Текст книги "В год огненной векши (СИ)"

Автор книги: Лия Нежина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава 5

Когда свежее утро серпеня сошло на землю, Забаву привели к отцу. Служанки так расстарались, что Мирослав не узнал свою дочь: на ней дорогое заморское платье, голову украсил венец с самоцветами, на шее – жемчуга. И без того черные брови намазали углем, щеки натерли свеклой.

– Умыть да переодеть сей же час! Мала еще княжеские жемчуга носить! – гневно закричал князь.

Через полчаса перед земляным валом, на котором находилось древнее капище, стояла Забава в окружении братьев. На этот раз ее одели в белый сарафан, подол которого украшал ярко-красный узор, а лиф был расшит мелким бисером. На шее только бабкин оберег на суровой нитке, на голове – светлое очелье с подвесками. Старая Варна, жрица богини Мокоши, взяла Забаву за руку и, подведя к стоящему здесь же Всеволоду, соединила их руки.

– Как на этот увал взойдете вдвоем, так и век вдвоем вековать будете, – сказала скрипучим голосом. Потом подтолкнула детей вперед, к капищу, где, стоя у почерневшего деревянного идолища Перуна, ожидали их князья и жрец бога-громовержца.

Всеволод держал теплую ручонку девочки и не мог смотреть на нее. Стыд и злость терзали его душу. Всю ночь ему снилась плачущая растрепанная Рада, сидящая у порога княжеской гридницы; всю ночь он корил себя за малодушие, за то, что устыдился и позволил глумиться над ней. Предстоящее обручение же казалось ему еще большим позором. Он не мальчишка уже, а воин, наравне с отцом защищавший Северомирские земли от недруга. И ему отец во хмелю подыскал в невесты эту девчонку!

От Забавы не укрылось настроение Всеволода. Иногда она исподлобья поглядывала на своего спутника и замечала сдвинутые брови, сжатые губы. Но в силу возраста и веселого нрава девочка не разделяла настроения своего жениха. Ей было радостно, что ее окружили таким вниманием. Всеволод ей казался красивым и статным. А недавно она видела, как он поборол самого Владигора, которого никто не мог свалить с ног. Успокаивали ее и разговоры о том, что ничего для нее пока не изменится, будет жить она с братьями и отцом по-прежнему.

Взойдя на увал, молодые поклонились статуе Рода и Мокоши и подошли к самому высокому идолищу Перуна. Жрец взял руку Всеволода, засучил рукав. Мирослав подставил под руку серебряную обрядовую чашу, жрец полоснул кривым ножом по запястью княжича. Появилась тонкая красная полоска, и кровь должна была бы закапать в чашу, но прямо на глазах присутствующих рана срослась и в чашу не упало ни капли. Все ахнули. Мирослав протер глаза. Жрецы переглянулись.

– Глубже режь! – сердито выкрикнул князь Болеслав.

У жреца вспотели ладони. Он удобнее взял руку Всеволода, сильнее полоснул по его запястью, так что княжич поморщился от боли, но, как и в первый раз, рана срослась прямо на глазах.

– Не хочет Перун жертвы, – забормотал жрец, проводя заскорузлыми пальцами по совершенно невредимой коже запястья. – Не бывать свадьбе!

Тогда в оглушающей тишине раздался негромкий скрипучий голос Варны:

– Руку-то отыми. Ишь вцепилась… – все посмотрели на Забаву, которая держала Всеволода за левую руку.

Забава и Всеволод удивленно глянули друг на друга и расцепили руки.

– Режь, – заскрипела Варна жрецу. – Будет тебе жертва.

Жрец быстрым движением рассек кожу на руке Всеволода и накапал в чашу его крови, потом прикоснулся ножом к запястью Забавы, и в чашу закапала ее кровь. Смешанную в чаше кровь плеснули на алтарь. Белый столб поднялся в небо, и жрец забормотал:

– Как река берегу, птица небу, дерево земле, так и Забава принадлежит Всеволоду. Как стрела без лука, пчела без цветка, лист без дерева, так и Всеволода не будет без Забавы. Перун принял ваши жертвы. Отныне ваши судьбы связаны.

Жених и невеста склонили перед идолом головы и, взявшись за руки, первыми пошли по дороге к городу. Девочка была веселой, несколько раз что-то спрашивала у Всеволода, не обижаясь на его недовольный и растерянный вид.

