Текст книги "Изменники Родины"

Автор книги: Лиля Энден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Это Фрузка Катковская боялась выйти, как бы не встретиться с немцами? – перебила Анна Григорьевна. – Хот бы уж не врала! Кто-кто, а уж Фрузка-то с немцами встречаться не боялась! К ней фельдфебель наших немцев ночевать ходил и таскал ей всякую всячину, и из-за нее с каким-то Куртом подрался… помнишь, Пауль рассказывал?… У нее каждый день гулянка была, полный бардак!.. От нее немцы не вылазили!

– Мама! Но ведь от нас тоже «немцы не вылазили»!

– По-разному можно не вылазить! У немцев на это нюх тонкий!.. А Фрузка и до войны со всеми крутилась!.. Муж ее – хороший был человек, а она беспутная баба!.. Что там еще про нее написали?

– … «Я не смогла уйти из города…»– продолжала читать Маруся. – «… потому что перед самым приходом немцев вывихнула ногу»…

– Что?!.. Ногу вывихнула?… Фрузка? Да я же ее в первый день, когда немцы пришли, видела, как она муку со склада тащила – мешок пуда на четыре!.. Я еще подумала – как она не надорвется!.. Ну, и горазда врать!

Возмущенная Анна Григорьевна ушла из комнаты.

– Мама рассердилась… это с ней редко бывает… Ну, слушай дальше: «Эти ужасные сорок пять дней показались мне целой вечностью. Но, к счастью, все это позади. Теперь у нас опять наша родная и любимая советская власть! И никогда больше фашистам не бывать в нашей родной Липне!»

– Вот так надо говорить корреспондентам!.. А ты вздумала рассказывать, как мы с немцами тары-бары разводили да песни пели… Эх ты, Аленушка!

Аленушка должна была согласиться, что действительно сваляла дурака с корреспондентом.

Обе погрузились в чтение.

Вскоре вернулась Евдокия Николаевна и сказала, что партсобрание не состоялось.

– А ведь фронт недалеко, – заметила Лена. – Смотрите, вчерашняя газета – бои на Мглинковском направлении.

– Теперь, девочки, недолго ждать! – сказала Козловская. – Наши войска направляются к Днепровску; скоро освободят всю нашу область. А там и до конца войны недалеко…

Как бы отвечая на эти слова, послышался слишком знакомый гул.

– Это немцы летят…

– Нет, нет, это наши, не беспокойтесь!

Евдокия Николаевна пристально вглядывалась в небо, стараясь убедить себя и других, что летят «наши»…

– Какие там наши!..

Четыре удара подряд заставили домик танцевать, четыре столба дыма и пыли поднялись к небу с соседних огородов…

– Вот тебе и Грюнвальд!..

Когда Лена уже в сумерках возвращалась домой, ее остановили два красноармейца.

– Гражданочка, вы не знаете, где здесь живут такие, что не отступали, а с немцами оставались?

… Не опять ли корреспонденты?…

– Ну, я была здесь при немцах, а что?

– Как бы нам спиртику разжиться?

* * *

Пролетела еще неделя.

За это время Маруся Макова и Лена Соловьева побывали в новом центре района, большом и красивом селе Маркове, куда «отступило» все Липнинское начальство.

Они виделись с начальниками и сослуживцами и восстановились на работе.

Немало пришлось им встретить сочувственных взглядов, и еще больше – косых, и все по поводу их пребывания в «немецком плену». Им разрешили вернуться домой в Липню, куда на днях собиралось перебраться и начальство; но на прощание секретарь райкома Трофимов проводил их словами:

– Если что-нибудь опять будет, не оставайтесь в Липне! Прямо в Марково приезжайте!

Видно, не было у него уверенности в окончательном освобождении Липни, зато Марково казалось крепостью, неприкосновенной для немцев.

Подруги возвращались на попутной машине по Вяземскому большаку. Туда они ехали другой дорогой, через Коробово.

