Текст книги "Уже и больные замуж повыходили"
Автор книги: Лидия Сычева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
От такой беспредельной несправедливости Галия аж взвилась: что-что, а регистрацию бабка-законница сделала ей настоящую. Они с хозяйкой потратили два дня, таскаясь по ЖЭКам и паспортным столам и заполняя соответствующие бумажки. «Мальчики! Да вы что?! Я здесь живу, за углом! Если вы меня сейчас не отпустите, я буду на лестничной клетке ночевать – у меня дверь в девять вечера баррикадируют наглухо!» Менты посмеялись над такой строгостью режима и даже предложили сопроводить ее до самых бабкиных дверей – уж милиции-то принципиальная старушка наверняка откроет! Галия испугалась: «Не надо! После этого она меня точно выпрет!» В общем, расстались с миром, а белобрысый сержант черкнул ей свой номер телефона: «Если что, звони, найдем тебе нормальную квартиру!»
К девяти Галия не успела, и в очередной раз коротала ночь, упершись спиной в батарею отопления, пахнущую кошками. Хоть и устала, долго не могла уснуть, переживая сегодняшнюю встречу. Странно, менты, а нормальные ребята... Со временем Галия стала собирать в памяти такие встречи – с хорошими людьми, которые сделали ей добро просто так, без всякого расчета, дальнего прицела. Когда у нее случился жилищный кризис (бабка таки выгнала ее на улицу), сержант нашел ей абсолютно бесплатное жилье. Два месяца она прожила с девчонкой-москвичкой, у которой родители уехали за границу, в роскошной четырехкомнатной квартире.
Но это было потом, потом... А на следующий день она снова искала работу, и все три собеседования не принесли удачи – менеджеры по кадрам видели в ней только амбициозную неумеху. Полный ноль... Чтобы успеть к девяти, она на последние свободные деньги взяла частника. Мальчика-таксиста звали Лехой, и он, блестя глазами, завел игривую беседу. Галия машинально поддакивала. «У тебя что, проблемы?» Она вздохнула: «А то нет?! Месяц работу ищу». «По какой специальности?» Галия ответила. Леха присвистнул: «Хе-хе! Хочешь, устрою? У меня одноклассник в банке „Престижфинанс“, заведует отделом ценных бумаг. Оставь телефончик, я спрошу».
И надо же, эта зацепка сработала! Через день Леха повез ее на собеседование в цитадель капитализма. Друг-банкир смотрел на Галию скептически: ничего на него не действовало – ни обаяние, ни макияж в меру, ни жемчужная улыбка... Опять зазвучала привычная песня: «Девушка, ну вы же без опыта работы...» Присутствие веселого Лехи придало Галие уверенность в себе: «Я вас очень прошу: возьмите меня на две недели. Без зарплаты. Если я докажу, что умею работать, вы меня оставите. Если нет – я без претензий». Банкир пожал плечами: «Давайте попробуем...»
И она пахала – день и ночь, вгрызаясь в профессию, которая должна была поставить ее на ноги. Через две недели она стала полноправной сотрудницей отдела, через месяц Галия получила большие премиальные, а спустя некоторое время началось ее медленное, но верное восхождение по ступеням банковской карьеры.
С мальчиком Сережей они познакомились смешно – еще у стойки регистрации она обратила внимание на то, что уж больно странный народ летит на этот раз в Египет – в основном бойкие девочки в коротких юбчонках, все примерно одного роста и телосложения. «Бабья-то, бабья развелось!» – грустно ахала про себя Галия – воспоминания о нехорошем мальчике Вове, который своей легкомысленностью разрушил налаженные отношения, все еще жгли ее душу.