Княжич и вправду был рассеян. Еще там, на капище, едва смешанную кровь их плеснули на жертвенник, стало нестерпимо покалывать кончики пальцев. Теперь же все кисти рук горели огнем так, будто Всеволод и вправду сунул их в костер. Пока шли до города, княжич несколько раз едва не потерял сознание от боли, лишь страшным усилием воли заставляя себя терпеть. Между тем, сколько он не смотрел на свои руки, ничего необычного не видел.

«Неужто Перун гневается или кровь пращуров не принимает иноземку, а, может, это ведьма мучает меня?» – гадал он.

Внезапно боль начала утихать, и у городских ворот Всеволод уже думал, что ему померещилось со страху.

Вернувшись с капища, северомирцы стали готовиться к отъезду. Путь предстоял неблизкий, и до полудня нужно было выехать из Светограда.

В горницу, в которой они с отцом ночевали, княжич заглянул проверить, не забыто ли что впопыхах. Мельком оглядев полутемное помещение, заметил, что под лавкой серый котенок играет серебряной пряжкой от северомирского плаща. Подняв с пола пряжку и зажав ее в одной руке, другой потрепал животное по гладкой короткой шерсти.

С улицы раздался голос отца, и Всеволод заторопился покинуть горницу. Перед крыльцом уже толпились провожатые, ждали только его. Легко вскочив в седло, княжич лишь мельком взглянул на кареглазую девочку, ставшую его невестой. Он рад был наконец покинуть Светоград и едва сдерживался, чтоб не пришпорить своего вороного и не понестись прочь.

Ветер быстро развеял пыль, поднятую северомирскими конями, и дом Мирослава зажил прежней спокойной жизнью. Одним лишь был омрачен этот светлый день: не прошло и получаса со времени отъезда северомирского князя, как служанка, подметавшая полы в горнице, нашла под лавкой мертвого котенка.

Глава 6

Высокая стройная красавица с длинной темно-каштановой косой и карими искристыми глазами стояла напротив большого зеркала в серебряной раме и улыбалась своему отражению. Вот и девятнадцатый год пошел… Завтра приедет, наконец, жених, и все в ее жизни изменится. Пять лет длится их обручение. Послы из Северомирских земель каждое лето приезжали с дорогими подарками, а в этом году с посольством ждали самого Всеволода.

Всеволод… Это имя грохотало и пело для Забавы. Она его почти не помнила, но так привыкла считать себя его невестой, что уже не мыслила о другом женихе. В ее памяти сохранился образ темноволосого голубоглазого юноши, которому она приписывала разные чудесные качества и была уже загодя влюблена. Единственное, что огорчало Забаву – это отношение к жениху братьев, особенно старшего. Владигор много раз уговаривал отца и сестру разорвать помолвку. Но Мирослав стоял на своем, а Забава во всем полагалась на отца.

Без стука отворилась дверь, и, тяжело ступая через порог, в светелку вошел князь Мирослав, поседевший и постаревший, но все такой же прямой и крепкий.

– Не спится, Забава? – улыбнулся он дочери.

– Не спится, отец, – кивнула девушка, присаживаясь на лавку и сгоняя серую свернувшуюся в клубок кошку, чтобы дать присесть отцу.

Князь сел, тяжело вздохнув, и искоса пытливо посмотрел на княжну. Надо же, какой стала дочь! И на мать похожа, и Мирославова порода видна, как во всех детях его.

Кошка потерлась о ноги Забавы, потом прыгнула к ней на колени и улеглась, мурлыча. Девушка погладила ее по мягкой шерсти.

– Все же ужились они с Рыжей, – усмехнулся князь, кивнув на бельчонка, вертевшегося в другом углу горницы, у окна. Еруслан привез его Забаве чуть живого из леса больше недели назад.

– Мурка ее не обижает, – ответила Забава, выжидающе глядя на отца. Ведь не о векше же пришел говорить он с ней накануне приезда жениха.

Мирослав снова вздохнул и решился:

– Тяжелый разговор у меня к тебе, дочка… Важный, – и замолчал надолго, собираясь с мыслями.

– Жених завтра приедет, и уж не до того будет, а ты, чтоб обиду на меня не держала, знать должна, почему я единственную дочь в чужие земли отдаю за незнамо кого. Братья вон твои изводят меня: почто отдаешь Забаву в Северомирск. А ты сама как рассуждаешь? Может, здесь приглянулся кто, а я и не ведаю?

Забава покраснела и тихо ответила отцу:

– Никто не люб мне, батюшка. Я слово дала, кровью моя клятва связана.

