Текст книги "Изменники Родины"

Автор книги: Лиля Энден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава 4
Перевал

Семнадцатого июля 1941-го года началась срочная эвакуация, вернее, бегство из города.

Магазины поспешно распродавали товары, которые до последнего дня ревниво хранились на базах и складах. Вдруг появилась возможность купить такие вещи и продукты, каких с самой финской войны нигде нельзя было достать.

Но все эти неожиданные блага уже никому не были нужны; никто не покупал ни одежды, ни продуктов; единственное, чего все искали по всему городу, за что платили все деньги, какие имели, был транспорт: лошади, телеги, велосипеды, даже тачки.

Страх охватил жителей маленького городка, и страх этот, как огонь от ветра, разгорался от рассказов о всевозможных немецких зверствах, которыми были переполнены газеты и радиопередачи. Паника, та самая паника, которую так ревностно преследовали люди, подобные Ивану Константиновичу Куликову, стала в тихой Липне полновластной хозяйкой.

Все документы райисполкома, райкома, райзо и других учреждений были погружены на машину. Грузившие их сотрудники смотрели на эту машину с завистью.

– Немедленно выезжайте в Марково, без задержки! – усаживаясь в кабину, напутствовал остающихся сослуживцев Куликов.

– Константинович! На чем же мы поедем? Пришлите за нами машину! – послышались голоса, но Константинович уже отъехал достаточно далеко, чтоб не слышать, или притвориться, что не слышит.

За эту неделю бесконечные проьбы, требования, вопли, жалобы, – и все на одну тему: об эвакуации – так его измучали, что он рад был удрать из Липни не только в Марково, а куда угодно: на край света, на северный полюс, к чертям на кулички, пожалй, даже к немцам!.. У него еще полные десять километров после выезда из Липни трещала голова и колотилось сердце.

Иван Константинович был неплохой человек, он всей душой рад был бы исполнить все эти просьбы, но разве у него была возможность?

До последнего дня он считал своим священным долгом, предотвращая панику, задерживать всех работающих на месте… А в последний день?… На чем же везти всю эту ораву?… И откуда только взялось в маленькой Липне столько народу?…

Сотрудники, грузившие машину, разошлись по домам, ругая Куликова и другое начальство.

* * *

Лена Соловьева на первом же углу отделилась от остальных и пошла домой тихим шагом, гораздо медленнее, чем она ходила обыкновенно.

Она снимала маленькую комнатку в доме двух стариков, мужа и жены Ложкиных. В Липне, где почти каждый житель имел свой собственный маленький домик, не было особенного квартирного кризиса.

Подойдя к дому, Лена увидела, что Титыч, Матвеевна и живущая по соседству их замужняя дочь Наталья хлопочут у ворот, около запряженной лошади, навьючивая на телегу всякое домашнее имущество. Между подушками и сундуком на телеге хрюкал поросенок, а рядом с ним сидели трехлетний сын и пятилетняя дочь Натальи; сзади была привязана корова.

– Леночка, чего же ты не собираешься? – бросилась навстречу квартирантке Матвеевна. – Все уезжают… Собирайся скорее!..

– А куда вы поедете?

– В Дубово, в Дубово… к Соболихе… Собирайся, собирайся скорее, едем с нами!..

Добродушная Матвеевна, очень любившая Лену, хотела уже помогать ей укладываться, но более практичный Титыч остановил жену:

– Куда, старуха?… Конь же не потянет, и так столько навалили, что по дороге скидывать придется… Конь-то ведь не машина!..

Эти слова сразу отбили у Лены всякое желание собираться: она видела, что ее вещам нет места на Ложкинском возу, как не было этого места вчера и позавчера на возах и машинах, на которых после споров и хлопот уехали некоторые ее знакомые. Каждый думал в первую очередь о самом себе и о своем собственном имуществе.

Она захлопнула открытую было крышку чемодана, села на стул и сложила руки на коленях.

– Никуда я не поеду! Надо было раньше отпустить с работы… А то дотянули до последнего дня… Никуда не пойду!

