Текст книги "Лион Измайлов"

Автор книги: Лион Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Ну вот, дорогой, другое дело, а то «я Володя, я Володя».

Но Синичкину было уже не до Семенова. Как же без паспорта?

Без путевки? Ведь в дом отдыха не примут. Володя машинально выпивал, машинально закусывал. А тут еще и проводница пришла, билеты собирает.

– Батюшки, – всплеснула она руками, – Куравлев! Живой! – и тут же побежала за напарницей. – Да как же при входе-то не заметила, – приговаривала она на ходу. Растолкала спящую напарницу.

– Кать, на 18-м месте едет-то знаешь артист-то какой?

– Заяц, что ли? – отмахнулась спросонья Катя.

– Какой еще Заяц? Такого и артиста нет, Зайца. Куравлев едет, вот кто.

– Да хоть бы Смоктуновский, – сказала Катя и опять отключилась. Но тут же вскочила.

– Сам? Живой?

– Ну! – красноречиво ответила Настя.

– Иди ты!

– Иду.

И они обе побежали смотреть на живого Куравлева. А тот, кто представлялся им Куравлевым, сидел ни жив ни мертв. Он пил коньяк. Выхода у него не было.

– Куравлев! – в один голос сказали проводницы, сели напротив Синичкина, в четыре глаза уставились на него.

– Ближайшая станция когда будет? – заплетающимся языком спросил Синичкин.

– Ой, горемычный, – запричитала Катя, – как же ты мучаешься.

– Верно говорят, – вторила Настя, – все артисты пьяницы.

На ближайшей станции шатающегося Синичкина вели под руки к телеграфу, и там он нетвердой рукой написал телеграмму: «Мама вышли паспорт путевку», – и так без адреса отдал телеграфистке и деньги ей оставил, а сам пошел назад в поезд.

– Все в порядке, – сказал он Семенову, – теперь можем ехать, вышлет.

– А куда вышлет, ты хоть написал адрес-то?

– А зачем? На путевке написано: Дом отдыха «Спартак» – напротив «Динамо». Мне. В личные руки.

– Здравствуйте, – сказал Семенов.

– Здравствуйте, – не возражал Синичкин. – Я как вошел, сразу поздоровался, а вы, значит, мне сейчас отвечаете. Лучше поздно, чем никогда.

– Да нет, здравствуйте в смысле приехали.

Синичкин кинулся к чемодану.

– Да не суетитесь, Леня, я говорю приехали в смысле едем в один и тот же дом отдыха «Спартак».

– Замечательно, – сказал Синичкин, – подтвердите там, что я не Куравлев и что путевки у меня нет, не было и не будет.

– Да спи уже, Куравлев, не Куравлев, – Семенов уложил Синичкина, снял с него туфли и накрыл одеялом.

Подробностей следующего дня В. Синичкин не помнил. Подробностей было слишком много. Приходили разные люди. Одни приносили с собой бутылки и тут же распивали, другие, стоя в коридоре, спорили. Куравлев это или не Куравлев. Третьи располагались в купе по-хозяйски и долго обсуждали достоинства и недостатки актерских работ Куравлева. Четвертые рассказывали о своей жизни, делились воспоминаниями о войне и детстве. Пятые учили Куравлева жить, ссылаясь на богатый житейский опыт. Шестые учили Куравлева актерскому мастерству. Седьмые предлагали Куравлеву тут же сыграть в карты.

Синичкин сидел у окна и равнодушно смотрел на посетителей, иногда он засыпал сидя, просыпался и снова смотрел и слушал. Первым не выдержал сосед Синичкина Семенов.

– Все, граждане! – сказал он. – Прием посетителей закончен. Артисту нужно отдохнуть! Все заявки в письменном виде подавать проводнику.

После этих слов он закрыл дверь и сказал Синичкину:

– Будет с них. Отдохни, Леонид. – А потом с жалостью добавил: – Ну и жизнь у вас, у артистов, хуже, чем у клоунов.

Синичкин улегся на верхней полке и стал обдумывать ситуацию. Приехать в дом отдыха без путевки и паспорта – явная бессмыслица. Никто не примет. Не поверят.

