Текст книги "И снова о любви"
Автор книги: Лорейн Заго Розенталь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
– Ариадна! – позвала мама, и я подпрыгнула от неожиданности. – Ты что, не слышишь телефон?
Оторвав взгляд от мольберта, я посмотрела на маму: она стояла в дверях, улыбалась, голос ее звучал мягко. Мамино настроение менялось по сто раз на дню. Не успела осыпать яростной бранью подрезавшего ее на дороге водителя, глядь – уже через минуту спокойно разговаривает.
Она вошла в комнату, остановилась у меня за спиной и оценивающе посмотрела на рисунок.
– Необычно, – произнесла она. – Хорошо, что ты следуешь совету учителя рисовать все подряд. Он знает, что нужно будущему художнику.
– Или будущему учителю, – пробубнила я, и мама закатила глаза.
Она мечтала о головокружительной карьере для меня, хотела, чтобы я добилась в жизни большего, чем она, а меня это пугало.
Зато мысль об учительстве – нет. Преподавание изобразительного искусства представлялось приятным и спокойным занятием, не зависящим от чужого мнения. А если я стану художником, непременно найдутся люди, которые будут утверждать, что я – бездарность. И у меня опустятся руки. Как тогда рисовать? А без рисования и жизнь потеряет смысл.
– Звонила Саммер, – сказала мама и добавила, что Тина сегодня собирается обслуживать банкет и была бы не прочь воспользоваться моей помощью.
Мне хотелось остаться дома и нарисовать еще одно дерево, однако мама решила, что на сегодня достаточно.
Она отвезла меня к Саймонам, сама задержалась на крыльце с Тиной, а я пошла в дом. В кухне Саммер с перепачканным мукой лицом нарезала полоски теста специальным колесиком.
– Как там твой красавчик зять? – спросила она, сдувая с глаз челку.
«Великолепен, как всегда, – подумала я. – Люблю, когда он ходит по дому без рубашки. Тяжелая атлетика работает на все сто – плечи у него необъятные. Но тебе, Саммер, я этого не скажу. Он женат на моей единственной сестре, и я стыжусь таких мыслей».
– В порядке, – ответила я.
Саммер вручила мне скалку и пакет с грецкими орехами, которые я тут же принялась дробить. Сегодня Саммер была без макияжа и выглядела намного моложе обычного – как раньше, до того, как она расцвела и очаровала всех вокруг. Тогда, до пубертата, мелирований и операций – по исправлению «ленивого» левого глаза и по выпрямлению носа – она ничем не отличалась от других детей. Разве только на Рождество некоторые подтрунивали над ней, потому что на двери дома Саймонов висел венок, а на окне стояла ханукальная менора. Я объясняла им, что они невежды: мать Саммер – прихожанка англиканской церкви, а отец – иудей, и Саммер, когда вырастет, сама выберет религию.
– Ари, – сказала она, – прости, что помешалась на Патрике, но без парня я просто загибаюсь…
– Как это – загибаешься?..
За всю жизнь у меня ни разу не было парня. Саммер сжала мою руку – и перепачкала мукой.
– И у тебя будет парень. Тогда ты узнаешь, как приятно заниматься любовью.
Она мечтательно улыбнулась, а два последних слова продолжали звучать у меня в ушах, даже когда она замолчала и вновь принялась за стряпню. Она не говорила «трахаться» или «заниматься сексом», а то самое место у мальчиков называла «волшебной палочкой» и никогда не употребляла бранных слов, которые сплошь и рядом слышались у нас в школе. Саммер была взрослой и умной, она прочитала почти все медицинские книги из библиотеки своего отца.
Она мечтала стать психиатром и уже попробовала себя в этой роли. Очень давно она рассказывала мне, что шизофреники слышат голоса, а у заложников может сформироваться стокгольмский синдром. В седьмом классе она провела беседу с влюбившимся в нее мальчишкой. Он звонил ей и пыхтел в трубку, писал дурацкие стишки. Однажды мы даже застукали его в раздевалке: он собирал волоски с ее пальто. Тогда Саммер усадила его перед собой и объяснила, что он ее не любит, а только так думает, на самом деле он страдает от чего-то другого – она произнесла психологический термин, который я быстро забыла. В общем, Саммер сказала, что это гораздо хуже обычного влечения, потому что можно запасть на кого-нибудь так, что просто свихнешься.