– Эх, – с горечью произнес Мирослав, – и не было бы той клятвы, кабы не сила в тебе да кабы не бабка твоя колдунья.

И Мирослав начал рассказ о том, что много лет терзало и не давало покоя, но о чем должен был помнить ради собственных детей.

Жена князя, мать троих его сыновей, умерла в горячке, когда Мирославу шел уже четвертый десяток. Она была умной и доброй, жили они в ладу, о другой князь уже не помышлял. Но прошло время, и все больше стал он сознавать, как еще силен телом и душой, как играет молодая кровь и наваливается тоска одиночества. К тому же и в свои лета он был силен и здоров, привлекал девичьи взоры суровой мужской красотой

В тот год месяц червень стоял небывало жарким и сухим. На Купалу за городом жгли костры, у реки собрался народ. Мирослав оседлал коня и поехал подышать прохладным воздухом у реки да посмотреть на чужое веселье.

На древнем капище, огороженном частоколом, ярко горели костры, жрецы творили обряды. По реке плыли венки с зажженными свечами – девушки гадали на судьбу. Вода в реке была теплой, будто парное молоко, но никто не купался – боялись водяного.

На игрище князя встретили радостно, поклонами, песнями, стали зазывать к кострам да хороводам, но Мирослав даже не сошел с коня, издали наблюдая за происходящим.

Вот тогда он и приметил ее. Она стояла в стороне, следя за играми городских парней и девок. Тонкая да высокая, статная, как царица. Девки все в белых льняных платьях да русоволосые. А она в красном сарафане с широким узорчатым поясом. Коса черная по спине, и глаза, как самая темная ночь.

Поймав на себе внимательный взгляд, девушка сначала искоса взглянула на Мирослава, потом вдруг развернулась к нему и, озорно вскинув голову, крикнула:

– Эй, князь, негоже на девок заглядываться!

Мирослав спрыгнул уже с коня, собираясь подойти, ответить, но красавица уже кружилась в хороводе с другими девушками.

Князю душу перевернуло. Подозвал к себе знакомого парня, спросил, указывая на девушку:

– Это чья такая будет?

– Желана это, князь, – ответил тот, – дочка травницы, что живет на другой стороне реки. Только и не травница она вовсе, говорят, а ворожея. И эта тоже, верно, ведьма. Вон какая черноглазая.

Парень уже отошел, а князь все не мог оторвать глаз от девушки. Он привязал коня к дереву и обошел игрище. Желана вместе со всеми прыгала через костер, кружилась в хороводе и пела. В полночь, когда желтая луна осветила все вокруг, девки и парни разбрелись по лесу искать цветок папоротника. Лес осветили десятки факелов. Желана одна пошла вдоль реки к корявому дереву.

Дерево это, сейчас уже поваленное бурей и полусгнившее, обычно обходили стороной. Старики рассказывали, что обитал в этом месте страшный змей, который похищал и сжирал красивых девушек, а перед смертью превратился в высокое уродливое дерево. У местных оно считалось границей, с которой начиналось Заречье – опасный болотистый край. Но именно здесь были самые густые заросли папоротника.

Сюда и направилась Желана. Сюда же, немного замешкавшись и сжав в руках костяной оберег, направил коня Мирослав. Сначала он лишь наблюдал за тоненькой фигуркой, мелькающей среди деревьев. Но девушка шла слишком быстро, и князь уже начал терять ее из виду. Тогда Мирослав решился. Пришпорив коня, он быстро поравнялся с Желаной, одним движением подхватил за поясницу и перекинул через седло. Девушка забилась, закричала, попыталась вырваться, но князь, крепко держа ее одной рукой, уже мчал во весь опор в Светоград.

Обессилевшую от борьбы и крика, не сопротивляющуюся привез Мирослав Желану в княжеский терем. Внеся на руках в свою опочивальню, бережно поставил на ноги. Она тут же отступила, забилась в угол, только красные от слез глаза смотрели прямо, зло.

– Не бойся, – поторопился успокоить ее князь, – худого не сделаю. Полюбилась ты мне. Я князь, негоже мне за девками бегать. Останься со мной, будешь жить в довольстве, а сыновей родишь – и их землей наделю.

Выпалив все на одном дыхании, Мирослав замолчал. Он ждал ответа, ждал хоть слова, жеста… Но Желана стояла, прижавшись спиной к стене, словно пойманный в клетку дикий зверь, и не отвечала.