С другой стороны, назваться Куравлевым, во что, конечно же, все поверят, тоже невозможно, потому что противоречит принципам Синичкина. А отступаться от своих принципов Володя не хотел, так как считал, что будет еще хуже. Другими словами, он считал, что каждый должен заниматься своим делом: обманщик – обманами, аферист – аферами, а честный человек должен быть честным. А если честный вдруг решит заняться обманом, то у него ничего не получится. Навыков обманывать нет, совесть все время гложет, одним словом, сплошной дилетантизм, а Синичкин уважал профессионалов.

У Синичкина уже был опыт в этом плане. Дело в том, что Синичкин не сразу стал парикмахером, хотя с детства мечтал стать именно парикмахером.

Было ему всего пять лет, и пришли к ним гости. А маленький Вова залез на спинку стула и начал падать на тетю Галю. У тети Гали на голове была модная прическа, на которую тетя Галя убила три часа. Падая на тетю Галю, Вовочка ухватился за прядь ее волос и спустился по ней благополучно на пол. Прядь волос осталась висеть, тетя Галя расстроилась, а дядя Ваня, ее муж, сказал, что тете Гале так еще больше личит. Личит – это значит идет к лицу. И действительно, прядь золотистых волос, как лисий хвост, выбивалась из гладкой прически и кончалась завитком у шеи.

– Парень-то парикмахером будет, – сказал дядя Ваня.

Устами дяди Вани глаголила истина. А локон, выпавший из прически тети Гали, вошел тогда в моду и долго не выходил из нее. А в некоторых отдаленных городах нашей необъятной страны и посейчас является единственным украшением красивых девичьих головок.

С тех пор, с того замечательного дня, Володя Синичкин, вооружившись ножницами, стриг все, что попадало под руку. Кукол, бахрому на скатерти, соседских девочек и себя самого. К восьмому классу он уже мог ножницами и расческой сделать практически любую прическу. Правда, пока что не очень хорошо. В десятом классе он уже делал прически хорошо.

Естественно, что после десятого класса ему захотелось пойти в школу парикмахеров, но мама была против. Родня ее поддержала. Как это так, в наш век НТР и мирного атома идти в парикмахеры! Непременно нужно поступить в институт. И Синичкин, надеясь на то, что он провалится на экзаменах, стал поступать. И как назло не провалился. Нечего и говорить, что все пять лет обучения в институте он делал прически всем девочкам своей группы. Только своей, потому что девочки своей группы строжайше запретили Володе делать прически посторонним. Так и получилось, что на общих со всем курсом лекциях девочки из Володиной группы выглядели значительно красивее, чем все остальные. Это обстоятельство помогло им еще в институте удачно выйти замуж в основном за преподавателей, аспирантов и студентов старших курсов того же института. Это переполнило замужних девочек такими чувствами благодарности, что Володя мог быть спокоен за свои зачеты, чертежи и экзамены. Мужья девочек не оставляли его без снисходительного внимания.

После института Володю Синичкина взяли в армию, где он служил в десантных войсках. А в перерывах между марш-бросками, вылазками и парашютными десантами прически делал женам офицеров и дочерям тех же офицеров, за что был ненавидим городским парикмахером. Хорошо еще, что в десантных войсках Володю обучили приемам самбо и каратэ.

Вернувшись домой, Володя Синичкин отработал положенное на предприятии в конструкторском бюро. Там за своим кульманом он аккуратно и добросовестно делал прически всему предприятию. Застигнутый врасплох главным конструктором, Володя сделал его жене замечательную прическу, после чего его инженерная карьера закончилась, и он навсегда перешел в салон под названием «Локон», где и работает по сей день. А мог бы ведь начать работать на шесть лет раньше и набрать за эти шесть лет соответствующую квалификацию. Вот к чему привела Володина непринципиальность в прошлом.

И теперь он был принципиальным во всех жизненных проявлениях, хотя и понимал, что принципиальность такая черта характера, что больше приносит неприятностей, но, как думал Володя, в конце концов вознаграждается. Так ему казалось. А огорчений, вызванных его принципиальностью, было полно. С одной стороны, прояви он свою принципиальность когда-то, он бы сразу занялся своей любимой профессией. С другой стороны, будь он не таким принципиальным, может быть, и сейчас бы счастливо жил со своей женой.

