Текст книги "Изменники Родины"

Автор книги: Лиля Энден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Слышишь, что отец говорит?! – воскликнула бабушка. – Ему теперь из-за тебя по службе неприятности будут!..

Молчаливая девочка, от которой невозможно было добиться слова, вдруг заговорила.

– Во-первых, он мне не отец! – сказала она, и голос ее звучал совсем не по-детски. – А, во-вторых, ходить на клирос я все равно буду!

– Ах, вот как?!.. Ну, подожди же, гадюка!..

Ненависть и отвращение отчима к противной девчонке после долгой сдержанности, наконец, прорвались.

Пошел в ход ремень.

Матери дома не было, а бабушка только подзуживала зятя.

– Всыпь ей, Андрюша, всыпь хорошенько, чтоб не дерзила!.. Чтоб не шлялась, где не надо!.. Богомолка нашлась – на клирос ходит, а сама по праздникам шьет!.. Задай ей хорошенько!.. А то скажите, пожалуйста: «он мне не отец!»… Будешь теперь знать – отец или не отец!..

Лена стиснула зубы и рассвирепевшему отчиму не удалось вырвать у нее ни одного крика.

– Хоть бы прощения попросила, поганка! – негодовала бабушка. – А то молчит как бревно! Задай ей покрепче, чтоб завизжала!..

Может быть, отчим избил бы Лену до смерти, если бы не вернулась мать и не вервала бы у него избитую девочку, почти потерявшую сознанье.

Лена проболела две недели; к ней пришлось вызвать врача; вся эта история стала известной в школе; приходила учительница Мария Федоровна и пригрозила Андрею Петровичу судом.

Судить Андрея Петровича – не судили, но со вступлением в партию ему пришлось подождать, так как на его работе тоже стало известно, что он чуть не до смерти избил свою падчерицу.

Когда Лена, поправившись, появилась в классе, Марья Федоровна попробовала ее «перевоспитать» путем увещеваний, но вскоре убедилась в бесплодности своих усилий.

Лена продолжала ходить на клирос; теперь она уже не только пела, она научилась читать по церковному и читала с увлеченьем, со страстью, вкладывая в псалмы и каноны всю силу своей веры, всю боль глубоко оскорбленной детской души.

Дома на нее махнули рукой; она теперь даже ночевать под праздники часто оставалась у своей взрослой подруги Наташи.

А когда окончательно затихла буря, вызванная побоями отчима – над ее головой грянул новый гром: закрыли кладбищенскую церковь.

* * *

Была весна. Последний день школьных занятий. Лену перевели в шестой класс.

В этот день она шла домой из школы медленнее обычного. Завтра начинались каникулы, в школу идти было не надо. Она этому не радовалась: дома ей было тяжелей, чем в школе.

Лена открыла калитку и увидела на крыльце бабушку и еще какого-то незнакомого человека, высокого, слегка сгорбленного, плохо одетого; человек этот стоял к ней спиной, лица его не было видно.

До ее слуха донесся голос бабушки:

– Ну, чего ты приехал? Человеку жизнь разбивать? У Нины теперь семья, ребенок, муж… Чего ты-то будешь здесь путаться?… И девчонку незачем тревожить, она тебя давно забыла… Уходи, пока она не пришла!..Ах, да вот она!..

Незнакомец обернулся, и на Лену взглянули большие серые глаза, очень знакомые: такие глаза всегда на нее смотрели, когда ей случалось увидеть в зеркале свое собственное лицо…

– Отец!..

Тут случилось непредвиденное.

Лена, никогда не плакавшая при людях, ни разу не вскрикнувшая под побоями отчима – вдруг страшно разрыдалась…

– Деточка моя хорошая!.. Не плачь, не надо! – пробовал Михаил Степанович утешать бившуюся в рыданиях дочь; он совсем растерялся и от этих неожиданных слез, и от нелюбезного приема тещи.

А Надежда Фроловна продолжала его попрекать:

– Ну, вот видишь, расстроил девку!.. Она у нас нервная, ей вредно волноваться, а ты… Уезжай ты, бога ради, не смущай людей!.. Ведь послали тебе развод, чего тебе еще надо?!..

