Текст книги "Жан Оторва с Малахова кургана"

Автор книги: Луи Анри Буссенар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Больше они не расставались. У Пикара была дочь, красивая и добрая девушка. После долгого и тяжкого путешествия в Россию Мишель Бургей женился на ней. Теперь я догадываюсь о цели его путешествия. Прежде чем вить новое гнездо, наш отец хотел окончательно убедиться в том, что от старого гнезда, так немилосердно разоренного, ничего не осталось.

Грянула революция тысяча восемьсот тридцатого года [261]261
  Революция 1830 года во Франции происходила 27 июля – 2 августа. Покончила с реакционным правлением Бурбонов, передала власть в руки крупной буржуазии. Имела большое политическое значение и для других стран.


[Закрыть]. Правительство Луи-Филиппа [262]262
  Луи-Филипп (1773–1850) – французский король в 1830–1848 годах, правил в интересах крупной буржуазии, свергнут революцией 1848 года, бежал в Великобританию.


[Закрыть]считало своим долгом исправить несправедливости, допущенные Реставрацией. Оно вспомнило о старых солдатах Наполеона, и наш отец одним из первых воспользовался предоставленными благами. Он не захотел заново поступать на действительную службу, но получил подтверждение, что является кавалером ордена Почетного легиона и имеет право на соответствующую пенсию вместе с суммой, которую ему задолжали с двенадцатого года. Теперь Мишель Бургей мог жить в полном достатке. К тому же богатство сочеталось – что случается редко! – со счастьем, счастьем полным, абсолютным, вознаградившим его за былые невзгоды.

Я родился в конце тысяча восемьсот тридцать первого года. Моя мать, отец, дедушка обожали меня.

С самого нежного возраста я хотел быть солдатом. Мои родители предпочли бы, чтобы я стал фермером. Странная идея!

Тебе не надо объяснять, не правда ли, брат, что если в крови растворен порох, значит, никакого влечения к деревенской жизни ожидать не приходится.

В восемнадцать лет я поступил в пехотный полк, потом перешел к зуавам, и вот теперь я – сержант Второго зуавского полка, награжденный орденом Почетного легиона и оправдывающий по мере сил свое славное прозвище!

Разговор братьев внезапно прервал унтер-офицер, который подал Павлу Михайловичу запечатанный пакет. Русский офицер, нахмурившись, вскрыл его и прочел вполголоса:

– «Приказываю майору П. М. Бургею явиться вместе с французским пленным к начальнику Севастопольского гарнизона.

Остен-Сакен».

Потом добавил:

– Этого-то я и боялся! Пойдем, брат!.. Попробую сделать невозможное: растрогать этого твердокаменного человека, который нами командует, вырвать у него несколько часов отсрочки… вымолить твою жизнь!

– Пошли! – с неизменным хладнокровием откликнулся Оторва.

Они отправились в путь под бомбами, которые обрушивались железным ураганом на улицы, площади, дома. Десять минут быстрой ходьбы – и братья добрались до дворца, который занимал начальник гарнизона. Постовой тотчас отвел их к бесстрашному воину, который взял на себя тяжкий труд защиты Севастополя. Скоро выяснится, в хорошие ли руки попала эта защита.

Граф Остен-Сакен – красивый старик лет шестидесяти пяти, прямой, крепкий, худощавый и подвижный, и дать ему можно было на десять лет меньше. Острый взгляд голубых глаз, тонкие черты лица, выдержка, изысканные манеры делали коменданта города похожим скорее на дипломата, чем на военного.

Однако за обходительными манерами внимательный наблюдатель мог бы обнаружить холодную энергию Ростопчина [263]263
  Ростопчин Федор Васильевич (1763–1826) – граф, московский главнокомандующий в Отечественную войну 1812 года. Версия, разделяемая и автором данного романа, о том, что Ростопчин приказал поджечь столицу, занятую Наполеоном, не нашла подтверждения. Пожары в городе произошли по иным причинам.
  Отстаивая свою – и других – точку зрения на действия Ростопчина, автор романа делает примечание: «Известно, что граф Остен-Сакен, вдохновляясь этим примером, сжег Севастополь». Севастополь действительно был намеренно разрушен русскими при отступлении, крымский флот затоплен. Однако историки утверждают, что сделано это по приказу не коменданта города Д. Е. Остен-Сакена, а главнокомандующего войсками М. Д. Горчакова.


