Текст книги "Жан Оторва с Малахова кургана"

Автор книги: Луи Анри Буссенар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 6

Ярость дозора. – Вмешательство кебира. – Чтобы потушить бунт. – Оторва и полковник. – Негодование и протест. – Надо проверить. – Ночная экспедиция. – Больше ничего. – Отчаянье. – Буффарик. – Пистолет. – Решительный отказ. – То, что и было нужно. – О, свобода!

Арест Оторвы произвел эффект настоящего взрыва. Возмущенный полк единодушно протестовал.

Франтиреры из Адского дозора возбужденно метались, кричали, хватались за оружие, намереваясь во что бы то ни стало вырвать Оторву из тюрьмы. Вот-вот мог вспыхнуть бунт. Питух без всякого приказа протрубил сбор. Вокруг него столпились, орали, бранились самые нетерпеливые. Взлетали в воздух сжатые кулаки, блестели карабины. Вокруг виднелись искаженные гневом бронзовые лица, всклокоченные бороды, фески, торчавшие словно петушиные гребешки.

Буффарик, Дюлон, Робер, Бокан, ближайшие друзья Оторвы, подняли оглушительный крик, который подхватил со все нарастающей силой весь дозор.

– Оторва! Мы хотим видеть Оторву!..

– Вперед! Вперед, товарищи! Освободим Оторву!

Дело принимало серьезный оборот. Того и гляди, могла пролиться кровь. Французская кровь!

Офицеры во главе с кебиром устремились в гущу взволнованного воинства, пытаясь восстановить порядок. Кебир хорошо знал своих людей – это солдаты до мозга костей, упрямые головы и золотые сердца. Он умел разговаривать с ними – твердо и по-отечески искренне. Его уважали по чину и возрасту, а главное, он сотни раз проявлял доблесть на африканской земле.

Видя, в каком исступлении солдаты, полковник закричал им строгим командирским голосом:

– Стройся!.. Смирно!

Подчиняясь привычке к дисциплине, солдаты построились в одну шеренгу, оружие – к ноге, но крики не утихали:

– Оторва!.. Господин полковник… Мы хотим освободить Оторву!

– Я требую тишины! Дайте мне сказать!

Заметив рядом Буффарика, который махал руками и ворчал себе под нос, полковник сказал ему резко:

– Как, и ты, старый дуралей, подался в мятежники?

– Господин полковник, – с достоинством отвечал сержант, – клевета, жертвой которой стал Оторва, – это пощечина всем зуавам нашего полка.

– Хорошо сказано!.. Верно!.. – закричали солдаты. – Да здравствует Буффарик!.. Да здравствует Оторва!

Кебир, переждав шквал их криков, ответил:

– Дети мои, я думаю так же, как вы! Да, Оторва – образец чести и храбрости. Он вернется к вам…

– Сейчас же! – закричали самые нетерпеливые.

– Молчать, когда я говорю! – оборвал их полковник. – Я немедля займусь этим делом, но, ради самого Оторвы, не делайте глупостей и не подводите его. Невиновность не докажешь выстрелом из карабина. Возвращайтесь в лагерь. Предоставьте действовать мне, положитесь на мое слово… А теперь – вольно!

Вдоль всего строя прокатился крик:

– Да здравствует кебир!

После этого Адский дозор, немного успокоившись, возвратился в палатки, а полковник, верный своему обещанию, направился в Камыш.

Его сопровождали двое офицеров – командир батальона, в котором числился Оторва, и капитан, командир его роты.

Полковник, комендант гарнизона, был личным другом кебира. Он не разделял его оптимизма и объяснил, что дело весьма серьезное.

Обвинение, предъявленное Оторве сержантом Дюре, было составлено по всем правилам и опиралось на целый ряд фактов, производивших сильное впечатление. В деле имелось, кроме устных показаний сержанта, записанных секретарем, еще и письменное донесение, сочиненное с невероятным коварством и ловкостью.

Кебир пробежал глазами пасквиль [198]198
  Пасквиль – произведение или устное выступление оскорбительного, клеветнического характера.


[Закрыть], искусности которого мог бы позавидовать государственный прокурор, и заключил:

– Для тех, кто знает Оторву, все это бред. На вашем месте я бы бросил этот навет в огонь!

