Текст книги "Убить чужой рукой"

Автор книги: Лиза Гарднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Сколько детей сейчас плачут от голода, а сколько бьют за провинности? Сколько детей с надеждой смотрят в глаза своих опекунов и в ответ получают подзатыльник? Сколько младенцев – невинных, прелестных – каждый день рождаются на свет лишь для того, чтобы погибнуть от рук тех, кто дал им жизнь?

Кэтрин не знала, что делать. Мир чересчур жесток, а Натан – слишком мал. Он нуждается в ней, и если она его подведет, это ее убьет.

Ей держать ребенка на руках стало трудно, но и положить его она тоже не могла. Было невыносимо его любить, но и отдалиться не хватало сил. Она как будто рассыпалась на миллион крошечных осколков – измученная бессонницей молодая мать, бродившая по коридорам со своим новорожденным сыном и постепенно терявшая надежду.

В конце недели Джимми привел молоденькую девушку. Он деликатно поговорил с Кэтрин – неторопливо и очень просто, поскольку в тот момент она могла воспринимать лишь самые короткие слова. Эбби возьмет Натана, покормит его и присмотрит за ним. Кэтрин должна поспать. Джимми принесет ей стакан сока. И две таблетки. Все, что ей нужно, – это принять лекарство. И все будет хорошо.

Вот так это случилось впервые. Кэтрин променяла своего ребенка на дозу успокоительного. А потом уже оказалось нетрудно провести пару дней на курорте, неделю в Париже, две недели в Риме…

В доме появилась няня, и с тех пор Кэтрин лишь иногда навещала своего ребенка.

Эбби хорошо справлялась. Она давала Натану соевое молоко, и его капризный желудочек наконец успокоился. Она прочла ему первую книжку, заслужила его первую улыбку, видела, как он сделал первый шаг. По вечерам Кэтрин слышала, как Эбби своим мягким голосом читает мальчику сказку на ночь, а Натан тихонько бормочет, свернувшись клубочком у нее на груди.

В тот день, когда ему исполнился год, он сильно расшибся. Кэтрин попыталась его поднять, но он расплакался еще сильнее и потребовал няню, а когда та подошла, обхватил ее ручонками за плечи и уткнулся лицом ей в шею.

Кэтрин уволила ее на следующий же день. Натан плакал целый месяц.

После Эбби пришла Хло – и ее тоже привел Джимми. Миниатюрная пышная француженка. Кэтрин не особенно удивилась, когда пришла домой и застала ее и Джимми в постели. А что еще следует ожидать, если муж приводит няню, которая, по ее собственному признанию, не умеет менять подгузники?

После этого Кэтрин сама занялась поиском няни. Она предпочитала пожилых, опытных женщин, знавших, что к чему, и державшихся на почтительном расстоянии от хозяина. Все они были слишком зрелыми и не стоили внимания Джимми, довольно почтительными, чтобы отпускать комментарии по поводу того, что Кэтрин надолго оставляет сына, и излишне самоуверенными. Они не знали, сколько ночей Кэтрин провела в комнате Натана, наблюдая за тем, как спит этот болезненный мальчик, и чувствуя, как ее сердце бешено колотится в груди.

Так продолжалось до тех самых пор, пока Натану не исполнилось четыре года, и время от времени перед мысленным взором Кэтрин по-прежнему представал потрепанный синий автомобиль. «Эй, мальчик, я ищу свою собаку».

Впрочем, Натан не нуждался в незнакомце, его сны и так были полны кошмаров. Опасность для его жизни заключалась в этих четырех стенах.

Два часа ночи. Ей нужно поспать. Она уже знала, что не заснет. На улице по-прежнему толпились репортеры, эти нетерпеливые хищники, которые не прочь покопаться в грязи. Иногда мимо проезжала патрульная машина. Полицейские присматривали за газетчиками, объезжали место преступления, поглядывали на окна четвертого этажа.

Не прошло и часа после смерти Джимми, как Кэтрин сделала первое заявление. Она гордилась собой – спокойной, хладнокровной и собранной. «У мужа был нелегкий характер. Он пил, злился, на этот раз он нашел оружие. Из-за чего мы ссорились? Разве это важно? Неужели можно хоть как-то оправдать человека, направившего пистолет на жену? Да, я испугалась. Детектив, я думала, он меня убьет».