Говоря по правде, она и раьше не слишком энергично добивалась эвакуации: у ней был «недобойный» характер, она ничего не умела просить и требовать лично для себя; когда люди за чем-нибудь лезли наперебой, она всегда сторонилась и уступала дорогу.

Все эти дни на ее глазах в здании райисполкома происходили скандалы и ссоры из-за транспорта; она наблюдала, как районное начальство, давно отправившее свои семьи в тыл, метало громы и молнии за «панику» на головы тех, кто просил отправить подальше от фронта их детей, и ей не хотелось и не умелось ввязываться в эту неразбериху.

Она устала за эти дни от волнений, бессонных ночных дежурств, от напряженной и, главное, бестолковой и никому уже не нужной работы. Она отдавала себе отчет, что для нее, с ее неумением хлопотать и добиваться, на сегодняший день возможен только один способ эвакуации – пешком.

Но куда идти? Ложкины, не знающие географии, едут в Дубово, на юго-запад, почти навстречу немцам; районные учреждения перевели свои конторы в Марково – тридцать километров от Липни прямо на восток (Лена прекрасно знала район) и туда, в это Марково, ей сегодня утром не слишком уверенным тоном предложили «как-нибудь добраться»…

Но что значат для вражеской армии тридцать километров, если за двадцать шесть дней ею уже пройдено более трехсот?… Завтра немцы будут в Липне, послезавтра – в Маркове… Стоит ли бежать, если все равно догонят, стоит ли бросать то немногое, что имеешь и с собой не унесешь, только для того, чтоб на несколько дней оттянуть неизбежное?…

А вслед за этими мыслями всплывали другие, неопределенные, смутные мысли и надежды о том, чего Лена никогда и никому не говорила, что было ее заветной тайной…

Телега с тяжелым скрипом сдвинулась с места и отъехала от крыльца, привязанная за рога корова нехотя потащилась следом; вся семья пошла пешком рядом с телегой.

Лена смотрела им вслед, пока они не скрылись за углом, и тогда она пошла обратно в пустой, брошенный хозяевами, чужой дом.

Молчавший с утра репродуктор, про который все забыли, вдруг зашипел, закашлялся и заговорил:

– Внимание, говорит Липня! – послышался срывающийся от волнения знакомый голос Маруси Маковой. – Внимание! Через час от станции отходит последний эшелон (она сделала резкое ударение на слове «последний»)… Матери с детьми должны немедленно явиться на вокзал для эвакуации…  – радио поперхнулось и замолчало…

– Поздно спохватились! – усмехнулась Лена, вспомнив, каких нечеловеческих усилий стоило Евдокии Николаевне Козловской отправить вчера и позавчера два подобных эшелона.

«Может быть, попробовать пойти и мне на вокзал? – пронеслось в голове у Лены, но эта мысль немедленно была вытеснена другой: «Нет, куда уж мне – я не «мать с детьми», меня Маруся не пригласила…. А кстати, сама-то Маруся, оказывается, еще в Липне… Успеет ли она уехать?…

Лена была участницей хора и драмкружка при Доме Культуры и хорошо знала Марусю; людей, более непохожих по характеру, трудно было подобрать, но, вероятно, именно потому, что крайности сходятся, они были почти дружны.

* * *

Издали донесся грохот, напоминавший не то отделенные раскаты грома, не то скрип тысячи немазанных телег по булыжной мостовой.

Лена пошла на свою маленькую полоску огорода, накопала молодой картошки, сварила ее на примусе, но съела только две штуки; потом она взялась было за книгу, но голова не воспринимала смысла читаемого; тогда она достала пар десять рваных чулок (две пары безусловно годились только в утильсырье), села к окну и принялась их тщательно штопать.

Иногда она выглядывала на улицу, но там было тихо и пусто, только бегала и тявкала чья-то, видимо, брошенная хозяевами, белая собачонка.

Под вечер неожиданно вернулся Титыч.

– Отправил своих дальше, а сам воротился, – заявил он. – Гляжу: в Мглинке горит, в Бахметьеве горит – ну, думаю, как бы и у нас не загорелось… А где тебе одной-то тушить?…

Лена молча пожала плечами.