– Хорошо, я уеду! – тихо проговорил незванный гость и, наклонившись, поцеловал Лену.

– Прощай, дочка!..

Но в ту же минуту он почувствовал, что тонкие детские пальчики вцепились в его руки и сжали их с такой силой, какой никак нельзя было предположить в хрупкой одиннадцатилетней девочке…

– Я поеду с тобой!..

И Лена настояла на своем: с вечерним поездом они уехали оба – отец и дочь.

Бабушка, внезапно воспылавшая любовью к внучке, ни за что не хотела ее отпускать; Нина Васильевна молчала: у нее теперь уже была другая дочь, маленькая Любочка, уже не «поповна», а Андреевна, хорошенькая, толстенькая девчушка, недавно начавшая ходить, и ей теперь принадлежала вся любовь, все внимание, все заботы матери, а угрюмая, нелюдимая старшая дочь только постоянно бывала причиной семейных раздоров…

Решил вопрос Андрей Петрович.

– Теперь каникулы – пускай съездит погостить к Михаилу Степанычу…  – и потихоньку добавил по адресу тещи: – Как хлебнет она там с папашей лиха – сама назад прибежит!..

Но он ошибся: назад Лена не прибежала; в красивый дом с фруктовым садом на тихой улице города Родославля она уже никогда не вернулась.

* * *

Два года жизни вдвоем с отцом Лена впоследствии вспоминала, как самое счастливое, самое светлое и радостное время в своей жизни.

Отец Михаил поехал служить в деревню Выселки, в небольшую церковь, в которой после ареста прежнего священника более года не было служений; вероятно, по этой причине ее забыли разорить.

Они жили в полуразрушенной хатке, которая в дождь протекала, а в мороз промерзала; нередко жили впроголодь – но все эти житейские затруднения они переносили легко и бодро и даже не запоминали их.

У отца была любимая дочь, у дочери был любимый отец, у обоих было любимое дело, и все невзгоды быстро забывались.

В этой церкви не было псаломщика, и на возгласы отца Михаила отвечал с клироса звонкий альт его двенадцатилетней дочери. Постепенно там собрался большой и дружный хор добровольцев, но запевалой, чтицей и уставщицей по-прежнему была маленькая «поповна»; отец Михаил тоже часто в шутку величал свою дочь поповной, но теперь это слово, когда-то обидное, стало хорошим и милым.

Через два года церковь в деревне Выселки Родославльского района была разорена, а настоятель ее Михаил Степанович Соловьев – арестован и выслан, на этот раз уже не на три года, а на десять лет.

Лена осталась одно; ей было четырнадцать лет.

В ее судьбу вмешался сельсовет; на вопрос: есть ли у нее мать или родственники, она ответила: «нет никого».

Это была неправда, но она скорее согласилась бы броситься в реку, чем вернуться к отчиму и бабушке.

Ее поместили в детский дом и после экзамена определили в седьмой класс школы.

Вскоре после ее поступления детдом реорганизовался, ее перевели в другой детдом, где все люди были новые, и уже никто ничего не помнил о прошлом малообщительной воспитанницы Елены Соловьевой, а молчать она умела.

После окончания школы детдомовцев стали распределять кого куда; большинство попало в ФЗУ, а лучшим ученикам дали рекомендации для поступления в техникумы.

Техникумов, с которыми у детдомовского начальства была договоренность, было три: Днепровский педагогический, Дементьевский медицинский и Липнинский сельскохозяйственный.

Лена Соловьева, которая всегда была отличницей, до некоторой степени имела возможность выбирать.

Медицину она не любила, ее отталкивала сама обстановка больниц и амбулаторий.

Учителя уговаривали ее идти в педагогичсекий, уверяя, что она будет превосходной учительницей.

Но учителя всегда и везде должны придерживаться государственной религии, а в Советском Союзе такой религией является атеизм… Лена, христианка-церковница, не могла и не хотела ни изменять своим убеждениям, ни кривить душой.

Она выбрала сельскохозяйственный.