– Это мало что изменит, а вашему зуаву не поможет вовсе. Сержант, который донес на него, сообщил мне, что он по инстанциям передал свой рапорт главнокомандующему. Следовательно, я не могу освободить Оторву – ему предстоит долгое и тяжелое разбирательство.

– Которое сведет его с ума… Оскорбит его честь…

– Если только он не представит тотчас, не сходя с места, доказательств своей невиновности.

– Ну что ж! Позвольте нам увидеться. Я с ним поговорю… потребую у него отчета, узнаю, не совершил ли он какого-нибудь опрометчивого поступка. Сам же я готов поручиться за его честность, верность долгу и знамени.

Троих офицеров провели в каземат [199]199
  Каземат – здесь: помещение в крепости, военном гарнизоне для содержания преступников или подследственных.


[Закрыть], где вот уже двадцать четыре часа томился, точно хищник в клетке, бедный Оторва. В каземате стояли кровать, стол и стул, было просторно и не душно. Помещение совершенно не походило на тюремную камеру. Если не считать амбразуры с толстыми железными прутьями вместо окна, такой квартиры не было ни у одного фронтового офицера.

При виде своих командиров, Жан, который ходил по комнате взад и вперед, застыл как вкопанный в безупречной воинской стойке – пятки вместе, носки врозь, рука у лба.

– Ну что, бедный мой Оторва, – дружески сказал ему кебир, – опять скверное приключение…

– Как, господин полковник, неужели кто-то относится всерьез к гнусным наветам какого-то негодяя, моего остервенелого врага… Ведь это тот самый сержант, из-за которого меня приговорили к смертной казни… за нарушение субординации… накануне сражения на Альме.

– Это сержант Дюре…

– Да, Дюре!.. Теперь я вспоминаю это имя.

– Он обвиняет тебя в сношениях с врагом, в предательстве… Я только что просмотрел отвратительный рапорт, который он сочинил… с обвинениями против тебя… Тебе придется защищаться.

– Но, господин полковник… и вы, мой командир, и вы, господин капитан, ведь это же подло… возмутительно и глупо… вы это хорошо знаете… Вся моя жизнь честного солдата опровергает эту гнусность.

– Согласен… мы все с этим согласны!.. Но если б ты знал, мой бедный Оторва, как этот негодяй все переиначил… как все истолковал против тебя!

– Господин полковник, я сын одного из старейших командиров Великой армии… одного из самых верных солдат Наполеона! Он с детства внушал мне непоколебимые принципы чести, и я неизменно им следовал! И наконец, если бы я был преступником, каким меня пытаются изобразить, ради чего мне пятнать мое прошлое, мою честную службу… страстную любовь к нашему знамени? Подумайте, ведь не бывает следствия без причины, и у каждого преступника есть свой двигатель, непреодолимое, властное побуждение. Не правда ли, господин полковник?

– Разумеется.

– А если это так, разве можно заподозрить меня в том, что я так низко пал, запятнал свое честное имя… совершил самое гнусное в глазах солдата преступление, одним словом, изменил родине ради того, чтобы устроить пирушку своим товарищам… обычную солдатскую пирушку?

– Да, мой друг, ты рассуждаешь превосходно! И тем не менее для начала тебя спросят, откуда ты взял деньги.

– Но, господин полковник, я готов тотчас объяснить это вам и моим командирам. Коротко, вот какая получилась история. Я обнаружил на севастопольском кладбище подземный ход. Один его конец – в часовне, а другой выводит в арсенал под Центральным бастионом. В арсенале есть все – и ружья, и экипировка [200]200
  Экипировка – предметы, необходимые для снаряжения или обмундирования военнослужащих, путешественников и т. д.; а также действие по приобретению их.


[Закрыть], и боеприпасы, и даже пушка. Настоящая шкатулка с сюрпризами! Я нашел там даже сундук с полным комплектом зуавской формы и с пришпиленным к ней орденом Почетного легиона. Среди вещей был и кошель с четырьмя тысячами золотых франков! [201]201
  Франк – денежная единица Франции, имеющая хождение в ряде стран. Чеканится с 1799 года. Делится на 100 сантимов (су).


[Закрыть]Эти четыре тысячи я и присвоил без всяких угрызений совести и угостил на них Адский дозор…

– Эй, Оторва, не сказки ли ты нам рассказываешь?

– Я говорю чистую правду, господин полковник!.. Клянусь честью!