Место в самолете ей досталось между двумя мальчиками, но настроение у нее было не для флирта, и она сразу решила пресечь возможные попытки знакомства. Впрочем, слово за слово, разговорились. Беседа поначалу складывалась у них странно: «Что-то я не заметил вас, такую красивую, вчера в клубе», – стал подкатываться к Галие друг Сережи. «А я вчера на работе допоздна сидела». Сережа хмыкнул: «А что, у вас некоторые номера только сидя идут?» Галия: «Какие номера?» Сережа: «Так вы что, не из клуба?» Галия, раздраженно: «То есть? На что вы намекаете?» Вскоре недоразумение разрешилось: оказывается, один из девичьих стриптиз-клубов решил корпоративно отметить в Египте ноябрьские праздники (День примирения и согласия). Накануне вылета шла широкая гульба в заведении, и некоторые из наиболее воодушевленных клиентов решили сопроводить девочек в страну пирамид и сфинксов. Между прочим, за срочность оформления путевок с мальчиков содрали пятикратную цену... Так что это был очень странный рейс: восемьдесят шесть стриптизерш, девятнадцать загулявших мужиков и полтора десятка совершенно случайных людей.
Галия строго беседовала со своими попутчиками, и Сережа поинтересовался у нее: «Девушка, а вы часом не феминистка?» Она фыркнула: какая деликатность! «Нет, мальчики, я садомазохистка». Сережа обрадовался: «Чудесно, а я как раз развелся, и мы с другом праздновали в клубе возвращение к холостой жизни! Составите нам компанию?»
Ну и закрутилось, завертелось у них с этого дня. Правда, разведенным походил Сережа недолго – два месяца. Потом жена якобы запретила ему встречаться с сыном, если он не вернется в семью. Что же, очень удобно: в одном месте у него законный брак, налаженный быт, а в другом – симпатичная состоятельная девочка. Ей не нужны Сережины деньги, она не устраивает истерик, не требует решительных действий. Чем плохо перемежать семейный уют с романтическими отношениями, чередовать игры с сыном в песочнице и смелые забавы с Галией? Сережа, может, и привязан к ней, но все главные праздники – Новый год, Восьмое марта – она проводит в одиночестве. Да, конечно, девятого марта они полетели вместе в Сочи, но накануне он был с женой, а Галие скинул sms-ку: мол, люблю, не скучай... И Галие было грустно до слез. Чтобы развеяться, она позвонила Ольге и Женьке, и они пошли «посмотреть на мальчиков».
Галия заказала себе бренди, и после трех маленьких стаканчиков «поплыла» – невиданный случай, она может выпить очень много! Женька уединилась со своим Хайдаром, а Ольга не в меру развеселилась, отпуская двусмысленные шуточки. «Пошли отсюда!» – попыталась вразумить ее Галия. Та только хохотала.
Она не помнит, как вышла на улицу, как поймала такси, как расплачивалась, входила в квартиру. Похоже, им что-то подмешали в алкоголь: Ольга потом рассказывала, что у нее в тот вечер из сумочки вытащили пять тысяч долларов, а счет подали аж на двадцать две тысячи рублей. Оказывается, фривольный разговор с официантом тоже входит в услуги...
Получается, что самое родное существо у Галии – ее полосатый Кыся. Ему еще и года нет, но умнющий – страсть! Когда Сережа в гостях, Кыся обязательно прыгнет на кровать и уляжется на его подушку. Мол, ты тут никто, твое место занято, чего пришел! Сережу, кстати, это злит. А Кысю – радует. Он всегда пожалеет Галию, помурлыкает ласково.
Недавно Кыся пережил ужасный стресс – Галия принимала Сережу, они ужинали при свечах и разругались по пустякам, он уехал домой, хлопнув дверью, а она с горя подалась на дискотеку. Непогашенные свечи оплавили стол – хорошо, что он был из дорогого пластика, а так бы – прощай, квартира! Галия приехала под утро. Кыся жалобно мяучил у дверей, в комнате пахло горелой шиной. Пронесло – повезло Галие!
