упершись башкой в стол. О, мне трудно передать мое смущение, и смущение окружающих! Меня лишь участливо спросили:

«Ой, Леонардо, сколько же ты выпил?»

Мне пришлось прошерстить весь свой репертуар, на манер Гарибальди, чтобы пробить несокрушимые оборонительные рубежи Аниты. Вот какая это была девушка, Анита. Девушка, которая продолжала почему-то любить меня беззаветно, даже когда я заслуживал плевков и пощечин.

Я не умею любить. Я суечусь, ору, обманываюсь сам и обманываю других, как обычно, бестолково и непоследовательно. Я – дикарь с дипломом Боккони.

Вот о чем я размышлял, паля сигарету за сигаретой. Потом я перечитал письмо, прислонившись к машине, а «Стоунз» пели She’s my little rock and roll.

Я знаю, что я не сказочный принц, но много ли ты знаешь сказочных принцев, кроме того самого, голубого? Идеальных людей не существует, есть только добрые намерения. Иногда мне кажется, что решения принимаю вовсе не я сам, а мною движет некое смутное предопределение. Ты единственная, способная понять это, ты единственная, способная осветить мой путь, когда разум мне изменяет и мир населяется призраками. Я знаю, ты уже давала мне тысячу шансов, но когда любишь, пределов не существует, так ведь? Разве это не твои слова? Эти туфельки для тебя. Извини, хрустальных башмачков не было… Ты так спешила убежать сегодня утром, ты потеряла сразу оба… и помни, что даже если башмачки окажутся тебе не в пору, ты по-прежнему останешься моей Анитой. Не могу гарантировать, что больше никогда никакого кокса под твоими каблучками не обнаружится, но знай, это дело, возможно, единственное, что примиряет меня с миром. Примерь туфельки – и позвони мне. Делай со мной, что хочешь, только не исчезай. We are One, but we are not the Same. Разве не эту песенку ты столько раз напевала?

Я люблю тебя, как никто больше тебя не будет любить.

Леон

Я нарисовал Человека-Паука, оплетающего сердце паутиной. Рисунок получился, прямо скажу, дерьмовый, но по крайней мере гасил излишнюю приторность письма. Я был чертовски неуверен, все ли я делаю правильно. Как я обычно поступаю в подобных случаях? Названиваю ей на мобильник, нажираюсь, заваливаю бесполезными SMSками, караулю ее у конторы «Сотби», посылаю сотню роз. Чересчур предсказуемо, разумеется, но каждый раз во мне пробуждается ужасное беспокойство, потому что я не умею ждать. Ожидание меня просто убивает.

Пока я убеждал сам себя, что написанные мною слова возымеют чудесный эффект, внутренний голос подсказывал мне, что на этот раз я катастрофически пролетаю. Кокс, ганжубас, кайф, пицца, Антонелла – как хочешь это дело называй, но мой генератор счастья удалял меня от Аниты все дальше и дальше. В начале нашего знакомства я как-то уговорил ее попробовать, и мы отрывались с ней не по-детски, особенно когда занимались сексом. Это дело ей поначалу даже нравилось, и нравилось крепко. Я разгонялся, пришла очередь косячков, заставил ее пару раз пыхнуть, и она тормознулась. Говорила, что, мол, это как сожрать миску жареного луку или кетчупа – после ганжи все вкусовые ощущения исчезают напрочь. А я гнал без удержу, ничего не замечая, вне себя, вне реальности, пытаясь убедить ее, что это по-прежнему я – Леон, обожаемый ею пофигист, который ради нее попадет пальцем в небо. Ага. Средним.

В ответ она улыбалась той опасливой улыбкой, с которою обычно отвечают пьяным, чтобы не дай бог, те не сорвались и не стали разносить в щепки все вокруг. Она говорила, что кокаин меня губит, разрушает здоровье и отнимает способность думать и нормально жить. Напрасные, тщетные слова. Когда перед тобой белая дорожка первосортного витамина от Дуки, единственная мысль, которая приходит на ум, это: «Боже, хочу, чтобы эта полоска была ничем не разбодяжена и чтоб завтра у меня голова не болела». Дорожка улетала, а дальше начиналась гонка типа «давай еще по чуть-чуть, чтоб не сбиться с ритма, чтоб не уйти в демон, чтоб не слететь с катушек, чтоб догнаться, чтоб не тормозить, ну-ка, еще газку».

В качестве компромисса Анита уговаривала меня не заниматься этим по крайней мере в ее присутствии. По мне, так это чистый эгоизм, вы как считаете? Она была счастлива не видеть меня под кайфом, хотя частенько я был пьяным вдрызг, но алкоголь, видите ли, пугал ее гораздо меньше. В конце концов Анита поставила вопрос ребром: либо она – либо дурь, а я взял и купил ей туфли.

