Текст книги "И снова о любви"
Автор книги: Лорейн Заго Розенталь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Сразу после обеда мама тебя заберет… Да, Ари?
Ей не терпелось от меня избавиться. Будто я – надоедливый комар и пищу у нее над ухом.
Несколько секунд спустя она предложила мне пойти в гостиную посмотреть телевизор, пока она будет готовить для своей семьи.
Для своей семьи… Скажите пожалуйста! А я тогда кто? Кто ухаживал за детьми? Хоть бы поблагодарила… И кстати, Эвелин, дамочки, что околачиваются у бассейна, тебе вовсе не подруги, – мне пришлось защищать тебя от той малохольной, с брекетами на зубах.
Однако связываться с Эвелин, когда она пребывала в дурном настроении, было опасно, так что, пока не вернулся Патрик, я отсиживалась в гостиной. За ужином Киран выплюнул запеканку и заныл, что лапша слишком разварена.
Эвелин подошла к холодильнику.
– Что тебе дать? Бутерброд будешь?
– Не надо, – вмешался Патрик. Воспаленные глаза сверкнули на загорелом лице. – Киран съест запеканку или ляжет спать голодным.
Сестра швырнула на стол баночку с горчицей.
– Знаешь что? Если на тебя в детстве не обращали внимания, не жди, что и я буду так же относиться к своему сыну!
На шее у Патрика запульсировала жилка. Еще бы! Он устал, после покоса газонов у него ныли мускулы, а дома после возвращения Эвелин стало просто невыносимо.
Она сделала бутерброд, и Киран примолк, но лишь до десерта, когда был подан очередной магазинный чизкейк. «Аппетитный и изумительно вкусный», – гласила надпись на коробке. Киран так не считал.
– Фу, гадость! – заскулил он. – Гадость, гадость, гадость…
Эвелин не мигая смотрела на сына. Лучше бы он заткнулся. Чизкейк был вполне приличный, а Киран просто капризничал. Наверное, я его разбаловала в отсутствие сестры. Повышай я голос хотя бы изредка, он бы сейчас не повторял одно и то же слово, и у Эвелин не навернулись бы слезы.
Патрик, судя по всему, думал о том же. Суровым тоном он велел Кирану прекратить нытье и есть, но мальчика это не остановило. Расковыряв вилкой кусок чизкейка, мой племянник перевернул месиво и отодвинул тарелку.
– Бяка, – сказал он и попросил: – Может, печенюшку?
– Может, вот этого? – Патрик показал ему кулак.
Я-то знала, что Патрик его не тронет, а Киран – нет. Он был ошеломлен, притих и сидел надутый, пока не придумал очередную каверзу.
– Что у тебя на лице, мамочка?
Эвелин потрогала подбородок.
– Это экзема, Киран. Просто сыпь.
– Некрасивая сыпь, – заявил он. – Такая же некрасивая, как ты.
Эвелин покраснела, а Патрик вконец рассвирепел и приказал Кирану отправляться в свою комнату. «Никаких матчей „Ред сокс“ сегодня вечером. Кажется, ты хотел покататься на водной горке после ужина? Так вот, забудь! Горка отправляется в гараж до следующего лета».
На втором этаже Киран со всей силы хлопнул дверью и разбудил Шейна. Малыш заплакал, и Эвелин составила ему компанию. Слезы проложили на ее щеках черные дорожки из туши. Патрик попытался ее успокоить – без толку. Закрыв лицо руками, моя сестра стояла у кухонного стола и рыдала.
– К своей матери отправляйся трахаться! – крикнула она, отпихнув Патрика.
Тот лишь вздохнул – ему это было знакомо. У Эвелин бурлили гормоны, и она была не в состоянии уследить за тем, что срывалось с языка. Он протянул руку, но она вновь оттолкнула его, злобно прищурившись:
– Твоя мамаша любит это дело, да? Нарожала восьмерых. В сорок четыре года умудрилась залететь. Безмозглая ирландка! О контрацепции слыхом не слыхивала. Только и может, что ноги раздвигать…
Эвелин стояла, уперев руки в боки. Ее трясло, и на этот раз она не отмахнулась от Патрика. Он обнимал ее за плечи, гладил волосы, а я сидела тише воды ниже травы и уже не сердилась на сестру. Теперь она казалась не злой, а всего лишь уставшей.