«Все мои знакомые думают, что у меня от мальчиков отбоя нет. Еще бы: молодая, симпатичная, успешная. Не замужем. Детей нет. Но ведь и мужиков нет! Где их взять?! Для меня деньги не главное, главное – чувства. Пробовала я пожить и с простым мальчиком – он менеджер торговой фирмы. Начиналось все хорошо. А потом я вижу, что он просто-напросто пользуется: моей машиной, квартирой, деньгами... Очень мало сейчас мужчин с чувством собственного достоинства. Особенно если это небогатые люди. Да и где я с ними встречусь, если вращаюсь только в своей среде? А те мальчики, что при деньгах, – либо женаты, либо у них есть постоянные девочки. И Сережа, похоже, дохлый номер. Самое большее, на что я могу надеяться, это родить от него ребенка. Конечно, ему выгодно со мной поддерживать отношения – я ему помогаю по службе, он же не разбирается в банковской механике. А я ему подскажу: здесь то-то и то-то... Это развивает его бизнес. Но годы идут, и лучшая часть моей жизни уже позади», – размышляет Галия, помешивая соломинкой коктейль. В эти минуты лицо ее лишено обычного «рабочего» напряжения, и в чертах нет той властности и силы, которые возникают, когда она говорит с клиентами. Сейчас она просто усталая девочка, лишенная настоящей нежности и ласки.
В ресторане «Бенихана» Галия полдничает вместе Аллой Ребо, киношницей, с которой она познакомилась в ту памятную поездку в Египет. Алла – женщина потасканно-богемного вида, с темными от курения зубами, с непрокрашенной сединой в черных, как скворечьи крылья, волосах. Она любит украшать себя огромными круглыми бусами, перстнями из серебра, любит говорить молодежное слово «жесть», которое из ее ярко-накрашенных уст звучит как ругательство. Алла хочет снять про Галию документальный фильм и поощряет свою будущую героиню к дальнейшей откровенности.
«Мы с Сережей в основном встречаемся по средам и пятницам – дома он говорит, что у него ночные дежурства. Ключи у него есть. Я приезжаю, в квартире уже пахнет кипяченым молоком – Сережа так следит за здоровьем! На ночь он, кстати, не ест. И меня пытается приучить. Но на работе у меня такой аврал, иногда только и удается кофе глотнуть. Сережа не пьет, не курит. Привозит обычно несколько дисков – посмотреть со мной кино. А у меня от усталости глаза слипаются. Иногда и не хочется, чтобы он приезжал. Думаешь – доползти бы до кровати и никого не видеть».
Алла мудро улыбается, прокуренно басит: «За все надо платить, моя детонька...» Галия не спорит: «Теперь это, конечно, ясно. Но и жизнь свою я уже не смогу изменить. Иногда, правда, хочется расслабиться. Даже в середине рабочей недели мы с девочками как загудим! От Сережи я скрываю – зачем ему лишние знания?! А я люблю выпить – как-то забываешь обо всем, легче становится. На следующий день на работе все нормально, но вечером спать хочу невыносимо. Сережа мне сочувствует: вот, мол, как ты выкладываешься... Я поддакиваю: ага, точно».
Галия говорит Алле о том, что все чаще она чувствует неустойчивость окружающей жизни, личную неустроенность и разочарование. Что в завтра нет никакой уверенности, а сил становится все меньше. Что жизнь постоянно вырывается из ее «доверительного управления», акции падают, обязательства растут. Собеседница понимающе качает головой, курит длинную сигарету, увядшей рукой поправляет жесткие пряди. «Послушай, – говорит она Галие, – а ты не пробовала впасть в православие? Сейчас это модно. Говорят, некоторым помогает. Чистка организма».
Нет, для Галии этот путь невозможен, хотя иногда, от тоски, она и заходит в церковь. Но она не так давно помирилась с матерью, и что, опять заводить скандал – теперь уже из-за веры? Галия купила матери квартиру во Владимире (там же поселился и брат Алмаз, у которого собственный небольшой бизнес – грузовые перевозки). Конечно, с матерью нет уже той родственной близости, что была когда-то в детстве. Но Галия привезла ей норковую шубу из Эмиратов, задарила племянников красивыми игрушками (у Алмаза двое мальчишек). Галия даже уступила просьбам матери и встретилась с отцом – впервые за много лет. Ей стало жаль его – старый, больной, одинокий человек – жена давно его бросила. Галия не то чтобы простила отца. Прошлое заслонили другие события, и то, что казалось когда-то важным, теперь ничего не значит.
