Текст книги "Изменники Родины"

Автор книги: Лиля Энден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Спели несколько песен.

Николай тоже стоял с хором и пел, и все это время счастливо улыбался, прислушиваясь к милому его сердцу, звучному альту, который он различил бы среди всех голосов мира.

После песен опять начались танцы.

Командовал балом Эрвин. Дамой своей он выбрал Марусю и не отходил от нее в течение всего вечера. С ней он танцевал все танцы, а когда она отходила и становилась в хор, он садился напротив и не спускал с нее восторженного влюбленного взгляда, и видел ответный сияющий взгляд, и знал, что эти русские песни Маруся поет для него, хотя он и плохо их понимает…

Танцевали те же тпнцы, что и довоенное время, кроме одного, на котором особенно настаивал Эрвин.

Он называл этот танец – кадриль, но эта немецкая кадриль ничуть не похожа была на то, что называли этим словом в Липне.

Еще накануне, во время разработки программы вечера, Эрвин был очень удивлен, что Виктор, игравший на гармони бесчисленное множество танцев и песен, не умеет играть ничего подходящего для этого танца, который состоял в том, что пары без конца расходились и вновь сходились. Эрвин попробовал было напеть липнинскому гармонисту какие-то немецкие мотивы, но Витька был слишком ленив, чтоб их разучивать; тогда Эрвин сказал, что можно сыграть какой-нибудь марш повеселее.

Распорядители вечера попробовали одно, другое и, в конце концов, остановили свой выбор на… «Москве Майской»!..

Эрвину этот мотив страшно понравился, он пожелал узнать слова песни и их значение, и Маруся полностью спела ему «Роте Москау», сопровождая довольно точным переводом, а затем напечатала для него русский текст латинскими буквами.

И танцевали липнинские граждане немецкую кадриль под слишком хорошо всем знакомый, глубоко русский мотив: «Кипучая, могучая, никем не победимая»… И неплохо получалось…

Лену на этот прогулочный танец неожиданно пригласил зондерфюрер Шварц, до сих пор сидевший в стороне.

Николай, оставшийся без дамы, поглядел вокруг себя и подошел к Клавдии Ивановне.

– Давайте, пойдем с вами!

– Чего же вы молоденьких не приглашаете? – рассмеялась машинистка. – Или жены боитесь? Вы же говорили, что она вас не ревнует?… Ну, идемте, что же делать… Я, кстати, в молодости такую кадриль танцевала – тогда модно было…

– Поглядите на первую пару! – сказала Клавдия Ивановна, когда они с Венецким включились в общий ритм танца. – Новый зондерфюрер в нашу Марусю влюбился, ни на шаг не отходит… Да и он ей, видно, нравится… Что ж, молодые…

В то же самое время Виктор, механически перебирая клапаны гармони, повернулся к присевшему с ним рядом Володе и сказал, указывая глазами на ту же первую пару:

– А видно теперь Андрюшке Новикову будет полная отставка!

– Андрюшке Новикову? А где он? – встрепенулся Володя.

– Кто его знает? Он из плена по дороге бежал, еще не доходя Липни… Вероятно, где-нибудь в деревне… Но Маруся-то была его любовь… А теперь ему до нее не дотянуться – это точно!..

В промежутках между танцами пленные спели несколько украинских песен, потом пели немцы – запевал неугомонный Эрвин; зетем опять пел липнинский хор, и опять танцевали.

– Эх, руки устали! – потянулся Виктор. – А ногами поработать хочется!.. Поиграй-ка ты теперь!..

И он передал гармонь своему непосредственному начальнику, Ивану Вышняченко.

Освободившись от гармони, Виктор подхватил хорошенькую Зиночку Тимченкову и пустился в пляс, не жалея новеньких сапожек; а с противоположной стороны зала на них жгучей ненавистью сверкнули глаза Александры Степченковой.

Когда все уже немного устали от танцев и пенья, с неожиданным успехом выступил часовых дел мастер Иван Иванович Соколов.

Этот человек, небольшого роста и самой неприметной наружности, появился в Липне неизвестно откуда. Он пришел к бургомистру с просьбой помочь ему, рассказал, что бежал из плена, что он москвич, и в этих краях у него нет ни родных, ни знакомых, что без документов его могут забрать в лагерь – и Венецкий сделал этого человека липнинским гражданином.