Они хотели поговорить с Натаном. Она не позволила. Сын слишком устал, он болен и напуган. Это дало ей какую-то отсрочку. Пока.

Следователи провели большую часть минувшей ночи и все утро в их спальне. Теперь комната была обведена желтой лентой. Ковер вынесли. Осколки стекла собрали. Постельное белье сняли. То место, где находилась стеклянная дверь, закрыли пластиковым экраном. Холодный ветер беспрепятственно проникал сквозь щели, и запахи разносились по всему дому.

Запах крови. Мочи. Пороха. Смерти.

Наверное, соседи подумали, что она сошла с ума, если продолжает жить здесь. Пресса и полиция с ними согласны. Кэтрин травмирует Натана. Или она ненормальная. А куда им деваться? Ее отец не сумеет ей помочь, а переехать к родителям мужа – все равно что войти в логово льва.

Может, сыграл свою роль и еще один зловещий фактор. Наверное, она просто не готова уехать. Эта комната, этот дом – все, что осталось Кэтрин от Джимми. И пусть даже никто бы ей не поверил (и меньше всего свекор со свекровью), но она на свой лад любила мужа. Она так надеялась, молилась, чтобы все закончилось иначе.

Кэтрин поднырнула под желтую ленту и вошла в спальню – холодную, мрачную комнату, оформленную в черно-белых тонах. Тонкие занавески колыхались, пластик на разбитой двери приподнимался и шелестел. Запах здесь ощущался еще сильнее. Резкий, неприятный, заставивший ее зажать нос и одновременно пробудивший воспоминания.

Кэтрин подошла к кровати, провела рукой по матрасу и уставилась на темные пятна крови, а потом легла на середину огромного пустого ложа.

Джимми впервые увидел ее в переполненном магазине, где она продавала духи, и ухмыльнулся своей кривой улыбкой:

– Эй, детка, ну-ка брызни на меня вот из этой штуки.

Потом они занимались любовью, Джимми понял, что она абсолютно холодна, и попытался все свести к шутке.

– Знаешь, крошка… Нам нужно еще попрактиковаться.

Джимми крутил в руках кольцо, когда, встав на одно колено, делал ей предложение. Джимми пошатывался, когда переносил ее через порог. Джимми обещал ей девять детей. И был в диком восторге, когда она забеременела. Джимми осыпал ее бриллиантами и жемчугами, возил по магазинам и скупил буквально полгорода.

Джимми спал с горничной, с няней, с ее подругами. Джимми ушел в бар, когда ей в первый раз понадобилось срочно везти Натана в больницу. Джимми пробил стенку кулаком, когда Кэтрин осмелилась попросить меньше пить. Джимми врезал ей по ребрам, когда она набралась храбрости сказать, что с Натаном не все в порядке.

Полгода назад Джимми обнаружил тайник, где Кэтрин хранила письма от своего любовника. Он ворвался в спальню в четыре часа утра. Ударил ее в живот, привязал к кровати и изнасиловал.

– Наверное, мне следовало это сделать с самого начала, – сказал он потом. – Тогда, может, ты бы хоть что-то почувствовала.

Пару часов спустя они сидели друг напротив друга за завтраком и мило беседовали о погоде.

Кэтрин свернулась клубочком на матрасе и положила руку на то место, где обычно лежал ее муж. Она вспомнила выражение его лица в последнюю секунду – в тот краткий промежуток времени, когда пуля нашла уязвимое место у него за ухом, но еще не вышла сквозь висок. В этом выражении не было ничего красивого, ничего обаятельного. Джимми смотрел на неё так, будто его предали.

Интересно, какая мысль поразила его сильнее: о собственной неминуемой смерти или о том, что он не успел ее убить?

Из комнаты Натана донесся шум, Пруденс позвала хозяйку, Кэтрин понеслась по коридору, удивляясь своим слезам.

Больница.

Торопливые приказания, которые выполняются немедленно. Острая игла. Кровь. Еще один укол, и капельница установлена. Третий укол. Натану ввели катетер.

Худенькое тельце Натана корчилось на больничной кровати, время от времени подергиваясь, когда ребенок пытался сесть. Его щеки пылали, по лицу катился пот. Живот болезненно вздулся, а грудь казалась впалой, когда мальчик, задыхаясь, втягивал воздух.