Больше он ей не докучал. Саммер считала его своим первым вылеченным пациентом и начала вести разговоры об УКЛА, [2]2
Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе.
[Закрыть]альма-матер ее отца. Я и слышать не хотела о том, что она уедет из Нью-Йорка. Мысль о разлуке с Саммер, моей лучшей подругой с первого класса, угнетала.
– Ари, – обратилась ко мне Тина, когда мы приступили к нарезке мяса, и протянула клочок бумаги с номером телефона. Волосы у нее обвисли, и выглядела она уставшей, как всегда. – Передай это маме. Ей нужен кто-нибудь, с кем можно переговорить в Холлистере.
– Спасибо, Тина, – промямлила я.
Родителям Саммер не нравилось обращение «миссис Саймон» и «доктор Саймон», и они просили называть их Тиной и Джефом. Узнав об этом, мама закатила глаза и пробормотала, что Тина и Джеф – прогрессивные люди.
Я засунула бумажку в карман и почувствовала на себе взгляд Саммер. О наследстве и о Школе дизайна Парсонс я ей рассказывала, но о Холлистере умолчала.
– Собираешься перейти в Холлистер? – спросила Саммер.
Она явно нервничала. Наверное, распереживалась, как бы я случайно не сболтнула ее подружкам об операции на глазу и об исправленном носе. Видимо, все они считали, что Саммер с рождения – само совершенство.
– Мама хочет меня перевести, – пояснила я.
В глубине души я надеялась, что мать обо всем забудет и даст мне окончить школу в Бруклине. Но я редко получала желаемое.
Месяц спустя мы с родителями отправились в Куинс на субботний обед. Патрик уехал на дежурство, а я собиралась у них ночевать: Эвелин вот-вот должна была родить, и Патрик боялся оставлять ее одну.
Я сидела на диване. Эвелин в летнем платье для беременных, не в меру коротком и с чересчур глубоким вырезом, услужливо протянула папе сосиску в слоеном тесте. В последнее время она еще больше располнела, над коленками появились ямочки.
– Эвелин! – Мама расположилась рядом со мной. – Ариадна сообщила, что в сентябре переходит в Холлистер?
Мы с мамой уже обсудили мой перевод. Накануне я призналась, что мне страшно. Я боялась нового окружения и была уверена, что не найду там друзей – у меня их и так почти нет. Однако мама настаивала, что все это полная ерунда. В ее глазах я – интересная, умная, потрясающая, и если этого кто-то не понимает, пусть идет к черту. К тому же осталось всего два года, и я должна согласиться, что Холлистер увеличит мои шансы поступить в колледж. Так что мне туда прямая дорога.
– Нет, не сообщила, – произнесла Эвелин, опускаясь в кресло. Живот у нее стал огромным, отечные ноги едва помещались в туфли. – А как вы собираетесь оплачивать учебу?
– Дядюшка Эдди оставил нам кое-какие деньги, – пояснила мама. – Разве я тебе не сказала?
Она, как и все мы, прекрасно знала, что она не говорила этого Эвелин. И теперь я почти слышала мысли сестры: «Дядюшка Эдди оставил вам деньги, и вы отправляете Ари в дорогую школу. Сколько это стоит, и где моя доля?»
Так нечестно. Мать с отцом сделали для Эвелин много добра: оплатили свадьбу и двухмесячное лечение в Пресвитерианской больнице. Но иногда она вела себя очень эгоистично.
– Что ж, очень мило, – произнесла она тем самым ироническим тоном, который появлялся у нее всякий раз, когда со мной случалось что-нибудь хорошее. Например, когда в прошлом году я участвовала в окружном конкурсе рисунков и заняла второе место. Я не понимала, почему она так себя ведет, ведь я всегда за нее радовалась. Я была счастлива, что Патрик на ней женился; правда, мне хотелось, чтобы он выбрал в жены меня.
Эвелин сменила тему и повела нас наверх, в гостевую комнату. Теперь ее переделали в детскую и покрасили стены в розовый цвет.
– Немного вычурно, тебе не кажется? – сказала мама.
Эвелин пожала плечами:
– Для девочки в самый раз.