Шоферу-красноармейцу Маруся сказала, что они все лето прожили в Маркове и только теперь едут в Липню.

– Все небось там у вас погорело? – сочувственно проговорил шофер. – Я в Липне был – там одни развалины.

– Нет, наш дом цел! – возразила Маруся. – Мы уже ездили смотреть…

– Ну, что ты врешь? – шепнула ей Лена, когда они уселись в кузове на каких-то ящиках.

– Надоело каждому исповедоваться: «были в плену» да «были у немца»… и смотрят на тебя тогда, как будто съесть хотят… Этот шофер, может быть, и везти-то нас не захотел бы, если бы мы ему правду сказали…

Лена ничего не ответила.

– На днях мне один капитан опять сообщил, что я «была в плену», – продолжала Маруся, усаживаясь поудобнее на прыгающей по проселочным ухабам машине. – А меня зло взяло, я ему и сказала: не «в плену», а «заграницей»!.. Ну и досталось же мне за эту «заграницу»!.. Еле от него отделалась!..

Деревни Мраковского, Ковалевского и других восточных сельсоветов, мимо которых они проезжали, были в совершенной целости и сохранности: тут стояли дома, жили люди, убирались поля – война еще до этих мест не добралась.

Но вот потянулся хорошо знакомый Лене, когда-то за ней закрепленный Молотиловский сельсовет…

Здесь вместо деревень были пожарища, вместо хат – печные трубы, сиротливо глядевшие в небо…

На самом большаке стояла до войны исключительно красивая по своему местоположению – на горах, под тенистыми старыми деревьями – деревня Климашево.

От этой деревни не осталось не только домов, но даже печных труб: они были превращены в щебенку; вся земля была перекопана траншеями и воронками, завалена железом, таким покореженным, что трудно было догадаться, чем именно первоначально было это железо; от деревьев кое-где остались расщепленные в мочалку пни…

А внизу, у самой дороги, стоял небольшой, метра три длиной, кусок забора из штакетника и запертая на маленький замок калитка; по какой неизъяснимой прихоти войны они уцелели, трудно было сказать.

Так вот он где был – фронт.

Машина миновала несколько выжженных деревень и въехала в город.

Маруся застучала кулаками по кабинке; шофер затормозил, девушки спрыгнули, поблагодарили его и пошли.

Около переулка, где находился Маковский домик, Лена хотела было проститься и идти дальше, но Маруся и слушать не стала.

– Пожалуйста, не выдумывай! Кто там тебя дожидается? Пьяный Титыч? Пожаров за это время не было; немцев нет, по хатам никто не шарит, так что твое барахло цело, никуда не денется… Идем к нам!

Анна Григорьевна была дома одна.

– Вот и дочки мои приехали! (она уже и Лену зачислила к себе в дочки). А я как чувствовала, щей свежих наварила полный котел, картошки… Садитесь обедать!..

После обеда и долгих рассказов Лена опять стала собираться домой.

– Я тебя провожу до почты, – сказала Маруся, которая никак не могла расстаться с подругой. – Может быть, письма есть от наших, а то мама все о них беспокоится.

Дощечка с надписью «почта» была прибита к дверям маленького домика напротив обгорелой коробки «Ольховского дома», где раньше помещались почта, телеграф и радиоузел, в котором до войны работала Маруся.

Подруги зашли в помещение новой почты. Там на двух сдвинутых столах навалена была большая куча писем с адресами «Липня» или «Липнинский район»; большинство из них было месячной давности; их привезли из Маркова, потом еще привозили, и все вместе сваливали на эти столы, так как разнести их по адресам было невозможно: в Липне слишком мало людей жило теперь по довоенному адресу.

В этой куче копалось человек десять.

Нашлось письмо Анне Григорьевне Маковой от ее старшей дочери Тони, но письмо это было написано еще четырнадцатого июля в Днепровске; после того сама Тоня побывала в Липне и ушла из нее, и Маруся с Леной безуспешно искали ее в Жарове; с тех пор прошло полтора месяца немецкой власти, и уже третью неделю снова была советская власть, а письмо только теперь прибыло по адресу.