[Закрыть], русского патриота, который сжег Москву. Он вежливо ответил на приветствие майора и Оторвы и затем продолжал резким тоном:

– Павел Михайлович, помешав казни этого человека, вы нарушили закон и воинский устав. Вам грозит смертный приговор… Извольте сдать шпагу дежурному офицеру и отправляйтесь в тюрьму. Там дождетесь вызова на заседание трибунала.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – бесстрашно ответил майор, в то время как Оторва побледнел и сжал зубы, сдерживая крик ярости и боли.

– Однако, – добавил комендант, – ввиду ваших заслуг и из уважения к вашей семье мне хотелось бы узнать, какие мотивы заставили вас нарушить дисциплину. Повторяю – нарушение столь серьезное, что вам грозит смертная казнь.

– Я отвечу вашему превосходительству, но прежде позвольте выразить вам свою признательность. В ту минуту, когда этот француз, этот доблестный солдат должен был пасть под пулями расстрельной команды, я узнал, что он – мой брат!

– Каким образом? Объясните! – ответил Остен-Сакен, не выразив ни малейшего волнения.

Майор взволнованно рассказал о чрезвычайных обстоятельствах, только что имевших место, о потрясающей встрече с братом, о существовании которого не подозревал. Свой рассказ он закончил пылкой мольбой:

– Ваше превосходительство, Дмитрий Ерофеевич, во имя воинской чести, во имя того исконного великодушия, которое великий русский народ всегда проявлял по отношению к своим врагам… во имя уважения к этому храброму солдату… наконец, во имя священных уз, которые меня с ним связывают… умоляю вас, вас, кому в Севастополе подвластно все… отложите казнь до того времени, когда к его величеству императору попадет просьба о помиловании. Такую просьбу Петр Великий и Наполеон выполнили бы не колеблясь, и я надеюсь, что наш нынешний царь тоже ее выполнит.

Генерал Остен-Сакен выпрямился во весь свой могучий рост и ответил ледяным тоном, подчеркивая каждый слог:

– Павел Михайлович, то, о чем вы просите, невыполнимо. Сержант Бургей, ваш брат, должен быть расстрелян без промедления. Будь он моим сыном – вы слышите, сыном! – он был бы расстрелян тотчас.

Майор побледнел и, теряя самообладание, вскрикнул:

– О, ваше превосходительство, это слишком жестоко!

– Да, жестоко!.. Как и война, которую мы ведем. Император доверил мне защиту Севастополя, этой цитадели святой Руси… и я буду защищать Севастополь до последнего вздоха… всеми средствами… самыми жестокими… самыми крайними.

– Но, Дмитрий Ерофеевич, проявите хоть каплю милосердия!..

– О каком милосердии может идти речь, когда началась агония… а надо, чтоб Севастополь жил… вы это понимаете? У меня здесь четыре тысячи пленных французов и англичан… У нас в строю тридцать пять тысяч человек, у нашего противника – сто тысяч! Представьте себе, что эти четыре тысячи пленных одновременно взбунтуются и повторят ужасный поступок сержанта Бургея!.. Представьте себе, что этот бунт совпадет по времени с атакой союзников, – и мы пропали! Нужен пример, чтобы уничтожить эти бациллы мятежа, которые, я чувствую, носятся в воздухе. Вот почему, я повторяю, сержант Бургей, ваш брат… храбрый солдат, которого я уважаю, умрет сей же час… на глазах у четырехсот пленных союзников!.. Я прикажу, чтобы казнь совершилась без всякого промедления.

Комендант Севастополя не повышал голоса, и это страшное спокойствие подтверждало непреклонность его решения. Павел Михайлович почувствовал, что настаивать бесполезно. Он смотрел, потрясенный, на неумолимого командира, потом с угрюмым отчаянием перевел взгляд на Оторву.

Оторва, сохраняя безупречную воинскую стойку, выслушал все это, не дрогнув. Можно было подумать, что драма эта никак его не касалась, если бы не мимолетный блеск в глазах зуава.

Комендант поднес к губам серебряный свисток и пронзительно свистнул.

Портьера тут же раздвинулась, но вместо дежурного появилась женщина, одетая в траур, с рукой на перевязи. Три возгласа раздались одновременно – они вырвались из груди генерала, майора и Оторвы:

– Княгиня!

– Кузина!

– Дама в Черном!

По-прежнему бледная, но с сияющей улыбкой, она подошла к Остен-Сакену и сказала безо всяких предисловий:

– Генерал, я все слышала… Сержант Бургей должен жить!