По окончании техникума ее оставили тут же в Липне при Райзо.

Особенной страсти к сельскому хозяйству у нее не было, но она не умела плохо работать и свою работу в колхозах вела также добросовестно и безупречно, как раньше добросовестно и безупречно училась.

Церковь в Липне была закрыта еще до ее приезда, и тайны ее были от всех спрятаны в глубине ее души.

Маруся Макова, привлекшая Лену к участию в хоровом и драматическом кружках, часто восхищалась ее артистическими способностями, не подозревая, что у этой артистки был огромный опыт игры – только не на сцене, а в жизни…

Отец Михаил бесследно исчез: он был лишен права переписки, и Лена не знала, где он находится, жив или умер. На запросы, которые она несколько раз посылала, приходили самые неопределенные ответы, а чаще – вообще никаких ответов.

А перед самой войной, в одной деревне во время командировки она встретила старую монахиню, недавно вернувшуюся из ссылки.

Эта старуха когда-то бывала в Выселковской церкви и узнала Лену.

Она и сообщила, что отец ее умер в лагере от тифа.

Глава 13
Сын врага народа

В стеклянные форточки заколоченных окон смотрела луна; от дверцы железной печурки по комнате метались красноватые блики.

Николай Венецкий сидел перед печкой, время от времени подкладывая по одной маленькие чурочки, и слушал рассказ Лены.

– А знаешь, ведь мы с тобой одного поля ягоды, – проговорил он, когда рассказ о советском попе и советской поповне был окончен. – Я тоже сын человека, объявленного вне закона.

Тут настала очередь Лены сделать большие удивленные глаза.

– Ты же говорил, что твой отец был коммунистом с 1912-го года?

– Это правильно!.. И он был настоящим коммунистом, идейным; я бы даже сказал, что он был «верующим» коммунистом. Он так страстно и так слепо верил в коммунизм, что не хотел замечать никаких отрицательных сторон жизни при советской власти… Мама иногда жаловалась на недостаток продуктов, или еще чего-нибудь, он при нем нельзя было об этом и слова сказать, так он на нее обрушивался… И мне не раз от него доставалось, если я осмеливался что-нибудь критиковать… А потом…

– А потом что было? – спросила Лена.

Николай молчал, молчал довольно долго, глядя на трепещущий огонь печки, потом начал свой рассказ.

* * *

Николай Сергеевич Венецкий после окончания московского института был послан на работу в Сибирь, в город Белоярск, на строительство большого металлургического завода. Отец его в это время уже много лет работал в поволжском городе Сабурове в обкоме партии.

Однажды поздно вечером в дверь квартиры молодого инженера Николая Венецкого постучалась разносчица телеграмм.

«Папа опасно заболел. Скорее приезжай. Мама.»

В чем дело? Что с отцом? Ведь он всегда был исключительно здоровым человеком; все болезни в семье приходились на долю Екатерины Павловны, у которой было больное сердце, а Сергей Александрович уверял, что он болеть не умеет…

Директор новостройки с неудовольствием, но все же отпустил молодого инженера на две недели за свой счет.

Застучали колеса поезда, замелькали станции, томительно тянулось время на пересадке…

Наконец, Сабуров – город, где он вырос, окончил школу, где долгие годы жили его родители…

Николай бегом поднялся на высокое крыльцо знакомого дома и хотел, как в детстве, колотить в дверь изо всех сил, но вдруг отдернул руку: отец болен и его нельзя беспокоить.

Он постучал тихонько, осторожно.

Послышались тяжелые, шаркающие, незнакомые шаги, щелкнул ключ, дверь медленно отворилась…

На пороге стояла старуха, сгорбленная в три погибели, совершенно седая, сморщенная, растрепанная, с каким-то странным, растерянным, почти ненормальным взглядом больших остановившихся глаз….

И на этой чужой старухе почему-то было надето хорошо знакомое, темно-зеленое с мелкой вышивкой, мамино платье…

– Коля, милый, приехал!.. – проговорила старуха тихим, еле слышным голосом, почти шепотом, протянула к нему руки, тяжело повисла у него на шее и заплакала.