– А и гляди, Михайловна, – продолжал старик. – Прошел я по соседям: Кузьмич дома, Фролова старуха тоже дома, Иголкины, значит, все остались, и с ребятишками… А мне что немцы могут сделать?.. Я с ними не воюю… Думаю так: уж раз ты, Михайловна, можно сказать, девка, и то осталась, что же тогда мне-то бояться?

Титыч храбрился, но в голосе его слышалось явное беспокойство.

Раскаты грома приближались.

По улице быстрым шагом, почти бегом, прошло человек десять красноармейцев с винтовками; двое из них забежали в дом.

– Дай воды попить, папаша! – услыхала Лена через стенку голос в кухне.

Титыч сказал что-то невнятное, а затем снова донесся отчетливый голос солдата:

– Жмет, как черт!.. Удираем, удираем, а он все жмет… сами не знаем теперь, куда идти… часть свою потеряли… Жмет немец так, что только пух летит!..

Послышался стук хлопнувшей двери.

Темнело. Штопать уже было невозможно. Лена продолжала сидеть у окна.

Грохот приближался. Отдельные взрывы сливались в сплошной гул.

Вблизи послышался какой-то треск; Лена не сразу сообразила, что это пулеметная очередь – таким тихим и нестрашным показался этот звук; право же, у трещотки Володи Белкина голос был гораздо внушительнее…

По улице пробежало еще несколько человек в красноармейской форме.

– … И что из того, что ты помкомвзвод… я должен тебе подчиняться?!.. Иди ты к чертовой матери!.. – донесся визгливый голос.

… Что он хотел, этот помкомвзвод?.. Остановить их, что ли?… Или, наоборот, направить дальше?…

Совсем стемнело.

Солнце давно зашло, но небо на западе сегодня не хотело терять кроваво-красного цвета, напротив, зарево все расширялось, охватывая горизонт уже со всех сторон.

– Горит кругом, Михайловна, – сказал Титыч, входя в комнату квартирантки. – Кузьмич зовет в свой окоп, у него крепкий – пойдем-ка к нему, а то дуже близко стали бухать…

– Убить может и в окопе, – возразила Лена. – По-моему, лучше пусть меня на моей койке убивают: удобнее помирать будет…

– Ну как хочешь!.. Тогда сиди дома, а я к Кузьмичу пойду… А коли загориться что, беги, значит, ко мне, чтоб тушить…

– Ладно!

И Титыч ушел, очень довольный, что ему и в окоп Кузьмича можно спрятаться, и дом не останется без присмотра.

Лена слышала его шаги по шатким половицам, скрип и стук наружной двери… под аккомпанимент приглушенного, но неумолкающего грома орудий эти привычные звуки были слышны особенно отчетливо.

Оставшись снова одна, Лена обошла кругом дома, посмотрела на улицу, на соседние дворы; было темно и пусто; силуэты небольших деревянных домиков чернели на фоне огромного зарева.

Она вернулась в комнату и, осуществляя свою теорию, что лучше умирать с комфортом на собственной кровати, чем в грязном, переполненном людьми окопе, – действительно легла на койку и накрылась одеялом.

Из приближавшегося грохота стали выделяться отдельные, особенно сильные, взрывы; земля вздрагивала…

– Ого!..

Удар грома потряс Ложкинский дом до основания, койка Лены закачалась, как верхняя полка в вагоне.

Еще один удар, другой, третий, десятый…

– Дзинь! – вдруг жалобно звыкнуло окно в комнате хозяев, и большой кусок стекла вывалился на пол и разбился… Не помогли крестообразные бумажные полоски, которыми Матвеевна самым старательным образом позаклеила все окошки…

Еще удар!..

– Дзинь! – вторично звякнуло стекло, на этот раз уже в комнате Лены, и слышно было, как оно упало на стол; от окна потянуло ночной прохладой…

Что-то там, на улице?

Лена встала, накинула на плечи теплый платок и вышла из дома.

Со всех сторон горело. По Красноармейской улице, по Базарной, по Полянной – пылали кострами дома и сараи… Видно было, как огонь вырывается из окон, охватывает крыши…

И никто не тушил эти дома, нигде не было видно ни одного человека.