– Нет! – ровным тоном ответил губернатор.

– И он должен быть освобожден немедленно, – добавила Дама в Черном.

– Нет! Помиловать его может только император, а откладывать исполнение приговора я не хочу.

– Я и не прошу помилования.

– Чего же вы хотите?

– Я предлагаю обмен пленными.

– Какими пленными, княгиня?

– Сержанта Оторву на…

– Обмен этого человека невозможен.

– Даже на меня… на княгиню Милонову?

– Но вы и так свободны!

– Меня освободили под честное слово, для того, чтобы в обмен на меня вы освободили Оторву.

– Но он взбунтовался!.. Перебил охрану…

– Это неудивительно.

Женщина подошла ближе к генералу и сказала ему совсем тихо, на ухо:

– Он вывел из строя нескольких мужиков, а я убила Сент-Арно!

– Это верно!

– Значит, вы согласны на обмен?

– Но, княгиня, существует все-таки дисциплина… пример… закон!

– Тогда я должна вернуться во французский лагерь и признаться в том, что я сделала в канун сражения при Альме. И вы знаете, я не из тех, кто отступается… Это будет для меня бесчестье!.. Смерть!.. Прискорбная, вечная разлука с дочерью, чудом найденной среди врагов, которые были к ней добры и человечны… которые спасли мою душу и тело… Генерал! Не перевешивают ли мои заслуги проступок пленного? Последний раз – я хочу, чтобы вы освободили Оторву!

– Хорошо, берите его, – с усилием ответил Остен-Сакен, исчерпав свои аргументы и свое упрямство.

– Благодарю вас! Благоволите подписать приказ! Французский парламентер, который привел меня сюда, отведет Оторву к союзникам.

В то время как комендант набросал несколько слов, зуав словно бы стряхнул с себя сои. С бьющимся сердцем он подошел к Даме в Черном и пробормотал слова благодарности. Княгиня протянула ему здоровую руку и, улыбаясь, прервала его:

– Не надо меня благодарить, кузен!

– Кузен!.. Я?.. Мадам!

– Да, мы в свойстве, и я горжусь этим. Моя мать и мать твоего брата Поля были сестры… дочери сибирского ссыльного…

– О, теперь я все понимаю! – отозвался зуав и почтительно поцеловал руку славной женщине.

– Еще одно слово, генерал, – обратилась княгиня к Остен-Сакену. – Мой кузен Жан свободен. Необходимо снять обвинение и с кузена Поля. Я прошу вас, ваше превосходительство.

– Провинность майора можно простить с легким сердцем, – с достоинством ответил граф. – Я счастлив, что могу сочетать выполнение долга с человечностью.

– Еще раз спасибо, генерал, благодарю вас от всего сердца, – заключила княгиня. – Однако настала пора расставаться. Жан Бургей, ты свободен! Поцелуй меня и передай Розе поцелуй от ее матери… Розе, моей обожаемой дочери, твоей невесте! Иди, дитя мое, обними своего брата… поблагодари генерала Остен-Сакена и возвращайся к своим, к французам, которыми я восхищаюсь, которых люблю и с которыми буду сражаться! Иди и выполняй свой долг, как мы будем выполнять наш долг здесь! Иди, и да поможет нам Бог!

ГЛАВА 10

Сражение на Трактирном мосту. – Бомбардировка. – Генеральный штурм. – Оторва-знаменщик. – На башне. – Жан Оторва с Малахова кургана. – Высокая цена победы. – «Брат, ты мой племянник!» – Письмо Дамы в Черном.

Севастополь тем временем агонизировал. После года героической борьбы чувствовалось, что доблестные защитники города – рыцари без страха и упрека – вот-вот сдадутся. Окончательное, жестокое, непоправимое поражение было вопросом дней.

При этом падет не просто могучая крепость – побеждена будет Россия. С начала военных действий русское правительство без счета посылало в осажденный город продовольствие, боеприпасы, оружие, людей. Солдаты прибывали из Архангельска и из Финляндии, из Перми и из Вологды, из Казани, Уфы и Астрахани, а также из Ливонии, Эстонии и Курляндии, из Подолии, с Волыни и из Польши!.. [264]264
  Среди названных местностей следует пояснить: Ливония – имеется в виду Латвия; Курляндия – в 1795–1917 годах Курляндская губерния России в западной части Латвии (историческое название – Курземе); Подолия – историческая область в бассейне Южного Буга и левобережного Днестра; Волынь – часть территории нынешней Западной Украины.