«Прости, Эвелин, – думала я, слушая, как она рыдает у Патрика на плече. – Мне жаль, что ты так долго мучилась и родила не девочку… Понимаю, я не должна испытывать нежных чувств к твоему мужу, но тут уж ничего не поделаешь…»
Глава 4
Незадолго до начала занятий Саммер наступила на ржавый гвоздь. Пришлось накладывать семь швов и делать уколы от столбняка. Передвигаться при помощи костылей она не желала и отказалась появляться на публике из-за повязки на ступне – с ней ни за что не втиснуть ноги в новые туфли «Гуччи».
Мне не повезло: Саммер на неделю освободили от школы, а в Холлистере я знала только ее. До того как распорола ногу, она говорила, что со всеми меня познакомит и обедать мы будем вместе. Теперь мне предстояло идти в новую школу одной.
– Все будет в порядке, – заверила Саммер по телефону накануне начала занятий.
Я сидела за кухонным столом, наматывала на руку телефонный провод и смотрела, как он белой змейкой вьется по коже.
– Вряд ли, Саммер. Не хочу туда идти.
– Не выдумывай! Это одна из лучших школ в городе. Окончив ее, ты точно поступишь в Парсонс.
– А что, если я не смогу хорошо учиться? – вздохнула я.
– Ари, – невозмутимо произнесла Саммер, – все у тебя будет в порядке. Вот увидишь!
Тогда особо волноваться не о чем, решила я. Но на следующее утро все равно жалела, что мы не идем в школу вместе. Помимо всего прочего, мне хотелось, чтобы Саммер одобрила мою одежду. Мама в этом вопросе не советчик: она заявила, что бирюзовая юбка отлично смотрится с черным пиджаком, а колготки, разумеется, должны быть белые – ведь на термометре все еще девяносто градусов. В моде мама не разбирается совершенно, а в Холлистере строгий дресс-код. В памятке для учащихся говорится: никаких кроссовок, джинсы и куртки тоже запрещаются. «Нарушители будут наказаны» – собственными глазами читала! Только этого мне не хватало в первый же день учебы…
– Карета подана! – возвестила мама, и я увидела серебристый «мерседес», припаркованный напротив нашего дома.
Машина принадлежала Джефу Саймону. Он работал в двух кварталах от Холлистера и каждый день подвозил Саммер, а теперь согласился заезжать и за мной, пусть даже пока без нее.
В машине пахло сигарами. Джеф – высокий мужчина лет пятидесяти, со светлыми, подернутыми сединой волосами и глазами цвета некрепкого чая. Он всегда разговаривал со мной и Саммер, словно мы ему ровня.
– Как дела у Эвелин? – поинтересовался он, когда я устроилась на заднем сиденье.
– Замечательно, – ответила я.
Впрочем, в этом я уверена не была. Порой казалось, с сестрой все в порядке, но время от времени родители обсуждали, не потратить ли часть оставленных дядюшкой Эдди денег на повторный курс лечения в Пресвитерианской больнице.
Джеф кивнул.
– Клинических проявлений нет?
Клинические проявления. Пять лет назад он тоже спрашивал: «Каковы клинические проявления? Не заметно ли уплощения эмоций?» [3]3
Уплощение эмоций, то есть вялость эмоциональных реакций, – симптом шизофрении.
[Закрыть]
Я пожала плечами, и он включил радио – заиграла классическая музыка. Проезжая мост, я смотрела вдаль на лилово-оранжевую полосу на утреннем небе.