Получив документ, Соколов взял патент на ремонт часов, примусов, швейных машин, велосипедов и прочей мелкой механизации.

Этот незаметный человек оказался замечательным исполнителем юмористических рассказов и анекдотов; весь зал хохотал так, как, вероятно, никто из присутствующих не смеялся с самого начала войны. В перерывах между танцами и песнями его вызывали целых четыре раза.

Особенно всем понравились армянские анекдоты, сопровождаемые песенкой:

 
Гулиджан, Гулиджан!
Не ходь моя лавка!
Ты торгуешь баклажан,
Разным сортом травка…
 

Так и осталось после этого вечера за часовым мастером прозвище «Гулиждан»…

В конце бала к Венецкому неожиданно подошла разряженная, раскрасневшаяся от танцев Фруза Катковская:

– Сергеич! Давайте мы с вами помиримся!

– Помиримся? – переспросил бургомистр. – А разве мы с вами ссорились?

– Ну, да! Вы же меня ругали тогда за хлеб, ну, и правильно ругали, и вообще вы меня чего-то невзлюбили, а ведь я – баба неплохая!..

И, увидев, что Венецкий смеется, продолжала:

– Это все дело прошлое!.. А теперь – давайте станцуем!

Николай расхохотался и пошел с ней танцевать в знак примирения. Сегодня в его глазах все были хорошие, добрые и симпатичные люди, даже Фрузка, которую он вообще-то недолюбливал, но в этот праздничный вечер он был согласен, что она «неплохая баба».

* * *

Праздник закончился около трех часов ночи. Сигналом к концу послужил отъезд немецких гостей, которые уехали на машине, чтобы к утру уже быть на месте своей службы.

Местные гости расходились во все стороны большими шумными толпами.

Последними вышли из здания комендатуры хозяин города и та, которую народ называл его женой.

Свет в зале Венецкий выключил своей рукой, а когда они с Леной вышли на улицу, погасли окошки и на втором этаже, где жили коменданты.

Ночь была тихая, морозная; круглая луна сияла посередине безоблачного звездного неба и щедро заливала своим светом засыпанную снегом Липню.

Ветви огромных, старых лип, на одной из которых в недалеком прошлом казнили шеф-полицая, были покрыты инеем, и этот иней ярко искрился и переливался в лучах лунного света.

Николай и Лена медленно шли рядом, любуясь чудесной ночью.

Никогда еще они не чувствовали себя такими близкими; нивидимые стены между ними рушились одна за другой; первая стена отчуждения растаяла в ту бессонную ночь, когда они в темной комнате, при свете печурки рассказали друг другу все то, о чем никому не рассказывали; вторая преграда рассыпалась, когда он, неверующий, выросший в неверующей семье, пришел в ее церковь, на ее клирос…

А сегодня рухнула еще одна преграда, когда никогда не танцевавшая Лена не отказала в этом любимому человеку…

Темной ночью, накануне войны, пробился маленький, робкий росток, за полгода больших испытаний он вырос, зазеленел, расцвел пышным цветом, имя которому – любовь…

Неожиданно далекий странный звук нарушил торжественную тишину прекрасной зимней ночи…

– Что это? Автоматная очередь?…

Венецкий остановился и прислушался…

Звук повторился; затем послышалось несколько хлопков, напоминающих отдаленные винтовочные выстрелы.

Кто мог стрелять? Полицаи? Винтовки у них были, но автоматов не было. Кроме того, они все до одного были на вечере, и все, кроме двух, оставшихся дежурить, пошли по домам без всякого оружия…

Немцы?… Но гости на глазах у всех уехали в противоположную сторону, а своих немцев в Липне было только трое, и все они были дома и уже спали….

Скорее всего, стреляли какие-нибудь проезжие немцы…

Все затихло. Луна продолжала сиять, снег искрился и скрипел под ногами…

Фронт был где-то далеко, далеко…

Ночь была тиха.

Глава 15
Коренной петербуржец

Утром шестнадцатого января, после ясной тихой ночи, подул сильный ветер и поднялась метель.