Галия подзывает официанта и заказывает себе бренди. Сейчас ей станет веселей. Нет, пусть Алла не переживает, она не сопьется – Галия сумеет остановиться, когда почувствует опасность. Она – сильная девочка. Все еще сильная. Но бывает, что обстоятельства выше нас. Даже очень сильные мальчики не могут развернуть ход льдин в половодье. (Кстати, и это было в ее жизни – она чуть не утонула в детстве, катаясь на льдинах.) Ну что же, будь что будет – и Галия озорно подмигивает древней, как египетская мумия, киношнице. Пусть Галие бывает грустно, но ей пока не надо бодриться или погружаться в философию – еще есть силы, чтобы жить бездумно, одним днем, одними инстинктами...
Долгие проводы
Сыплет черемуха цветом. Солнце ласково. Дни – изумрудно, удивленно-зеленые. Весна, весна! Земля проснулась, повела плечами, стряхивая городской мусор. Пахнет весной даже в электричках метро – там, где поезд выбирается из-под земли на простор. Гаснут желтые лампы в вагонах. Синий свет неба. Пассажиры, плотно рассевшись по скамейкам, молчат – каждый обреченно думает о своем. Женщина в светлом пальто везет пустую раму. Для картины. Рама, только что рожденная, беззащитно светится струганым деревом. Женщина везет раму с гордостью – наверное, картина очень хороша. А пока в раме березовые тени, белоствольные, – поезд, медля, идет через молодую рощу. И тут, в общей думающей тишине, заплакала жалейка. Почти забытая мелодия, щемящая. Прерывистая – жалейщик пожилой, медленно, медленно идет он по проходу. Бедняк. Куртка из болоньи, старенькая, чистая. Ботинки «прощай, молодость». Брючишки в линялую клетку. Седая под фуражкой голова. Глаза слезятся – больные. Пассажиры совестливо полезли в карманы за мелочью – скоро День Победы. Жалейщик чуть повел головой – не надо денег. Мелодию заглушает шум – состав пошел быстрее. И вот уже черный тоннель. Ему, как и черным дням, кажется, не будет конца...
...Это случилось в мартовские дни 1999 года, когда натовские самолеты начали бомбить Югославию. В каждый выпуск новостей я бросалась к телевизору, ожидая ободряющих известий. Но ничего утешительного не было, и вид крестьянских жилищ, превращенных в свалки стройматериала, покалеченных людей, мяукающих бездомных кошек причинял мне почти физическую боль. Война не давала покоя. Сны стали рваными, тревожными, темными. Днем все валилось из рук. Я варила пресные, несоленые обеды, без любви стирала и пылесосила, и все забывала спросить Артема, где и с кем он гулял (шли весенние каникулы), и почему у него опять грязные кроссовки.
Поздним вечером одного из таких дней я мчалась на маршрутке в аэропорт Домодедово.
Ночная дорога была пустой, узкой и казалась опасной. Словно в сказке про серого волка, мелькали по обочинам выхваченные светом фар темные елки, смутно белели тонкие стволы берез, потемневший снег мрачным серебром горбился на прогалинах. Мы неслись в безмолвии, подминая зернистое полотно дороги, оставляя позади дорожные знаки и рекламные щиты. Здесь, в салоне, установился временный, спасающий уют – мы ехали в полумраке без света и разговоров; и все были объединены теплым прибежищем, мыслями о дороге, о встречах и расставаниях, и еще о том, что больше никогда не увидимся, и день этот никогда не повторится, так же, как и тысячи прожитых ранее.
На автостоянке, пока машина заполнялась пассажирами, женщина, сидевшая позади меня, разговаривала по мобильному телефону.