Мирослав растерялся. Он прошелся по комнате, хотел ближе подойти к девушке, но она так отшатнулась, что он передумал и, решив наконец дать ей время свыкнуться с новым своим положением, вышел вон.

Два дня прошли как в угаре. Князь приходил в светелку, просил, умолял, и на коленях стоял, и грозил, но ничего не добился, кроме слез да затравленного пронзительного взгляда.

А на третий день к воротам явилась нищая старуха с клюкой и велела слугам кликать самого князя. Над ней сначала только посмеялись, но она стала сыпать такими проклятиями, что на шум вышел Мирослав.

– Ты, князь, дочь мою увез, – низким голосом прокаркала старуха. – Так поиграл, да и будет. Отпусти теперь девку.

– Дочери твоей я ни словом, ни делом обиды не нанес, – спокойно и уверенно отвечал Мирослав. – Я люблю ее и хочу в жены взять.

– Не годится моя Желана в жены князю, – усмехнулась старуха, – она для другого рождена. Желана – богини Мокоши жрица. Отпусти добром, князь – Мокошь не простит.

Князь задумался: Мокошь – богиня добрая, всегда покровительствовала его роду, не случайно еще его дед идола на капище поставил. Но могла Мокошь и недолей одарить, и нити судьбы перепутать. Ей не впервой. Только отступиться он уже не мог.

– Не отпущу я Желану, – сказал он твердо. – А ты, ежели счастья ей хочешь, уговори сердце мне отдать. Я не поскуплюсь: сама на золоте есть-пить будешь.

– Не за золотом твоим я пришла, – скривилась старуха, – Отдай дочь мою, а иначе беда будет!

– Не отдам, – решительно ответил князь и хотел уже приказать, чтоб гнали старуху со двора, как та вдруг преобразилась: зеленью засверкали глаза, с головы упал серый шерстяной платок, и дыбом встали седые космы. Ведьма подняла клюку и заговорила не своим голосом:

– А коли так, смотри, князь, весь род твой прокляну до седьмого колена, на город твой черную язву напущу…

Не успела она договорить, как сзади все пришло в движение, князь оглянулся и обомлел: позади стояла Желана.

– Не надо, мама, молчи! – закричала она, бросаясь к матери. И тихо добавила, прямо глядя в глаза ведьме. – Не пойду я с тобой. Я с ним останусь. Он правду говорит, что любит, и я его люблю.

Князь больше ничего не слышал от радости. В ушах звенело, сердце зашлось счастливым набатом. Желана что-то еще говорила старухе, та лишь злобно шипела в ответ, но повернулась спиной и пошла восвояси, подметая улицу своими ветхими одеждами.

Той же ночью стала Желана принадлежать князю. Тогда понял Мирослав, как умеет любить сильное взрослое тело, как жаждет страсти опытное сердце. А через неделю Желана княгиней ступила на порог княжеской опочивальни. Не обманул Мирослав.

Но счастье их было с горчинкой – не приняли молодую княжну вельможи, осуждали князя за простолюдинку; не приняли мачеху и княжичи, особенно старший. Как Владигор любил и оберегал после Забаву, так ненавидел он ее мать.

Молодая княгиня в княжеских палатах чувствовала себя птицей в золотой клетке. Все ее занятия сводились к рукоделию да ожиданию мужа. Попыталась она было заняться врачеванием, но князь строго-настрого запретил за травами ходить да отвары готовить – и без того Желану за глаза ведьмовкой называли.

На второй год княгиня понесла. Ох, и что творилось с Мирославом! Он и первенца так не ждал, как этого ребенка от безумно любимой жены. Только сама Желана начала грустить да недужить. Как князь не бился, жена ничего не говорила о причине своей тоски, только раз как-то сказала, что не простит ей Мокошь предательства, заберет дитятю.

Мирослав, чтоб успокоить ее, велел всем богам принести жертвы. Выбрали для этого жрецы день зимнего солнцеворота. Несмотря на лютый мороз, на капище пришло полгорода. Разожгли костры, на жертвенный камень перед идолищем Рода пролили кровь только что заколотого козленка, кровь зашипела, запузырилась, и в небо повалил белый дым.

Перуну на алтарь пролили кровь годовалого бычка – полыхнуло пламя в костре синими отблесками. Жрецы довольно посмотрели на князя.