Еще полные вчерашних впечатлений от новогоднего вечера, шли в это утро на работу жители маленького оккупированного городка. Еще в ушах звучали вчерашние мелодии – немецкая кадриль под «Москву Майскую…», и комическая песенка часового мастера «Гулиджан, Гулиджан, ходь не моя лавка…»

Но в чем дело?

Люди, которые шли в здание комендатуры на свою обычную работу, невольно остановились…

Во дворе стояло четверо саней, запряженных деревенскими лошадками; Конрад и два незнакомых немецких солдата под наблюдением Раудера выносили из дома вещи и укладывали в сани.

Раудер нервничал, все время что-то громко кричал своим немцам, и на вопрос бургомистра, что случилось – только отмахнулся.

Венецкий задал этот же вопрос Конраду.

– Уезжаем! – небрежно бросил на ходу переводчик.

– Куда? Почему? Кто уезжает?

– Все уезжают!..

Больше от Конрада ничего не удалось добиться.

В дверях показался Эрвин в шинели и в фуражке.

Он сразу же подошел к русским служащим, которые кучкой стояли во дворе и с недоумением смотрели на эти поспешные сборы, и начал на двух языках объяснять, что ими получен бефель о немедленном отъезде, а в Липню должны придти фронтовые части…

– Фронтовые? Разве фронт близко?… А куда же вы?… А нам как теперь работать?…

Но Эрвин увидел неподвижно стоящую в стороне Марусю и поспешил к ней.

– Мария, я вернусь в Липню! – сказал он тихо. – Сейчас я не могу не ехать – приказ!.. Но я вернусь обязательно, чего бы это мне ни стоило…

Он говорил по-немецки, говорил много таких слов, которые ей были совершенно незнакомы, но она все поняла без исключения…

Хромая, опираясь на костыль, приковылял и сел в сани шеф-агроном Старков; он жил при комендатуре, и его, единственного из русских, немцы забирали с собой.

Вышел с небольшим чемоданом в руках Шварц; лицо его было хмуро.

Увидав своих русских сотрудников, он улыбнулся, пожал всем руки на прощанье и неуверенным тоном сказал, что не надо беспокоиться, что Крайсландвирт уезжает, временно здесь будет другая комендатура, и все будет хорошо.

Но по лицу его было видно, что ему очень досадно бросать и работу, которая только-только вошла в колею, и Липню, к которой он уже привык, и липнинцев, которые к нему привыкли и уже считали своим человеком.

Он сел в сани и уткнул лицо в поднятый воротник, стараясь закрыться от ветра и мелкого, колючего снега.

Одни за другими сани выехали на улицу.

Эрвин продолжал стоять около Маруси, не выпуская ее руки, и все обещал непременно вернуться в Липню, и только, когда Раудер резко окликнул его, побежал вдогонку и вскочил в задние сани на ходу.

Через несколько минут весь обоз скрылся, потонув в густой метели.

Представители оккупационной власти уехали из оккупированного города.

В течение трех месяцев эти люди приводили в порядок жизнь городка, разоренного тремя фронтами, их уже знали, к ним привыкли, им доверяли…

И вдруг такой неожиданный отъезд, похожий на бегство.

Немцы уехали, но их русские помощники остались, и остались в самом нелепом положении…

Бургомистр медленно пошел в дом, за ним последовали все остальные.

В Крайсландвиртовской канцелярии был разгром: видимо, отъезжающие искали здесь какие-то документы.

– Николай Сергеич! Я домой схожу, а то боюсь, как бы там чего не случилось? – обратилась к Венецкому Клавдия Ивановна.

Бургомистр молча кивнул головой.

– А мне можно? – спросила Таня. – Я после обеда приду…

– И я домой схожу, Сергеич! – сказал агроном Ваня Корбанков.

Венецкий никого не задерживал.

Лена, не умевшая сидеть без дела, принялась собирать и разбирать разбросанные документы; Маруся села за стол, сложила руки и сидела молча неподвижно.

Вскоре в здании комендатуры они остались втроем, остальные разошлись.