– Пойдем, кажется ничего больше нет!

– Постой! Вот это письмо я возьму! – и Лена протянула руку к желтоватому конверту, на котором стоял адрес: «Днепровская область, г. Липня, Красноармейская 21, Ложкину Афанасию Титовичу».

Девушки вышли из почты и пошли на Красноармейскую, где жила Лена.

– Стой! Ведь Фруза Катковская в этом доме живет!.. Пойдем посмотрим! – и Маруся увлекла Лену на другую сторону улицы.

Они прошли мимо хорошо сохранившегося дома; в открытое окно слышались громкие пьяные голоса: «Фруза Константиновна» Катковская угощала гостей даровым спиртом.

Окно было низкое и через него подруги увидели за столом несколько человек в военной форме и среди них разряженную хозяйку.

– Тот самый корреспондент сидит за столом, – сказала Лена, ускоряя шаг.

– Тот самый? Ну, значит, эта статья – его работа!

Они свернули за угол.

– А!..Михайловна!.. Приехала?… Здравствуй, Владимировна!.. Как съездили? – приветствовал подруг сидевший на своем крыльце Титыч.

После прихода русских он почти перестал пить и со дня на день ждал приезда своей Матвеевны.

– И чего это моя Матрена запропала? – не раз ворчал он. – Пальченковы вернулись, Семеновы тоже приехали… Огурцовы приезжали – видят: хата ихняя сгорела, жить негде, они обратно в деревню подались… а моя все где-то сидит…

– Ну, Титыч, радуйтесь – вам письмо! – сказала Лена, подавая старику конверт.

– Чего пишут-то? Живы?

– Не знаю, – читайте!

– Чего ж ты, Михайловна, не поглядела?

Он разорвал конверт, вынул письмо, отнес его подальше от глаз и покачал головой.

– Не разберу!.. Читай ты, Михайловна, у тебя глаза молодые… Ничего не вижу без очков, а очки-то, видать, старуха с собой увезла: нигде их найти не могу… Читай!

Началось чтение.

… «На первых строках моего письма», – писала дочь Титыча Наталья Афанасьевна. – «спешу сообщить вам, папаша, что мы все здоровые: и я, и мама, и Леньчик, и Любочка, и шлем вам наш сердечный привет. Также привет Леночке, и Андреевне, и Кузьмичу, и Захарычу, и Паше, и Насте и всем соседям: желаем вам здоровья и всего наилучшего. Живем мы в колхозе 1-го Мая в Куйбышевской области; живем хорошо, работаем в колхозе. Живут здесь еще Коротченковы и Стригуновы, а еще из Липни тут живет Фарман еврей, что в аптеке у нас работал. Леньчик болел гриппом, но теперь поправляется»…

– Где они живут-то? В какой области? – перебил Титыч.

– В Куйбышевской.

– А далеко это Куйбышевская область?

– Далеко! На Волге.

– Ближе Москвы или дальше?

– Дальше, много дальше, раза в три…

– Чего ж их туда занесло?

– Да вот она пишет дальше: «Приехали мы сюда поездом-эшелоном из Коробова; ехали мы тогда в Дубово, к Соболихе, но нас военные повернули, сказали, что там сильно бьют, и фронт, и немцы подходят, и ехать туда нельзя, мы и поворотились, а у Коробова стали нас бомбить, и коню ногу поранили, и колесо переднее поломали, и очень мы напугались»…

– Ишь ты, напугались! – вставил реплику старик. – А как нас тут кажинный день гвоздили – это ничего?

… «А в Коробове стоял поезд-эшелон, – продолжала читать Лена. – Там наши были, Липнинские, и Мглиновские, и с Коробова три вагона прицепили, и нас взяли, потому как мы с малыми детьми… А корову мы отдали в колхоз Сталина и бумажку получили, и нам сказали, что если мы вернемся, нам корову дадут»…

– Куда-куда корову отдали? – снова перебил Титыч. – Где это колхоз Сталина?