– Хорошо, но это надо проверить. И ты зря не доложил своим командирам об этом открытии. Подумай, какую пользу мы могли бы из этого извлечь!

– Вы правы, господин полковник! Но я хотел сохранить этот секрет для себя…

– Зачем?

– Чтобы распутать одну тайну, ниточка от которой у меня уже в руках, и еще для того, чтобы в один прекрасный день нанести по неприятелю внезапный удар – взорвать бастион!

– Вероятно, все это так, и мы верим тебе, поскольку знаем. Но повторяю – все это так необычно, что нуждается в проверке.

– Вам стоит только приказать, господин полковник.

– Хорошо, сегодня же ночью ты нас туда поведешь.

– Слушаюсь, господин полковник! Нам хватит двух часов, чтобы прояснить все обстоятельства и опровергнуть клевету.

Кебир подошел к зуаву вплотную, дружески положил ему руку на плечо и, глядя прямо в глаза, проговорил тихим и проникновенным голосом:

– Оторва…

– Да, господин полковник!

– Я верю, что ты невиновен… повторяю еще раз.

– Спасибо, о, спасибо, господин полковник…

– Я поручусь за тебя перед главнокомандующим, ибо он один может приказать временно освободить тебя.

– Как, господин полковник… дело зашло так далеко? – воскликнул огорченный зуав.

– Ладно, дай мне честное слово: что бы ни случилось, ты не будешь пытаться убежать.

Оторва выпрямился и ответил с достоинством:

– Клянусь честью, господин полковник: что бы ни случилось, я не предприму ни малейшей попытки скрыться…

– Хорошо. Я рассчитываю на тебя… Тебе возвращается оружие, и ты поведешь нас не как арестант, а как свободный воин.

– Спасибо, господин полковник! Я докажу вам, что я достоин этой милости.

Наступила ночь, и экспедиция, готовившаяся в глубоком секрете, двинулась в путь. Приказали идти целой роте. Таинственность привлекала людей, и они весело, хотя и в полной тишине, пересекли полосу траншей.

Все знали, что в экспедиции участвовал и сам кебир, но никто не знал, где именно он шел. Кебкр держался поодаль, среди офицеров, плотно закутанных в плащи с пелеринами [202]202
  Пелерина – накидка на плечи, обычно немного не доходящая до пояса.


[Закрыть]. Воздух был свеж, ночь – очень темна.

Выйдя из укрытий, рота, разбившись на три отделения, с величайшими предосторожностями направилась к кладбищу. Дорога предстояла опасная. Русские передвигались в окрестностях взад и вперед.

Одно отделение оставили в резерве. Второе расположилось возле кладбища, а третье стремительно проникло за мрачную ограду и заняло позиции там.

Офицеры шли по центральной аллее. Впереди уверенно шагал наш зуав – он не сомневался в успехе, и его правота придавала ему сил.

Офицеры подошли к часовне. Оторва нащупал рукой запоры и убедился в том, что ничего после его ухода не изменилось. Дверь была только прикрыта.

Он толкнул ее, вошел первым и, убедившись, что внутри пусто, предложил офицерам следовать за ним.

Жан закрыл дверь, вынул из мешка свечу, зажег ее и несколькими каплями горячего воска прилепил к скамейке.

Не говоря ни слова, застыв в неподвижности, маленькая группа офицеров наблюдала за этими приготовлениями.

Молодой человек подошел к алтарю и сказал вполголоса:

– Вы сейчас увидите, господин полковник, как все это просто и хитро придумано.

Зуав наклонился и с силой нажал на шляпку гвоздя на кресте, украшавшем алтарь.

Ничего не произошло!

Оторва нажал сильнее… Шляпка гвоздя легко углубилась в панель, но панель не тронулась с места, словно гранитная плита.

Кровь бросилась Оторве в голову. Горячая волна залила лицо. По телу холодными ручьями потек пот.

Ситуация, и смешная и ужасная, предстала перед ним во всей своей жестокой абсурдности.

– Механизм, – проговорил он, запинаясь, – видно… поврежден.

Порыв ярости внезапно подхватил Жана, и он закричал:

– Мы еще посмотрим!

Молодой человек поднял свой карабин, лежавший у стены, схватил его за ствол и принялся колотить прикладом по панели.