К идолищу богини Мокоши Мирослав подошел сам. Жрец дал ему кривой остро заточенный нож, два дружинника подвели к жертвеннику крупную белую яку, подняв за уши голову, повернули шею к Мирославу. Тот примерился и быстрым уверенным движением полоснул по белоснежной овечьей шее. Ярка дернулась, захрипела, алая кровь обагрила черный жертвенный камень, брызнула на руки дружинникам. Жрец подставил чашу под рассеченное горло, наполнил кровью и плеснул на костер. Костер зашипел, полыхнул огонь, и поднялся в небо черный столб дыма. Жертва Мокоши была напрасной.

Глава 7

Роды у Желаны начались накануне праздника Лады и Лели. Князь с утра уехал за реку: в лесу объявился медведь-шатун, задрал уже двух деревенских мужиков, стал выходить к жилью. Князь собрал охотников, взял свору остроушек и отправился травить зверя. Лишь поздно вечером охотники возвратились, волоча за собой тушу убитого медведя.

Едва ступив на крыльцо, Мирослав понял, что что-то не так. Навстречу вышла уставшая хмурая повитуха, слуги в доме шарахались, стараясь убраться с глаз долой. В княжеской опочивальне стоял душный терпкий запах трав. На кровати лежала белая, как простыни, княгиня. Мирослав наклонился, не веря глазам, – так не похожа была эта женщина с искусанными губами и красными воспаленными глазами на его жену.

– Худо, князь, ой худо! – запричитала повитуха. – И заговоры читали, и окна открывали, и узлы развязывали, а дите не идет.

Услышав голоса, Желана повернула голову и открыла глаза. Мирослав нагнулся еще ниже и встал на колени перед кроватью.

– Не разродиться мне, – чуть слышно зашептала Желана, – Позови мать мою, пусть придет, пособит.

Мирослав оторопел. Не видел он старую ведьму с того дня, как приходила она за Желаной. И не хотел допускать ее к жене и ребенку. Но подняв глаза на повитуху, понял по отчаянному взгляду ее, что придется исполнить волю жены и как можно скорее.

Старуха пришла скоро. Выгнала всех из горницы, затворила дверь. Не было еще полуночи, когда в горнице раздался громкий крик ребенка. Но день рождения Забавы стал днем смерти ее матери. Желана умерла, не успев прижать к груди долгожданное дитя.

Ночью Мирослав не ложился спать, сидел рядом с телом жены отрешенный и страшный. Не радовала его новорожденная дочь, ничто не могло утешить. Далеко за полночь вдруг зашумели, заметались в светелке, где стояла колыбель с ребенком. Навстречу вошедшему князю кинулась простоволосая кормилица в одном исподнем:

– Кикимора! Кикимора болотная! – кричала она, упав на колени перед князем. – Помилуй, не казни!

– Чтооо? – завопил Мирослав, опомнившись. – Что с дитём?

На крики уже сбежались слуги, кто со свечой, а кто с дубиной.

– Только глаза прикрыла, а дитя в колыбели спало! – кричала кормилица. – Как сковало меня что, как камнем к лавке придавило. Тут вижу: стоит над ребенком она сама, болотница, и руки корявые к девочке тянет. Взяла она ее прямо с одеялком, а Забавушка и не проснулась даже. А меня отпустило, только когда в сенцах дверь скрипнула…

Кормилица что-то еще говорила, а князь уже заглянул в колыбель, схватился за голову.

Лишь когда кто-то из дружинников приметил, что на капище вспыхнул огонь, Мирослав догадался, какая кикимора забрала ребенка; и не мешкая более со всеми собравшимися дружинниками и слугами рванулся к капищу.

То, что увидели прибежавшие на капище люди, заставило бы содрогнуться и опытных воинов. В центре, рассыпая искры, горел высокий жаркий костер. На круглом жертвеннике лежала тушка ягненка с перерезанным горлом, кровь тонкой струйкой стекала на рыхлый уже снег.

Ведьма, мать Желаны, стояла у костра, высоко над головой подняв руки, в которых держала пищащий сверток с младенцем. Лицо ее было неузнаваемо: белое, как у покойника, несмотря на рыжие отблески пламени, и худое, как обтянутый кожей скелет. Ведьма выкрикивала страшные слова проклятия:

– Жизнь за жизнь прими, тело живое за тело мертвое возьми, душу живую за душу мертвую…

Люди окружили капище, но идти дальше не решались – так близко стояла ведьма к костру, что достаточно было одного движения, и ребенок полетел бы в огонь. Мирослав, до боли сжавший в руках короткий меч, готов был уже рискнуть и кинуться на старуху, как из-за идола Мокоши вдруг полился чистый белый свет. Сначала теплый и неяркий, он вдруг стал нестерпимым, ослепляющим, таким что открыть глаза было невозможно. К этому прибавился визгливый нудный звук, который резко ударил по ушам. Князь попробовал открыть глаза и увидел, как все его воины катаются по земле, закрывая уши, и кричат от боли. Он же с трудом, но мог смотреть и слышать. В центре белого свечения появилась фигура высокой крупной женщины с длинными, как плети, руками. «Мокошь! – догадался князь. – Сама богиня явилась!».