– Лена! – проговорил Венецкий. – Побудь здесь, пожалуйста, пока я приду: я схожу на мельницу, на электростанцию, вообще всюду пройду – мне надо знать, что в городе делается…

Он ушел, чувствуя, что оборвалась какая-то невидимая связь, на которой держалось всеобщее спокойствие, что все, с трудом созданное, висит на волоске и вот-вот оборвется, и тогда начнется полная анархия…

В здании средней школы, на которой красовались три вывески: «Ортскоммандатур», «Крайсвиртшафт» и «Городское управление», остались только верные подружки Лена Соловьева и Маруся Макова.

Лена, которая всегда в таких случаях старалась чем-нибудь заняться, педантично сортировала брошенные документы; Маруся ни к чему пальцем не притронулась и сидела, задумавшись.

– А ведь Пузенчиха-то сегодня даже не показалась! Видно, еще дома что-нибудь пронюхала! – прервала она, наконец, молчание.

– Остальные тоже постарались смотаться! – отозвалась Лена. – Каждый считает, что в такое неопределенное время лучше находиться у себя дома, чем в комендатуре без комендантов.

– Может быть, и нам с тобой лучше уйти?

– Николай попросил меня подождать его здесь, и я подожду, а ты как хочешь, – твердо сказала Лена.

– Ну, и я с тобой. Пропадать, так вместе!..

Они помолчали.

Маруся подняла с полу немецкую газету, достала словарь и принялась разбирать.

– Ничего не понимаю, почему они всполошились? – проговорила она наконец. – Вот позавчерашняя газета – черным по белому: фронт около Москвы…. Тут про бои под Можайском… Не может же за один день фронт сюда перескочить!.. И все было тихо, ни стрельбы, ни бомбежек…

– Посмотрим – увидим!..

– А ну тебя, поповна!.. Будто я не понимаю, что ты только передо мной храбришься, а у самой на сердце кошки скребут…

* * *

Венецкий шел по заснеженным улицам, которые в этот день были особенно пусты, хотя метель стихла. Беспокойство носилось в воздухе. Несколько раз ему навстречу из дверей и калиток выглядывали настороженные, встревоженные лица, и опять пряталаись за дверями и калитками.

Около второго угла его нагнал Володя Белкин.

– Сергеич! Что же теперь делать будем?… Коменданты-то наши уехали…

Венецкий остановился и сурово сказал:

– Коменданты уехали, так и вы все за ними врассыпную? Прежде всего нужно порядок сохранить, независимо от того, здесь коменданты или нет… Идем со мной…

– Куда?

– Пойдем на мельницу, на пекарню… Всюду пойдем, куда надо будет… А то, из-за того, что трем немцам вздумалось уехать из Липни, решили, что весь свет перевернулся…

Володя недоверчиво поглядывал на бургомистра, внимательно прислушивался к его голосу и никак не мого понять, на самом деле тот совершенно спокоен или притворяется?…  – Венецкий улыбался, лицо его было непроницаемо, голос ровен и звучен, как всегда, даже, пожалуй, чуть звучнее обычного…

И Володя, который не видел, как всего полчаса тому назад этот самый бургомистр, Николай Сергеевич Венецкий, не смог, да и не пробовал удержать на месте разбегавшихся по домам служащих комендатуры, вздохнул с облегчением:

– Значит, все это выдумки, Сергеич! – сказал он. – А к нам сегодня ни свет ни заря соседка прибежала и говорит: красные пришли!..

– Красные пришли? А ты географию учил когда-нибудь? Вчера красные были около Москвы, а сегодня оказались в Липне? Сразу, без боев, без бомбежек, без единого выстрела – взяли и пришли?… Разве так бывает?

Володя смутился.

– Да нет, конечно, это просто так, врут люди… А моя мать в меня вцепилась: не пущу, говорит, в комендатуру!.. Вас все ругала, что вы меня уговорили пойти в полицаи… Говорит: теперь тебя красные расстреляют!.. Зачем лез в полицаи?…

Разговаривая, они подошли в мельнице.

Обычной очереди из возов помольщиков сегодня здесь не было. Только у входа толпились человек двенадцать каких-то баб и о чем-то шумно спорили с мельником.