Тяжелая панель разлетелась в куски.

– A-а, наконец-то!

Оторва, запыхавшись, взял свечу и поднес ее к отверстию.

– Господин полковник, – сказал он, – сейчас вы увидите эту лестницу… сейчас… смо…

Слова застряли у него в горле.

Бледный, растерянный, дрожащий, Оторва увидел, что пол из белых и черных плит уходил под самый алтарь. Не осталось и следа от каменной лестницы, от туннеля, и можно было бы поклясться, что ничего такого здесь никогда и не было… словом, вся затея – это чистая мистификация [203]203
  Мистификация – обман, намеренное введение кого-либо в заблуждение.


[Закрыть], последствия которой могли оказаться для героя трагическими.

Оторва отлично это понимал, и словно пламя опалило его мозг.

Он хотел сказать… оправдаться… объяснить, как было дело… но не мог выговорить ни слова, и лишь хрип, похожий на рыдание, вырывался у него изо рта.

Жан почувствовал в затылке сильную боль, которая быстро охватила виски и лоб. Кровь зашумела в ушах и затянула глаза багровой пеленой. Ему показалось, что голова его вот-вот лопнет…

Потом он погрузился в полную тьму и ничего больше уже не чувствовал.

Пошатнувшись, Жан сделал шаг и упал как подкошенный, растянувшись во весь рост и успев лишь пробормотать:

– Я невиновен…

Полковник пожал плечами и, отлепляя горящую свечу, сказал холодно:

– Господа, нам больше нечего здесь делать… идемте! Я рассчитываю на ваше умение хранить тайны. Никому ни слова об этом грустном происшествии, очень вас прошу. Выводы для себя я сделал: этот несчастный виновен… Если он умер, тем лучше! Если еще жив, я переправлю его в тюрьму. Ради сохранения чести полка он должен исчезнуть с глаз… Я позабочусь об этом!

Сутки спустя Оторва, которого перенесли на руках в Камыш, пришел в себя, словно проснулся после кошмарного сна.

Он лежал в каземате, на своей койке, весь разбитый, с ледяными компрессами на голове.

Рядом с ним на стуле сидел зуав, который грустно смотрел на него и, видимо, ждал, когда бедняга очнется.

Оторва узнал эту грустную бороду лопатой, эти нашивки, эти кресты и медали.

Губы его сами произнесли имя, имя близкого друга:

– Буффарик!..

– Голубчик мой!.. О, бедный Жан…

– Послушай!.. Что происходит?

– Ужасная история…

– Умоляю тебя… расскажи все как есть…

– У меня сердце разрывается от боли…

– Тысяча чертей!.. Я догадываюсь… меня считают преступником…

– О да… Но не все, не все! Ты знаешь… кое-кто наверху… важные шишки…

– Кебир?

– Да, кебир… и он… послал меня к тебе… потому что… проклятье!.. Потому что я вроде как… старейший унтер-офицер Второго полка… и твой друг…

– Он послал тебя… зачем?

– Идиотство… чепуха какая-то… лучше бы задушили меня моими собственными кишками, чем…

– Да говори же… Не мучай меня…

– Я должен передать тебе… поручение кебира, будь оно проклято… и одну вещь… предмет…

– Какую вещь, мой дорогой Буффарик?

Бледный, растерянный, со взмокшим лбом, сержант вынул из кармана тяжелый седельный пистолет, положил его на постель и сказал, задыхаясь:

– Игрушка смерти… мой бедный малыш…

– Я понял! – закричал Оторва, срывая с головы компрессы. – Кебир хочет, чтоб я застрелился и таким образом снял с себя позор. Ведь так?

Задыхаясь от волнения, старый сержант лишь кивнул в ответ.

– Повтори, что он тебе сказал, – попросил Оторва. – Я в состоянии выслушать все.

– О, лишь несколько слов… Он сказал мне с брезгливой миной: «Старик, отнеси этот пистолет Оторве… Если парень найдет в душе хоть каплю мужества, он пустит себе пулю в лоб. Тогда я смогу замять это грязное дело, и его имя не будет опозорено… Он будет считаться павшим в бою… Это все, что я могу для него сделать, помня о его прошлых заслугах!»