– Новая обстановка всегда выбивает из колеи, – сказал Джеф. Мы остановились у Холлистера, и я, стиснув руки, наблюдала в окно, как стайки стильно одетых учениц дефилируют в сторону школы. – Привыкнешь, и все наладится.
Войдя в переполненный, шумный класс, я молилась, чтобы Джеф оказался прав. Все здесь знали друг друга, одна я чувствовала себя не в своей тарелке. Я заняла стул около стены и рассматривала каждого входящего, – наверняка сегодня я ни с кем из них даже не заговорю, но позже обязательно их нарисую. Парня с загипсованной рукой, девчонку с обгоревшими на солнце щеками…
Я откинула голову назад и зажмурила глаза. Почти всю ночь я не спала, успокоиться помогала лишь футболка Патрика. Я прятала ее в шкафу под стопкой пушистых шарфов – на той полке маме вряд ли приспичит вытирать пыль. Я убедила себя, что не украла футболку, а лишь взяла на время. Никто не заметит – у Патрика таких куча. А мне она нужна больше, чем ему. Я надевала ее вместо пижамы всякий раз, когда страдала от головной боли или не могла заснуть, ее запах помогал расслабиться лучше горячей ванны.
– Черт! – услышала я чей-то хриплый голос и обернулась.
Сзади рыжая девица рылась в своей сумке. Она посмотрела на меня – карие глаза, аккуратный нос, тьма веснушек, лицо не накрашено.
– Есть тампоны? – спросила она. – Или прокладки? У меня авария.
Учительница уже начала перекличку, да и протянуть девице прокладку-макси на виду у трех сидящих рядом парней я не могла, поэтому передала ей свою сумку и сказала, что в левом кармане она найдет нужную вещь.
Девицу звали Ли Эллис. Это выяснилось, когда учительница назвала ее имя. Затем очередь дошла до меня, и я сжалась в ожидании смешков и удивленных взглядов – всего того, к чему привыкла в старой школе. Ничего не последовало. В классе висела тишина, пока я не проронила:
– Меня можно называть Ари.
– Зачем ты сокращаешь имя? – прошептала мне на ухо Ли. Голос был такой, словно у нее ларингит.
Я обернулась. Она сидела, подперев рукой щеку: вдовий мысок на лбу, острый подбородок, золотистые крапинки на радужках.
– Зачем ты сокращаешь имя? Оно такое прикольное. – Ли обнажила в улыбке ровные зубы, и я решила, что она мне нравится. Еще бы! Она – первая, не считая мамы, кому пришлось по душе мое имя. – Между прочим, у Чехова есть рассказ с таким названием.
После этих слов я почувствовала к ней еще большее расположение. Вскоре прозвенел звонок, и она удалилась, в одиночку фланируя по коридору. Я брела мимо девочек с дорогими рубиновыми, сапфировыми, жемчужными сережками в ушах, одетых в сшитые на заказ брючки, блузки с иголочки. На ресницах совсем немного туши, губы лишь слегка тронуты блеском. Ничто не напоминало мою бруклинскую школу – никаких целующихся парочек, залитых лаком начесов, подражательниц Мадонны. Ни перчаток с обрезанными пальцами, ни кружевных бантов. Ни одного открытого топа.
Следующим уроком была литература. Я бросила взгляд на свою одежду и вошла в класс. Среди одноклассников я ничуть не выделялась: легкий макияж, прямые волосы. Я – одна из них! От этой мысли я едва не расплакалась. В прежней школе я всегда была изгоем, меня не замечали, считали замухрышкой, серой мышью, которая обитала на последней парте и только и делала, что рисовала в блокноте лица.
Впрочем, в одночасье стать своей среди них, таких уверенных в себе, у меня не получилось. Весь первый день в Холлистере я занимала место на последнем ряду. Пока другие весело болтали в кафетерии, я, запершись в туалетной кабинке, жевала сандвич с колбасой. На уроке рисования, сидя позади Ли Эллис, я наблюдала, как она водила карандашами по бумаге – рисовала в альбоме что-то абстрактное, совсем не то, о чем просил учитель. И все равно рисунок был куда интереснее, чем ваза с фруктами, которую копировали остальные.