– Стасик, ты поел? – Голос у нее был командный, поставленный, говорила она громко, не смущаясь воспитательного момента. – Стасик, еды полный холодильник. Английский повторил? За компьютер не садись, пока не выучишь спряжения. Я буду часов в двенадцать. Еду в аэропорт, надо встретить самолет. Стасик, целую. Стасик, все, все. Целую.
Пока она прятала телефон, я, чуть повернувшись, рассмотрела ее. Офисная дама – блондинка с умасленным кремом лицом, тугими щеками, неестественно большими губами. Одета в дорогую кожу... Я укорила себя – где сейчас Артем? Неизвестно. Выскочила из дома, не дождавшись. И дверь захлопнула, по рассеянности оставив ключи в квартире. Это раздражало, тревожило.
Парень, что сидел напротив, клонил буйную кудрявую голову, время от времени вскидывался и требовал: «Шеф, поехали, а?» Водитель нервно курил поодаль, ждал. Парень был выпивши, от него хорошо, сладко пахло дорогим коньяком и сигаретами; он был модно одет, молод, силен, с правильными, немного наивными чертами лица, слегка размытыми, расслабленными хмелем. Мне казалось, что пассажиры, как и я, смотрели на него с сочувствием и нежностью.
Наконец все собрались и мы двинулись в путь, пробираясь по московским улицам. Парень все клонил голову и покачивался в такт каждому движению машины. И вдруг я подумала, какой странно ограниченной и в то же время наполненной стала моя жизнь. Река нашла свое русло. Многое закрылось для меня, еще больше пройдет мимо, не коснувшись сердца. Мир, такой великий, непостижимый, многообразный, сузился в моем сознании до одного дома, да нескольких улиц, да сада-огорода, да родных людей. А он, оказывается, населен еще кем-то. Вот этот симпатичный парень. И еще есть много красивых, умных мужчин, очень достойных, до которых мне совершенно нет никакого дела. Странно. Странно чувствовать, что в необъятном мире лучше всех твой Костя, которого ты любишь и которому никогда не найти замены. Маршрутка уже неслась по мрачной загородной дороге, обставленной хмурыми перелесками, похожими на декорации; все молчали; и никогда прежде я так остро не чувствовала значимость и невосполнимость отдельной человеческой жизни. Никогда прежде я не ощущала такой непонятной и тоскливой опасности. Уходила ли я от нее? Бежала ли навстречу?
Я ехала в Домодедово по наитию, по смутному предчувствию, по неосознанному, но властному зову.
Сама себе я часто кажусь безвольной и бессильной, покорной и податливой, вроде весенней травы.И жизнь моя, наверно, пройдет незаметно и буднично, как очередной газонный сезон. Но иногда мне чудится, будто я слышу нематериальные, неземные токи, и тогда я «выпадаю» из привычного состояния, не принадлежу себе и, словно лист по ветру, лечу по воле незнаемых сил в новые, быть может, погибельные для меня края. Ехала я сейчас спасать или спасаться? Последние повороты перед аэропортом, тусклые крыши автомобилей, выстроенные на стоянке в аккуратные ряды, огни большого здания, гул самолетов. Мы приехали.
На что я надеялась? Не знаю. Костя мог быть сейчас здесь (что мало вероятно), а мог и не быть. Рейс 477-й – кажется, на восток. Время я знала приблизительно, справочная на мои вопросы либо отмалчивалась, либо отвечала с обескураживающей грубостью. Костя прилетал сегодня же, с юга, мы не виделись неделю, достаточно, чтобы зверски заскучать, захлопнуть дверь, не дождавшись Артема, и бежать, позабыв приличия, в Домодедово.
Регистрация на безымянный 477-й рейс только что началась у десятой стойки. Девушка в окошке скучала, листала скрепленные бумажки то в одну сторону, то в другую. Глаза у нее были подведены синим карандашом, и ресницы синие, и пилотка, и китель... Вспыхивали и гасли красные точечные табло, где-то у самого потолка громкоговоритель прокуренным женским голосом объявлял вылеты и посадки; сначала на русском, а потом на английском, и от частого обыденного употребления иностранные слова стерлись, потеряли вкус, как давно жеваная жвачка.