Оторва, до этой минуты лежавший одетым на кровати, соскочил с нее и вскрикнул, не отводя глаз от глаз сержанта:

– Буффарик… мой старый друг… ответь мне прямо, как подобает старому солдату. Ты веришь, что я продался врагу? Ты веришь, что я изменил долгу… знамени… отечеству?

– Нет! Тысячу раз – нет! – ответил сержант дрожащим голосом.

– А твои… твоя семья… мадемуазель Роза?.. Я хочу знать, что она думает обо мне.

– О, моя дочь… милое нежное создание!.. И ты еще спрашиваешь? Да она готова бросить свое сердце в горящие угли, чтобы доказать твою невиновность…

– Значит, ты отдашь ее мне, если я попрошу у тебя ее руку?

– О Жан! Я был бы счастлив и горд назвать тебя своим сыном.

При этих словах Оторва преобразился – лицо его засияло. Он кинулся в объятия Буффарика и, прижимая его к себе, воскликнул:

– Как я тебе благодарен!.. Всем сердцем… Твой ответ меняет дело. Я невиновен, и я не стану себя убивать!

– Как! Если б не это, ты пустил бы себе пулю в лоб?..

– А что же ты хочешь? В минуту отчаяния… безумия… Будущего нет, мое имя опозорено, любовь растоптана… да, я подчинился бы жестокому приказу кебира. Я бы умер, по крайней мере, как солдат, я представил бы себе, что отдаю жизнь за французское знамя, за нашу родину. Но я прежде всего человек, я люблю Розу и хочу жить ради нее!

– Я догадывался о твоей тайне… о вашей тайне, – сказал Буффарик растроганно. – Она разделяет твое чувство.

– Мы никогда с ней об этом не говорили…

– Я знаю, голубчик, и все же! Что может быть дурного между такими славными, честными молодыми людьми, как ты и Роза? Но сейчас не время говорить о чувствах!.. Что ты думаешь делать?

– Разоблачить предателя… поймать его с поличным… и доказать свою невиновность.

– Но тебе второй раз угрожает военный трибунал!

– Тем более надо спешить! Я чувствую в себе несокрушимую силу! Силу, которая сметет все препятствия на своем пути, которая способна двигать горы.

– Но ты под арестом!

– Скоро наступит ночь. Что-нибудь придумаю…

– Тебе помогут… Наберись терпения и жди.

ГЛАВА 7

Оторва в тюрьме. – Счастливая неожиданность. – Самоотверженность Розы. – Пароль. – Бегство. – Свободен! – По дороге в Севастополь. – У Третьей батареи. – Дезертир по дружбе.

Буффарик ушел. Наступила ночь, туманная, промозглая ноябрьская ночь. Не отрывая взгляда от амбразуры, забранной железными прутьями, Оторва предавался размышлениям. Длилось это недолго. Люди дела, подобные ему, привыкли жить напряженной жизнью и никогда не теряют время даром. Мысли Жана сосредоточились на одной-единственной цели: на побеге.

Да, побег… Снова приходилось нарушать устав, во имя благой цели открыто восставать против закона.

Пусть так, но каким образом? Да, каким образом? Буффарик сказал: «Тебе помогут!» Оторва был уверен – это не просто обещание, он знал, что к нему придут на помощь, но пока зуав руководствовался поговоркой: «На Бога надейся, а сам не плошай».

В стене каземата, на высоте в два с половиной метра, была пробита амбразура. Для начала Оторва решил проверить, насколько прочны прутья. Он придвинул к стене с амбразурой стол, одним прыжком вскочил на него, взялся за прутья и попытался их расшатать.

– Гм, железо первый сорт, – пробормотал Жан, – строительный камень… известь и цемент… здесь работы дай Бог! Кроме того, там, наверное, стоит часовой, и, может, не один… И все-таки надо бежать… не откладывая, сегодня же ночью… иначе будет плохо.

В этом месте его монолог прервало постукивание – на стол упала пригоршня гравия. Ему тотчас вспомнились слова сержанта, и он откликнулся с бьющимся сердцем, стараясь умерить голос:

– Кто там? Это ты, старина?

Ему ответил нежный девичий голосок, чуть дрожащий, совсем юный и прелестный:

– Нет, месье Жан, это я!..