Ординатор сообщил:

– Острая кишечная боль.

Медсестра крикнула:

– Пульс сто пятьдесят, давление сто пятнадцать на сорок…

Доктор Рокко отрывисто распоряжался:

– Два миллиграмма морфина, холодные компрессы, внутривенный раствор. Давайте, ребята, шевелитесь!

В первый раз, когда Кэтрин проходила через это, она жутко тряслась. Теперь она сохраняла мрачное спокойствие опытного бойца, наблюдая за тем, как одни привязывали извивающееся тельце Натана к кровати, а другие расстегивали на нем пижаму и прикрепляли провода, ведущие к монитору. Натан взвизгнул от боли, и они вцепились в него еще крепче.

Это длилось бесконечно, Натан сражался за жизнь, а врачи боролись с ним.

Потом, когда худшее миновало, сестры и ординаторы отправились по другим вызовам и Натан остался один (без сознания, чуть дыша, едва различимый на больничной койке), доктор Рокко отвел ее в сторону.

– Кэтрин… Я знаю, сейчас у вас многое изменилось.

– Ты так думаешь? – Она сказала это слишком резко, тут же пожалев о своем тоне. Кэтрин отвернулась от доктора Рокко и уставилась на стены. Чересчур белые. Она слышала, как аппаратура усердно отсчитывает сердечный ритм Натана. Иногда этот звук преследовал ее во сне.

«Джимми, с Натаном нужно что-то делать».

«Господи, Кэтрин, ты не можешь оставить бедняжку в покое?»

«Джимми, посмотри на него. Он болен, очень болен».

«Да? Все эти дурацкие анализы так ничего и не доказали. Может, дело не в Натане, Кэт. Я начинаю думать: не исключено, что дело в тебе».

– Кэтрин, у него опять панкреатит. Уже в третий раз за этот год. Учитывая состояние его сердца и всего организма в целом, он не может бороться с этой инфекцией до бесконечности. Печень увеличена, налицо все признаки недостаточного питания. А главное, он потерял в весе с тех пор, как я видел его в последний раз. Вы соблюдаете диету, о которой мы с вами говорили? Кормить небольшими порциями, но часто, давать только соевые продукты?

– Трудно заставить Натана есть.

– Какая его любимая еда?

– Он любит соевый йогурт. Но редко может съесть больше двух ложечек.

– Он должен питаться.

– Я понимаю.

– Должен получать витамины.

– Мы стараемся.

– Кэтрин, у четырехлетних детей не бывает анорексии. Четырехлетние дети не морят себя голодом.

– Я знаю, – беспомощно прошептала она. – Знаю. – И добавила уже настойчивее: – Ты можешь сделать что-нибудь еще?

– Кэтрин… – Доктор вздохнул. Теперь он тоже смотрел в стену. – Я передам вас доктору Орфино.

– Ты отправляешь меня к другому врачу?

– Он сможет принять Натана в понедельник, в три часа.

– Но другой врач – это снова анализы. – Кэтрин была в шоке. – Натан уже устал от них.

– Я понимаю.

– Тони… – Это прозвучало как мольба. Она сказала и тут же пожалела об этом.

Наконец доктор Рокко взглянул на нее:

– Главный врач официально попросил меня от вас отказаться. Прости, Кэтрин, но у меня связаны руки.

Наконец Кэтрин все поняла. Джеймс. Ее свекор нажал на доктора Рокко либо связался с больничным начальством или и то и другое. Не важно. Тони Рокко больше не врач Натана и не союзник Кэтрин.

Она встала, стараясь держать спину прямо, а подбородок кверху, и протянула руку:

– Благодарю вас за помощь, доктор.

Он поколебался, а потом мягко сказал:

– Мне жаль, Кэт. Доктор Орфино – очень хороший специалист.

– Старый? Лысый? Толстый? – с горечью спросила она.

– Он хороший специалист, – повторил Тони.

Кэтрин просто покачала головой:

– Мне тоже жаль.

Она вышла из кабинета в коридор, где можно на прозрачном экране наблюдать за тем, как впалая грудь Натана, опутанная несметным количеством проводов, поднимается и опускается. Утром, если жар спадет и температура снизится, она заберет его домой. Натан будет сидеть в своей комнате, окруженный игрушками. Этот хмурый мальчик не станет задавать слишком много вопросов. Он, как обычно, будет просто ждать, когда случится следующий кризис.