Он не мог понять, кто это такая, хотел было расцепить обхватившие его шею костлявые руки, но тут она подняла лицо – и по какому-то чуть заметному движению он узнал ее…

– Мамочка! Что с тобой случилось?

Екатерине Павловне было сорок четыре года, но выглядела она всегда на десяток лет моложе своего возраста; еще совсем недавно, когда Николай был студентом, люди не верили, что у нее может быть такой огромный сын.

А теперь ей можно было дать на вид не менее семидесяти лет…

Она хотела говорить, ответить, но не могла: судорожное рыдание перехватило ей горло – вместо слов она только хрипела и всхлипывала.

Сын на руках внес ее в квартиру, уложил на диван и начал искать лекарства, которые всегда бывали в тумбочке около кровати.

Тут он увидел, что в квартире все перевернуто вверх дном, как будто кто-то нарочно выбросил все вещи из шкафов, ящиков, чемоданов; одежда, книги, посуда, все было перемешано и на столе, и на полу, и на кровати…

И это у Екатерины Павловны, которая так любила чистоту и аккуратность, от которой постоянно крепко влетало и мужу, и сыну за каждое нарушение порядка!..

Почти целый час длился припадок; Екатерина Павловна билась, задыхалась, хрипела; Николай сидел около нее, держал ее за руки, гладил по голове, поил водой и отчаивался, что ничем не может помочь…

– А где же папа? В больнице? – спросил он, когда больная начала успокаиваться.

Екатерина Павловна приподнялась, взмахнула руками, хотела ответить и… опять захрипела: нервные спазмы горла не давали ей говорить.

– Неужели отец умер? – пронеслось в голове у Николая: телеграмма была им получена шесть дней тому назад; пока он торговался с директором, оформлял отпуск, трясся в вагоне, ожидал на пересадке – тяжело больной отец мог умереть… его, вероятно, уже похоронили…

Но зачем же было выбрасывать все книги из шкафа и всю одежду из гардероба?… Вот под столом валяются отцовские брюки, а рядом с ними – развернутый том Лермонтова, и в углу набросана целая гора вещей, которым там совсем не место…

– Неужели?…

У него мелькнула мысль, что здесь кто-то сошел с ума, ведь нормальный человек такого погрома не сделает…

А мать продолжала биться в истерических рыданиях, и от нее ничего нельзя было добиться.

Постепенно всхлипывания стали тише, но сын видел, что, если она попытается сказать слово, все опять начнется сначала.

А она хотела говорить, хотела сообщить сыну важное, нужное, необходимое; несколько раз у нее вырывались отдельные несвязные слова, но потом ей снова перехватывало горло.

Наконец, она начала показывать знаками: просила что-то дать ей – Николай подавал ей воды, подушку, порошки, которые нашел под кроватью, но она только качала головой и махала руками, досадуя, что он ее не понимает.

Вдруг она приподнялась и вынула у него из грудного кармана маленький карандаш.

Он понял.

Быстро наклонившись, он поднял первую попавшуюся книгу – того самого Лермонтова, что валялся под столом, и подал ей.

– Тебе трудно говорить… Пиши!.. Хоть здесь на книге. Что с папой? Он умер?

– Хуже!

Это слово она выговорила, почти выкрикнула и, захрипев, опять замолчала.

– С ума сошел?

Этот вопрос дал неожиданную реакцию: предположение сына рассмешило Екатерину Павловну, а смех придал ей силы.

Она отрицательно замотала головой и слегка улыбнулась, болезненно, криво, на одну сторону, но все же улыбнулась, потом приподнялась, села, взяла книгу и четко написала на широких полях стихотворного текста:

«Он в тюрьме!»

– В тюрьме?!..

Николай мог предположить любую болезнь, несчастный случай, смерть, все, что угодно, только не это! Тюрьма в его понятиях была тесно связана с давно рухнувшим царским режимом.