Зуав узнал этот голос, обычно певучий и звонкий, а сейчас приглушенный, донесшийся из-за решетки, как чарующая мелодия. И Оторва вне себя от радости прошептал:

– Роза!.. Мадемуазель Роза!.. Ах, я так счастлив…

И девичий голосок с ноткой лукавства ответил:

– Мой бедный друг!.. Вы счастливы?.. Неужели?.. Вы не слишком взыскательны!

– Да, да, я безумно счастлив… ведь вы здесь, рядом со мной… Вы пришли несмотря ни на что… Ночь… усталость… опасность… Вы, быть может, одна…

– Одна!.. Конечно, одна… Подумаешь, какая заслуга.

– О, мог ли я надеяться на это!

– Жан! Ведь мы обязаны вам жизнью. Признательность и породила в моей душе бесконечную нежность… любовь, во имя которой я помогу вам бежать.

– Роза!.. Дорогая Роза!.. О, я дрожу при мысли о том, что вы одна шли через Камыш… это скопище мерзавцев… что вы подвергаетесь здесь смертельной опасности… Подумайте – повсюду стоят часовые с оружием наготове… малейший шорох, и они стреляют.

– С этой стороны часовых нет.

– Правда?

– Бежать будет не так уж трудно. А что касается нечестивцев из Камыша, они опасны для женщин, но приставать к зуаву не посмеют.

– К зуаву?..

Девушка прервала его звонким смехом:

– Разумеется!.. Вы не знаете… вы меня не видите… Так вот: я скинула и шляпу, и юбку, и корсаж и облачилась в военную форму моего брата Тонтона, на пояске у меня кинжал мамаши Буффарик, на плече Дружок, ваш верный карабин, а на спине – ваш мешок.

– О, Господи!.. Все снаряжение!.. Да оно, верно, раздавило вас своей тяжестью!

– В самом деле, мне было тяжеловато, и я с удовольствием избавлюсь от вашего боевого снаряжения, которое наш друг Питух с таинственным видом притащил к нам в лавку. Зато эта героическая экипировка служила мне неплохой защитой!

– Проклятая темнота! Я не могу вас рассмотреть. Вы, наверное, выглядите восхитительно.

– Наоборот – будь благословенна темнота! Она поможет вам бежать. А выгляжу я страшно. Но комплименты в сторону! Нам слишком дорого время. Итак, мы придумали все это втроем – мама, Тонтон и я. Папа не знает или делает вид, что не знает о нашей затее… Его нельзя впутывать. Начальники, настроенные против вас, тотчас заподозрили бы именно его.

– Да, – грустно подхватил Оторва. – Даже кебир поверил, что я – подлец… а вы…

– Он слушает голос разума, а мы – сердца. Разум часто ошибается, а сердце – никогда! Но послушайте: мы снова болтаем и теряем время…

– Если б вы знали, какая это радость – слушать вас…

– Помолчите… не прерывайте меня… Итак, папа, который ничего не знает, оставил на виду напильник и ножовку, которую взял взаймы у командира оружейников. Я подобрала их – вот они! Кроме того, папа раздобыл пароль и отзыв и со своим обычным насмешливо-невозмутимым видом сумел, не называя их прямо, в то же время сообщить их мне – для этого он рассказал хороший провансальский анекдот…

– И какие же это слова?

– Честь… Доблесть!..

– Роза, милая Роза, ваша бесконечная доброта, ваша веселая храбрость трогают меня до слез…

– Тише!.. Я слышу чьи-то шаги.

С бьющимися сердцами, затаив дыхание, молодые люди застыли на месте, он – держась за прутья и не отрывая взгляда от тонкого силуэта, едва различимого в ночной мгле; она – прижавшись к брустверу.

Прошло пять долгих тревожных минут, и Роза проговорила почти шепотом:

– В вашем мешке есть провизия, но немного. Надо будет принести еще, если ваше отсутствие затянется.

– Верно, заранее не рассчитаешь… Но как вы сумели обо всем позаботиться!.. Я думаю пока укрыться на севастопольском кладбище.

– Хорошо! Туда ночью закинут провизию и там же, если появятся какие-то неотложные сведения, вам дадут о них знать.

– В двадцати шагах от ворот, справа, у стены, в яме.

– Прекрасно! А теперь, дорогой Жан, за дело! В путь! Защищайте вашу честь – она ведь и моя. Боритесь за ваше счастье – и оно будет нашим! В путь! И возвращайтесь отмщенным и счастливым, а я всей душой буду с вами.