Ярче других полыхал большой, новый дом ветврача Калинова, стоявший несколько наискосок, через улицу…

А прямо напротив горевшего дома висел на березе ярко освещенный огнем пожара кусок рельсы, повешенный специально для пожарной тревоги; рядом была врыта в землю бочка с водой и стоял ящик с песком.

Лене стало смешно: до чего непрактичными оказались все эти обязательные противопожарные меры!.. А скольких на той неделе оштрафовали за их несоблюдение!.. И Титыч штраф получил за то, что не запасся песком…

А что, если позвонить в эту рельсу? – Можно с уверенностью сказать, что ни одна живая душа не откликнется: Титычи и Кузьмичи сидят в окопах и вылезут только, если загорится их собственное имущество, да и то сомнительно…

И блестит на рельсе отражение пламени пожара, а из противопожарной бочки поднимается белый пар и смешивается с черным дымом горящего дома…

Над крышами, гремя и визжа, низко пролетел самолет, за ним другой, из них посыпались какие-то темные предметы, послышалось несколько очень сильных ударов, от которых затряслась земля и в разные стороны поднялись столбы дыма и пыли…

– … Это теперь бомбы с самолетов, а не снаряды…  – пронеслось в голове у Лены. – А, впрочем, не все ли равно?… Снаряды… бомбы…. фугасные… зажигательные… осколочные… какие еще бывают?…

Она вернулась домой. Ее слегка знобило не то от волнения, не то от прохладного ночного ветерка, тянувшего в разбитые окна; но страха, паники, желания бежать – не было; напротив, было спокойствие, холодное, неподвижное спокойствие…

Она опять легла, натянула на себя одеяло, и даже ухитрилась ненадолго задремать.

Когда она проснулась, короткая летняя ночь уже близилась к утру; канонада стихла, только где-то далеко бухали отдельные артиллерийские выстрелы.

Лена встала и подошла к окну.

В серых предрассветных сумерках догорали и дымились пожарища…

По противоположной стороне улицы цепочкой, один за другим, держа в руках автоматы, медленно проходили люди в синевато-зеленой, непривычного цвета, военной форме и касках. Их было человек пятнадцать.

… Немцы!..

Лена проводила их взглядом, пока они друг за другом не скрылись за соседним домом…

Снова стало пусто…

Маленькая Липня оказалась за пределами Советской России.

* * *

Глава 5
Завоеватели

Послышались тяжелые шаги и в свою кухню ввалился весь белый, перемазанный в муке Титыч.

– Ух, ну и уморился! – воскликнул он, сбрасывая с плеч большой мешок, от которого по всему дому столбом поднялась белая пыль.

– Скорей беги, Михайловна, немцы магазинный склад открыли, что за многолавкой… и мука там, и сахар, и крупа всякая… все оттудова тащут, кому что надо. Бери мешок и беги!

– Как же я пойду? Это же не мое…  – нерешительно пробормотала Лена.

– Не дури, Михайловна! Какое там «мое-не мое»?… Теперь все наше!.. Есть-то ведь надо! Теперь не купишь ничего… А раз дают – надо брать!..

Лена задумалась. Титыч был по существу прав: у нее было несколько соток огорода с молодой картошкой, бурачками, огурцами и морковкой; накануне она купила три буханки хлеба и, проходя мимо маслосырзавода, где спешно распродавали готовую продукцию, взяла там две головки сыра и киллограмма полтора масла.

Больше никаких продовольственных ресурсов у нее не было, а купить что-нибудь законным порядком теперь, действительно, возможности не предвиделось.

Через полчаса пришла соседка Паша Иголкина, женщина лет тридцати пяти, большая приятельница Матвеевны; она тоже хотела идти на склад и звала Лену пойти вместе, так как идти одной ей было страшно.

Лена решилась: взяла корзинку, несколько небольших мешков и пошла вместе с Пашей.

Они шли выгоревшей улицей; с обеих сторон чернели свежие пожарища; едкий дым еще поднимался к небу, кое-где вспыхивали и гасли последние языки догоравшего пламени.

Посередине всех черных дымящихся куч из угля, золы и недогоревших бревен, как памятники на кладбище, высились печки, жалобно протягивая к небу трубы, напоминавшие гусиные шеи.