– Конечно, – засмеялась мать, – но, милая, ведь ты не знаешь, девочка у тебя или нет.
Внезапно щеки Эвелин стали такого же цвета, как стены, лицо исказилось гримасой, которую я не раз наблюдала, когда она еще жила с нами в Бруклине. Казалось, она вот-вот расплачется или наложит на себя руки.
– Эвелин, а обед готов? – спросил отец. – Так хочется твоей запеканки с тунцом.
Запеканка с тунцом наряду с мясным хлебом и сандвичами с говяжьим фаршем – одно из ее фирменных блюд.
Эвелин повернулась к папе.
– Сверху я положила хрустящий картофель. Как ты любишь. – Она вяло улыбнулась ему.
На обед, кроме запеканки, был подан еще десерт – магазинный чизкейк, – после чего родители отправились домой, а я вымыла на кухне посуду. Эвелин уснула на диване, и Киран попросился гулять.
Кивнув, я переоделась в шорты и топ от купальника. Я сидела в саду на складном стуле, а Киран бегал по траве и катался на водной горке, словно это самая фантастическая вещь на свете. Интересно, кого осенила столь блестящая мысль – убедить детей, что скользить по разложенной на земле резиновой полосе – прикольно?
Уже на закате в сад вышла Эвелин с пачкой чипсов «Доритос» в руках и пододвинула ко мне второй стул.
– Знаешь, сколько я набрала с этим ребенком? – спросила она. Я отрицательно помотала головой. – Не скажу – мне стыдно. Я превратилась в огромную жирную корову.
– Не говори так, Эвелин. Ты всегда хорошо выглядишь.
Она фыркнула:
– Ты такая врушка, Ари… Знаешь, если бы ты спросила, что думаю я… я бы сказала, что фигура у тебя нормальная, а вот титьки маленькие и разные.
Куда подевалась приветливость Эвелин? Я знала, что они у меня маленькие, но что ко всему прочему еще и разные… Я опустила взгляд на топ от купальника.
– Вот эта, – она мотнула головой в сторону моей правой груди, – меньше, чем вторая. В одежде незаметно, а в купальнике еще как видно. Ты хоть салфетку в чашечку подкладывай, что ли.
Позже, когда Эвелин и Киран уснули, я стояла в ванной перед зеркалом и то засовывала салфетки «Клинекс» в купальник, то вынимала. Через час я пришла к выводу: Эвелин права, правая грудь действительно меньше левой. Это очень удручало, ведь список моих недостатков и без того уже был длинным.
Ничего особенно отталкивающего – типа скошенной нижней челюсти или огромного носа – в моей внешности не наблюдалось. Подбородок у меня замечательный, а нос маленький и прямой. И я никогда не знала проблем с угрями. Но лицо мое было вытянутым и бледным, а один из передних зубов слегка выступал вперед. Густые брови приходилось безжалостно выщипывать. Я частенько подолгу стояла у зеркала, рассматривала и критически оценивала свое отражение.
Впрочем, последний сеанс самоистязания прервал крик Эвелин за дверью: у нее отошли воды и начались схватки.
Собираясь в роддом, Эвелин вновь стала доброжелательной. Нам пришлось разбудить Кирана и оставить его на попечение одной из живущих по соседству приятельниц. И вызвать такси, потому что я еще не водила машину, а до Патрика дозвониться не получилось. В пожарной части мне ответили, что он на выезде. «Взрыв в многоэтажке», – сообщил дежурный.
– У кого-то на кухне вспыхнуло масло на сковородке, – солгала я сестре.
Сестра и так постоянно переживала за Патрика; сейчас, когда она корчилась от боли и судорожно хватала меня за руку, только этой заботы ей недоставало.
Я позвонила родителям, и мы встретились с ними возле роддома. Эвелин на каталке отвезли в приемный покой, по дороге она начала было говорить, что для родов по методу Ламаза ей нужен Патрик, и мама предложила занять его место.
– Нет! – отрезала Эвелин. – Со мной пойдет Ари, больше никто.
Мне стало радостно и одновременно грустно. Я была счастлива, что Эвелин выбрала меня, – и я любила ее за это, – но мне не нравилось, как она поступает с мамой. Между ними постоянно происходили стычки. «У нас нет ничего общего, – часто говорила мать. – Эвелин за всю жизнь не прочитала до конца ни одной книжки».