Консьерж уже запер двери, но я был уже настолько своим в этом доме, что знал все способы впустить меня в неурочный час: три прерывистых звонка по домофону и один длинный. Увидев меня, консьерж уже было приготовился заявить, что для входа мне требуется согласие жильцов, однако прежде чем он произнес «увы», в его руках затрепетала бумажка в пятьдесят евро.

– Ты должен вручить это непосредственно Аните, о’кей? Сегодня же вечером.

– Если синьорина дома, так с удовольствием… Прямо сейчас и схожу.

– Так она дома или не дома?

Я протянул еще двадцатку, желая получить исчерпывающий ответ.

– Дома. С ней ее сестра Джиневра, синьорина Мария Соле, Беттега и синьор Розенбаум. А сама синьора сейчас на Миланезиане.

– Беттега? Беттега там, у Аниты?

– Да, Беттега поднялся к ней пару часов назад.

Теперь даже консьерж называл его просто «Беттега», как и мы, и тот факт, что он сейчас находился в доме моей девушки меня никак не успокаивал. Я вышел, не попрощавшись, но далеко уйти не получилось. Закурил. Курил, матерился, ждал. Меня трясло от ярости и усталости, что за скверный денек вдруг выдался на мою голову! Когда твоя работа – жить, как я уже говорил, любое затруднение представляется непреодолимым препятствием. А я, дабы избежать убийственных приступов хандры, развлекаюсь тем, что придумываю «игры с фатумом». Разумеется, никаким фатумом тут и не пахнет, но в этом-то и весь изюм: игры с фатумом – это всякие трюки, которые я изобретаю, чтобы убить время и бросить вызов судьбе. Вот, к примеру, иду я к лифту, а индикатор начинает мигать, и дверь вот-вот закроется, и я тогда бегу к лифту и пытаюсь блокировать дверь. Если мне это удается – значит, я победил в игре с фатумом, и я почему-то думаю, что моя девушка ко мне вернется. Если же нет, то я делаю вид, что эта игра с фатумом просто полная фигня. Другие подобные «игры» я выдумываю в основном в пьяном виде, чтобы застебать кого-нибудь или просто приколоться.

Однажды я поменял местами картины Кейта Харинга и Лихтенштейна, и никто из Розенбаумов долгое время этого не замечал.

Бывает, что такие экзерсисы даже полезны и сильно меня успокаивают. В этот вечер, например, я пытался угадать, кто из прохожих войдет в подъезд Аниты. Я попал один раз из шести и решил, что никакого положительного эффекта мне эта игра не принесла. Аниту не вернуть при помощи этих дурацких игр с фатумом, ведь она была девушкой «на равных», и потом, по всему выходило, что я все-таки ее любил. Несмотря ни на что, она оказалась единственным человеком, сумевшим убедить меня, что ганжа-таки мне не на пользу.

Я прошатался там до половины одиннадцатого, не спуская глаз с окон на четвертом этаже. В квартире было темно, свет горел лишь в одном окне – в спальне ее матери. Разве синьора не отправилась на Миланезиану? Тревога, опять тревога. Те окошки, за которыми бурлила жизнь – ужин, болтовня? – я видеть не мог, поскольку они выходили во внутренний садик.

К одиннадцати из подъезда наконец появились Беттега и Мария Соле. Увидев меня, судорожно сжимающего двумя пальцами сигарету, они разом побледнели. Я кинулся к Беттеге.

– Ты какого хрена у нее весь вечер торчишь, а?

– Леон, успокойся… Ты что, следишь за нами?

– Тебя не колышет, что я делаю. Анита – моя девушка, понял? Ну скажи что-нибудь, я слушаю…

Мария Соле стояла в сторонке, безупречно одетая, смотрела укоризненно, безуспешно пытаясь усмирить наши мятежные души. (По правде говоря, успокаивать надо было одну душу – мою.) А она робко улыбалась и источала тончайший аромат духов, похотливая скромница, которую даже мой братец умудрился отдолбать пару раз.

Беттега был весь такой безмятежный и невинный, каким я его всегда знал. Благодаря своей натуре он умел быть убедительным и вызывал во мне безотчетное доверие. Вот и сейчас он был в своем стиле, тщательно подбирал слова и пытался отойти как можно дальше от опасного подъезда.

– Анита вне себя… Вообще она очень расстроена.

– Ты с ней говорил? Ей принесли мой подарок?

– Думаю, да… Она заперлась в комнате с Джиневрой, а нам абсолютно ничего не сказала. Она собиралась устроить ужин, чтобы отметить приобретение коллекции примитивистов… Похоже, это целиком ее заслуга. Наверное, ты просто забыл об этом.