Оторва не успел ответить на эти слова, исполненные любви и отваги.

Прелестная девушка с трудом нашла в себе силы прервать радость этого нежного свидания. Она осторожно спустилась с бруствера, крадучись прошла вдоль сооружений бастиона, тенью проскользнула мимо сонных часовых и благополучно выбралась на херсонесскую дорогу, ведущую в расположение французского резерва.

Оторва, оставшись один, испустил глубокий вздох. Он хотел бы сказать Розе, какая нежность переполняет его сердце, как он восхищен ее преданностью, какую безмерную силу черпает в любви! Однако, тряхнув головой, Жан сказал себе вполголоса:

– Да, она права… Я должен действовать и должен победить.

Зуав по-прежнему держал в руке ножовку и напильник, полученные от Розы. Он положил напильник на стол, у своих ног, решительно взялся за ножовку и начал пилить железный прут. Инструмент ему достался прочный и удобный. Молодой человек двигался вперед и назад легко, без шума и толчков. Зубцы без труда вгрызались в металл.

– Режется, как свинец! – проговорил восхищенный Оторва.

Через полчаса прут снизу аккуратно срезался.

– Теперь наверху, – пробормотал зуав, поднимаясь на цыпочки.

Работать в таком положении оказалось труднее, но после часовых усилий прут был спилен и в верхней части!

Часы главного штаба с площади Камыша пробили одиннадцать.

Оторва прикинул, что через полчаса будет смена часовых и что следовало трогаться в путь.

Жан положил в один карман ножовку и напильник, в другой – пистолет кебира, рассудив про себя: «Он заряжен. В случае чего, пригодится».

Зуав схватился за прутья, соседние с тем, что он вырезал, и ловко подтянулся. Расстояние между прутьями позволило ему протолкнуть свои могучие плечи. С бесконечными предосторожностями он втиснулся в отверстие, пролез и наконец, весь исцарапанный, выбрался из проклятой амбразуры.

Вот он очутился на гребне бруствера.

«Уф! Пришлось-таки потрудиться!.. Еще немного, и я застрял бы там, как кролик в капкане!»

Жан нашарил рукой свой мешок и карабин и растроганно пробормотал:

– Здесь поклажи на хорошего мула… или хорошего зуава! В одном мешке семьдесят фунтов… и Роза тащила всю эту тяжесть! О, милая, преданная душа… как она добра и как я ее люблю!

Молодой человек приладил лямки мешка на плечи, взял Дружка за ствол и пустился в путь по гребню укреплений.

Вниз он добрался без помех и с бьющимся сердцем выждал несколько минут, опасаясь услышать оклик часового, а вслед за ним получить предусмотренную уставом пулю в лоб.

Но нет. Все было спокойно. Часовые знали, что поблизости, у самого берега, маневрировали корабли, и, значит, с этой стороны никакие опасности не грозили.

Оторва хорошо знал местность. Он помнил, что узкая тропинка шла по берегу бухты и, обогнув выдвинутые вперед укрепления, уходила в глубь суши.

Беглец ступил на тропинку длиной около трехсот метров и, распластавшись на влажной земле, пополз вперед, точно улитка с домиком на спине.

Проклятье! Ему предстояло проползти, метр за метром, эту тропинку, не подняв тревоги. Иначе, прощай реванш, прощай отмщение, прощай доброе имя!

И Оторва, неутомимый бегун, герой множества стычек и сражений, гордость Второго зуавского полка, полз, как слизняк, толкая перед собой, на расстоянии вытянутой руки, карабин, подтягивался на локтях и коленях, преодолевал по двадцать сантиметров.

Скорость его передвижения не превышала пяти метров в минуту… На триста метров он потратил, не отвлекаясь, целый час!

Вы спросите, быть может, почему Оторва так мучился, когда он мог подойти к любому часовому и обменяться с ним паролем, который ему дала Роза.

Однако Жан не был так же рассудителен, как отважен, и это немалая заслуга. Он прекрасно знал, что, если часовой что-то заподозрит, пароль не спасет. Солдат вызовет старшего по посту. Если тот найдет человека подозрительным, то отошлет его к своему начальству.

Поэтому Оторва оставил пароль на самый крайний случай, когда он будет вынужден идти ва-банк [204]204
  Ва-банк – термин карточной игры; идти ва-бакк – совершать отчаянный поступок, рискуя всем, напропалую.