Нужно выбрать удачное время, чтобы сказать ему о новом докторе. Сначала предложить Пруденс свозить его в кино или еще как-нибудь развлечь. Либо подождать, пока у него не испортится настроение. Кэтрин сообщит ему печальную новость сама, и пусть он с ней справляется.

В больнице должна находиться Пруденс. Пусть держит его за руку, если он все-таки заплачет.

Кэтрин не выдержала. В поисках яркого света и свежего воздуха она отправилась в комнату для родителей. Здесь люди не смотрели друг другу в глаза и не выражали соболезнований несчастной вдове, чьего мужа буквально только что застрелили, – все были слишком заняты своими проблемами.

Она оказалась права лишь наполовину.

Мужчина в коричневом костюме подошел к ней в ту же минуту, едва она появилась на пороге. Он двигался прямо к цели.

– Кэтрин Роуз Гэньон?

– Да.

– Это вам.

Она в изумлении взяла пачку документов, не замечая удивленных взглядов. Мужчина исчез так же внезапно, как и возник, – незваный гость, который знал, что ему тут не место. Осталась только она – и комната, полная незнакомых людей, у каждого из них сейчас кто-то близкий боролся за жизнь – там, вниз по коридору.

Кэтрин развернула бумаги и прочла заголовок. Она думала, что предусмотрела все, однако была поражена. В животе что-то оборвалось, она покачнулась.

А потом начала смеяться. Из ее горла вырывался булькающий истерический хохот.

– Джимми, Джимми, Джимми, – не то смеялась, не то рыдала она. – Что же ты наделал?

В слабо освещенной комнате мрачного дома зазвонил телефон. Звонка ждали, но тот, кто взял трубку, все равно нервничал.

– Робинсон? – спросил звонивший.

– Да.

– Вы его нашли?

– Да.

– Мы договорились?

– Выполняйте свою часть контракта, а он выполнит свою.

– Отлично. Я пришлю деньги.

– Вы ведь понимаете, что делаете? Я не смогу его контролировать. Он убивал до того, как сел в тюрьму, он продолжал убивать в тюрьме, и он…

Звонивший резко сказал:

– Поверьте, это именно то, что мне нужно.

Глава 8

Бобби проснулся от телефонного звонка. Лежал несколько секунд, моргал и смотрел в потолок, чувствуя тупую боль в голове. Господи, он весь провонял пивом.

Потом телефон зазвонил снова, и в его сознании, как маленький огонек надежды, промелькнула мысль: Сьюзен.

Он схватил трубку.

– Да?

Женщина на том конце провода оказалась не Сьюзен, и он сам удивился своему разочарованию.

– Роберт Додж?

– Кто это?

– Я Кэтрин Гэньон. Вы застрелили моего мужа.

Силы небесные! Бобби сел. Шторы были опущены, комната погружена во мрак, и он никак не мог сосредоточиться. Его взгляд рассеянно блуждал по сторонам, пока наконец не наткнулся на табло, на котором горели красные цифры: 6.45. Он что, проспал всего три или четыре часа? Явно недостаточно.

– Нам не стоит разговаривать, – сказал Бобби.

– Я звоню не для того, чтобы обвинять вас.

– Нам не нужно разговаривать, – повторил он уже настойчивее.

– Мистер Додж, сейчас меня не было бы в живых, если бы вы не сделали это.

– Миссис Гэньон, идет судебный процесс, есть адвокаты. Нельзя, чтобы видели, как мы разговариваем.

– Понятно. Полагаю, я смогу приехать в музей Изабеллы Стюарт Гарднер, не приведя за собой хвост. А вы сможете?

– Миссис…

– Я буду там в начале двенадцатого. В зале Веронезе.

– Приятной прогулки.

– Вы слышали меня, мистер Додж? Враг вашего врага – ваш союзник. У нас один враг, у вас и у меня, и это значит, что нам не на кого надеяться, кроме как друг на друга.