Ведь как ему все советовали, да заведи ты какую-нибудь интрижку. Ведь изводится человек, что ж тебе, не жалко, что ли, родную жену. Она тебя с кем-нибудь увидит после работы, прическу ей испортит, тебе скандал закатит, поплачет, и дело кончится. Ну не можешь интрижку завести, придумай, наври, что завел.

А он свое:

– Не могу ни изменять, ни обманывать.

Ну что ты будешь делать, довел человека до белого каления. Не выдержала, сбежала к другому. Бедняжка! Как она теперь там!

А он, Володя Синичкин, конечно, переживал. Он ее все-таки любил. И голова у нее была уникальная. Он с этой головой мог чудеса творить, он на ней такие прически делал – несколько лет призовые места среди парикмахеров страны держал. Да что там, один раз даже за границу ездил. В Монголию. И там получил «Гран-при», только он по-монгольски как-то по-другому называется. А теперь вот уж много лет Синичкин пребывал в одиноком состоянии. То есть, конечно, он иногда встречался со своими клиентками. Но все это было не так, как хотелось. Клиентки – это особая статья. Большинство из них все-таки смотрели на него сверху вниз, никогда не забывая, что он их обслуживает. И, несмотря на то, что считалось честью, когда прически делали именно у него, а все равно смотрели на Синичкина сверху вниз.

Другие, те, кто не были его клиентами, смотрели на него снизу вверх и заискивали, они пытались завлечь его в свои сети, но Синичкин чувствовал, что они преследуют определенные меркантильные интересы, а именно, стать его клиентками.

Была, правда, и другая категория женщин, которые разговаривали с ним на равных. Но это были женщины-парикмахеры. И они не вызывали у Синичкина никаких эмоций, кроме производственных. В них для Синичкина не было никакой загадки, а смотрел он на них не как на женщин, а как на товарищей по работе. Впрочем, и они смотрели на него не как на мужчину, а как на товарища по работе.

Вот так и получилось, что Синичкин был одинок, жил в однокомнатной квартире, походил на артиста Л. Куравлева, а в данный, описываемый момент ехал в дом отдыха «Спартак» без путевки и паспорта.

Оставшись один на один с Синичкиным, Семенов сам немного помучил его за обедом. Он обстоятельно выяснил, почему в фильме «Мы, нижеподписавшиеся» он, Л. Куравлев, так долго терпел приставания Олега Янковского к жене Куравлева артистке Муравьевой. Никто не спорит, он, Янковский, конечно, артист хороший, но это же не значит, что можно приставать к чужим женам.

– Он же не знал, что это моя жена, – лениво возражал Синичкин.

– Не, не знал, – петушился Семенов, – но ты-то знал, что это твоя жена.

– Нет у меня жены, – сказал Синичкин грустно, – сбежала она от меня.

– И правильно сделала, – сказал Семенов. – Какая жена такое вытерпит. Ее, понимаешь, посторонний мужчина прихватывает, а он сидит и кашляет. Тоже мне, кашлюн нашелся.

Но видя, что «Куравлев» не в духе, Семенов, побурчав немного, оставил любимого артиста в покое.

И вот наконец южный город с его запахами неведомых растений, шашлыка, ткемали и еще чего-то горного, возбуждающего и жизнеутверждающего. Загорелые женщины, толпа местных жителей, предлагающих комнаты совсем рядом с морем, базаром, горами и всеми прочими удобствами.

Автобусы, на которых противными голосами зазывают санаторных отдыхающих, таксисты, комплектующие пассажиров по принципу «по одной дороге, но в разные стороны».

А вот и наш герой – В. Синичкин под покровительством Семенова усаживается в такси, и трудно поверить, но вдвоем едут в одной машине. Видно, надоело таксомоторному диспетчеру ничего не делать, и пришлось таксисту ехать всего лишь с двумя пассажирами в сторону дома отдыха «Спартак». Семенов радовался жизни, хлопал Синичкина по коленям, а Синичкин пребывал в тяжелых раздумьях.