В те времена Сергей Александрович действительно сидел в тюрьме, был в ссылке за революционную деятельность – но ведь все это было до революции…

Он перечитывал три слова, и в первую минуту ему подумалось, что произошел какой-то огромный политический переворот, что советская власть, власть свободы и справедливости, – рухнула… что опять…

Что за глупости?! Ведь теперь нет никакой войны, никаких гражданских неурядиц; если бы такое политическое событие совершилось, оно затронуло бы всю страну, между тем, никто ничего не знает, ни в Белоярске, ни в поезде, ни на станциях…

А тонкая рука матери повела вокруг себя, указывая на царивший в квартире разгром, а затем написала еще одно слово:

«Обыск».

Значит, это работа не буйно помешанных – это во время обыска все так перекопали, перепутали, перешвыряли.

Мать написала еще дату ареста – ровно неделю тому назад, а на вопрос: «Почему отец арестован?» – написала: «Не знаю ничего!» и затихла.

За окнами стемнело. Николай встал и зажег свет.

– Вот что, мама! – сказал он. – Сегодня уже поздно, я ничего не смогу узнать. Утро вечера мудренее! Ложись в постель, а я постараюсь разобрать эту свалку.

Екатерина Павловна покорно разделась и легла. Часа через полтора она совсем успокоилась, и к ней вернулся дар речи.

Тихим, тихим голосом она рассказала, что в НКВД ее не приняли, что передач не разрешают, свиданий – и подавно; потом призналась, что она уже несколько дней ничего не ела.

Услыхав это, Николай принялся хозяйничать: разжег примус, вскипятил чаю, нашел крупу, сварил кашу и чуть ли не с ложечки накормил больную.

Она немного повеселела.

– Обязательно сходи завтра, узнай про папу!.. Добейся!.. Это какая-то ошибка! Его с кем-то спутали… ты выяснишь все…

– Выясню, мамочка!.. Утром пойду и все выясню!.. А сейчас – спи!

– Непременно!.. Надо только выяснить, и его сразу освободят… Это недоразумение какое-то… А я не могла… У меня сердце схватывает… Я не могу говорить с ними… Я даже там… около тюрьмы… в обморок упала… И дома ничего убрать не могла…

Она опять начала задыхаться.

– Мамочка!.. Не надо говорить!.. Молчи и спи!.. Я все понял… Спи!..

Еще через час измученная Екатерина Павловна тихо заснула – не в первый ли раз за эту неделю?

Присутствие сына вернуло ей спокойствие и надежду, что все недоразумения выяснятся, справедливость будет восстановлена, и все закончится самым благополучным образом.

Но не все надежды сбываются!..

* * *

На следующий день Николай Венецкий отправился в Сабуровское НКВД.

Он быстрым твердым шагом шел по улице, не останавливась, поднялся на высокое крыльцо большого серого дома и смело распахнул тяжелую дверь.

– Пропуск! – встретил его дежурный, приняв его по уверенной осанке за сотрудника.

– Пропуска у меня нет… Мне нужно узнать…

– Без пропуска не разрешается!

Дежурный понял, что перед ним обыкновенный смертный, и отвернулся.

Николай почувствовал, что уверенность, с которой он шел сюда, чтоб выяснить недоразумение и доказать полную невиновность отца, начинает куда-то улетучиваться.

– Но где же берут пропуска? – спросил он, стараясь всеми силами говорить спокойно, даже небрежно, но ему это плохо удавалось.

Первый его вопрос остался без ответа, на вторичный – дежурный с таким видом, будто посетители, подобные Венецкому, ему смертельно надоели, процедил сквозь зубы:

– Вы по какому делу?

– Мой отец арестован…

– А? Фамилия? – дежурный развернул какую-то книгу.

– Фамилия моего отца – Венецкий, Сергей Александрович.

– Ах, Венецкий!..

Книга захлопнулась, и лицо дежурного, и без того мало выразительное, сделалось каменным; он посмотрел на Николая таким взором, будто перед ним был не рослый молодой человек, а какая-то маленькая козявка, и распорядился:

– Пройдите в коридор и обождите!

Николай повиновался.

В коридоре стояли диваны, цветы, зеркала, на окнах были бархатные гардины, на полу – пушистый ковер; обстановка скорее напоминала дворец, чем советское учреждение.