[Закрыть]

Подкрепления шли отовсюду, изо всех уголков колоссальной империи – с заледенелых берегов Белого моря, с Урала и Кавказа, из областей Поволжья и Сибири. Все они оказались на берегах Черного моря, где угасало московское могущество.

По приказу главы государственной власти, наместника Божия, самодержца, внушавшего почитание и страх, люди навсегда покидали свои жилища. Вся страна, кажется, устремилась в Крым, который стал чем-то вроде тигля [265]265
  Тигль (тигель) – здесь: сосуд из огнеупорных материалов для плавки, прокаливания, сплавления различных веществ.


[Закрыть], где плавилось, таяло и испарялось в орудийном огне русское могущество.

Пушки, ружья, боеприпасы, провиант прибывали непрерывно, без задержки, пока не иссякли запасы. Гигантские усилия великого народа сосредоточились на небольшой территории, на которой уже столько месяцев шла ожесточенная борьба. В результате, как это давно предвидели наиболее прозорливые участники событий, Крым превратился в не имеющее себе равных поле боя, на котором решалась судьба Российской империи. И даже если бы удалось захватить Севастополь сразу, стремительной атакой, маловероятно, что это привело бы к окончанию войны.

И кто знает, не была ли эта ожесточенная, героическая оборона Севастополя русскими войсками роковой ошибкой? Не лучше ли было бы с самого начала разрушить до основания эту крепость, стереть с лица земли укрепления и оставить англо-французской армии лишь груду развалин? Тогда русские могли бы отступить в любом выбранном ими направлении, завлечь завоевателей в незнакомую страну, увести их подальше от тылов и – чем черт не шутит? – повторить 1812 год.

Памятуя о том, что осада крепости, на которую брошены крупные силы, всегда заканчивается ее падением, не целесообразнее ли было бы с первых же дней пойти на жестокую жертву, а не давать союзникам возможность изо дня в день совершенствовать свои сооружения на поле битвы, беспрепятственно разгружать корабли с пополнением и припасами и проводить свои операции, не опасаясь диверсий.

Сегодня, однако, положение было таково, и в Севастополе агонизировала душа побежденной России. Арсеналы пусты, склады выпотрошены, полки уничтожены!.. Не было и не будет больше ни надежды, ни помощи.

Судите сами.

Россия потеряла более двухсот тысяч убитыми или умершими от болезней. Более ста тысяч раненых и больных переполняли лазареты. Пятьдесят тысяч выздоравливающих были искалечены или слишком слабы, чтобы стать под ружье. Таковы цифры, убийственная красноречивость которых не оставляла места для иллюзий.

Ситуация казалась абсолютно безнадежной даже оптимистам. Защитники Севастополя, начиная с главнокомандующего и кончая простым солдатом, сознавали, что все потеряно. Но с тем большим ожесточением эти мужественные люди, которые ни на что более не надеялись, готовились к последней битве.

Итак, Севастополь собирался защищаться до последнего вздоха. И это будет не только пассивное сопротивление, когда солдаты забиваются в укрытия и прячутся в окопы, но и активная оборона, дерзкие контратаки, когда противника преследуют до его исходных позиций и навязывают ему в чистом поле кровопролитный бой.

Именно так русские атаковали на Черной речке, где, впрочем, потерпели поражение, а бой этот остался в истории как сражение шестнадцатого августа 1855 года у Трактира или, точнее, на Трактирном мосту.

Название мосту дали союзники из-за расположенной по соседству харчевни или, по-русски, трактира.Поскольку это знаменитое сражение было последним перед генеральным штурмом, будет нелишним описать его в общих чертах.

Три французские дивизии стояли лагерем на левом берегу Черной речки, занимая Федюхины высоты. Справа были позиции дивизии Фоше, слева – дивизии Каму, а сзади – дивизии Эрбийона.

Справа от дивизии Фоше находилась небольшая сардинская армия, надежная и боеспособная.

Французские силы составляли восемнадцать тысяч штыков и сорок восемь орудий, сардинские – девять тысяч человек и тридцать шесть полевых орудий, то есть всего двадцать семь тысяч человек [266]266
  Войска союзников насчитывали 60 тысяч человек.


[Закрыть]и восемьдесят четыре ствола.