Веснушчатые пальцы сжимали карандаш, серебряный браслет скользил по бумаге. Всякий раз, когда она наклоняла голову, густые рыжие волосы касались воротника. Она поймала мой взгляд, я быстренько опустила глаза – и напрасно. Ли улыбнулась, помахала рукой, показала пальцем на себя и прошептала одними губами: «Помнишь меня?» Как я могла забыть?
Джеф возил Саммер только в одну сторону – в школу. После занятий она добиралась домой на метро, и я поступила так же. В четыре часа дня в метро особого столпотворения не наблюдалось, но все равно было душно. Я взмокла, пока добралась до Бруклина, поднялась наверх и вышла на солнечный свет. Люди сновали повсюду, заходили и выходили из торгующих азиатской едой магазинов и индийских ресторанов, пролетали мимо на велосипедах и яростно сигналили каждому, кто оказывался у них на пути.
– Ариадна! – раздался мамин голос.
Она стояла прямо передо мной: волосы завивались от влажности, как у Эвелин, над верхней губой выступили капельки пота. Оказалось, она давно ждала меня и уже три раза окликнула; разве я не слышала, и неужели у меня совсем расплавились мозги от этой жары?
Я ее не слышала. В голове роились мысли о том, что сегодня с утра я выбрала правильную одежду и с прической тоже не промахнулась, и что никто в Холлистере не сказал ничего такого, от чего мне захотелось бы закрыться в своей комнате и провести там остаток жизни.
– Ну, как все прошло? – спросила мама, затаив дыхание. Наверное, надеялась на хорошее, но ожидала плохого. Плохое случалось чаще, например, когда в шестом классе Саммер выбрали Первой Красавицей, а за меня вообще никто не проголосовал.
Мама с облегчением выдохнула, когда я рассказала ей про Холлистер: про чудесные кованые ворота и девочку из моего класса, которая умеет хорошо рисовать и знает Чехова.
Мама была счастлива. Она улыбнулась, обняла меня и крепко прижала к себе, пока мы ждали у перекрестка зеленый свет. Сегодня она надела майку с бретельками. Лучше бы она этого не делала – руки выше локтя у нее слишком объемные.
У мамы с Эвелин одинаковая комплекция. Я представила сестру в тридцать – она будет выглядеть старше своего возраста, прекрасное лицо расплывется от магазинных чизкейков – как у мамы от ее любимых кексов «Хостесс». Как-то раз, когда Эвелин в домашнем платье без рукавов мыла посуду, я обратила внимание на ее дряблые руки, но промолчала.
Эти мрачные мысли частенько мелькали у меня в голове, однако сейчас они мне были вовсе ни к чему: мой первый день в Холлистере прошел удачно, и мы с мамой собирались отметить это в китайском ресторанчике.
На следующее утро Ли не было на классном часу перед уроками. Я испугалась, что она уехала или перевелась в другую школу и больше не придет никогда. Мне всегда так «везло».
Сподобилась же Саммер наступить на тот злосчастный гвоздь! Мне хотелось, чтобы она ходила в школу, пусть даже на костылях, и сидела со мной в кафетерии: тогда мне не пришлось бы обедать в туалете. Холлистер уже не казался мне замечательным. Он был огромный и пугающий. Лучше бы я училась в Бруклине – там большую перемену я просиживала в классе рисования: мне позволяли приводить в порядок кисточки и краски, и я хотя бы ела за чистым столом.
Я никак не могла дождаться конца занятий и перед уроком рисования едва заметила мелькнувшую рядом рыжую шевелюру.
– Привет, – сказала Ли, усаживаясь позади меня. Вопреки школьным правилам она была одета в джинсы, кеды «Конверс» и темно-красную футболку с надписью «SUNY Oswego» [4]4
ГУНЙ (Государственный университет Нью-Йорка) в Осуиго (англ.).