В четверть двенадцатого Бобби нашел ее перед одной из картин Уистлера. Картина, сплошь в ярких оттенках синего, изображала лениво возлежащую женщину, обнаженную, с роскошными формами, едва прикрытую яркой восточной тканью. Строгий силуэт Кэтрин Гэньон контрастировал с этим фоном. Длинные черные волосы, простое черное платье, черные туфли на шпильках. Даже со спины эта женщина потрясала воображение. Стройная, сдержанная, воплощение хорошей породы и богатства. Бобби решил, что, на его вкус, она чересчур худа, этакая стервочка, но когда она обернулась, почувствовал, как в животе у него стянулся тугой узел. Было нечто необычное в том, как она двигалась. И в ее огромных темных глазах, выделявшихся на бледном точеном лице.

Она смотрела на него, а он на нее, и долгое время никто из них не двигался.

Когда Бобби впервые увидел ее, Кэтрин показалась ему кем-то вроде Мадонны – нежная мать, заслонявшая собой маленького сына. Теперь, когда в его памяти звучали слова о жестоком обращении с ребенком, он видел перед собой черную вдову. Она была невозмутима. Настойчива, если решилась ему позвонить. И скорее всего опасна.

– Расслабьтесь, – тихо сказала Кэтрин. – Это музей искусства. Здесь нет никаких камер.

– Разумно, – признал Бобби, и ее лицо озарилось легкой улыбкой, а потом она снова принялась рассматривать обнаженную женщину.

Он наконец приблизился к ней и тоже встал перед картиной, сохранив все же между Кэтрин и собой значительное расстояние.

Посетителей было мало; начало ноября в Бостоне – мертвый сезон. Слишком поздно для того, чтобы любоваться листопадом, слишком рано для праздничного похода по магазинам. Кроме Бобби и Кэтрин, в роскошном музейном зале находились всего лишь четыре человека, и, судя по всему, эти четверо не обращали на них никакого внимания.

– Вы любите Уистлера? – спросила она.

– Предпочитаю бейсбол.

– И верите в то, что над «Ред сокс» тяготеет проклятие?

– Пока никто не доказал обратного.

– Мне нравятся работы Уистлера, – сказала Кэтрин. – Чувственные линии женского тела на фоне ярко-синей ткани. Это невероятно эротично. Как вы думаете, эта женщина была всего лишь его натурщицей или когда художник закончил картину, она стала его любовницей?

Бобби промолчал. А она, видимо, и не ждала ответа.

– Его считали светским львом. В тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, через несколько лет после создания этой картины, он женился на женщине, которую любил всю жизнь, – Беатрис Годвин. Через восемь лет она умерла от рака. Какая жалость! А вы знаете, что Уистлер – наш земляк? Он родился в Лоуэлле…

– Слушайте, я пришел сюда не ради картин.

Она удивленно изогнула бровь:

– Какой стыд. Вам так не кажется? Это замечательный музей.

Он снова взглянул на нее, и Кэтрин наконец смягчилась:

– Давайте поднимемся наверх. На третий этаж.

– Еще одна картина Уистлера?

– Нет. Там можно уединиться.

Они прошли по широкой каменной лестнице наверх, миновав посетителей и невозмутимых охранников. Четырнадцать лет назад два вора, переодевшись в форму бостонских полицейских, украли более десятка произведений искусства. Из-за этого ограбления музей в определенной степени пользовался скандальной славой, и охрана об этом не забывала, придирчиво рассматривая всех, кто проходил мимо. Бобби отвел взгляд.

Когда они наконец поднялись на третий этаж, он обнаружил, что дыхание у него заметно участилось. И Кэтрин Гэньон уже не казалось столь невозмутимой, как ей хотелось бы. Руки у нее дрожали. Словно почувствовав его взгляд, она совладала с этой дрожью, сжав кулаки.

Кэтрин направилась в самый дальний зал, и он последовал за ней, помимо собственного желания отмечая кое-какие детали. Запах ее духов – тяжелый, похожий на корицу, аромат, ощущение подавляемой страсти. То, как она двигалась, – гибко, грациозно, словно кошка. Кэтрин работала над собой. Наверное, занималась йогой, решил он. Во всяком случае, она сильнее, чем кажется.