В этом роскошном доме царила напряженная, давящая тишина.

Прошло полчаса, час, полтора; Николай решил, что о нем забыли и опять подошел к дежурному; но тот, даже не взглянув на него, сказал:

– Подождите! Вызовут, когда надо будет!

Ждать пришлось более четырех часов.

Наконец, дежурный, уже не прежний, а новый, заступивший на смену, позвал его.

– Поднимитесь на второй этаж, в кабинет номер тридцать два, к товарищу Кирюхину.

Понявшись по широкой, устланной ковром лестнице, Николай увидел на двери цифру тридцать два и постучал.

– Подождите! – проговорил голос из кабинета.

Еще пришлось дожидаться около часа; к счастию, и здесь в коридоре были диваны.

За это время разные люди, в военной форме и гражданской одежде, мужчины и женщины, ходили по коридору взад и вперед, заходили в разные кабинеты, в том числе и в тридцать второй; на сидевшего около двери человека они смотрели, как на неодушевленный предмет.

Николай нервничал, несколько раз вставал, опять садился, и когда он уже совсем решил бросить все и уйти – дверь приоткрылась.

– Кто по делу Венецкого – зайдите!

Николай вошел. Обстановка кабинета была еще роскошнее, чем в коридоре.

Позвавший его человек лет сорока, лысоватый, в гражданском костюме, обшел вокруг большого письменного стола, сел в кресло спиной к окну и указал посетителю стул напротив себя.

– Вы – сын арестованного Венецкого?

– Почему вы его арестовали? – не отвечая на вопрос, в свою очередь спросил Николай. – В чем вы его обвиняете? Он не мог сделать ничего преступного!.. Это какое-то недоразумение!..

Холодная улыбка чуть-чуть тронула губы оперуполномоченного.

– У нас никаких недоразумений не бывает! – произнес он таким веским тоном, что, казалось, даже смешно ему возражать. – Если мы арестовали человека, значит, на это имеются причины.

– И вы уверены, что не можете ошибиться?

Эти слова Кирюхин ответом не удостоил; он вынул из стола несколько бланков, напечатанных на превосходной, плотной белой бумаге (в те времена в конторах и даже в школах писали на обоях, старых негодных бланках, на папиросной и оберточной бумаге) и приготовился писать.

– Ваша фамилия, имя и отчество?

За этим последовал ряд вопросов о жизни и занятиях Николая.

– Вы последние пять лет жили отдельно от ваших родителей?

– Да!

– И вы не знали, что ваш отец являлся членом контрреволюционной организации, которая занималась вредительством?

– Неправда! – вскричал Николай, и его обычно низкий голос сорвался на петушиный, мальчишеский дискант, как это с ним бывало в четырнадцать лет. – Направда! Мой отец не мог заниматься вредительством!.. Он – честный человек!.. Он всю жизнь был революционером!.. Настоящим революционером!.. Он был в ссылке…

– И вскоре опять угодит туда же! – насмешливо прервал его Кирюхин.

– Но ведь это было до революции, при царском режиме!

– При царской власти, возможно, он и был революционером, если только он не придумал себе революционное прошлое; но тем прискорбнее, что при советской власти он стал вредителем!

– Он не мог быть вредителем! Это наглая клевета!

Кирюхин рассмеялся тихим неприятным смешком.

– Как вы горячо заступаетесь за своего папашу!.. Но, к сожалению, он этого не заслуживает. Его преступление доказано: он – член вредительской организации, агент иностранной разведки и враг советского народа. Я допускаю, что вы об этом ничего не знали: такой человек, как Венецкий, мог скрывать свою деятельность даже в кругу своей семьи, тем более, что вы эти годы жили в другом городе и встречались с ним не так уж часто… Вас я не обвиняю: у нас дети за родителей не отвечают! Но не старайтесь выгородить отца – это напрасный труд!

Николай бессильно опустился на стул.

– Когда моего отца преследовала царская власть, – проговорил он глухо. – Это было не обидно: он действительно был врагом самодержавия… А теперь!.. Когда советская власть, за которую он всю жизнь, всю душу отдал… советская власть возводит на него такую мерзкую клевету!..