Черная речка летом сильно мелеет. Почти всюду ее можно перейти вброд, и она не была серьезной преградой. Зато канал, проходивший сзади параллельно речке и представлявший собой неширокий, но глубокий ров, служил прекрасным прикрытием франко-сардинским соединениям.

Пятнадцатого августа, вечером, князь Горчаков дал приказ к выступлению своим войскам, стоявшим лагерем на Макензиевых горах. Этим именем называли плато, господствовавшее над дорогой Балаклава – Бахчисарай и над верхним течением Черной речки. Отсюда до Трактирного моста было не больше семи километров.

Русские войска включали в себя шесть пехотных дивизий, семьдесят четыре эскадрона кавалерии, тридцать шесть казачьих сотен и большое количество артиллерии – более трехсот орудий. Общее число этих сил составляло внушительную цифру – семьдесят тысяч человек [267]267
  На самом деле – 58 тысяч.


[Закрыть].

На счастье франко-сардинских соединений, атака русских затянулась. Будь она стремительней, наши силы потерпели бы поражение. За исключением боковых дозорных и кавалерийского авангарда, вся русская армия, построившись в одну колонну, двигалась по дороге, пересекающей Черную речку по Трактирному мосту.

Хотя расстояние, которое следовало преодолеть русским, было совсем коротким, марш, то и дело прерываемый пальбой, длился всю ночь.

Еще не рассвело, когда патруль егерей поднял тревогу во французском лагере. В то же время сардинские берсальеры [268]268
  Берсальеры – солдаты отборных пехотных частей итальянской армии.


[Закрыть], засевшие в укрытиях, открыли огонь.

Операция стала разворачиваться в полной темноте, казавшейся особенно плотной из-за густого тумана, который поднялся над болотами по берегам Черной речки. Русские сошли с дороги, медленно заняли свои позиции и упустили тем самым момент внезапности.

Наконец солнце разогнало туман, и взгляду предстало зрелище, примечательное со всех точек зрения, зрелище, напоминавшее эпическую битву при Балаклаве, но исполненное еще большего величия и напряжения.

Главный удар был нацелен на Трактирный мост, который защищали сто пятьдесят французов. Они энергично оборонялись, а затем в образцовом порядке отступили за акведук, прикрываемые с флангов стрелками дивизии Фоше.

Русские, на которых обрушилась страшная ружейная пальба, держались хорошо и бились с энергией отчаяния, но несли при этом большие потери. Однако огонь усиливался, и две русские пехотные дивизии остановились в нерешительности, закружились вихрем и беспорядочно кинулись назад к реке, где многие солдаты утонули.

В центре численное превосходство было на стороне русских, и это вначале обеспечило им успех. Демонстрируя великолепное презрение к смерти, они перешли вброд Черную речку и устремились к Федюхиным высотам, обороняемым французами. Движение наступающих застопорил отводной канал. Но русские несли с собой перекидные мостики. Установив их концы на одном берегу, они опустили их на другой и под градом пуль и картечи ринулись вперед. Презирая опасность, раны, смерть, славяне прыгали на узкие мостки и взбегали на береговой откос с бесстрашием, вызывавшим у французов крики восхищения.

Положение последних могло бы стать критическим, если бы и справа и слева не подошли подкрепления. Дело тотчас приняло иной оборот. Навесной огонь всех орудий, штыковая атака зуавов и турок отбросили русских к предмостному укреплению, которое сумела захватить бригада Файи.

Было семь часов, а сражение продолжалось уже два с половиной часа. В какой-то миг наступило затишье, и русские воспользовались этим, чтобы сконцентрировать свои силы в компактные соединения, после чего снова устремились к предмостному укреплению, продвигаясь вперед под ураганным огнем.

Ничто не могло остановить эту движущуюся стену. Французов, не успевших соорудить укрепления в начале моста, смели. Их первая линия, слишком малочисленная, была прорвана. Во второй раз русские подняли свои перекидные мостки и опустили их над каналом. Они преодолели его несмотря ни на что и снова принялись карабкаться на склоны Федюхиных высот.

Неся громадные потери, они все же продвигались вперед. Встречный огонь усилился, но порыв этих людей, презирающих смерть, было не остановить. Вдруг над французскими позициями раздался страшный крик:

– В штыки!