Тут и там, на улицах и огородах виднелись большие и маленькие ямы-воронки, которые за ночь накопала артиллерия; в ногах путались провода от поваленных столбов.

И настороженно, как будто спрашивая прохожих «что это за беспорядок такой?», смотрели на весь этот разгром белые и лиловатые, с толстыми пестиками, цветы картошки, почти нигде не пострадавшие от огня.

Смерть грозой пронеслась над головами липинских жителей и – отступила; жизнь снова властно вступала в свои права: с пожарищ, из окопов, из уцелевших домиков живые люди, опасливо озираясь по сторонам, пробирались по полусоженному городу добывать средства поддержания своей жизни.

Большие, напоминавшие ворота, двери пощаженного пожаром склада были распахнуты настежь; в середине его копошилось множество людей.

Тащили все, что попадалось под руку; огромные, пятипудовые мешки с мукой почти никто не мог поднять – их пороли, рвали, высыпали муку на пол, кто половину, а кто и три четверти мешка, нагребали эту муку в домашние мешки, в платки, в подолы, в рубахи, ходили по колено в муке, поднимая тучи белой пыли…

Распороли также мешки с сахаром, с крупой, с горохом, тоже рассыпали, тоже топтали… В середине склада уже образовалась большая куча из всех продуктов, смешанных вместе с немалым добавлением грязи и мусора.

Все эти продукты еще со времени финской войны исчезли из магазинов; на полках лежали только пачки кофе и сухого кваса, да раз в день привозили хлеб, который сразу расхватывали; изредка немного чего-нибудь «выбрасывали» в продажу, и тогда – либо распределяли по спискам от производств, либо у магазинов собирались оргомные очереди с давкой, дракой и даже несчастными случаями…

А сегодня те самые продукты, за которыми люди долгими часами стояли в очередях, – валялись на земле и втаптывались в грязь… Царила анархия неожиданного и непривычного изобилия…

А в стороне стояли два немецких солдата с сигаретами в зубах и, обмениваясь ироническими замечаниями, наблюдали эту картину.

Лена сходила на склад три раза, принесла домой пуда полтора ржаной муки, с пуд пшеничной, по несколько килограммов сахара, гороха, овсяной и ячневой круп и решила, что с нее хватит: может быть, завтра опять будет пожар и все сгорит, или наступит смерть, и ничего не будет нужно – стоит ли таскаться со всеми этими узлами и мешками?

Впоследствии, когда анархия изобилия сменилась анархией нищеты и голода, ей пришлось не раз пожалеть, что в этот день она была недостаточно жадной.

* * *

Спрятав принесенные продукты, Лена опять отправилась бродить по выгоревшему городу.

Она дошла до места своей работы; двухэтажное здание райисполкома сгорело, стояли одни закопченые кирпичные стены да куча обгорелого мусора в середине. Ольховский дом тоже сгорел, от него остался только подвал, тот самый, в который они с Марусей лазали, когда копали траншеи.

А сами траншеи стояли нетронутыми; вряд ли ими кто-нибудь воспользовался этой ночью: люди уже наделали себе другие окопы, не по инструкции, а по соображениям удобства: короткие, широкие, с толстым накатом сверху.

Лена вздохнула, взглянув на пепелище своей работы, и пошла дальше.

Вскоре она увидела уцелевший от пожара небольшой промтоварный магазин и зашла в него; здесь все было разграблено: одежда, обувь, материи (кстати, все эти товары появились в продаже только накануне).

Все более или менее ценное уже отсутствовало, а на полу валялось то, что никому не было нужно; кто здесь похозяйничал – немцы или местные жители – определить было трудно.

Лена порылась в брошенных вещах, не представлявших интереса для тех, кто побывал здесь раньше, и выбрала оттуда несколько десятков пуговиц, две столовые ложки, полойник, несколько мотков штопальных ниток, пластмассовую масленку, две круглых гребенки, сверток пестрой тесьмы…

– Это на мою долю осталось, – сказала она самой себе и, подумав, добавила в свою корзинку еще несколько эмалированных брошек с букетами и пейзажами, несколько галстуков и две коробки пудры, хотя сама никогда не пудрилась. Затем она вышла из магазина и отправилась дальше.