Сейчас мама пробормотала что-то вроде «не заставляй меня пойти без приглашения», – точно я не расслышала. Я следовала за Эвелин и акушеркой, и мы уже значительно удалились.
В палате на пятом этаже, где мы в конце концов оказались, воняло лизолом. Я отвернулась, а Эвелин сняла свою одежду и накинула тонкий халат. Потом пришел врач, откуда-то появилась игла, которую ввели в позвоночник Эвелин. Я съежилась от ужаса, а она затихла.
Эвелин то просыпалась, то засыпала снова. По телевизору передавали новости – репортер рассказывал о взрыве в многоэтажном доме, но сестра ничего не слышала. Доктор то и дело надевал латексные перчатки, засовывал руки ей под халат и что-то говорил про сантиметры. Действия его были решительными и отработанными. Как нежные стоны за стенкой в спальне могли привести ко всему этому – к иглам и гинекологическим приспособлениям? Мне все еще льстило, что Эвелин выбрала меня, но лучше бы Патрик приехал до того, как придет время помогать с этим чертовым Ламазом.
К счастью, Патрик успел. В палате запахло гарью, и когда он склонился над кроватью Эвелин, я прочитала надпись на его куртке: «КЭГНИ. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЖАРНОЙ ОХРАНЫ НЬЮ-ЙОРКА. РАСЧЕТ 258».
Он целовал ее в щеку, когда явилась акушерка, разоралась и приказала ему принять душ в соседней комнате и переодеться. Я поплелась за ним в коридор.
– Отвратительно, да? – смеялся он, пока я рассматривала его перепачканное грязью лицо. Волосы свисали на лоб, а форма пожарного делала его необъятным. Огромная черная крутка с горизонтальными желтыми полосами, такие же штаны, мощные сапоги. – Я сказал родителям, что отправлю тебя вниз. Предупреждаю: Нэнси, кажется, не в духе.
Эвелин тоже была не в духе, когда ближе к вечеру следующего дня мы пришли ее навестить. Дожидаясь, пока она родит, мы так измотались, что проспали до обеда. Сестра выглядела обессиленной: роды длились долго, она потеряла много крови и сейчас пребывала в дурном настроении.
– Возьмите. – Она сунула младенца акушерке. – Я устала.
Младенец оказался вовсе не девочкой, а мальчиком – крепышом со светлыми волосиками, для которого приготовили розовую спальню и не приготовили имени. Эвелин не позаботилась заглянуть во вторую половину книжки «Как назвать малыша». Сейчас она сидела мрачнее тучи, скрестив на груди руки, не моргая смотрела «Дни нашей жизни» и даже не попрощалась с родителями.
– Возьми, Эвелин. – Я протянула красиво упакованную коробку с детской пижамкой – от Саммер. Но настроение у Эвелин не улучшилось.
– Это для девочки. А у меня не девочка.
– Желтая. Мальчикам желтое тоже подходит.
– Желтое подходит гомикам, – объявила она, отшвырнув пижаму в сторону.
Одежки полетели на пол. Я их подняла, думая о том, что сестра ведет себя невежливо – Саммер так старалась, выбирая подарок. Конечно, Эвелин расстроена, она очень ждала девочку, чтобы наряжать ее в разноцветные шляпки, вместе ходить по салонам красоты и делиться секретами. Наверное, ей хотелось пережить все те приятные моменты, которых не было у нее с мамой. Меня одолевало беспокойство: такой несчастной Эвелин выглядела только после рождения Кирана.
Глава 3
Пять лет назад, когда Эвелин лежала в Пресвитерианской больнице, мама жила у них в доме. Она заботилась о Киране, пока Патрик работал, учила меня, как поддерживать младенцу головку, менять подгузники и выбирать молочную смесь.
Теперь я заняла мамино место, потому что она подхватила энтеровирусную инфекцию, а Эвелин все еще не выписали. Мы не были уверены, осталась ли она в больнице из-за большой потери крови или доктора решили, что у нее снова поехала крыша. Зато мы точно знали: в семье появился еще один ребенок и Патрику нельзя терять работу. В конце концов, на нем было двое детей и ипотека на тридцать лет со ставкой десять процентов годовых. Его собственная семья помочь не могла: все жили в Бостоне, и мать сама воспитывала маленьких детей. Патрик в семье старший, его самый младший брат в то время учился в третьем классе.