– Ну что, – подтрунивал над ним Семенов, – теперь небось не станешь говорить, что не артист. Володькой небось не назовешься. Будешь как миленький Куравлевым. Иначе – хана.

– А вы бы не радовались чужому несчастью, а помогли лучше.

– Тоже мне несчастье, – засмеялся Семенов, но, увидев мрачное лицо Синичкина, все же подбодрил: – Ты, парень, не боись. Все будет хоккей. Со мной не пропадешь. А ты уж если так от публики бережешься, так надел бы очки темные.

– И правда, – вспомнил Синичкин и нацепил себе на нос чудовищного вида светозащитные очки.

– Ну ты даешь, – развеселился Семенов. – Трофейные, что ли? У нас такие лет сорок не выпускают. Может, это для плавания лучше или для газосварки. Может, артиста в тебе и не признают, но как шпиона могут арестовать.

Синичкин молчал, смотрел в окно. Доехали до дома отдыха. Семенов оставил Синичкина у административного корпуса и забежал внутрь. Что уж он там говорил, неизвестно, но только когда Синичкин потом вошел в корпус, с ним почему-то разговаривали шепотом. Женщина с крашеными буклями говорила, озираясь:

– Не волнуйтесь, товарищ Куравлев, мы вам верим. Пришлют путевочку, тогда и оформим. А мы вас тем временем в отдельный номерочек, чтобы никто не тревожил.

– Нет, – сказал Синичкин, вспомнив, что номер у него двойной. – Нет, я хотел жить с товарищем Семеновым, если, конечно, можно.

Среди администрации пошел шепот:

– До чего же скромный.

– Вот молодец.

– Вишь, с народом хочет побыть.

И Семенов, гордо улыбаясь, пробасил:

– Э-т-та по-нашему. Уважаю, – взял чемодан Синичкина и направился в сторону жилого корпуса.

А Синичкину ничего другого не оставалось, как схватить тяжелый семеновский чемодан и потащить его вслед за Семеновым. Регистраторша шла следом и говорила:

– Вы только не волнуйтесь. Никто, кроме вас, меня и товарища Семенова, ничего знать не будет. Все так и будут думать, что вы это не вы. А вы в очках и все в секрете. Только вы, я и Семенов.

Но у двери корпуса она вытащила из кармана кучу открыток и попросила «Куравлева» дать автографы для главврача, повара, истопника, сестры-хозяйки и брата сестры-хозяйки. Все они, естественно, уже знали о прибытии в дом отдыха Леонида Куравлева.

Синичкину оставалось только молчать и подписывать открытки. А что ему было делать? Говорить, что он Синичкин? Без путевки и паспорта. Ночевать на вокзале? Но и там бы его нашла милиция. Без паспорта докажи, что ты Синичкин, а не верблюд. Можно было, правда, снять дня на три комнату вблизи всех мыслимых удобств и подождать, пока почта не принесет документы. Но Синичкин уже на все махнул рукой, доверившись Семенову. То есть так же, как когда-то с институтом, пошел на компромисс со своей совестью. Забыв на некоторое время, чем это может грозить совестливому человеку. Эх, была не была! Что будет, то и будет! И все, конечно, было: через час весь дом отдыха уже знал, что приехал артист Леонид Куравлев.

За ужином вся столовая украдкой поглядывала в сторону популярного артиста.

Официантка Надя, заглядевшись, наложила Синичкину столько гарнира, что съесть его Синичкин смог бы за сутки. Хорошо, что рядом был Семенов и ему на это потребовалось целых пятнадцать минут. Народ перешептывался, передавая друг другу по секрету, что это артист Куравлев, который не хочет, чтобы кто-нибудь знал, что он артист Куравлев, и потому называет себя Владимиром Синичкиным. Этому перешептыванию способствовало то обстоятельство, что соседи по столу, муж и жена, представились Синичкину и Семенову, а Синичкин в ответ тоже представился: «Владимир». Это сразу стало предметом обсуждения.