Русские преодолели уже треть склона. Три бригады, двенадцать тысяч человек из лучших частей французской армии, потоком спускались по склонам им навстречу. Рукопашная длилась около двадцати минут. Успех снова оказался на стороне французов, в яростном порыве они возместили нехватку бойцов. Скорость их движения удвоилась крутизной склонов, штыковая атака была неотразима.

Русских резали, кололи, кромсали, и они начали отступать, поначалу медленно. Но стоило им дрогнуть, и натиск сверху усилился во сто крат.

Теперь французы, опрометью мчавшиеся по склону вниз, не могли остановиться. Отступление русских превратилось в беспорядочное бегство. Они скатывались, падали в канал и в Черную речку, многие утонули. Артиллерия довершила навесным огнем разгром русских, которые потеряли четырех генералов, десять полковников и половину офицеров [269]269
  Потери русских составили 7 генералов, 260 офицеров, 8 тысяч «нижних чинов»; потери союзников – около двух тысяч человек.


[Закрыть].

Это памятное утро стоило России восьми тысяч человек из отборных частей, в то время как французы, занимавшие более выгодные позиции, потеряли всего тысячу восемьсот человек. Потери сардинцев составили пятьсот человек.

Защитники Севастополя понесли тяжелые потери, оказавшиеся в конечном счете бесполезными, ибо даже победа на Трактирном мосту не спасла бы осажденный город. Русские лишь продемонстрировали еще раз горячий патриотизм и воинскую доблесть своих бесстрашных солдат, которых ничто не могло сломить.

Так или иначе сражение на Трактирном мосту преподнесло чрезвычайно болезненный сюрприз англо-французам, которые не подозревали, что у неприятеля еще столько энергии и сил, и полагали, что он окончательно деморализован. На самом деле это были последние конвульсии гиганта, перед тем как рухнуть, но эти конвульсии показали, что агония будет страшной. И Пелисье решил, прибегнув к сильным средствам, ускорить развязку.

А сильные средства старого рубаки – это зверская, безжалостная бомбардировка, которая сметает все с лица земли и готовит генеральный штурм по всей линии силами всей осаждающей армии. Железное и огненное кольцо сжимало и душило несчастный город. Сто километров параллельных траншей тянулись от Карантинной бухты до Килен-балки. Двести двадцать пять километров ходов сообщения пересекали Херсонесское плато. Перед Малаховым курганом прорыли шесть линий траншей. Если их растянуть в одну линию, она составила бы двадцать пять километров.

От первых извилин этой шестой линии до исходящего угла русского бастиона оставалось не больше пятидесяти метров.

Это незначительное расстояние, однако, казалось штабу слишком большим. Чтобы избежать в штурмовых колоннах чересчур жестоких потерь, решили сократить его вдвое. Таким образом, атакующий сможет рывком достигнуть пролома.

Что же до пролома, его пробьют пушки. Над траншеями, подбирающимися к укреплениям противника, поработает кирка. Артиллеристам и саперам предстояло трудиться согласованно, одни будут разрушать, другие – копать. Командиру саперов требовалось четыре дня, чтобы приблизиться к неприятельским позициям на двадцать пять метров.

Все эти дни артиллерийский обстрел будет вестись без передышки, с предельной интенсивностью, чтобы уничтожить укрепления противника и сделать невозможным их восстановление. Тут же приступят к рытью седьмой линии траншей. Саперы врежутся в склон Малахова кургана и заложат мины. На противника бросят все силы, заставляя его покинуть последние убежища.

Каждый час происходили стычки, рукопашные схватки, ночью – особенно. Обе стороны снова и снова проявляли чудеса героизма. В одной из ночных потасовок стрелок Восьмидесятого линейного полка по фамилии Беназе преодолел прыжком кучу камней и оказался среди русских. Его схватили без всяких церемоний, связали. Полупридушенный, он исхитрился крикнуть своему лейтенанту:

– Стойте!.. Неприятель…

И генерал Боске, который включил описание этого эпизода в свой рапорт, добавил: «Это был возглас рыцаря д’Асса! Я бы очень хотел, чтобы неприятель пощадил храбреца!»

Русские, умеющие ценить храбрость, действительно проявили великодушие. Они взяли героя-стрелка в плен, и после войны Беназе вернулся во Францию цел и невредим.

Наконец, прежде чем перейти к описанию бомбардировки, припомним еще один драматический эпизод войны, настоящую катастрофу, которая чуть было не сорвала штурм. Речь идет о взрыве на Зеленом холме – произошел он глубокой ночью, при таинственных обстоятельствах, так никогда и не прояснившихся.