Одна, одна, потерянно и напряженно вздыхала я у стены, а вокруг двигался, дышал, действовал аэропортовский организм; рядом паковали вещи – сумки, баулы, чемоданы; из буфета пахло синтетическими сосисками, над огромным самоваром поднимался пар; где-то плакал ребенок – так тонко и бесхитростно, как плачут только младенцы. Я взглянула на часы и постаралась себя уверить – Артем уже дома, и в этой части моей жизни все хорошо.
Среди обитателей аэропорта было много кавказцев. Преимущественно мужчины лет тридцати – сорока, в турецких кожаных куртках, в турецких же брюках без стрелок, не требующих особого ухода; небритые, с красными, воспаленными глазами. Кто-то гортанно, быстро, громко разговаривал, бурно жестикулируя, кто-то смеялся заливисто, долго, ахающим смехом, кто-то, на мой взгляд совершенно бесцельно бродил по залу, многие чинно стояли в регистрационных очередях, дремали на скамейках вдоль стен, роились в буфетах. Кавказцев было никак не меньше половины всех присутствующих. Почему-то это наблюдение стало мне неприятно. Ну десять, двадцать, тридцать человек, но не столько же? Местные держались отчужденно-вежливо, сторонились этнических групп. Кавказцы же, напротив, вели себя по-хозяйски уверенно и свободно. Я подумала: а хорошо ли было бы, если половину присутствующих составляли бы не кавказцы, а китайцы? Или негры? С ума сойти, негры ходили бы по аэропорту, блестели зубами, размахивали черными конечностями, что-нибудь орали. Насколько я знаю негров, они очень наглые, когда их много. Нет, пожалуйста, пусть они будут – один или два, или несколько. Но не половина же! Я с грустью отметила, что я – законченная расистка, и продолжала размышлять. В самом деле, разве люди не должны жить там, где родилась? Неужели в каком-нибудь негритянском селении аборигенам понравится, что половину их хижин займут белые люди? Чего их носит по свету, этих негров, в смысле кавказцев? Вот убей меня, я никогда не смогу полюбить негра. Ну не дано. Некоторые могут. А я не смогу. То есть я их, конечно, люблю абстрактно, «общечеловечески», и пусть у них в Африке не будет ни голода, ни болезней, ни засух, ни наводнений, но дальше... Сказано же: «Все люди – братья». Вот именно, братья, а не мужья и жены.
Впрочем, я и немца с французом полюбить не смогу. Я люблю Костю. Где он? Что с ним? «Костя!» – выдохнула я вслух... У десятой стойки появилось несколько пассажиров. Подойти? Спросить? А что спросить? Зарегистрировался ли Бессонов Константин Павлович? Я ничего не спросила. Медленно, будто больная, сделала я несколько шагов в сторону зала ожидания. Вдруг он там?
И тут мне навстречу вышел Костя. Взгляды наши встретились разом, в ту же секунду мы обнялись. От счастья я целовала его пальто...
...Мы познакомились в метро. Это, конечно, ничего не говорит ни о нас, ни о наших отношениях.
– Не понимаю, – недоумевала Анохина, – как ты могла решиться на такой шаг? Что ты в нем нашла? – И выпускала колечки фирменного дыма в потолок – курила она исключительно «Мальборо».