Дня два шли пересуды. Одни спрашивали, а почему это артист Куравлев отдыхает в доме отдыха «Спартак», а не в санатории «Актер». На что другие резонно отвечали, что Куравлев хочет быть в гуще народа. Именно здесь, в этой гуще, и изучает он черты нашего современника, которые так точно потом воспроизводит на экране. В связи с этим несколько дней подряд на пляже вблизи Куравлева располагалась та часть отдыхающих, которая готова была представить свои самые лучшие черты для изучения лицедею Куравлеву. Но в основном Синичкина не трогали. Ну Куравлев и Куравлев. Тем более не задается, не пьет, не скандалит, к женщинам не пристает – то есть не дает никакой пищи д ля разговоров. Ну и привыкли. И он тоже привык к своему сладкому существованию. И даже стал рассматривать хорошеньких девушек. Надо сказать, что на юге это возникает очень быстро – вот это желание рассматривать хорошеньких девушек. Все здесь на юге способствует рассматриванию хорошеньких девушек. И тепло летних ночей, и яркое звездное небо, и ритмичный шум моря, свежий воздух и хорошее питание, и, главное, абсолютное бездействие, то есть делать совершенно нечего и волей-неволей приходится об этом думать. Некоторые даже пытаются заниматься спортом. Но это мало кому помогает. Гонимые мысли вновь и вновь возвращаются в голову, не занятую более серьезными мыслями, сначала изредка, потом чаще и чаще, а потом просто постоянно начинаешь думать о том, что время идет, а ты все один и один. А все вокруг вдвоем и вдвоем, а некоторые даже втроем или вчетвером.

В первые дни глаза разбегаются, и ты, не желая промахнуться, выбираешь глазами самую красивую, вскоре становится ясно, что она в свою очередь уже выбрала самого красивого. Поэтому невольно переводишь взгляд на других, менее красивых, но, как ты полагаешь, более умных. Но они почему-то тоже смотрят на других более умных. Так проходят несколько дней, и ты вдруг замечаешь, что «все девчата уже парами, и только я один», и тут ты уже не смотришь на тех, кто тебе нравится, а ищешь, нет ли тех, кому нравишься ты. И замечаешь, как на тебе время от времени останавливается взгляд скромных глаз юной особы, на которую ты вначале и внимания не обращал, настолько она была незаметной среди ярких и разодетых южных красавиц. А теперь вдруг увидел, что она не то что не хуже, а просто значительно лучше всех остальных. И ты удивляешься, как же ты раньше-то ее не видел. Ведь это она, суженая твоя, а ты, чудак, разгуливаешь, раздумываешь. Через все эти этапы прошел и В. Синичкин, с той лишь разницей, что был он здесь знаменитостью, и на него вначале многие заглядывались, но так как он прятался, а смущение его было принято за индифферентность, то многие смотреть перестали. Большинство из них, желая лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе, крепко держали своих синиц и лишь изредка поглядывали на странного «журавля» – В. Синичкина. И лишь она, суженая его, ходила одна и, встречаясь с «Куравлевым», опускала глаза и краснела. Так что Синичкин однажды не выдержал и поздоровался с ней. Просто, проходя мимо пылавшей лицом девушки, сказал ей «Здравствуйте».

С этого все и началось. То есть она ответила. Тоже поздоровалась, потому что ничего плохого в этом не видела. Ведь они живут в одном доме отдыха, обедают в одной столовой, лежат на одном и том же пляже. То есть находятся, пусть временно, но в одном и том же коллективе. Она так и сказала своей соседке по комнате, что ничего тут особенного нет. Правда, у соседки на этот счет были большие сомнения. Ей казалось, что нельзя слишком много позволять этим знаменитостям. «Они такие, эти артисты, – говорила Таисия, – ты им палец сунешь, они полруки отхватят». Но Надя и не собиралась никому совать свой палец. Она поздоровалась, только и всего.

– Ну хорошо, – продолжала Таисия, – вот ты поздоровалась, а дальше что?

– Что?

– Ничего. Дальше он с тобой знакомиться начнет, потом гулянки начнутся по парку, потом целоваться полезет, а там, глядишь, вообще неизвестно что.

– Ну вы уж скажете, неизвестно что, – возражала Надя.