Десять тысяч килограммов пороха, пятьсот бомб взорвались одновременно. Триста человек были убиты и ранены, и только чудом эта цифра не выросла до тысячи. Доски, брусья, бревна, из которых была настлана крыша порохового склада, забросило на Корабельную сторону. В Павловском и Николаевском фортах, расположенных в трех километрах, были разбиты стекла и вырваны двери.

Тем не менее артиллеристы и саперы за сорок восемь часов уничтожили все следы катастрофы.

Бомбардировка – шестая по счету – началась пятого сентября в шесть часов утра, чудовищная с первых же выстрелов, самая страшная из всех артиллерийских сражений, которые довелось вести армиям вплоть до наших дней. У французов, англичан и сардинцев находилось на вооружении около девятисот орудий [270]270
  Точнее – 807 стволов.


[Закрыть], снабженных снарядами из расчета по четыреста штук на орудие!

Триста шестьдесят тысяч [271]271
  Правильнее – 150 тысяч.


[Закрыть]бомб, снарядов, ядер, не считая зажигательных ракет, подобно урагану обрушатся в течение восьмидесяти часов на несчастный город. Русские, в свою очередь, имели все необходимое для отпора, и они не упускали этой возможности. Их батареи располагали примерно тысячью четырьмястами орудиями [272]272
  На оборонительных позициях русских было 540 орудий.


[Закрыть]и неисчерпаемым количеством боеприпасов.

Представьте себе грохот двух тысяч трехсот орудий [273]273
  Исходя из приведенных выше исправленных данных огонь вели около 1300 стволов.


[Закрыть], которые стреляют одновременно! «Гром небесный был бы замечен не больше, чем детская дудочка в страшном духовом оркестре из гаубиц и мортир», – говорил один из свидетелей этого поединка.

Этот грохот поглотил и впитал в себя все – приказы командиров, стоны раненых, хрипы умирающих. Кровь текла из ушей даже самых закаленных артиллеристов. Общаться удавалось только жестами! Вскоре дым затянул батареи, потом траншеи и в конце концов все оборонительные сооружения. Туча дыма расползлась над Севастополем, над рейдом, над судами, надо всем. Высокие столбы пламени взмывали над серым дымом, железные смерчи без устали обрушивались на укрепления. Из орудий стреляли с расстояния от пятидесяти до ста метров! – можно сказать, в упор, и ничто не в силах было противостоять этим непрерывным ударам.

Кучи земли, глыбы камней, железные балки, блиндажи, считавшиеся неуязвимыми, – все это рушилось, осыпалось, взрывалось, перекашивалось, распадалось под шквалом железа.

Русские батареи упорно оборонялись, но какой ценой! Канониры укрывались за сооружениями, уже совершенно разрушенными. Если следовало заменить одну из поврежденных пушек, сорок или пятьдесят человек погибали, втаскивая замену на позиции под огненным смерчем, – но какое это имело значение? Да, какое значение имела смерть, если пушка снова вела свою партию в этой симфонии огня и металла!

Разрушенные укрепления уже не в состоянии были защищать пехоту. Убежищем могли служить теперь только подземные казематы. Пехотинцы укрывались там, готовые в любую минуту прийти на помощь артиллеристам.

Иногда канонада стихала и даже умолкала совсем. Тучи порохового дыма рассеивались. Наступала глубокая тишина, но она несла в себе новую угрозу. Русские полагали, что вот-вот начнется штурм, горн издаст несколько вибрирующих звуков, красные штаны всколыхнутся и, подобно кровавому прибою, хлынут вперед, на разрушенную линию укреплений…

В мгновение ока русские солдаты-пехотинцы покидали казематы. С оружием в руках, положив палец на спусковой крючок, они толпились у пробоин, лицом к неприятелю. Но это была лишь уловка. Горн молчал. Союзники не двигались. Красные штаны оставались в укрытии. Внезапно огонь возобновлялся с новой силой. Ядра, бомбы и снаряды обрушивались на баррикаду из человеческих тел, опрокидывали заслон штыков и калечили храбрых солдат, которые бросались обратно в свои казематы.

Русские теряли, таким образом, более двух тысяч пятисот человек за день. Ложные тревоги участились, действуя солдатам на нервы и притупляя их бдительность к тому времени, когда начнется настоящий штурм.