Так что младенцем пока занималась я.
Шейн – это имя Эвелин взяла из какой-то «мыльной оперы», и я даже не знала, нравится ли оно ей самой. Просто без свидетельства о рождении ребенка не выписывали из роддома.
Теплым вечером я сидела с племянником в детской, которой уже недолго оставалось быть розовой. Патрик закупил два галлона голубой краски: мы не хотели, чтобы по возвращении из больницы Эвелин натолкнулась на напоминание о том, что ждала девочку.
В тот вечер, приняв душ после трудного рабочего дня, Патрик зашел в детскую и уселся в кресло-качалку покормить Шейна, а я стояла рядом и думала о том, какой он хороший отец. Патрик не устранялся от воспитания. Менял подгузники и знал, как осторожно следует обращаться с родничком на детской головке. С Кираном проводил кучу времени, учил его футбольным пассам и смотрел вместе с ним бейсбольные матчи с участием «Бостон ред сокс», хотя папа и не одобрял: он боялся, что его внук возненавидит «Янкиз» и «Джетс», а это, по мнению папы, уже тянуло на богохульство. И промывание мозгов.
– Ты молодец, сестренка, – похвалил Патрик. И сказал, что я могу отдохнуть и сходить с Кираном в бассейн.
– Только на часок, – пообещала я. – Когда вернусь, приготовлю ужин.
Патрик потер большим пальцем щечку Шейна.
– Жду не дождусь.
Он любил мою стряпню. Накануне вечером я готовила жареную свинину и брокколи под соусом голландез. Еще раньше – фаршированный перец и цуккини с прованской заправкой. Рецепты брала из кулинарной книги, которую нашла в кухне под раковиной. Кто-то подарил книгу Эвелин на Рождество, но та даже не удосужилась снять с нее упаковку.
Сегодня я собиралась сделать гамбургеры по юго-западному рецепту и запечь картошку. Впрочем, Патрик пока этого не знал: меню я держала в секрете.
В ванной я переоделась в бикини, натянула шорты из обрезанных джинсов и, уставившись в зеркало, запихнула салфетку в правую чашечку топа. Выглядело не слишком естественно, к тому же я представила, как «Клинекс» ненароком выскользнет в переполненном людьми бассейне, если я вдруг решу окунуться, – позора не оберешься. Через несколько минут в дверь затарабанил Киран, и я надела футболку, чтобы спрятать свой дефект.
Снимать футболку у бассейна я не стала, так и сидела в ней на бортике, опустив ноги в воду, пока Киран с друзьями плюхался на мелководье. Я была здесь всего несколько раз, зато Эвелин ходила сюда постоянно. Каждое лето они с приятельницами проводили у бассейна массу времени, сплетничая и уминая купленные для детей чипсы.
– Ты – сестра Эвелин Кэгни? – прозвучал чей-то голос.
Рядом стояла женщина, которую я уже где-то видела: глаза накрашены чересчур сильно, на зубах – прозрачные брекеты. Как там ее? Энджи, Лиза, Дженнифер?.. Почти все женщины в Куинсе носили эти имена.
– Как дела? Я слышала, у Эвелин проблемы…
«А я слышала, что ты навалила на стол, когда рожала четвертого ребенка», – подумала я и перевела взгляд на другую сторону бассейна, где Киран плескался с мальчишками. Их мамаши болтали и косились на меня. Они знали, что после первых родов у Эвелин сорвало крышу, и, видимо, страсть как хотели, чтобы это случилось еще раз. Телефонные провода небось плавились от разговоров о бедняжке Эвелин Кэгни.
– Нет, – ответила я. – У Эвелин все в порядке.
– Она вроде до сих пор в больнице…
– Только потому, что роды были трудными, – заявила я, поскольку это вполне могло быть правдой.
Женщина кивнула и сменила тему:
– Не могу поверить, что ты ее сестра. Вы совсем не похожи.
Так. Явно хочет оскорбить. Непонятно только кого – меня или Эвелин. Имеет в виду, что я не такая хорошенькая, как сестра, – изгиб верхней губы не тот и брови некрасивые. Или что Эвелин не влезет в шорты четвертого размера.