– Если около Коробова, то это Ракитовка, – ответила Лена. – Всего у нас в районе колхозов имени Сталина целых девять, но в Коробовском сельсовете – одна Ракитовка.

– Отдадут они корову!.. Держи карман!.. Догонят и добавят!..Скоро же они приехать собираются?

… «А вчера нам передали по радио, – продолжала читать Лена. – Что освободили нашу Липню, и что теперь скоро будет наша победа, и фашистов прогонят с нашей родины за границу… Мы приедем домой, как только получим на трудодни, что заработали, а то жалко бросать, все лето работали.»

Далее опять следовали приветы и поклоны всем родным и знакомым, но Титыч уже не слушал.

– Чего они туда заехали? – ворчал он. – Когда им те трудодни отдадут? Не дождешься и до белых мух!.. Корову не пожалели, а трудодни жалеют!.. Это все Наташка: корова-то не ее, ей и не жалко, а моя дура послушала… Раз доехали до Коробова, и сидели бы себе в Коробове, или в Ракитовке в той… А то в Марково подались бы – сколько там наших было! А их понесло к черту на рога!.. Сидели бы тут, и корова была бы цела….

Вечером Титыч опять был мертвецки пьян.

* * *

В двадцатых числах сентября в Липне начались аресты среди тех, кто оставался при немцах. Одним из первых взяли Титыча: старика подвела его пьяная похвальба, что он – помощник бургомистра Розинского.

На следующий день вызвали Лену. Уполномоченный НКВД принял ее в небольшом домике со свежевставленными стеклами.

После установления личности агронома Райзо Елены Михайловны Соловьевой произошел следующий разговор:

– Вы проживали в доме Ложкина Афанасия Титовича? – задал вопрос сотрудник НКВД.

– Да!

– Вы его родственница?

– Нет! Я просто у них квартиру снимала.

– Так!.. Где находится семья Ложкина, вы знаете?

– В Куйбышевской области. От них на днях письмо было.

– Значит, они эвакуировались? А он почему здесь остался?

– Он сперва тоже пошел – они сперва хотели просто в деревню поехать; но потом он вернулся в тот же день, потому что начались пожары: он боялся, что дом сгорит.

– Но его же дом не сгорел!

– Он же не мог знать заранее, загорится дом или нет. Тогда полгорода сгорело.

– А, может быть, он по какой-нибудь другой причине остался?

Лена пожала плечами.

– По-моему, именно по этой: он остался, чтобы охранять свой дом.

– Подумайте!

– Насчет чего?

– Подумайте хорошенько, вспомните, не говорил ли он еще чего-нибудь? – произнес следователь многозначительно.

– Мне он говорил только это.

– Больше ничего не можете вспомнить?

Лена отрицательно покачала головой.

Следователь посмотрел на нее неодобрительно, встал с места, потом опять сел, глядя на допрашиваемую сверлящим взглядом, и сказал неожиданно резки и быстро, слово желая ее ошеломить:

– Ваш Ложкин был старостой!

Но к его удивлению, Лена рассмеялась.

– Ах, вы вот про что? Так он же с пьяных глаз эту чепуху говорил; он все это время ни разу не был трезвым.

– Где же он мог достать водку? Ведь здесь ни один магазин не работал.

– Как где? Со спиртзавода натаскал полную кадушку, и приятели его натаскали, и пили без просыпа; они говорили, что им тогда не слышно бомбежек и не страшно.

– Так, так! Значит, кто же был, по-вашему, старостой?

– Розинский! – смело ответила Лена, знавшая, что Розинский уехал с немцами и его она подвести не может.

– А Розинского вы знаете?

– Только в лицо.

– Почему его назначили старостой?

– Вероятно, потому, что он говорил по-немецки, он был учитель немецкого языка.

Следователь повертел в руке карандаш, немного помолчал, вынул пачку папирос, закурил и протянул папиросы Лене.