– Лена! Лена, ты жива? – послышался знакомый голос.

Лена обернулась: из переулка, навстречу к ней, с протянутыми руками бежала Маруся Макова.

– Ты здесь? Не уехала? – удивленно воскликнула Лена, ожидавшая встретить в развалинах кого угодно, только не Марусю.

– Как видишь, здесь, налицо! Идем к нам!

– А ваш дом цел?

– Цел, цел!.. Пролетарская сгорела почти вся, одни трубы торчат, а до нашего переулка огонь не добрался… Идем! Мама так рада будет!..

И она потащила подругу с собой.

Они пошли на противоположный конец Липни, где находился маленький домик, принадлежавший Марусе и ее матери.

– Но все же, как ты осталась здесь? Я думала, ты уже где-нибудь далеко? – спрашивала Лена.

– Мы хотели уходить, обязательно, – на ходу торопливо рассказывала Маруся. – Третьего дня пришла Тоня…

– Какая Тоня?

– Да сестра моя, которая в Днепровске жила!.. Ее дети были у нас на каникулах… мужа ее в армию забрали, а ее саму с работы не отпускали до последнего дня, пока немцы подошли… А в последнюю минуту приказали на поезд собираться, ехать куда-то в Сибирь, а дети у нее тут, в Липне… Она до Приречной доехала, с поезда спрыгнула, и сюда пешком… Не успела отдохнуть, как немцы и в Липню пожаловали… Мы все надеялись лошадь достать, да ничего не вышло… Тогда собрались идти пешком, и Новиковы с нами вместе пошли… Тоня все торопилась, хотела догнать свою фабрику, очень боялась, что ее будут судить, что она убежала с поезда… А тут мама заболела и говорит, что она нам по дороге только мешать будет… задерживать… что она лучше останется здесь… что ей, старухе, немцы ничего не сделают, а дом и вещи целее будут.

– И ты с ней осталась?

– Да нет, я сначала пошла со всеми: Тоня с детьми, Новиковы, еще Люда, продавщица из раймага и я. Дошли до Жарова, отстановились, смотрим – кругом горит, бомбят, стреляют… Мы с Тоней очень беспокоились за маму… Ну, я и побежала назад, думала, все-таки, уговорить ее пойти с нами… А тут начался такой обстрел, что я еле до дому добежала. Куда уж было назад идти!.. Забрались мы с мамой под печку, там всю ночь и просидели… Вот и наша хата!

Среди сплошных пожарищ, в стороне от магистральной Пролетарской улицы, переводившей в Вяземское шоссе, уцелело в переулке четыре домика, в том числе – Маковский, маленький, приземистый, с красной крышей.

Нашла живого человека! Вот, пожалуйста! – сообщила Маруся своей матери.

– Леночка! Здравствуй!.. Тоже, значит, не ушла? А я-то думала: мы с Марусей одни в городе остались, – говорила, обнимая гостью, худая, изможденная, за одну ночь постаревшая на десять лет Анна Григорьевна Макова.

– Мои-то вчера пошли, – начала она рассказывать, – А я приболела – осталась… лежу, дожидаю, что дальше будет… Тут как пошли стрелять – Ну, думаю, конец мне пришел!.. Вдруг слышу – идет кто-то в дверь… гляжу: моя попрыгунья к матери назад прибежала!.. И немцев не побоялась!..

– А чего я их буду бояться? – храбро заявила Маруся. – Они на меня даже не смотрят…

Лена раскрыла корзинку и по-братски поделилась с Марусей своими не слишком богатыми магазинными трофеями; потом пошли подробные рассказы о всех событиях прошлой ночи.

– Живы ли там наши? – тихо проговорила Анна Грирорьевна. – Хотя бы скорей вернулись обратно!.. Их, верно, тоже немцы уже захватили…

Слова «немцы захватили», еще вчера бывшие страшнее смертного приговора, сегодея прозвучали совсем спокойно и даже с надеждой.

– Надо пойти в Жарово, узнать, там ли они и что с ними, и привести их обратно. – предложила Лена.