– Что ж, приятно было поболтать, – заключила она. – Мне пора – писать очень хочется.
«Мне пора – писать очень хочется». Противно слышать такое от взрослой женщины. Любимое выражение так называемых подруг моей сестры – тех, что сейчас дожидались, пока Киран отойдет подальше, чтобы как следует перемыть кости Эвелин. Не хуже гиен из передач о животных по каналу «Пи-би-эс», – выберут жертву и рвут в клочья. Я почти видела, как кровь стекает по их подбородкам. Грустно, что многие женщины ведут себя так же подло, как в детстве в школе. Собираются в новую банду под названием «Домохозяйки» и отчаянно радуются, когда одна из участниц не дотягивает до общего уровня, а затем изгоняют ее.
* * *
В тот вечер позвонила Эвелин и сообщила, что через два дня ее выписывают. Мне хотелось, чтобы к ее возвращению в доме все было безупречно, и я возилась с уборкой допоздна, хотя Патрик возражал: говорил, что я устану. Так и вышло. Я отмыла ванну и вычистила чулан: сняла паутину, выбросила разорванную оберточную бумагу, которая валялась там еще с вечеринки в честь будущей матери, когда Эвелин ждала первенца.
На следующее утро Патрик не разрешил мне помогать с покраской стен в детской.
– Успокойся, – сказал он. – Пожалей себя.
Я не успокоилась. Он красил и слушал радио, а я тем временем поменяла бумажные вкладыши на полках кухонных шкафов и заново расставила посуду. Я почти закончила, когда в дверь позвонила Саммер. Я стояла на пороге в шортах из обрезанных джинсов и в отслужившей свое рубашке. Вид у меня был потрепанный. В отличие от Саммер: она приехала в Куинс на метро сразу после похода в дорогущий салон красоты на Манхэттене и выглядела сногсшибательно.
– Смотришься классно, – признала я по пути в кухню.
Поблагодарив, она встала на мысочки и заглянула в навесной шкаф.
– Как здесь все прибрано! Эвелин будет счастлива вернуться домой.
– Я переделала кучу работы. Надеюсь, она останется довольна.
– Еще бы. Она даже не представляет, как ей повезло с сестрой.
Я улыбнулась:
– Хочешь, посмотри пока телевизор. Я скоро закончу.
Саммер уселась на диван в гостиной и включила «Главный госпиталь», но ненадолго. Спустя десять минут я увидела ее в детской Шейна: она стояла, прислонившись к кроватке, накручивала на палец свежеобесцвеченный локон и кокетничала с Патриком – как с любым привлекательным мужчиной, который встречался ей на пути. Похоже, это помогало ей убедиться в своей привлекательности, почувствовать, что она больше не замухрышка с кривым носом и ленивым глазом.
Я бы не обратила внимания на ее уловки, если бы дело не касалось Патрика. Она нечасто с ним встречалась, и всякий раз поблизости маячила Эвелин. Сейчас сестры не было, а Саммер вырядилась в короткую юбку. Мне почему-то вспомнилась проститутка, которую я однажды видела на Тридцать четвертой улице на Манхэттене.
Патрик с закатанными до локтей рукавами красил дверь стенного шкафа. Красил и разговаривал, но не заигрывал. Заметив, что дверная ручка расшаталась, он обернулся ко мне:
– Принеси мне ящик с инструментом.
– «Принеси мне ящик с инструментом», – передразнила Саммер. – А где же «пожалуйста»?
Он глянул на нее из-под спадающих на лоб волос.
– Это мой дом. Мне решать, кому говорить «пожалуйста».
– Знаешь, – не унималась она, – надо научить тебя хорошим манерам.
Неслыханно. Какое бесстыдство! Я заметила, как она пялится на руки Патрика, и мне стало противно. Саммер имеет наглость флиртовать с мужем моей сестры, в доме моей сестры – в моем присутствии и при ребенке Эвелин! Я хотя бы не пожираю Патрика глазами.
В ответ на ее замечание Патрик рассмеялся. Это меня взбесило еще больше. Я не пошевелилась, пока он не напомнил про инструменты, тогда я сломя голову бросилась в гараж – не хотелось оставлять их надолго вдвоем.