В последнем зале третьего этажа не было ни души. Бобби и Кэтрин снова остановились перед картиной – близко друг к другу, но не слишком, – и она начала говорить…

– Я любила мужа, – мягко сказала Кэтрин. – Знаю, это, наверное, звучит странно. Когда я впервые встретила Джимми, он казался… удивительным. Щедрым, добрым. Он возил меня в Париж на выходные и осыпал подарками. До того у меня были некоторые проблемы в жизни. Случилось одно несчастье. Когда я познакомилась с Джимми, то мне в первый раз показалось, будто все в порядке. Он ворвался в мою жизнь и буквально ошеломил меня. Он стал моим принцем на белом коне.

Бобби задумался над ее словами – «одно несчастье» – и над тем, для чего Кэтрин Гэньон все это ему рассказывает. Он убил Джимми Гэньона и не хочет больше слышать об этом человеке.

– Я ошиблась в нем, – кратко сказала Кэтрин. – Джимми вовсе не принц. Он пил, оскорблял меня – этакий обаятельный мерзавец, который улыбается, когда достигает цели, и бегает за тобой с ножом, если не может добиться своего. Мне не следовало выходить за него замуж. Но я этого не поняла. А потом стало слишком поздно, и осталось лишь удивляться… Как я вообще решилась связать свою жизнь с таким человеком?

Кэтрин внезапно замолчала, как будто подавляя невысказанное ругательство. Она снова отвернулась и принялась мерить шагами крошечный зал, но теперь ее походка была резкой и взволнованной.

– Он вас бил? – спросил Бобби.

– Могу показать синяки. – Ее пальцы немедленно принялись расстегивать пояс.

Бобби вскинул руку, чтобы ее остановить.

– Почему вы не обратились в полицию?

– Это же бостонская полиция. Отец Джимми, судья Гэньон, официально объявил: если Джимми попадет в переделку, полицейские должны ему позвонить и он лично все уладит. Джимми часто этим хвастался. В частности, незадолго до того, как избил меня до потери сознания.

Бобби нахмурился. Он не любил такие истории, где полицейские смотрели на все сквозь пальцы, пусть даже слова Кэтрин полностью совпадали с тем, что ему сказали ребята из департамента. Джимми Гэньон был просто неуправляем, и он использовал имя своего отца в качестве безотказного карт-бланша.

– А ваш сын?

– Джимми никогда не трогал Натана. Я бы ушла от него, если бы он ударил ребенка.

Она сказала это слишком поспешно, и Бобби понял: Кэтрин лжет.

– Мне кажется, мужчина, который дает волю рукам, – это достаточный повод для того, чтобы забрать малыша и уйти. Конечно, жизнь на улице далеко не так роскошна…

– У Джимми было мало денег.

– Правда? А как насчет трехэтажного особняка в Бэк-Бэй?

– Дом купил его отец. Почти все имущество подарено им. Деньги Джимми лежали в банке, и ими распоряжался отец. Он выдавал их по своему усмотрению. Таково условие, поставленное еще прапрадедушкой Джимми с материнской стороны. Он сколотил состояние на нефти, а потом буквально помешался на мысли, что будущие поколения непременно растратят семейное достояние. Он решил поместить все деньги на счет, с которого наследник не может взять ни цента, пока ему не исполнится пятьдесят пять. Все его преуспевающие преемники делали то же самое. И потому у семьи деньги есть – Марианна получила внушительную сумму, когда ей стукнуло пятьдесят пять, – а вот у Джимми… У него покуда не было ни гроша.

– А теперь, когда Джимми мертв?

– Деньги достанутся Натану на тех же условиях. Я не получу ничего.

Бобби все еще сомневался.

– Но ведь предусмотрены же, наверное, какие-то выплаты для опекунов мальчика.

– Опекуны Натана будут получать ежемесячно какую-то сумму, – заверила Кэтрин. – Вы, наверное, думаете, будто его опекун – я? Сегодня утром мне доставили документы. Джеймс и Марианна официально возбудили против меня дело, чтобы добиться опеки над Натаном. Они заявили, что я пыталась его убить. Можете себе такое представить, мистер Додж? Мать, которая собирается убить собственного сына?

Она придвинулась к нему, оказавшись значительно ближе, чем обычно стоят незнакомцы в музеях. Он снова почувствовал запах ее духов, увидел белую шею, ее длинные темные волосы, спускавшиеся вдоль спины, – роскошное черное покрывало, не менее возбуждающее зрелище, чем синяя ткань на картине Уистлера.