[Закрыть].

В конце концов его терпение вознаградилось. Молодой человек благополучно пересек опасную зону и вышел за пределы военного городка. Оказавшись вне опасности, он даже не остановился, чтобы перевести дух, а перешел на быстрый шаг и устремился в сторону Севастополя.

На ходу он сказал сам себе, посмеиваясь в бороду:

– Я не встретил даже собаки!.. О, Камыш охраняется просто образцово! Ну что ж, мне не стоит на это жаловаться… Итак, первый шаг сделан! Вперед, старина Жан… Вперед! Как у Альмы… За Францию и за мадемуазель Розу!

Он шел все быстрее и быстрее, повторяя про себя: «Надо же, ни одной собаки!» После недолгого размышления зуав добавил: «А почему бы и нет? Она ловка, как обезьяна… она составит мне компанию, будет помогать… Но пойдет ли она? Попробуем!»

Перед ним, километрах в пяти, полыхал, как гигантский костер, Севастополь. Выстрелы из пушек и мортир гремели как раскаты грома. Отсветы огня взмывали вверх, падали, гасли, исчезали и загорались снова. Фосфоресцирующее море, заполненное гремящим эхом, отражало и гром выстрелов, и всполохи света. Это зрелище, которое Оторва не надеялся больше увидеть, наполнило радостью его солдатскую душу.

Жан направился в сторону фейерверка, дошел до балки у Карантина и легко ее пересек. Теперь он находился недалеко и от кладбища, и от французских позиций. Но, вместо того чтобы идти прямо на кладбище, Оторва отклонился чуть вправо, к Третьей батарее. Он шел по земле, развороченной бомбами, среди воронок, где каждый миг натыкаешься на куски железа, на кучи растерзанных фашин, почерневших камней, бесформенных и неузнаваемых предметов.

Слева находились русские укрепления, ощетинившиеся пушками, справа, в трехстах метрах, – французы. Посередине держался зуав, который снова благоразумно опустился на землю и передвигался ползком.

Уже пробил час ночи, и по некоему негласному соглашению и осаждающие и осажденные прекратили пальбу. Лишь время от времени кто-нибудь посылал бомбу, давая знать другой стороне, что канониры начеку.

Батарея капитана Шампобера, по всей вероятности, произвела нужное число выстрелов и теперь молчала. С неслыханной дерзостью, рискуя попасть под пули, Оторва подполз к амбразурам на тридцать метров. Он спрыгнул в воронку от бомбы и тихонько, но заливисто свистнул. Потом подождал, не вызовет ли его безумная выходка шквал огня со стороны батареи.

Но на батарее никто не двигался, кроме разве что Картечи, которая, вероятно, услышала его. Храбрая собака часто сопровождала своего друга-зуава в ночных вылазках Адского дозора и хорошо знала сигнал.

Но почему ее друг в красных шароварах и короткой курточке не идет на батарею, где его всегда встречают по-братски?

Собака, видно, заподозрила что-то неладное. Она покинула свое убежище, начала принюхиваться и беспокойно метаться взад-вперед.

Оторва снова свистнул почти неуловимо для человеческого уха.

Картечь жалобно заскулила и чуть слышно тявкнула. Ее возбуждение нарастало, и удивленный капитан Шампобер сказал своему сержанту:

– Что это сегодня с Картечью? Можно подумать, она что-то учуяла.

Собака же, увидев, что на ее тревогу никто не обращает внимания, села, издала долгий зловещий вопль и внезапно приняла решение. Одним прыжком она вскочила на бруствер, устремилась в темноту и исчезла.

– Это уже слишком! – закричал сержант. – Господин капитан, Картечь дезертировала.

Храбрая собачонка, товарищ в тяжких испытаниях, пошла на зов человека, почувствовав, что тот страдает и борется против уготованной ему несправедливости. Она нашла его на дне воронки, осыпала ласками, облизала руки, подергала за одежду и, наконец, испустив вздох удовлетворения, свернулась рядом клубком.

После минутной передышки они тронулись в путь – человек, спотыкаясь под тяжестью мешка, и собака, принюхиваясь ко всем запахам, – и благополучно добрались до кладбища.

На следующее утро, поскольку Картечь не вернулась, в приказе по батарее она была объявлена дезертиром.