Когда я вернулась, Патрик принялся искать в ящике отвертку.
– Разреши мне потрогать твои инструменты? – гнула свое Саммер. – Могу поспорить, среди них есть огромные…
Он мотнул головой в сторону двери.
– Я занят, детка. Иди поиграй.
Саммер ухмыльнулась:
– Может, ты со мной поиграешь, Патрик? Или мне самой?
Радио все еще работало. Визжала гитара, ухали барабаны – Эрик Клэптон. Тряхнув головой, Патрик занялся дверной ручкой, а Саммер пошла за мной в гостиную. Мы сели на диван, я демонстративно молчала.
– Что случилось? – спросила она.
Я ответила резким шепотом:
– Патрик – муж моей сестры. Оставь его в покое!
С выражением оскорбленного достоинства она откинулась на спинку дивана.
– Какая ерунда, Ари! Ничего такого я не имела в виду.
Позже, когда Саммер уехала, а мы с Патриком после ужина убирали со стола, я поняла, что он вовсе не считал это ерундой.
– У твоей подружки ни стыда, ни совести, а еще образование получает! – пробурчал он, пока я загружала грязные чашки в посудомоечную машину.
Так и сказал: «ни стыда, ни совести». Значит, не одобрял ее поведение. Это мне понравилось.
– По-твоему, она хорошенькая? – спросила я. Не отрывая глаз от посуды, я пыталась морально подготовиться к его ответу.
– Она фальшивая, – заявил Патрик. – Обесцвеченные волосы, безобразие! Не вздумай брать с нее пример.
Я подняла глаза:
– Ты о чем?
Он вытер руки полотенцем. Большие руки. «Знаешь, что говорят о мужчинах, у которых большие руки?» – не раз вопрошала Саммер.
– Ты в отличие от нее хорошая девушка. Такой и оставайся.
– Она тоже хорошая, – машинально ответила я, потому что привыкла защищать подругу.
У людей постоянно создавалось о Саммер неправильное впечатление. Однажды соседская девчонка назвала ее тупой блондинкой. Мы с Саммер только рассмеялись в ответ – нам-то виднее. Тина и Джеф как-то раз заставили ее пройти тест и обнаружили, что у Саммер очень высокий коэффициент умственного развития.
Патрик вскинул бровь.
– Ари, ты знаешь, что я имею в виду.
Конечно, я знала. Он бросил мятое полотенце на край раковины и пошел в гостиную смотреть с Кираном очередной бейсбольный матч. Расправляя полотенце, я думала о том, что ему нравится, как я готовлю, и он считает меня хорошей девушкой. Если бы Патрик не был моим зятем, я бы его поцеловала. Уж он точно не сказал бы, что я слишком широко раскрываю рот.
Ближе к ночи с корзиной грязного белья я отправилась в подвал. Ремонт там еще не закончили, пол оставался бетонным. У стены с двумя крохотными окошками стояли стиральная машина и сушилка, на противоположной стороне выстроились штанги. Патрик лежал на спине и делал жим – один Бог знает, сколько фунтов, – а я тем временем загружала в стиральную машинку испачканные пеленки. Я не спешила – возвращаться наверх не хотелось. Здесь, внизу, было лучше: запах кондиционера для белья и Патриково кряхтение и стоны.
Я наполняла мерный стаканчик стиральным порошком, когда он поднялся, снял футболку и вытер ею пот с лица.
– Это тоже забрось. – Он швырнул футболку мне и пошел к лестнице.
– Я тебе не прислуга, – буркнула я, даром что не возражала бы ею стать.
Футболка была темно-синяя, с надписью «Департамент пожарной охраны Нью-Йорка» на груди, и пахла Патриком – пивом, гарью и одеколоном. Из-за этого запаха я и спрятала футболку к себе в сумку перед тем, как уложить Кирана. Я поправила племяннику подушки, а он пробормотал что-то невнятное.
– Что такое, Киран? – спросила я, сидя на его постели с символикой «Нью-Инглэнд пэтриотс».
«Кощунство! – подумала я, вспомнив о папе. – Промывание мозгов!»
– Ты лучше, чем мама, – сказал Киран, сонно улыбаясь.