– А все почему, – развивала свою мысль Таисия, – все потому, что артист. У него в каждом городе неизвестно что. Да и к тому же женат.

– Откуда вы знаете?

– Да полстраны знает, Куравлев женат! Если б он еще был не артист, а нормальный человек, тогда другое дело.

– Какое другое дело? – возмущалась Надя.

– А такое другое. Ну представь себе, он не артист. Тогда же все по-другому. Он с тобой сначала здоровается. Ты, допустим, ему отвечаешь. Потом он с тобой вежливо так знакомится. Ты не против. Теперь значит, раз ты не против, то вы начинаете гулять по берегу моря. И тут он, конечно, тебя поцелует.

– Да в чем же разница? – возмутилась Надя.

– Да в том, что тогда ты не против.

– Между прочим, – сказала разозленная Надя, – я и сейчас не против. – Подумала и добавила. – Не против знакомства.

– А, милочка, тогда другое дело. Если ты считаешь, что это прилично – гулять с артистами, тогда пожалуйста.

– Да почему гулять, почему гулять? Слово-то какое – «гулять»! Почему нельзя дружить, почему нельзя общаться с человеком, и чтобы никто вокруг не думал ничего плохого.

– Это пожалуйста, – сказала Таисия, – это я не против, более того, ежели он с приятелем придет, то я тут как тут. И всегда рядом. И если что, присмотрю и тебя в обиду не дам.

Как Таисия и предсказывала, так и получилось. Синичкин и Надя невольно, даже внешне и не желая того, стали ловить взгляды друг друга. То есть, придя в столовую, Синичкин тут же отыскивал Надю и, сидя к ней спиной, все равно чувствовал, что она здесь, рядом, и вел себя соответственно. А Надя, видя его на пляже в окружении различных любителей знаменитостей, расстраивалась и не глядела на него. И взгляд Синичкина не мог уж встретиться с открытым и дружелюбным взглядом Надиных глаз.

А потом они познакомились, то есть Синичкин на вечере танцев подошел к ней и пригласил танцевать. И когда они танцевали, так он прямо и сказал: «Давайте с вами познакомимся». Она сказала: «Давайте». Он сказал: «Володя». Она сказала: «Надя». И вдруг спросила: «Как это Володя?» Синичкин хотел сказать: «А так вот, назвали Володей, имя такое редкое – Володя», – но вовремя сообразил, что ошибся, и сказал: «Ну во дворе меня Володей все звали в детстве», – здесь хоть лжи не было. Его действительно в детстве все звали Володей и не только во дворе.

А когда расходились с танцев и Синичкин хотел проводить Надю, она сказала, что не одна, а с подругой. И тут же Синичкин привел своего соседа Семенова, человека положительного. И пошли они по аллеям вчетвером, а потом как-то стали Синичкин с Надей отдаляться от своих спутников, и это не было неприятно никому – ни Наде, ни Таисии.

Вот с этого все и началось. И нет, чтобы ему, Синичкину, хоть ей-то, Наде, открыться, что это он, а не какой-нибудь другой. Но нет, не решился. Подумал, а вдруг он, другой, ей не нужен, а нужен именно такой вот киноартист, знаменитость. А ведь скажи он ей правду, тут же все и выяснилось. Ясно бы стало, что она собой представляет, эта подмосковная учительница. Понятно бы стало, что ее интересует – человек с лицом Куравлева, но со своей душой, мыслями, характером или знаменитая оболочка.

Но нет, не решился В. Синичкин, а пошел по пути компромисса со своими принципами. И шел все дальше и дальше. И вот до чего дошел.

Набежал на него как-то шустрый человек по прозвищу «культурник» и сказал плохо поставленным голосом:

– Как себя чувствуете, товарищ Куравлев?

– Нормально, – ничего не подозревая, ответил Синичкин.

– Никаких недомоганий нет?

– Нет, – честно ответил Синичкин.

– Здоровье в порядке, спасибо зарядке? – не то спросил, не то констатировал как факт культурник.

– Спасибо, – на всякий случай поблагодарил Синичкин.

– Солнце, воздух и вода помогают нам всегда?

– Всегда, – не покривил душой Синичкин.