– Это обидно? Да? Значит, царская власть была справедливее, чем советская? Вы это хотели сказать?

Николай поднял голову и посмотрел оперуполномоченному прямо в глаза.

– Я этого сказать не хотел… Это вы сказали… И, пожалй, на этот раз сказали правду…

– Ну, ну! – Кирюхин постучал по столу карандашом. – Осторожнее, молодой человек! Думайте, прежде чем говорить!.. Я ведь могу и не поверить, что вы непричастны к делам вашего отца.

– Никаких дурных дел, а тем более контрреволюционных, за моим отцом не было и нет!

– Вы упрямы!.. Но об этом довольно!.. Ваш отец получит то, что заслужил!.. А вот вам лично следует еще доказать, что вы действительно советский человек!

– Уж не хотите ли вы, чтоб я от своего отца отрекся?

– Не придумывайте трагедий!.. Этого я вам предлагать не собираюсь: все равно, такие отречения бывают слишком неискренними… Мне нужно от вас совсем другое.

– А на что именно я вам понадобился?

– Видите ли, – заговорил Кирюхин более мирным, деловым тоном. – Вы знаете, что враги нашей советской власти не дремлют, они проникают всюду… Вы работаете в Белоярске?

– У вас записано, где я работаю!

– Да, да… Там, в Белоярске, мы тоже нащупали вражескую руку, но пока мы не имеем еще достаточно сведений, чтоб разоблачить врагов…

Он приостановился и внимательно посмотрел на Венецкого, тот ответил ему угюмым, вопросительным взглядом.

– Вы должны немедленно по возвращению в Белоярск явиться в тамошнее НКВД и передать этот конверт. Вас примут и назовут вам несколько ваших сослуживцев, которые у нас на подозрении; вы будете следить за всеми их поступками и словами и сообщать…

Товарищ Кирюхин вдруг запнулся и вздрогнул: Николай Венецкий уже не сидел перед ним, а стоял и казался в эту минуту гораздо выше своего и так не маленького роста; его лицо было страшно, кулаки сжаты, темные глаза метали молнии.

– В шпионы вербуете?! – прогремел он. – Не в коня корм. Не умею и учиться этой подлости не желаю!..

Он повернулся, вышел из кабинета, хлопнул дверью так, что задрожали стекла и по всему роскошному зданию, нарушая его тишину, отозвалось гулкое эхо, прошел большими шагами через коридор, лестницу, приемную и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки.

Его никто не задержал.

* * *

Прошел целый месяц мучительных, бесполезных хлопот. Николай днем дежурил у тюремных ворот, ночью – у постели больной матери.

Он ходил в обком партии, где работал отец, в надежде, что сослуживцы и друзья отца помогут, вмешаются в это несправедливое дело, но друзей там не оказалось, а из сослуживцев те, кто уцелел, с легким удивлением и глубоким убеждением говорили о том, что Сергей Александрович «оказался» врагом народа и старались поскорее отделаться от вражьего сына.

Он пробовал писать Верховному Прокурору республики – ответ получил уклончивый; написал на имя самого Сталина – ответа не удостоили…

Да он теперь и не надеялся на благополучный исход: он чувствовал, что перед ним встала стена, прошибить которую невозможно, а обходных путей он не знал.

Екатерина Павловна не вставала с постели. Почти каждый день повторялись страшные сердечные припадки. Она с часу на час ждала возвращения мужа; прислушивалась к каждому шороху. Иногда ее сознание начинало туманиться: обращаясь к сыну, она принимала его за Сергея Александровича, радовалась его освобождению. Потом она приходила в себя – и опять билась в припадке.

– … Сегодня ночью эшелон на север отправляют: вероятно, и вашего папашу отправят – сходите на вокзал, может быть, увидите его хоть издали…

Это сказал Николаю тюремный надзиратель, добродушный старик с седыми усами.

– Только начальникам не говорите, что я вам про это сказал! – добавил он.