Мне приятно было это слышать. Наверное, он заметил, что я готовлю лучше, чем Эвелин, и никогда на него не кричу. «Ты понятия не имеешь, о чем говоришь! – так ответила мне в прошлом году сестра, когда я попросила ее не повышать голос, потому что это плохо влияет на самооценку ее сынишки. – Насмотрелась шоу Фила Донахью».
Однако гордость скоро сменилась чувством вины.
– Я не лучше твоей мамы, – прошептала я. – Просто я другая. Так что не говори этого ей, а то она огорчится. Ладно?
Киран кивнул, но мне показалось, что он меня не понял.
* * *
На следующее утро Киран с Патриком уехали в больницу за Эвелин, а я тем временем повесила новый комплект штор в кухне. На мне были обрезанные шорты и блузка без рукавов, которую я завязала узлом под грудью. Переодеться до их возвращения у меня не хватило времени.
– Могла бы и меня спросить! – взвилась Эвелин, увидев шторы, шкафчики и все остальное.
Мы втроем стояли посреди кухни. Выглядела сестра неважно: подбородок покрыт отвратительной сыпью, волосы по дороге домой закурчавились от влажности.
– Прости, – обиженно произнесла я. – Я только хотела помочь.
Она почесала подбородок.
– Помогать и распоряжаться – не одно и то же. Это мой дом, а не твой.
– Серьезно?.. – Я начала злиться.
– Ари! – Предостерегающий тон Патрика заставил меня замолчать и взбесил еще больше. Я терпеть не могла, когда он принимал сторону Эвелин, но что ему оставалось – она его жена, только что родила ему ребенка. Ничего удивительного: она устала и не в настроении, поэтому я предложила сводить Кирана в парк.
Когда мы вернулись, Патрика дома не было. Он уехал в Манхассет с одним из своих приятелей-пожарных на подработку – косить газоны. Киран побежал в сад кататься на водной горке, а Эвелин стояла на кухне возле плиты – варила лапшу для запеканки с тунцом.
– Тебе помочь? – спросила я, замешкавшись в дверях.
– Во что ты одета? – возмущенно произнесла она.
На мне все еще была завязанная узлом рубашка и шорты. Сестра уставилась на мой голый живот и ноги, словно я – стриптизерша у шеста. Казалось, она забыла, что сама носила откровенные вещи, когда еще могла в них втиснуться. Но я все же развязала концы рубашки, и они закрыли мне бедра.
– Чего ты добиваешься? – вскинулась она, мешая лапшу деревянной ложкой. – Внимания Патрика?
Она отвернулась и пренебрежительно хмыкнула, будто мне не по силам привлечь его внимание. И вообще внимание мужчин. Меня разобрало такое зло, что я не могла молчать.
– Мне не нужно внимание Патрика! – солгала я.
Эвелин рассмеялась. Не глядя на меня, она сняла с плиты кастрюлю, подошла к раковине и перекинула лапшу в дуршлаг.
– Да-да, конечно. А кто при каждом удобном случае лез к нему на колени?
Зачем об этом вспоминать? Происходило это вовсе не при каждом удобном случае – только один раз, и мне было всего-то десять лет. Патрик тогда встречался с Эвелин. Однажды он сидел у нас в гостиной, сестра помогала маме готовить обед, а я устроилась на полу с комиксами.
Он смотрел телевизор, и я то и дело бросала на него взгляды через плечо – рассматривала его светлые волосы и темные глаза. Он не обращал на меня внимания, а мне очень хотелось, чтобы обратил: уже тогда я втрескалась в него по уши. И я запрыгнула к нему на колени с книжкой, будто с единственным намерением – прочитать смешную страничку. Вернувшись из кухни, Эвелин вышла из себя. Она приказала мне убираться, оставить Патрика в покое, на что он ответил: все в порядке, у него в Бостоне есть три сестры, и они всегда залезают к нему на колени. Эвелин бросилась обратно на кухню и пришла с мамой, которая тоже велела мне уйти. «Не висни на нем, Ариадна! – сказала она. – Ты уже большая».
Сейчас, чтобы не думать об этом, я принялась накрывать на стол, а сестра тем временем молча резала лук, отчего у меня потекли слезы. Закончив, я села почитать журнал, а Эвелин сунула кастрюлю с запеканкой в духовку.