– Остановись, ведьма! – низким грудным голосом крикнула Мокошь стоящей у костра старухе. – За эту жизнь уже заплачено.

Старуха отчаянно взвыла, опуская руки и прижимая ребенка к себе. Мирослав, понимая, что это, возможно, последний шанс спасти ребенка, попытался двинуться в ее сторону. Заметив эту попытку, ведьма ощерилась, словно кошка, и заговорила вновь еще громче и пронзительнее:

– А коли так, пусть кровь моя в ней станет проклятьем княжеским; пусть сила моя, как ручей течет в реку, течет в новое тело; пусть сердце холодное никогда не узнает любви, а тело станет желанным для всех мужей, что увидят его! Пусть…

– Что твое ведьмовство против материнской любви? – перебила ее Мокошь и протянула к старухе свои длинные руки, забирая ребенка. – Сказала ведь: за это дитя жизнь отдана, за нее уже просили.

Потом повернулась к князю, чуть живому от ужаса, и передала младенца ему.

– Страшный обряд был совершен, сказала торжественно. – Не в моей власти его изменить. В дочери твоей сила матери и бабки первозданная поет. И будет она проклятьем твоего рода. Может остановить это проклятье только еще бОльшая сила. До поры до времени нет для тебя опасности. Но в год огненной векши отдай ее черному волку, который в честном поединке сумеет одолеть рыжего оленя.

Ничего не понимающий Мирослав только кивнул в ответ. Что там за проклятие? Какой черный волк? Убраться бы отсюда живыми!

А богиня продолжала уже нравоучительно:

– Ведьму казнить не вели: пусть живет, как жила, – она ради дочери на колдовство пошла. Да и силы в ней больше нет, вся сила в дитя перешла. А Забаве знания ее нужны, пусть бабка учит ее, о чем сама ведает.

Потом прикоснулась рукой к устам Мирослава, проводя по ним теплыми своими пальцами сверху-вниз и слева-направо.

– И помни, что знать о том до поры никто, даже она сама, не должен. А если не отдашь в год огненной белки ее черному волку, завалившему рыжего оленя, так погубит она род твой, хоть и не по своей воле. И все пророчества бабки сбудутся.

Свечение вокруг богини стало бледнеть. Теперь капище освещало только пламя костра да розовая полоска, появившаяся на востоке и знаменующая начало нового дня.

Оглянувшись, князь увидел, как поднимаются с земли его воины, тряся головами. Первым подбежал к Мирославу воевода:

– Видимо, морок какой напустила ведьма! До сих пор в голове жужжит, будто сотня веретен…– и увидев в руках у князя сверток с младенцем радостно обнял Мирослава.

– А где же ведьма, князь! Сгорела или сумела спастись?

Князь оглянулся и не увидел старухи, только рядом с костром лежала черно-серая куча тряпья. Воевода подошел и ткнул в нее сапогом. Она зашевелилась. Тогда дружинники подняли и поставили на ноги мать Желаны. Узнать ее было нельзя: она будто постарела лет на десять и исхудала.

Злоба поднялась в душе князя. Хотел было приказать схватить да кнутами бить, только вовремя вспомнил слова Мокоши и передумал. Без силы ведьмовской старуха зла уже никому причинить не могла. А ослушаться Мокоши князь не мог.

– Вот так, дочка, было дело. Как узнал я, что Всеволод из черных волков, никому другому не мог отдать тебя, – так закончил князь свой рассказ.

Забава сидела, подтянув ноги к груди и обхватив себя руками. Страх, который редко испытывала она, сковал сознание. Она может погубить своих братьев и отца! Она? Как? Тысячи подобных вопросов роились в голове и не находили ответа. Проклята! Она проклята? За что? Она только добро хотела нести в этот мир.

Все эти тяжелые думы прервал отрешенный голос Мирослава, который будто произнес мысли вслух:

– Теперь уж я могу тебе все рассказать, дочка. Завтра Всеволод приедет, и проклятие никогда не сбудется.