– Пойдем! – загорелась Маруся. – Пойдем вместе! Одна я, все-таки, побаиваюсь, а вдвоем лучше…

– Подстрелят вас! – забеспокоилась мать.

– Не подстрелят! Если вчера не подстрелили, так уж сегодня-то целы будем!

* * *

Поле, через которое вела в деревню Жарово извилистая проселочная дорога, было все изрыто воронками; кругом валялись искореженные машины, орудия, повозки, трупы лошадей; но больше всего было человеческих трупов – мертвецы лежали во всех направлениях, ничком и навзничь, скорчившись и вытянувшись, в одиночку и группами…

Один совсем молодой красноармеец лежал в воронке у самой дороги, свернувшись калачиком и положив голову на кусок дерна, лежал так уютно, что казалось – он просто крепко спит… если бы не толстый слой серой пыли, покрывавшей его лицо…

– Какой славный! – тихо проговорила Маруся, наклоняясь над мертвым и смахивая рукой эту противную пыль с его окостеневшего лица.

– А ведь все наши лежат, русские, – отозвалась Лена, оглядываясь кругом. – Не видно ни одного убитого немца…

– Ну, своих-то они прибрали!..

Девушки пошли дальше.

В деревне Жарово, как и в Липне, половина хат оказалась сгоревшей.

Спрева никого не было видно, потом из одного окопа вылезла баба в желтом платке, затем подошло еще несколько человек.

На расспросы Маруси жаровцы отвечали, что все беженцы ушли из деревни еще до прихода немцев, но в какую сторону они направились, никто не помнил.

– Значит, в Жарове их нет, – проговорила Лена. – Куда же теперь пойдем их искать?

– Пошли домой!.. Может быть, они уже вернулись и дома сидят, а мы их тут ищем по полю брани…

Подруги отправились обратно, через то же самое усыпанное трупами «поле брани». Солнце жгло после полудня все сильнее, и над полем уже поднимался тяжелый, тошнотворный запах тления.

На половине пути им пришлось свернуть с дороги на траву и пойти обочиной: навстречу им по узкому проселку, поднимая тучи пыли, медленно ползла змеей длинная колонна разнокалиберных немецких машин; тут были большие и маленькие, грузовые и легковые, но больше всего мотоциклов; немцы ехали вооруженные, громко разговаривали и кричали.

Но на протяжении всего пути до города, около трех километров, ни один солдат не обратил ни малейшего внимания на двух молодых девушек, шагавших им навстречу.

– Притворяются, будто нас не видят! – заметила Маруся, которую даже обидело такое пренебрежительное невнимание.

Вернувшись на территорию города, подруги увидели, что такие же колонны движутся в разных направлениях по всем главным улицам. Немцы буквально наводнили Липню.

Смешливая Маруся и здесь нашла повод для смеха: пока они с Леной прошли около трех кварталов по Пролетарской улице, мимо них четыре раза вихрем промчался на мотоцикле взад и вперед один немец, внешний вид которого действительно просился на каррикатуру: по случаю жаркой погоды, все его одеяние и снаряжение состояло из пилотки, трусиков, тапочек, очков, автомата и бинокля…

– Лена, ты раньше боялась покойников? – вдруг задала Маруся неожиданный вопрос.

– Покойников? Никогда не боялась, даже не понимаю, как их можно бояться.

– А я раньше ужасно боялась!

– Как же ты трогала того, убитого?

– Не знаю… Теперь я их почему-то не боюсь… вероятно, потому, что их слишком много….

Они уже подходили к дому; Тони и детей там не оказалось.

* * *

На следующий день, девятнадцатого июля, масса продвигающихся немецких войск, запруживавшая улицы Липни, – схлынула.

А еще через день вместо них появились в большом количестве праздношатающиеся немцы, которые по одному, по два бродили по улицам, заходя в уцелевшие дома, одни с целью чем-нибудь поживиться, другие – просто из любопытства.

В Ложкинском доме первый такой непрошенный гость появился рано утром.

– Пан! Млека! – командирским тоном заявил он встретившему его на кухне Титычу.