Увидев бургомистра, женщины кинулись уходить, а мельник пошел к нему навстречу.

– Сергеич!.. Что делать? От баб отбою нет: муку требуют…

– Какую муку?

– Да обыкновенную… Гарнцевый сбор, значит… Они говорят: красные подходят, так чтоб я муку людям раздал, а то все равно пропадет… Чуть меня не поколотили… Одна кричит: ты красным хлеб берегешь!.. Другая: немцам берегешь!.. Никакой управы на них нет…

– Никому хлеба не давать! – резко сказал бургомистр. – Для них же хлеб бережем, а не для немцев и не для красных!..

Подошел Федор Егоренков, чайная которого сегодня почти рустовала.

– Здравствуйте, Сергеич! Ну, и приготовили нам партизаны подарочек на Новый-то год!..

Венецкий быстро обернулся.

– Партизаны?

Это слово, от которого повеяло наполеоновской кампанией и гражданской войной, объяснило многое.

– Кто вам рассказал про партизан?

– А помольщики, – ответил Егоренков. – Они у меня в чайной сидят; их партизаны по дороге остановили, хлеб отобрали, и лошадей с санями, а самих пустили… Ну, кто по домам пешком пошел, а эти двое дальние, так они в Липню вернулись… Сидят теперь, попутчиков дожидаются, только вряд ли дождутся: кто теперь поедет в такое-то время?

Николай Сергеевич быстрыми шагами пошел в чайную.

Там два мужика в лаптях и армяках, один – лет сорока, высокий, рыжеватый, другой – маленький, сухой старичок, пили горячий чай.

Они подтвердили слова Егоренкова и охотно рассказали все подробности.

– Выехали мы, значит, еще затемно, – говорил рыжебородый. – Смололи-то мы еще вчера, да припозднились малость, тутотка, значит, в городе заночевали, а утречком – в дорожку… Ну и едем себе возов с десяток…

– По какой дороге? – перебил Венецкий.

– А по Родославскому большаку. Как в Сучковский лесок заехали – с обеих сторон на нас, значит, выскакивают: «руки вверх!»… и коней под уздцы!.. Ну, мы руки, значит, подняли и спрашиваем: кто, мол, такие?… А мы, гворят, красные партизаны!.. И сами на нас тоже: кто такие, откудова едете, что везете?… Ну, мы им, так и так, говорим: с мельницы едем, с Липни, до дому… А у вас, говорят, в Липне немцы есть?… Говорим: есть!.. Так, говорят, завтра не будет!..

Тут в разговор вмешался маленький старик.

– А на нас говорят: теперича слазивайте!.. Коней наших позавернули, сели и поехали… И хлебушко забрали, и коней, и сани… Кобылку мою жальчей всего!.. Добрая была кобылка, рыженькая, молодая… Мы им, значит, толкуем: у нас дети малые, хлебушка нет, конь на десять дворов один… А они мне: ты, папаша, говорят, помолчи, да спасибо скажи, что мы тебя самого добром пустили, а про хлеб да про кобылу и не поминай!.. Вот так! То раньше все немцев боялись, все доброе ховали, как бы немцы не забрали… А нынче с немцами трошки поспокойнело, так партизанты… И откуль они только взялись, эти партизанты?…

– А люди говорят, что они из тех пленных, что посбежали, – заговорил рыжебородый. – У нас в деревне пленники эти в зятьи, значит, попристали к нашим, к бабам… Так к ним ночью пришли, наган показывают: ты, спрашивают, солдат? – Ну, солдат. – А коли солдат, мобилизуем тебя в партизанты!..

– И те пошли с ними? – спросил Егоренков.

– А куды ж ты денешься, коли наган?… Пошли!.. Они всех пленников собирают, кто где пристал, – продолжал рыжебородый, прихлебывая чай. – Они говорят: возьмем вашу Липню! Там немцев мало, а пленников много – полная больница…

– Больница?

Венецкий быстро пошел к двери и столкнулся с Володей.

– Сергеич! Немцы какие-то проехали!..

– Куда?

– Да к нашей комендатуре! На санях, полный обоз с автоматами…

– Володя, голубчик! – Венецкий положил руку на плечо своего верного помощника. – Беги скорее в комендатуру: там Михайловна моя одна сидит… Помоги ей, если что-нибудь понадобится!..