– А какие трудности, какие проблемы?

– Да нет, вроде бы никаких, думаю, что заслуженный отпуск закончим в положенный срок.

Этот ответ нисколько не озадачил культурника, и он продолжал замысловато:

– Ну а так, вообще-то готовы народу послужить на своем поприще?

– А как же! – сказал Синичкин. – Обязательно. Мы со своей стороны, так сказать, соберем все силы и, как говорится, в едином порыве…

Неся все эти необязательные слова, Синичкин мучительно соображал, что от него хотят, но соображать ему пришлось недолго. Культурник как обухом ударил.

– Вот порядок, значит, я афишу уже вывесил.

– Какую афишу? – изумился Синичкин.

– Творческий вечер артиста Л. Куравлева. Детям до 16 лет вход воспрещен.

Синичкин открыл рот, а что сказать, не знал, и почему-то спросил:

– А дети-то здесь при чем?

– Вот я и говорю, ни при чем, а то набегут, а вы мало ли о чем рассказывать будете. Может, о творческих планах, а может, и о своих встречах с замечательными людьми, – и, многозначительно подмигивая, культурник удалился.

Вечер был назначен на завтра. А сегодня Синичкин еще гулял с подмосковной учительницей. Он гулял с ней по берегу моря и вспоминал слова великого писателя А. П. Чехова о том, что в человеке все должно быть прекрасно. Ему, Синичкину, казалось, что именно о ней, о Наде, и сказал эти свои замечательные слова знаменитый писатель. Ведь именно в ней, в Наде, по мнению Синичкина, все и было прекрасно. И с каждым днем все дальше и больше убеждался Синичкин в правоте чеховских слов. Лицо у Нади было прекрасно. Оно было круглое, Надино лицо. Глаза на этом лице тоже были круглые, с огромными детскими зрачками. Ротик маленький и тоже кругленький. Одним словом, красивое круглое лицо. Может, кому-то оно таковым и не показалось бы. Но Синичкину, отвыкшему от женского внимания и разомлевшему от юга и обращенных на него Надиных глаз, оно казалось прекрасным.

И мысли Нади ему тоже были близки и понятны. Она, например, считала, что человек должен любить свою работу. Ей казалось, что у нее замечательная профессия. Она считала, что именно от ее работы зависит будущее нашей страны. Ведь если учителя воспитают хороших, честных и благородных людей, мир станет прекраснее во сто крат. Не будет войн и подлостей. Значит, все дело в том, какие они, учителя. Она считала, что в педагогические институты должен быть самый строгий отбор.

– Верно, – говорил Синичкин, – а то у нас в школе учительница была, так она говорила и «чума-дан» и «тубаретка».

И еще у Нади были конкретные мысли. Она считала, что на уроках труда надо учить ребят делать ремонт, тогда страна сэкономит многие тысячи, а может, миллионы рублей. Во-первых, дети будут ремонтировать школы и одновременно учиться профессии, а это уже экономия. А во-вторых, они, эти дети, уже никогда в жизни не будут зависеть от жэка или халтурщиков. И эти мысли Синичкин также считал прекрасными, во всяком случае верными. Может быть, только Надина одежда не совсем соответствовала чеховскому определению, и прическу бы Синичкин с удовольствием переделал бы. Поэтому, направляясь с прогулки к корпусу санатория, Синичкин извинился, вынул из кармана небольшую расческу и, сказав: «У вас волосы сбились», – стал поправлять Надины волосы. Она так удивилась и растерялась, что не могла сказать ни слова. А он перебирал ее волосы, пристраивал куда надо пряди и неожиданно для самого себя поцеловал Надю. И вот как бывает, она ответила ему. Но, оторвавшись от губ его, вдруг разозлилась.

– Вы думаете, если вы артист, значит, вам все можно?

– Нет, я так не думал.

– Я так и знала, что вы такой.

– Да я не такой, – пытался оправдаться Синичкин.

– Это у вас там с артистками такая привычка, чуть что, сразу целоваться.

– Да я ни с одной артисткой в жизни не целовался. Только один раз с циркачкой, но она же не артистка была, а наездница. Она на лошадях ездила.