Скажи, кто твой друг... Анохина – полная моя противоположность. У нее – маникюр и педикюр, множество вредных привычек, склонность к разгулу, самоанализу и светскому времяпровождению. Она хронически несчастна в личной жизни. Впрочем, где бы мы вместе ни появились, мужчины обращают внимание на нее, а не на меня. А что касается личной жизни, то и у меня здесь достижений не много. Артем растет без отца. И виновата в этом я – надо быть разборчивей в знакомствах. Наивность и молодость – не оправдание, а ребенок – не игрушка. Сколько я с ним натерпелась, сколько пережила! Бабушек-дедушек в Москве нету. По соседям, по пятидневным детсадам, по больничным листам, по поликлиникам; и Анохина стала Артему почти родной тетей. У нее талант воспитательницы (не зря же работает в школе), а вот ребеночка Бог послал мне. Сначала я немного гордилась, что не избавилась от него, сберегла душу; теперь думаю про это осторожней. Ну как вырастет хулиганом? Или бабником, вроде папашки своего? Или лентяем и бузотером? А сколько нынче пьяниц, наркоманов?! Просто оторопь берет от мерзостей жизни.
Все не так. Одно и то же событие жизни можно по-разному рассматривать, объяснять. И варианты не будут равноценными. Все зависит от внутреннего состояния. Настроение, степень физического здоровья, благополучие внешних обстоятельств здесь почти ни при чем. Что-то другое есть в человеке. Что? Мне трудно понять. Иногда такое состояние приходит во сне – абсолютная свобода, торжество, кажется, будто ты летишь, плывешь, весь мир как на ладони, он бесконечно близок тебе и бесконечно далек от тебя, тело блаженствует, но не телесным оно счастливо, а чем-то другим. Наяву все сложнее. Нужно почти неосознанно двигаться по странному, извилистому пути поступков, ежедневного выбора, все время вверх, и бывает, что на секунды ты выбираешься на вершину – внизу обычный ход жизни (твоей жизни!), все как всегда, и даже карман в куртке у тебя может быть немного разорван; но в эту самую секунду заданная судьба-злодейка смиряется; ты освобождаешься от ее оков и делаешь несколько самостоятельных шагов. Несколько – на большее меня просто не хватает. Потом я с некоторым, иногда даже свинским удовольствием качусь вниз мгновенно, потом начинаю все сначала...
В один из таких «высоких», «вершинных» дней мы и познакомились с Костей.
Разумеется, тогда я не размышляла на подобные темы. Вагон летел, постукивал; и во мне все летело – странное, весенне-мученическое состояние. Я чувствовала себя в какой-то лихорадочной круговерти – вся прежняя жизнь будто на мгновение отделилась от меня, отошла; новой не было совсем – ни вздоха, ни шага. Здесь, на этом чистом распутье, мы и встретились. Молодой человек в офицерской форме пристально поглядел на меня. Что-то сомкнулось, включилось, я задохнулась, будто глотнула озона. Никогда не думала, что родство можно ощутить с первой секунды, с первого взгляда. Мне стало тепло, радостно, ясно – и поезд выскочил из тоннеля, пошел по верху, сквозь молодой березовый лес с молодой же весенней листвой; стало совсем светло, празднично; поезд замедлил ход, и незнакомец улыбнулся мне – неловко, растерянно. Я поняла, что я совершенно счастлива, так, как никогда прежде. И это чувство не очень даже было связано с моим попутчиком, оно шло как бы извне, издалека, сверху. А в незнакомце оно на мгновение материализовалось, и все, что до этого времени казалось мне сложным, непостижимым, запутанным, вдруг упростилось, потеряло детализацию, прояснилось. Мы все смотрели и смотрели друг на друга, и с каждым мигом узнавание длилось, и счастье длилось, и клянусь, если бы наше общение на этом закончилось, я все равно бы помнила его до конца своих дней! Я была бы уверена, что жизнь моя состоялась, а все остальное – это уж роскошь, ну нечеловеческая, райская роскошь!
Анохиной я не объясняю своих состояний. Из скромности – может, все, что я чувствую, – глупость и чепуха. Поэтому Ленка имеет полное право меня пилить:
– Насколько он тебя младше? На восемь лет. Аллопугачевский вариант. Почти. Ну ты даешь, мать! – Анохину восхищает моя бестолковость, и она даже потирает руки от удовольствия. Ленка безосновательно считает, что в ее обязанности входит мое половое и социальное просвещение. Она сторонница «шоковой терапии» и любит резать правду-матку в глаза:
– Кто ты по сравнению с ним? Старуха. Женится ли он на тебе? Никогда. Зачем он с тобой? Для известных нужд. Вывод: брось, брось его!