[Закрыть]на груди. – На классном часу говорили что-нибудь стоящее?
Я покачала головой и заметила у нее на шее серебряную цепочку с амулетом-стрелкой.
– Пустая трата времени, – добавила она. – Никогда не хожу на классный час.
Не успела я спросить, как ей удается безнаказанно нарушать столько правил, начался урок. Учитель объявил, что сегодня свободная тема и мы можем рисовать все, что вздумается, лишь бы это не выходило за рамки приличия.
– Цензура, – пробурчала Ли. – В искусстве ничто не может выйти за рамки приличия.
Я кивнула, и она принялась расспрашивать, откуда я и в какой школе училась раньше. Рассказывая о себе, я не забыла ввернуть, что Саммер Саймон – моя подруга. Ли посмотрела непонимающим взглядом:
– Кто это? Первый раз слышу…
Я была уверена – Ли ошибается. Кто же не знает Саммер? Наверное, у Ли от простуды путаница в голове и провал в памяти. Я все-таки решила не говорить о ней Саммер: ту, чего доброго, хватит удар от мысли, что кому-то безразлично ее существование, а я потом отвечай.
Глава 5
Утром в воскресенье я упаковала дорожную сумку: пижаму, белье, таблетки от мигрени – на всякий случай. Мне предстояло провести день с Эвелин, потому что Патрик собирался на дежурство.
Идея принадлежала маме и Патрику, однако они заставили меня притвориться, что я додумалась до этого сама – не дай Бог Эвелин что-то заподозрит. Ей нужна моя помощь, и они знают, что для нее лучше.
После рождения Шейна они только это и обсуждали. То и дело шушукались по телефону, и никто, кроме меня, не замечал иронии ситуации. Казалось, все давно забыли времена, когда мать не выносила Патрика, и сцена, которую она закатила ему после того, как Эвелин «влипла», тоже благополучно стерлась из памяти.
В день, когда выяснилось, что Эвелин беременна, мать, забрав меня из школы, отправилась прямиком в пожарную часть, вызвала Патрика на улицу и принялась орать и ругаться на чем свет стоит. Она обзывала его хулиганом и подонком, и я вжалась в сиденье, когда она спросила, знает ли он, что такое презерватив. «Думать надо головой, Патрик, – отчитывала она его. – Головой, а не тем, что у тебя в штанах».
Теперь же они стали союзниками. Несколько раз отец бурчал на нее, просил не совать нос не в свое дело, но мать и слушать не желала: у Эвелин двое детей, что, если Патрик не выдержит ее дурного характера и уйдет? Развод погубит Эвелин, ведь у нее ни образования, ни работы…
– Ты зря беспокоишься, Нэнси, – сказал отец, сидя за рулем маминой машины. Мы ехали в Куинс, окна нараспашку – в середине сентября погода стояла теплая, – и мамины курчавые волосы развевались. – По-моему, Патрик без ума от нее.
Я тоже так думала. Надо очень любить, чтобы терпеть ее выходки.
Маму, похоже, этот довод не убедил: с недовольным лицом она выпустила через нос струю сигаретного дыма.
– Послушай, Том. Эвелин набрала лишний вес – и я ни разу ее не упрекнула. Мне и самой не мешало бы немного сбросить. Однако это сущая ерунда по сравнению с перепадами ее настроения… – Она покачала головой, затянулась и выпустила в окно серое облако. – Я считаю, у Патрика куча причин сбежать от нее.
Отец бросил взгляд на маму. Та, подставив лицо ветру, наслаждалась сигаретой. Я ждала, что он начнет спорить, но он не стал. Он никогда ей не перечил. Сейчас он сделал погромче радио – шла трансляция бейсбольного матча, – и пока мы не позвонили в дверь в доме Эвелин, родители больше не проронили ни звука.
У Эвелин явно выдался один из хороших дней. Она встретила нас в прихожей в сарафане, который все лишнее скрадывал, а что нужно – подчеркивал: удлинял ноги и делал тоньше талию. Бусики затерялись в ее роскошном декольте. Уложенные феном гладкие волосы удачно обрамляли лицо и оттеняли редкий цвет глаз.