– А вы?

– Я в больницу!.. Эти немцы, может быть, просто мимо проедут, а в больницу мне необходимо: надо выяснить, там ли наши пленные?…

Венецкий почти бежал; короткие липнинские улицы казались ему бесконечными…

… «В Липне немцев мало, а пленников много – полная больница»…  – звучали в его ушах случайные слова незнакомого человека…

Вот и больница!

Двери обоих корпусов распахнуты настежь, на полу валяются скомканные клочья льна, печки холодные…

Из раненых пленных, которых приютил в своем городе липнинский бургомистр, не осталось ни одного человека.

* * *

Но немцы не проехали мимо липнинской комендатуры. Промерзшие и сердитые, они ввалились в дом и наполнили его резкими криками и топотом подбитых железом обмерзших сапог.

При виде Лены и Маруси они удивились, по какому поводу торчат в немецкой комендатуре «руссише вайбе» и проявили непритворное намерение выгнать их вон.

Маруся поднялась навстречу офицеру и начала объяснять, кто они такие и почему находятся здесь, но офицер, злой, промерзший и, как после выяснилось, избалованный безупречными переводами, не пожелал ни слушать, ни понимать ее не совсем складную немецкую речь.

– Дольмечер! – нетерпеливо крикнул он.

Маруся вспыхнула.

Ее обидело это восклицание: до сих пор, в течение полугода, она прекрасно самолично объяснялась с немцами и нередко сама бывала переводчиком, а с этим капризным новым немцем ей пришлось говорить через переводчика.

Правда, этот переводчик говорил по-немецки лучше своего начальника немца.

Переводчик был высокий худощавый человек лет сорока с лишком, в старинных продолговатых очках в золотой оправе, в белом дубленом полушубке с погонами. Погоны были солдатские, но в наружности и в осанке этого человека было что-то, резко выделявшее его из солдатских рядов.

Он говорил на русском языке – по-русски, употребляя такие обороты и выражения, до которых никогда не додумался бы иностранец; его язык был одинаково непохож и на корявые изъяснения переводчиков – поляков, и на волгодойчей, и на местную полудеревенскую речь – это был язык безукоризненный, литературный, насыщенный остротами и каламбурами, но уже несколько устаревший, не советский…

– Эмигрант! – тихо шепнула Маруся.

Лена чуть заметно кивнула головой.

Эмигрант-переводчик внимательно выслушал все объяснения, перевел их своему немцу, и тот, сразу успокоившись, ушел, предоставив все дальнейшие дела и разговоры своему долмечеру.

… – Так получается, что все здешние коменданты и крайсландвирты удрали и покинули сей богоспасаемый град на произвол судьбы? – говорил переводчик. – Не осталось ни одной персоны немецкой национальности. Плохие дела!.. Ну, а русской национальности кто-нибудь есть? Бургомистр или начальник полиции? Или беглецы всех забрали с собой?

– Бургомистр здесь! Он скоро должен придти! – ответила Лена.

– А вы это точно знаете? Уверены, что он не удрал?

– Еще бы! – вмешалась Маруся. – Как же она может не знать, если бургомистр – ее муж!..

– А, очень приятно!.. – эмигрант чуть-чуть поклонился по адресу Лены. – Так скажите, где же находится ваш супруг?

– Он пошел в город, выяснять положение: отъезд комендантов всех вбаламутил…

– А не могли бы вы кого-нибудь послать за ним? – спросил переводчик.

– Посылать некого! – ответила Лена. – Я пойду сама и поищу его.

Она начала одевать пальто, но в эту самую минуту в дверь просунулась голова Белкина.

– Володя! Ты не знаешь, где Николай Сергеич?

– Он на мельнице был, меня послал к вам, а сам пошел в больницу….

– Был на мельнице и пошел в больницу? – повторил переводчик, вплотную подходя к Володе. – Ты – полицейский? Ну, вот что, милейший: отправляйся, одна нога здесь, другая там, и достань мне этого Николая Сергеевича хоть из-под земли!.. Комендант его требует!.. Понятно?