– Закуривайте!

– Я не курю! – возразила она.

– Но, может быть, все-таки, закурите?

– Никогда не курила, а теперь, в честь нашего знакомства, закурить? Нет, по-моеиу, ради этого – не стоит…

– Значит, вы говорите, что Ложкин не был старостой?

– Какой из него староста? Разве только над кадушкой со спиртом…

Следователь записал показания Лены довольно правильно, дал ей подписать, поднялся и, видимо, хотел уже ее отпустить, как вспомнил, что не спросил самого главного.

– А вы, гражданка Соловьева, почему не уехали из Липни, когда подходили немцы?

– Не на чем было ехать.

– Но семья Ложкиных уехала? И вы могли уехать с ними.

– Их лошадь и так была перегружена.

– Но вы могли пешком уйти! Многие здешние жители отступали в Марково, в Коробово…

– Знаете, что? – проговорила Лена, глядя ему прямо в глаза. – Я тоже, вроде Ложкина, не хотела свое имущество бросать; хотя я и небогата, я в одном платье оставаться не хотела, как остались те, кто пешком отступал в Марково и Коробово; они теперь по Липне ходят и у нас, неотступивших, старые тряпки выпрашивают, потому что холода приходят, а они голые и босые… А кроме того, я не могла знать, что немцев задержат именно здесь, между Липней и Марковым – я думала, что немцы меня и в Маркове догонят…

– Как видите, не только задержали, но и прогнали немцев обратно и освободили Липню!..

– Вот и прекрасно! Значит, незачем было бегать по Марковым и Коробовым! Можно было дождаться освобождения Липни на месте, что я и сделала.

Следователь не сразу нашелся, что ответить на такой неожиданный аргумент.

В эту минуту над самой крышей с ревом пронесся самолет, раздался свист, затем взрыв, и новенькие стекла со звоном посыпались из окошек на пол.

Следователь вскочил. Привычная Лена продолжала сидеть.

– Ах, черт возьми!.. Тут и убежища-то нет!.. Куда вы здесь прятались? – спросил он Лену совсем другим тоном, чем во время допроса.

– Да, никуда… Некоторые в окопы лазили… а я окопов не люблю… предпочитаю оставаться на месте.

– Как?.. В доме?.. Ну, что вы, разве можно?!..

Опять раздался взрыв, потом снова послышалось гудение самолета.

– Надо уходить хоть в окоп!.. – он быстро засунул в ящик стола свои протоколы, щелкнул ключом и поспешно пошел к двери.

– Мне подождать вас здесь? – спросила Лена нарочито спокойным тоном.

Он обернулся с непонимающим выражением лица.

– Да!.. Нет, нет, что вы?!.. Идите, спасайтесь, спрячтесь!..

И он выбежал из комнаты.

Лена тоже вышла и пошла домой своим обычным мерным шагом, никуда не прячась и не обращая на бомбежку никакого внимания, даже желая, чтоб она на этот раз протянулась подольше, чтоб необстрелянный, присланный откуда-то из глубокого тыла работник НКВД не передумал и не задержал ее снова.

Несколько дней она ожидала вторичного вызова, но его не последовало. Может быть, следователю было немного совестно за свой страх перед бомбежкой, а, может быть, обстоятельства сложились так, что ему не осталось времени заняться райзовской агрономшей, которая не захотела отступать в Марково.

Титыч исчез бесследно.

* * *

– Маруся! Опять уходят! – тревожилась Анна Григорьевна.

– А что, я могу их удержать? – огрызнулась Маруся. – Пускай идут!.. Хоть не будут со «спиртиком» приставать, да отчеты спрашивать, почему да отчего мы у немца оставались… А то надоело!.. Немцы по кладовкам лазили, а эти в душу лезут!..