В гостиной она накрыла для нас стол: чипсы и соус, запеченные в духовке фаршированные «ракушки», печенье из кондитерской «Миссис Филдз» и неаполитанское мороженое на бумажных тарелках.
– Знаю, ты любишь три вкуса сразу, папа, – сказала Эвелин, зачерпывая круглой ложкой ванильный, шоколадный и клубничный слой.
Она положила трехцветный шарик ему на тарелку и уселась, взяв Шейна на колени. Непонятно, откуда все эти мамины тревоги – вроде Эвелин в полном порядке. Она взглянула на меня, спросила, как дела в новой школе, и поинтересовалась:
– Мальчики симпатичные есть?
Не успела я и рта раскрыть, как мать, торопливо проглотив кусок шоколадного мороженого, ответила:
– Какие еще мальчики! Ариадна перешла в Холлистер, чтобы потом поступить в хороший колледж и чего-нибудь добиться в жизни.
Стало слышно, как тикают в кухне часы. Мать не моргнув глазом вновь принялась за мороженое. Она даже не заметила, что Эвелин переменилась в лице: подбородок напрягся, губы крепко сжались. Колледж, добиться чего-нибудь в жизни – все это, по мнению мамы, ее первая дочь упустила. «Какие еще мальчики!» – эту фразу мать твердила, когда Эвелин была подростком. Сейчас она наверняка думала: «Ты, Эвелин, меня не слушала. Посмотри теперь, во что ты превратилась. Двадцатитрехлетняя толстуха со свидетельством об окончании средней школы и двумя детьми, весь день толчешься в убогой кухне, на ремонт которой твой муж никак не скопит денег».
– Классное платье, Эвелин, – ляпнула я в надежде, что комплимент поможет разрядить обстановку.
Не тут-то было. Эвелин вяло улыбнулась, промямлила, что ей надо сменить Шейну подгузник, ушла наверх и больше не показывалась, пока не подошло время прощаться с родителями.
– Не раскисай, – поучала у порога мать. – Патрика от тебя скоро стошнит.
Потом они с папой уехали. Эвелин со всего маху захлопнула дверь, сходила к холодильнику и плюхнулась на диван с бутылкой пива в руках.
– Охренеть – не встать! – взревела она, открывая бутылку.
Сделав большой глоток, она закинула ноги на кофейный столик. Я смотрела на нее из прихожей. Приветливость Эвелин вмиг исчезла, и мне было страшно даже приблизиться к сестре.
– Не слушай, что наша дорогая мамочка говорит про мальчиков, Ари. – Она показала средний палец маминому изображению на висящей в рамке на стене фотографии. Это был снимок со свадьбы Эвелин и Патрика, все смотрели в камеру со счастливыми улыбками на лицах. – Будь ее воля, она посадила бы тебя под замок и заставила плясать под свою дудку.
Я взглянула на фотографию. Тот солнечный день я прекрасно запомнила. Накануне вечером мама подшивала Эвелин платье. Родителей Патрика она пригласила переночевать в нашем доме – гостиница им оказалась не по карману. А потом мама возила Эвелин к десяти разным флористам, чтобы та выбрала самый красивый букет. И уступила ей жемчужное ожерелье, папин подарок, – по традиции невеста должна надеть «что-нибудь старое».
– Мама хочет как лучше, – сказала я.
Эвелин рассмеялась:
– А ты в курсе, что она посылала меня на аборт, когда я носила Кирана?
Я, хоть и была в курсе, отрицательно покачала головой. Не хотелось, чтобы Эвелин узнала, как шесть лет назад я через стенку, разделявшую наши комнаты, подслушала разговор. Они с матерью кричали друг на друга, Эвелин рыдала, а мать заявила, что аборт – лучший способ избавиться от неприятностей. Тогда у Эвелин будет шанс куда-нибудь поступить, пусть даже и в общественный колледж Кингсборо или на курсы секретарей в школе Катарины Гиббс – все лучше, чем родить, когда тебе не исполнилось и восемнадцати.