Кэтрин не двигалась и молчала. В ней было нечто провоцировавшее на прикосновение, пробуждавшее в Бобби мужчину и предлагавшее завоевать эту женщину.

Она играла им. Свое тело Кэтрин использовала как оружие, сознательно одурманивая разум бедного глупого полицейского. Смешно, но, даже зная это, он все равно боролся с соблазном сделать шаг и прижать ее к себе.

– Мой сын в больнице, – пробормотала она.

– Что?

– Он в реанимации. У него панкреатит. Может, вам он не кажется таким уж страшным, но для Натана это беда. Мой сын болен, мистер Додж. Очень болен, доктора не знают почему, и оттого родители мужа обвиняют меня. Если они сумеют доказать, что его болезнь – моя вина, то заберут ребенка. Тогда и внук, и деньги будут принадлежать только им. Если, конечно, вы мне не поможете.

Бобби непроизвольно оглядел ее с головы до ног.

– А почему я должен вам помогать?

Она улыбнулась – откровенной женственной улыбкой, но Бобби впервые увидел в ее глазах проблеск эмоции: Кэтрин Гэньон тосковала. Страшно. Она протянула руку и осторожно коснулась пальцами его груди.

– Мы нужны друг другу, – негромко сказала Кэтрин. – Подумайте о том, что вам предстоит слушание в гражданском суде…

– Вы знаете об этом?

– Конечно, знаю. Это два взаимонаправленных потока, мистер Додж. Дело об опеке – фундамент дела об убийстве. По сути, если я плохо обращалась с Натаном, то вы совершили убийство.

– Я не совершал убийства.

Ее пальцы затрепетали у него на груди.

– Конечно. И я не та женщина, которая мечтает причинить вред своему ребенку.

Она придвинулась еще ближе, ее дыхание щекотало ему губы.

– Вы не верите мне, мистер Додж? А должны бы. Потому что у меня нет иного выбора, кроме как довериться вам.

* * *

Бобби было необходимо собраться с мыслями. Он вышел из музея, добрался на такси до дома и застыл столбом посреди гостиной. Да пошло оно все!

И он отправился на пробежку.

Вниз по Джи-стрит – к Коламбиа-роуд. Потом в парк, где слева ревет транспорт, а справа нет ничего, кроме океана. Мимо исторического Бат-хауса, наблюдая за тем, как меняется облик домов – от крошечных трехэтажек до огромных особняков. Потом в лицо ему ударил ветер, он услышал волны, бьющиеся о берег. Погода здесь была суровая, ветер являл собой реальную физическую силу, толкавшую человека вспять, в то время как он стремился вперед. Бобби буквально прокладывал себе путь, огибая старую каменную сторожевую вышку и глядя, как в небе неторопливо плывут самолеты с рекламным слоганом. Неподалеку располагалась детская площадка. Тепло укутанные дети катались с горки.

Он сделал еще круг, слушая отзвуки детского смеха, прорывавшиеся сквозь ветер. В Южный Бостон переехало слишком много людей. Раньше здесь преобладали дети из рабочих семей. Теперь на Кастл-Айленд стало заметно больше «белых воротничков», но детские игры остались точно такими же грубыми, как и прежде.

Бобби отправился назад. Легкие работали на полную мощность, а из головы наконец выветрился туман.

Дома Бобби взял справочник и, вытирая пот, начал звонить. С третьей попытки он нашел то, что искал.

– Да, у нас в реанимации находится Натан Гэньон, – ответила ему медсестра. – Привезли вчера ночью.

– Он в порядке?

– Обычно мы не подключаем здоровых людей к аппаратуре жизнеобеспечения, – пошутила та.

– Я имею в виду, как он себя чувствует? Я из полиции штата Массачусетс. – Он погремел значком.

– Состояние тяжелое, но стабильное, – сообщила медсестра.

– Панкреатит, – вспомнил Бобби. – Это опасно?

– Не исключено.

– В данном случае?

– Вам лучше поговорить с его врачом, доктором Рокко.

Бобби сделал пометку.

– Мальчик у вас уже бывал?

– Несколько раз. Я повторяю, вам лучше поговорить с доктором Рокко.

– Ладно, ладно. Еще один вопрос, если не возражаете.