Ночью война предстала во всем своем ужасе. Вспышки пороха, отсветы пожаров, проблески ракет, взрывы, огонь в небе, огонь на земле, огонь на море – все багровело, все пылало и сливалось в величественную и мрачную картину.

В то время как люди, упорно убивавшие друг друга, корчились, подобно саламандрам, в этом море огня, дома и даже корабли, стоявшие на якоре на рейде, загорелись, пораженные зажигательными ракетами. Большое транспортное судно «Березань» вспыхнуло, как бочонок со смолой, выбросив огромные клубы черного дыма, которые рваными прядями понеслись по небу. Потом пришла очередь фрегата, потом – линейного корабля; они загорались, взрывались и, подобно вулканам, выворачивали свое нутро. Повсюду воцарялось опустошение, повсюду оставались руины, повсюду правила смерть!

В свою очередь, французские саперы работали с остервенением. Пока артиллеристы разрушали город и уничтожали гарнизон, саперы продолжали свою работу, как кроты, подводя подкопы на расстояние двадцати метров от бастиона.

Итак, лишь двадцать метров отделяли французские траншеи от обвалившихся укреплений Малахова кургана, которые даже неутомимые саперы Тотлебена уже не в силах были восстановить.

Все было готово к штурму. Главнокомандующий выработал план и установил время. Восьмого сентября ровно в полдень атакующие колонны хлынут в проломы и захватят разрушенный город.

Чтобы избежать каких-либо неверных толкований, сигнал решили не подавать. Генералы и штабные офицеры сверили свои часы с часами генерала Пелисье. Когда они покажут двенадцать, начнется атака. Момент выбрали подходящий со всех точек зрения. С одной стороны, бомбардировка расчистила подступы к городу и проложила кровавые дороги для союзных полков. С другой стороны, русские, при всей своей легендарной храбрости и невероятной выносливости, начинали падать духом. У них больше не осталось питьевой воды, свирепствовали тиф и холера, артиллерийский обстрел с семнадцатого августа по четвертое сентября вывел из строя двенадцать тысяч семьсот бойцов, а четыре дня бомбардировки добавили к ним еще восемь тысяч человек из гарнизона, уже жестоко пострадавшего от болезней.

И Пелисье, который знал эту чудовищную цифру потерь среди защитников города – двадцать тысяч семьсот солдат за двадцать дней, – воскликнул, потирая руки:

– Севастополь – наш! – и добавил: – Но его падение нам дорого обойдется!

С рассветом войска накапливались в траншеях, доходивших до неприятельских укреплений. Русские ничего не подозревали. Все передвижения были скрыты от них дымом орудий, которые стреляли с новой силой. Оснастку для преодоления траншей починили, в брустверах проделали широкие проходы для резервов и артиллерии. Приняли все меры к тому, чтобы не случилось снова, как восемнадцатого июня, ни заторов, ни сумятицы, ни задержек. Все подготовили заблаговременно. Оставалось только ждать роковой минуты.

Засевшие в укрытиях полки дрожали от нетерпения. На правом фланге командовать будет Боске – он поведет в атаку на Малахов курган двадцать тысяч солдат, цвет французской армии.

Без пяти двенадцать! Офицеры смотрели на часы, удивляясь тому, как долго тянутся минуты. Грохот орудийной стрельбы достиг неслыханной до того силы.

Во главе атакующих частей, в двадцати шагах от неприятельского бастиона, сосредоточились зуавы из дивизии Мак-Магона. Глаза их блестели, лица выражали напряженное ожидание, руки сжимали карабины. Они притаились за земляной насыпью, готовые к прыжку. В первом ряду, в самом опасном месте – как повелевает честь, – ждал полковник. В левой руке он зажал пистолет, в правой – обнаженную саблю. Слегка повернув голову, кебир смотрел на своих зуавов. Позади него высилось знамя, которое знаменщик прижимал к груди. Славную эмблему, пробитую пулями и порванную картечью, окружала почетная стража – шестеро сержантов, из них было пятеро заросших бородой до глаз, все с медалями, с шевронами, и здесь же, разумеется, – Буффарик. Шестой, который выглядел среди этих ветеранов совсем молодым, – известный нам Оторва. Невдалеке находились отборные храбрецы: Робер, Дюлон, Бокан, горнист Питух и другие оставшиеся в живых из прежней команды разведчиков, отважные соратники Жана Бургея, украшенные множеством шрамов, отчаянные головы, любители жарких схваток и грандиозных сражений.