– Да как вам не стыдно, – возмущалась Надя, – что вы несете, только послушайте, – и дальше Надя говорила уже учительским голосом и как по-писаному: – Взрослый человек, а такие глупости говорите. Да как вы могли так поступить?

– Но я люблю вас, – внезапно сказал Синичкин. В эту минуту он искренне верил в свои слова.

– Как же вам не стыдно говорить такое! Вам, наверное, кажется, что любить можно сразу двух Вы ведь женатый человек!

– Я не женат! – закричал Синичкин.

– Как не женат?! Да вся страна знает, что вы женаты, а вы из меня дурочку делаете.

– Но я развелся, клянусь вам, я развелся.

– И все равно, не имеете права, не имеете, – повторила Надя. Сама не совсем понимая, на что Синичкин имеет права, Надя повернулась и убежала.

И Синичкин остался в недоумении. На что он не имеет права? Непонятно. Не имеет право разводиться или любить Надю?

Синичкин вернулся в свою комнату. Томился, ждал Семенова. Хотелось поговорить, поделиться. Из-за окна послышались какие-то шорохи, приглушенные голоса. Мерно накатывали волны. Смешок раздался по аллее. Все это еще больше возбуждало Синичкина, и он не мог спать и ждал как брата, как лучшего друга Семенова. И тот наконец явился, перемазанный помадой, и тут же сказал:

– Не мужское это дело о женщинах рассказывать, так что извини и даже не спрашивай. Ни слова, друг, ни слова.

– Да я и не спрашиваю, – сказал Синичкин, – просто хотел с тобой посоветоваться.

– Только не рассказывай, потому что не мужское, брат, это дело, о женщинах говорить.

Но Синичкин уже говорил:

– Ты пойми, она убежала, я ее, наверное, обидел. Но что делать, ты скажи, ну что, я действительно понравиться не могу?

– Вот о тебе я говорить согласен, а о женщинах не мужское дело говорить. Ну так и быть, я тебе скажу. Таисья – женщина класс. Ну я тебе скажу, женщина так женщина. Только о женщинах ни слова.

А тебе я так скажу. Любишь – женись. А я человек женатый. У меня знаешь жена какая. Она ежели чего – то все. Конец. Крышка. Ну Таисья, – и Семенов даже глаз прищурил, – а до моей все равно далеко. Но я так тебе скажу, каждая женщина – это загадка. Вот чего ты в ней нашел – неизвестно. А она в тебе – непонятно. Две загадки в одно время… Но о женщинах ни слова. А Надюха, я тебе так скажу, она человек. Мне и Таисья сказала, Надьку в обиду не дам. Ты там не того? – подозрительно спросил Семенов.

– Не того, – пробурчал Синичкин.

– То-то, а то знаешь, у вас, артистов, сегодня одна, завтра другая.

– Где уж нам, – сказал Синичкин.

И в то же время Таисия и Надя в своей комнате обсуждали свои отношения.

– Ну как твой? – спрашивала Таисия, и, как только Надя собиралась ответить, та продолжала: – Мой сурьезный мужчина, честный. Сразу говорит, я женат, и точка. Видала, мог бы ведь баки позабивать. Они же на юге все неженатые. А этот нет, говорит, люблю жену и точка. Ну твой-то, твой-то что?

Не успевала Надя открыть рот, как Таисия продолжала:

– Обхождение у него натуральное. Ну я тебе скажу, сурьезный мужик. Хочешь, говорит, к тебе в командировку потом приеду. Фотокарточку жены показал, ничего женщина, тоже сурьезная. И говорит, люблю ее, и все. Вот что значит честный человек. Не то, что некоторые навешают лапшу на уши, а ты реви потом. Твой-то ничего? Ты смотри, Надюха, они же до того хитрые. И где ж у них справедливость спрятана, никто не знает. Но что ни говори, а я мужиков уважаю.

На том разговор и закончился. И, уже погасив свет, Надя сказала:

– А глаза у него серые, как Черное море.

На следующий день в столовой Надя даже не поздоровалась с Синичкиным. И даже не взглянула в его сторону. Напротив, Таисия на Семенова бросала яростные взгляды.