– Так точно! – почти по-военному ответил Володя и, повернувшись, исчез за дверями.

– Я пойду наверх, к коменданту. – сказал переводчик. – Все наши там устраиваются в бывших зондерфюрерских аппартаментах… Когда появится на горизонте бургомистр, пожалуйста, вызовите меня!

– А как вас вызвать! – спросила Маруся. – Как вас зовут?

Улыбка тронула тонкие губы эмигранта.

– Я забыл представиться – извините!.. Владимир Альфредович фон Шток, главный переводчик. – несколько секунд помолчав, добавил. – Коренной петербуржец!

* * *

– Как же это у вас получилось? – спрашивал Венецкого «коренной петербуржец» через пять минут после знакомства. – Насколько я вас понял, у вас сегодня сбежали все пленные?… А куда же девалась охрана?… Или тоже сбежала?

– Какая охрана? Там не было никакой охраны… Это же больница – там были только больные и раненые!..

– Больные и раненые, которые умеют бегать? – спросил фон Шток, насмешливо поглядывая сквозь свои старорежимные очки. – Каким же образом здесь пленные оказались без охраны, хотя бы и раненые?

– Да очень просто: колонну гнали в Бахметьевский лагерь, а раненых оставили здесь, потому что они не могли идти…

– А удрать смогли?

– Да как вы не понимаете? – нетерпеливо воскликнул Венецкий. – Это же давно было, больше месяца тому назад!.. Они выздоровели… не все, конечно, но большинство…

– Выздоровели?… А что же они тут делали? Сколько их было?

– Сперва было около трех тысяч человек, под конец оставалась тысяча с небольшим…

– А две тысячи куда делись?

– Человек пятьсот умерли: условия тут тоже были собачьи, лечить их было нечем, и вообще мы слишком мало могли сделать для них… А остальные поправились… Ну, и разошлись кто куда, по домам, по деревням… поустраивались работать…

– Кто же их отпустил? – допытывался переводчик.

– Их никто держать не собирался!.. Перешел человек на собственное иждевение – и хорошо!.. Ведь нам-то, по существу, и кормить-то их было нечем, наш район разоренный…

Владимир Альфредович задумался.

– Как я понял вас, – проговорил он медленно, пуская к потолку дым сигареты. – В вашей Липне оставили без всякого конвоя три тысячи человек раненых пленных, поместили их в больнице, хотя и в собачьих условиях, но почти на свободе, лечили их, хотя нечем было лечить, кормили, хотя нечем было кормить; когда они выздоровели, никто им не мешал уходить, куда вздумается… Так?

– Совершенно верно! – подтвердил бургомистр.

– Какой же дурак придумал это?

Венецкий вспыхнул.

– Этот «дурак» сидит перед вами! Это я добился разрешения коменданта оставить в Липне этих людей!.. Их гнали на верную смерть!..

– Так, так… Недурно!.. Бургомистр из человеколюбия добивается разрешения оставить раненых пленных в Липне для спасения их от верной смерти и берет их на свое попечение… А благодушный комендант благословляет человеколюбие бургомистра!.. Редкостный случай!.. «Ортскоммандант унд зондерфюрер»…  – Он вертел в руках какой-то документ с подписью Шварца. – Унд… Вот в этом-то «унд» собака и зарыта!.. Поручили крайландвиртам комендантствовать, когда их дело – коров доить!.. Крайсландвиртское царство!.. Крайсландвирты казнят и милуют, и впридачу пленных освобождают… Да за это голову снять надо было и коменданту, и бургомистру!.. Уж, если оставлять раненых, то хоть выздоравлявающих надо было отправлять в это самое Бахметьево!..

– Тогда первого надо было отправить меня! – прервал Венецкий. – Я тоже пленный, и тоже был бы в «этом самом Бахметьеве», если бы…

– А кто вас просит об этом сообщать? – вдруг совершенно другим тоном сказал фон Шток. – Знаете, дружище, я ведь вас вполне понимаю… Сделанного, конечно, не переделаешь, но я постараюсь передать коменданту всю эту историю в несколько ином свете, а, если удасться, вообще умолчать о том, что здесь у вас был такой нелегальный лагерь… А вы продолжайте свое дело, вызовите всех ваших чиновников, которые разбежались по домам, и работайте!.. А со всеми вопросами обращайтесь прямо ко мне, я всегда пойду вам навстречу… Мне очень приятно, что в такой дыре, как ваша Липня, бургомистр оказался интеллигентным человеком… До свидания. Передайте мое почтение вашей супруге…

Он крепко пожал руку растерявшемуся бургомистру и ушел.