Медсестра, судя по всему, задумалась, а потом решила ответить:

– Да?

– Ребенок когда-нибудь поступал с другими симптомами? Сломанные кости, синяки непонятного происхождения – ну, вы меня понимаете?

– То есть не падал ли он с лестницы? – сухо спросила женщина.

– Вот именно. Ему не доводилось падать с лестницы?

– За последний год – два перелома.

– Два перелома за последний год, – пробормотал Бобби. – Это серьезно. Спасибо. Вы мне очень помогли. – И он повесил трубку.

Бобби присел на краешек стула. Открытый справочник лежал у него на коленях. Пот катился по носу и капал на тонкую бумагу. Он чувствовал, как в его душе сгущается мрак – густой и непроницаемый. Бобби подумал о том, что ему сейчас больше всего хочется – нет, не бегать, не спать, даже не поговорить со Сьюзен, – а просто отправиться в тир и выбить десять из десяти.

Интересно, какой вывод из этого следует?

Разумный человек забыл бы о встрече с Кэтрин Гэньон. Бобби выполнял свой долг – это лучшее, что может сделать полицейский. Теперь ему нужно умыть руки и отойти.

Конечно, разумный человек вообще не стал бы встречаться с женщиной вроде Кэтрин в людном месте. И он не беспокоился бы так о ребенке, которого совсем не знает.

Бобби захлопнул справочник.

– Доктор Рокко, – повторил он и отправился в душ.

Глава 9

Его мобильник зазвонил через минуту после того, как он вышел из дома. Бобби не очень-то хотелось ехать через весь Бостон на машине – плата за парковку разорила бы его и, если честно, без мигалки на крыше он не рискнул бы лезть в пробку. И потому Додж пошел на автобусную остановку. Голова опущена, плечи согнуты – ему казалось, что при дневном свете он всем бросается в глаза, совсем как преступники, чьи изображения расклеены на столбах.

Хорошо еще, Джимми Гэньон был белым, подумал Бобби, иначе его убийца даже не смог бы выйти из дома.

Телефон снова зазвонил. Он с подозрением взглянул на экран.

– Слушаю.

– Бобби? Слава Богу. Я пытаюсь дозвониться до тебя со вчерашнего вечера.

– Привет, папа. – Бобби расслабился, но лишь немного. Он продолжал идти вперед – до автобусной остановки оставалось шесть кварталов. – Я звонил тебе утром, но было занято.

– Мне пришлось отключить телефон, чертовы репортеры не давали покоя.

– Прости.

– Я им ничего не сказал. Никчемные сукины дети. – Отец Бобби ненавидел журналистов почти так же сильно, как и демократов. – С тобой все в порядке?

– Держусь.

– В отпуске?

– Пока департамент не вынесет свое решение.

– Я тут кое-кому позвонил, – сказал отец.

Некогда он открыл оружейный магазинчик, чтобы иметь какой-нибудь приработок к пенсии, и большинство его покупателей являлись коллегами Бобби. Они тоже начали звать его Папой, и это прозвище приклеилось к нему намертво. Бобби это поражало, он был уверен, что его ворчливый и несговорчивый отец не потерпит фамильярности. Но Ларри, видимо, не возражал. Иногда это даже как будто льстило ему. Времена меняются, заключил Бобби. И он тоже пытался хоть что-то изменить, просто на это ушло больше времени.

– Я слышал хорошие новости, – сказал отец. – Ты сделал то, что должен был.

Бобби пожал плечами. «Спасибо» прозвучало бы слишком высокомерно, а промолчать – значило показаться неблагодарным.

– Бобби…

– Знаю, мне следовало тебе позвонить, – прервал тот. – Нельзя заставлять тебя так волноваться.

– Дело не…

Бобби продолжал – торопливо, чтобы не утратить смелости:

– Наверное, все это давит на меня сильнее, чем я думал. То есть я не сомневаюсь в правильности своего поступка. Я основывался лишь на том, что видел, и это заставило меня стрелять. И все-таки в комнате находился ребенок. Прямо там, в трех шагах от него. А я вышиб его отцу мозги. Теперь мальчику придется с этим жить – и мне тоже… – Голос у него оборвался и зазвучал совсем устало. Господи, и как же он так вляпался?