Как только стемнело, Николай отправился на вокзал. Он был не единственным, кто ожидал отправки заключенных: в разных углах вокзала виднелись лица, знакомые ему по площадке перед воротами Сабуровской тюрьмы.

Вечером ожидаемого поезда не было. После двенадцати часов всех, не имеющих транзитных билетов, попросили очистить вокзал.

Николай вышел на улицу. Было темно, моросил мелкий осенний дождь.

Он походил взад и вперед по переулку, постоял на вокзальном крыльце; его начал пробирать холод, пальто незаметно намокло, и он начал, чтоб согреться, мерять большими шагами привокзальные улицы, через каждые пятнадцать-двадцать минут возвращаясь к железнодорожной линии, чтобы посмотреть, нет ли там какого-нибудь нового поезда.

Подошли к станции, постояли несколько минут и пошли дальше три ночных пассажирских поезда, без остановки проследовало несколько товарных; осенняя темная и мокрая ночь тянулась без конца, а Венецкий все бродил.

Он промок, продрог, у него гудели ноги от непрерывной ходьбы, и в половине пятого утра он решил, что, вероятно, никакого поезда с заключенными не будет и собрался домой.

Вдруг навстречу ему по темной улице быстро проехали один за другим четыре крытых грузовика – те самые, которые в народе звались в трагическом тоне «черными воронами», а в комическом – «собачьими будками»…

Николай бегом бросился обратно, вслед за грузовиками.

На четвертом или пятом пути, довольно далеко от здания вокзала, стоял товарный поезд, оцепленный кругом милицией.

Несколько женщин, старик и девочка стояли у закрытого решеткой входа на перрон: это тоже были люди, имевшие родных среди заключенных; они стремились подойти ближе, но дальше решетки их не пустили.

Венецкому пришлось присоединиться к ним.

Грузовики подъехали почти вплотную к четырем открытым вагонам в середине поезда; по бокам стояли конвойные.

Из машин начали выгружаться люди с небольшими узлами или чемоданчиками; они проходили несколько шагов по земле и взбирались по приставленным лестницам в вагоны.

Заключенные!..

Провожающие закричали, замахали руками – многие узнали своих; железнодорожная милиция старалась заставить их замолчать, грозила штрафом.

Венецкий смотрел во все глаза на людей, перебиравшихся из машин в вагоны, но знакомой фигуры отца не было…

Впрочем, он не был в этом уверен: с того места, где он стоял, хорошо была видна переправа заключенных только из двух ближайших машин, а две дальние были загорожены; кроме того, эта погрузка производилась в пятый, шестой, седьмой и восьмой вагоны, а четыре крайних, самых дальних, были уже закрыты, и около них ходили часовые.

– Вот дурак! Прозевал, когда они первый раз приезжали! – ругал сам себя Николай.

Погрузка кончилась, машины уехали, вагоны были закрыты и к ним встала охрана.

Теснившиеся около решетки провожающие, которых собралось уже более ста человек, не расходились, несмотря на на все уговоры милиционеров и железнодорожников.

– Едут!.. Опять едут!..

Грузовики подъехали к следующим пустым вагонам; эти вагоны были ближе, и видно было лучше, тем более, что начинался рассвет.

В этих грузовиках Сергея Александровича Венецкого тоже не оказалось.

Оставались непогруженными еще четыре товарных вагона и один пассажирский, очевидно, предназначенный сопровождавшему начальству.

Когда «черные вороны» приехали в последний раз, было уже светло.

Люди, один за другим, выходили из битком набитых машин, проходили несколько шагов по земле и лезли в вагоны.

Тут Николай увидел отца.

Он узнал даже не его самого, а его пальто, которое сам на днях передал ему в тюрьму; лица не было видно.

– Папа! – крикнул Николай во всю силу своего звучного голоса.

Сергей Александрович услыхал: он обернулся, увидел сына и на секунду остановился, но один из конвоиров бесцеремонно подтолкнул его в спину.

Третий вагон от начала!..

К поезду уже подогнали паровоз.

Николай быстрыми шагами пошел прочь от вокзала: он знал поблизости переезд и торопился туда.