* * *

Николай Сергеевич спустился на первый этаж и неожиданно застал в крайсландвиртовской канцелярии много народа: там собралось человек тридцать старост и полицуйских из разных деревень.

Всех их привела сюда одна и та же причина: внезапное нападение партизан.

Они обступили большой стол, за котором сидели неразлучные подруги Лена и Маруся, и наперебой рассказывали о событиях минувшей ночи.

… – Они ночью из леса подошли, – рассказывал невысокий рыжеватый старик, староста деревни Еремино Ковалевского сельсовета. – Всю деревню, значит, окружили и перво-наперво ко мне. Ты, говорят, немецкий староста, такой-сякой, предатель родины!.. Я им, значит, говорю: меня немцы силом заставили… то, другое… Ну, они мне и говорят: никакой ты теперь больше не староста, будет тут колхоз, а тебя будем судить своим судом, как, значит, предатель родины… И меня в мою же кладовку и заперли… А у меня там в задней стенке две доски отошедши были – я вылез, и ходу!.. У кума полушубок попросил, да восемнадцать верст одним духом и шпарил до самой Липни…

– И не задержали по дороге? – спросил кто-то.

– А я кустарниками шел, на дорогу не выходил. А по дороге, слыхать было, стрельба была сильная и в Тишкове, и в Железкине, и в Семеновке…

– А в Рябцеве старосту застрелили, а хату евойную спалили, – вмешался другой староста, высокий, чернобородый мужик. – А ко мне с оттуль, с Рябцева, значит, сноха прибегла: бежи, говорит, батя, спасайся!.. Ну, я кобылу запряг, своих посадил, да в Липню!.. Еле успел…

– Макарушкино горело, как все равно фронт, – послышался еще один голос. – Там с одной стороны партизанты подошли, с другой немцы… Бой был…

– И когда это только этим боям да фронтам конец будет?!.

– А в Маркове, говорят, опять теперь райком и райисполком, как при советской власти… А старост – кого постреляли, а кого посадили, будут, значит, к своим отправлять, да в тюрьму…

– А коли кто с ними, с партизантами, спутается – немцы повесят!.. Вот и крутись, как хочешь, коли ты староста…

– Это все пленники понатворили, зятьки разлюбезные… Мы их кормили да привечали, а они нам подяковали как свиньи…

– В Вороньем Моху, говорят, главное ихнее управление…

– Да в каком там Вороньем Моху?… Они от Терехина шли, от станции…

– Со всех сторон сразу…

В руке Лены быстро двигался красный карандаш; время от времени она ровным голосом спрашивала то про одну, то про другую деревню, захвачены они партизанами или нет…

Увидев вошедшего Николая, она знаком подозвала его к себе и указала на разостланный перед ней на столе большой лист бумаги.

Венецкий склонился над столом, внимательно посмотрел на бумагу и… сам сделался бледнее бумаги…

Перед ним лежала карта Липнинского района, одна из тех, которые Лена делала для Шварца, и на этой карте красным карандашом были отмечены все деревни, по словам беженцев, захваченные партизанами.

Из этих отметок образовалось спошное красное кольцо, несколько вытянутое от севера к югу; внутри кольца нетронутыми оказались город Липня и несколько десятков деревень, как раз те деревни, где после трех фронтов не было ни кола, ни двора, ни скота, ни хлеб; те деревни, которые по районной продразверстке были иждивенцами и получали в Липне хлебный поек; все же уцелевшие, сытые деревни, которые должны были кормить район, оказались отрезанными.

– Видно, там, у партизан, не одни пленные, – заметила Маруся. – Несомненно, есть и здешние люди, которые знают район не хуже нашей поповны…

Над многострадальной Липней вплотную нависла угроза голода.