– Католичка называется! – возмущенно сказала Эвелин. – В церковь ходит только по праздникам и уговаривает собственную дочь убить ребенка. Лицемерка – вот она кто.
Мне так не казалось. Мама желала Эвелин добра. За оклеенной сиреневыми обоями стеной она говорила, что Эвелин, такая молодая и красивая, не думает о своем будущем. Мама не хотела, чтобы она превратилась в домохозяйку, которая не может и пары носков купить без разрешения мужа.
– Не думаю, что это правда, Эвелин, – только и ответила я, больше на ум ничего не шло.
– Так и есть! – не отступала Эвелин.
Она включила телевизор и допила пиво, а я пошла наверх в ванную и проглотила две таблетки от мигрени. Хорошо, что на этот раз я их не забыла, – светящаяся сетка уже начала проступать перед левым глазом.
Спать мне пришлось в гостиной, потому что гостевой комнаты в доме больше не было. В понедельник утром я проснулась на диване и услышала, как на кухне Эвелин спрашивала Кирана, какие хлопья он будет на завтрак: «Фростед флейкс», «Эппл Джекс» или «Кап-н-кранч». Потом что-то лепетал Шейн, внизу в подвале Патрик гремел штангой, вскоре Эвелин с детьми пронеслась мимо меня и сказала, что Киран опаздывает в детский сад, а мне надо напомнить Патрику, чтобы он отвез меня в школу. Я вовсе не прочь была туда отправиться – больше мне не придется обедать в туалете, ведь сегодня возвращается Саммер.
Дверь в передней закрылась, я, выглянув в окно, увидела, как Эвелин спешит к своему мини-вэну. Погода стояла теплая. Квартал окутала тончайшая дымка, тишину нарушал лишь лай соседского добермана да стук штанги в подвале. Я отправилась на кухню завтракать, несколько минут спустя туда вошел Патрик – потный и без рубашки.
– Кажется, я должен подкинуть тебя в город? – спросил он, и я кивнула в ответ, стараясь не пялиться на его грудь. – Значит, надо поторапливаться с душем. Что тебе будет, если опоздаешь? Высекут линейкой?
Я рассмеялась:
– Пусть только попробуют – сразу в тюрьму угодят.
– Меня в школе монахини были готовы запороть до смерти.
Он сказал, что монахини злые и жестокие, поэтому его дети будут учиться в общественной школе. И ушел наверх. Я слушала, как шумел душ, и с грустью думала о Патрике – о маленьком мальчике в школьной форме, которого терроризировали беспощадные монахини с линейками в руках.
Сейчас его никто не испугает, он вырос большой и сильный. Восхищаясь его широкими плечами, я уселась в припаркованный у обочины пикап. Патрик вставил кассету в магнитофон, Брюс Спрингстин запел что-то про вьетнамскую войну – я особенно не вслушивалась. Патрик говорил об Эвелин: в последнее время ей, похоже, лучше, она потихоньку привыкает, как она мне показалась?
– Думаю, с ней все в порядке, – отозвалась я, ведь нам обоим хотелось, чтобы это было правдой.
Через двадцать минут Патрик высадил меня у Холлистера. Когда он отъезжал, меня так и подмывало вцепиться в кузов его пикапа. Несмотря на то что сегодня Саммер в школе, я бы предпочла провести день с Патриком: покататься с ним по Куинсу на пожарной машине. Разумеется, это было глупо.
Набирая код на своем шкафчике, я услышала за спиной голос Саммер:
– Я вернулась!
У нас не оказалось ни одного общего с ней урока в этот день, но я хотя бы смогла пообедать в кафетерии, как нормальный человек.
Саммер сидела напротив, откусывала маленькими кусочками чипвич [5]5
Сандвич из двух печений с ванильным мороженым.