– Может быть, и ты пошла бы? – нерешительно проговорила мать. – Тот капитан вчерашний предлагал устроить в госпиталь…

Но Маруся с досадой отмахнулась:

– Чего меня понесет нелегкая?.. Тогда, первый раз, когда про немцев всякие страхи рассказывали, и то я не ушла… А теперь, если немцы опять придут – они, можно сказать, наши старые знакомые… Правда, Аленушка? – обратилась она к Лене, которая сидела в этот день у Маковых с самого обеда.

– Правда-то правда, а у тебя, все-таки, сердце не на месте: злишься чего-то…

– А оттого, что зло берет! Кричали, кричали: «Освободили Липню!», «Победа под Липней!», «Новый Грюнвальд!», «Погонят немцев до самой границы!»… По всему свету раструбили про победу, а сами – пожалуйста!..

Она указала рукой в открытое окно, через которое в надвигавшихся сумерках еще хорошо были видны с горки запрудившие Вяземский большак отступавшие воинские части.

Помолчав, Маруся насмешливо спросила:

– Ведь и тебе Трофимов говорил «не оставаться в Липне, а приезжать в Марково»?… А ты не очень-то торопишься догонять советскую власть…

Лена чуть заметно улыбнулась.

– Мне-то догонять советскую власть, пожалуй, не стоит: я – поповна!..

Маруся вытаращила глаза.

– Какая поповна?

– Самая настоящая! Мой отец был священником в Днепровске, а потом в Родославльском районе.

– Где же он теперь?

– Был выслан в лагерь и там умер.

– Но ведь ты же говорила, что воспитывалась в детдоме?

– Это было позднее. Я даже в двух детдомах была, благодаря этому удалось замести следы, а то… Вот ты, Маруся, только теперь столкнулась с людьми, которые на тебя косо смотрят и в душу лазают, а ко мне еще в детстве в душу лазали и перевоспитывать пробовали… И немало мне пришлось врать и притворяться, и всякую дипломатию разводить… Я была при советской власти наполовину вне закона, потому и не стану ее догонять!.. А ты – активистка, комсомолка…

– Бывшая комсомолка!.. Теперь я тоже вне закона – убедилась за этот месяц!.. Да, видно, и комсомолка-то я была липовая… Раньше я верила во все – и в коммунизм, и в Сталина… А теперь…

Она замолчала, потом вдруг совершенно неожиданно запела:

– «Сталин – наша слава боевая…»

– Ну, еще петь вздумала! Перестань! – завочала Анна Григорьевна, но Маруся не перестала, а, напротив, повысила голос, и на второй строфе к пенью присоединилась и Лена.

 
… – «Нам даны сверкающие крылья,
Смелость нам могучая дана…»
 

Подруги пели во всю силу звонких молодых голосов. На западе горела заря, а на востоке клубились по небу тучи, и сливаясь в сумерках с этими тучами, уходили в даль по пыльной дороге машины, танки, пушки, повозки и – пехота, пехота без конца…

Уходила советская армия, девиз которой был: «За Родину, за Сталина!» и, провожая эту армию, неслись из маленького домика два звонких девичьих голоса:

 
… – «Сталин наша слава боевая!»…
 

Окончив одну песню, запели другую, тоже о Сталине:

 
… – «От края до края, по снежным вершинам,
Где горный орел совершает полет,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ»….
 

Потом начали вспоминать все песни о Сталине, которые только знали, а их в те годы пелось немало. Они сами не знали, что их заставило петь, может быть, хотелось попрощаться с прошлым, со всем, что было в этом прошлом и хорошего, и горького?..

В их голосах звенела и тоска, и чуть заметная насмешка не то над жизнью, не то над самими собой… Маруся раза два даже выговорила на немецкий манер «Шталин», но потом перестала…

Совсем стемнело. Света не зажигали. В комнате ничего не было видно.

По дороге громыхали последние запоздалые машины; слышалась редкая перестрелка и далекий, далекий грохот артиллерии…

 
… «Сталин наша слава боевая!»….
 

На следующий день, первого октября 1941-го года, ровно через месяц после своего отступления, немцы снова вошли в Липню – на этот раз без боя.