– Нет млека!.. Корова нет… уехал… понимаешь, пан, нет молока… корова – деревня…  – доказывал Титыч, воображая, что для немца перековерканный русский язык понятнее правильного.

– «Понимаешь, понимаешь», – с досадой повторил немец, видимо, уже неоднократно слышанное слово. – Никс понимаешь!.. – и что-то продолжал по-немецки.

Несколько минут русский старик и немецкий солдат пытались объясниться: они коверкали оба языка, усиленно жестикулировали, и взаимно величали друг друга «панами», причем один из них был уверен, что это самое настоящее немецкое слово, а другой считал его самым настоящим русским.

Наконец, немцу эти раговоры надоели и он, слегка отстранив старика, подошел к буфету, открыл его и принялся шарить среди посуды.

– Э!.. Пан, пан!.. ты куда полез? – закричал Титыч, хватая бесцеремонного гостя за рукав.

– Раус! – гаркнул солдат и так пихнул хозяина дома от его собственного буфета, что тот отлетел в угол и еле удержался на ногах.

Неизвестно, что было бы раньше, но в этот момент все слышавшая Лена вышла из своей комнатушки на кухню.

Ее появление сразу отвлекло внимание немца от чашек и плошек.

– О! Паненка! – воскликнул он. – Шён! Шён!.. Гутен таг!.. Айне тохтер? – он показал глазами на Титыча. – Фатер? Папа?

– Найн, нихт фатер, – ответила Лена.

– Паненка шприхт дёйч!..

Буфет Титыча, горшки, чашки, «млеко», «яйки» – все было забыто!. Немец уселся у стола и атаковал Лену целым градом любезных восклицаний, на которые она отвечала с большим трудом.

– Дас ист ди эрсте паненка ам Руссланд, ди зо шён дёйч шприхт!..

Комплимент был совершенно незаслужен: Лена говорила по-немецки очень плохо, еле подбирая слова, и мучительно рылась в памяти, вспоминая школьные уроки.

Но немца это не смущало: продолжая болтать, он вытащил из кармана большую пачку фотографий и начал показывать своих родителей, жену, детей и всех родных и знакомых, и только, когда «руссише паненка» все пересмотрела, вспомнил, что ему куда-то надо идти, поклонился с видом старого знакомого и ушел. Ложкинский буфет так и остался полуоткрытым.

– Пошел! – облегченно вздохнул Титыч, когда за немцем закрылась дверь. – А ты, Михайловна, оказывается, по ихнему знаешь?… Что он тут рассказывал?

– Я сама почти ничего не поняла, Титыч, – ответила Лена. – Я совсем забыла немецкий язык, я просто так сидела и поддакивала.

– Занять чтоб его, значит? Чтоб по углам не шарил?

– Ну да!..

По коридору послышались шаги; страик выглянул в дверь.

– Два идут! – сообщил полушепотом. – Поговори с ними, а то еще чего-нибудь стащут…

Так выпала на долю агронома Елены Михайловны Соловьевой новая работа: с целью предотвращения грабежа заговаривать зубы немцам.

Надо сказать, что это средство действовало не на всех: часть продовольственных запасов Титыча все-таки уплыла, а также были перестреляны все оставленные Матвеевной курицы и дочиста обобраны в саду вишни и смородина. Но все же большинство немцев после «беседы» стеснялись что-нибудь брать, а у соседей, где не было интересных собеседниц, грабили гораздо бесцеремоннее.

За неделю этих «гостей» перевернулось в Ложкинском доме более сотни; с утра до вечера одни приходили, другие уходили, многие являлись второй и третий раз в качестве старых знакомых, и к ночи Лена так уставала от дипломатической нагрузки, что спала как убитая, и однажды проспала большую бомбежку, во время которой сгорело два соседних дома.

Многие солдаты просили постирать им белье – Лена не стала отказываться: свободного времени было много и не стоило из-за пустяков портить отношения с завоевателями, тем более, что от этой стирки была хоть маленькая, да прибыль: один немец принес за работу полбуханки жесткого серого хлеба, другой – полный котелок густого супу, третий – соленую рыбу явно русского происхождения; все это в военное время было далеко не лишним.