[Закрыть]и болтала о двух парнях, которые укладывали новую плитку в ванной в доме ее родителей. Один из них, невероятно привлекательный канадец, с ней заигрывал.
– Он дал мне телефон, – сообщила она. – Ясное дело, звонить я не собираюсь. Так, взяла для коллекции.
Она имела в виду ту самую коллекцию, что собирала в своем дневнике в бархатной обложке, который хранился в ящике с нижним бельем. Саммер не забывала упомянуть в нем ни одного парня, обратившего на нее внимание, и это действовало мне на нервы.
– Здорово, – обронила я, обводя взглядом кафетерий.
Неподалеку в одиночестве листала книжку Ли. Сегодня она вновь явилась в школу не к первому уроку. Поднявшись из-за стола, Ли помахала мне рукой и направилась к выходу. Саммер неимоверно удивилась:
– Ты что, с ней знакома?
– Она в моем классе.
И Саммер понесло. На сплетни. Она рассказала, что Ли может вообще не ходить на занятия, поскольку Холлистер основал кто-то из ее родственников, а дядя у нее – крутой адвокат, так что она получит хороший аттестат, даже если сожжет тут все и станцует голая на пепелище.
– У нее был парень, – продолжала нашептывать Саммер. – В колледже учился. Прошлой зимой он погиб в автокатастрофе на севере штата. Говорят, за рулем была она… Пьяная, наверное. Три месяца она не ходила в школу, но на второй год ее, разумеется, не оставили. Судя по всему, она уже оклемалась – завела нового парня… Я видела, как он приехал за ней в «порше». У него еще такой противный шрам… Видимо, родился с заячьей губой.
От избытка информации у меня закружилась голова. После звонка мы вышли из кафетерия, и в коридоре Саммер указала на бронзовый барельеф, на котором был изображен человек с изящным профилем. Надпись гласила: «ФРЕДЕРИК СМИТ ХОЛЛИСТЕР – ОСНОВАТЕЛЬ АКАДЕМИИ ХОЛЛИСТЕР, 1932 ГОД».
– Ли ему – седьмая вода на киселе, – проронила Саммер. – Он, по-моему, отец жены того самого дяди-адвоката. Точно не уверена – она ведь ни с кем не разговаривает. – Саммер помахала рукой проходящим мимо нас мальчикам и зашептала мне на ухо: – Слушай, Ари… Я рада, что ты теперь здесь учишься… Но в Холлистере ни одна душа не знает, что происходило со мной в Бруклине. И я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал. Понятно?
Я кивнула:
– Это наша тайна.
На следующий день выяснилось, что Саммер была не права, утверждая, что Ли ни с кем не разговаривает: на уроке рисования мы с ней замечательно поговорили. Мы проболтали весь конец сентября, когда она все-таки стала ходить на классные часы, весь октябрь, когда мы рисовали ярко-оранжевые деревья за окном, и ноябрь, когда листья уже облетели, небо затянули тучи и на наших рисунках преобладали черные и серые тона.
Как-то раз учитель объявил, что мы должны сделать доклад о современном художнике. Список художников он написал на доске и сказал, что мы можем работать парами. Мы с Ли одновременно подняли руки, когда учитель дошел до фамилии Пикассо, выведенной зеленым мелом.
– Может, завтра придешь ко мне и начнем? – спросила Ли.
Она сидела позади меня, и я обернулась. На ней была футболка «SUNY Oswego», пальцами она теребила серебряный браслет на руке и весело смотрела на меня, а я мешкала, обдумывая то, что рассказывала мне Саммер. Автокатастрофа… Вождение в пьяном виде… Ли мне нравилась, но безопасно ли будет с ней за коваными воротами Холлистера?
Она словно прочитала мои мысли. Взгляд ее помрачнел. Мне пришло в голову, что все это может оказаться сплетнями. Или искаженной версией правды. Саммер, прежде чем распространять слухи, следовало получше узнать Ли. Так что приглашение я приняла.