Если бы Анохина посоветовала мне удавиться, это было бы менее жестоко. Но на меня не действуют ее советы – я их автоматически пропускаю мимо ушей. Анохинские нравоучения – конфетные фантики. Ленка – добрая и несчастная. А что касается замужества, то не в браке счастье.
Мама Кости и слышать не хочет, чтобы ее единственный сын – красавец, офицер, гвардеец, на которого она положила жизнь, женился бы на «глубокой старухе», да еще с «ребенком подлого происхождения». И я не осуждаю его за то, что он, ради успокоения домашних, пообещал покончить с «развратным прошлым». Напротив, я тоже хочу, чтобы они были спокойны...
– Тебя не встречают? – первым делом спросила я его, прижавшись к его штатскому пальто.
– Нет. – Он немного отстранил меня и для верности покачал головой.
Обнявшись, мы двинулись в зал ожидания.
– А я знал, что ты придешь. – Мы уже нашли укромное местечко, не слишком на виду, сели, пристроили его сумку, и он нежно гладил меня по волосам.
– Как ты мог знать? – не поверила я.
– А я знал...
– А я тебя люблю...
– А я тебя очень люблю...
Мне было с ним так уютно, просто, как наедине с собой, только лучше; никогда я не встречала таких мужчин и никогда уже не встречу. У Костиной мамы больше прав на него, зато я лучше его знаю. Он напрочь лишен романтизма, всех этих любовных клише, он всегда чуток, прямодушен, и то состояние «высоты», которое у меня бывает в считанные дни – его естественная среда обитания, которой он даже не замечает.
– За что ты меня любишь? – в очередной раз ужаснувшись своей обычности, спросила я.
Вместо ответа он поцеловал меня в висок, потом в глаз, и совсем уж нежно – в ухо.
– Что Артемка?
– Нормально, – вздохнула я.
Мне хотелось запомнить его профиль, мелкую родинку на шее, темные, коротко стриженные волосы, жесткую ткань его пальто... Вот уж точно – не могу наглядеться.– Надолго?
– Недели на две.
Мы замолчали, мысленно переживая предстоящую разлуку.
– А знаешь, – сказала я, – честно говоря, я думала, что ты меня будешь ругать.
– За что?
– За самоуправство. За то, что приехала сюда, не предупредив.
– Ну что ты...
Нет, все-таки надо было меня отругать. У нас очень жесткая иерархия: он – офицер, я – рядовой. И никаких неожиданностей. Не потому так, что он мужчина, а потому, что он – лучше.
Мы долго целуемся, потом я тихо плачу у него на груди.
– Лучшие дни у нас впереди. Ты верь, – внушает мне Костя.
– Я верю, – хлюпаю я. – Подожди, а что за рейс?
– Рейс как рейс. Посиди минутку, я зарегистрируюсь.
Он возвращается быстро. У нас еще есть несколько минут.
– Что творится в Югославии... – Я невольно вернулась к событиям последних дней. – Неужели будет война?
– Вряд ли.
Мы помолчали.
– Как же так, – начала я. – Ведь там, в Сербии, наверняка есть люди, которые так же любят друг друга, как мы с тобой. И вдруг на них – бомбы! И вот они расстаются; он идет на войну, может быть, она его никогда не увидит больше, а может, увидит изувеченным или мертвым. Как же это так? Так любила его, а он – мертвый. За что? Ведь трагедия какая! Я, наверно, не пережила бы этого – на войну тебя проводить. Костя! Ну как же так? Может, им лучше сдаться сразу? Ну не в рабство же их обратят?! Никто же не будет сидеть в кандалах или мучиться на непосильных работах, как в древние века!
– Ага, наоборот. За предательство еще и денег дадут.
– Тридцать сребреников.
– Ну.
– Но неужели один путь – умирать? Знать, что не победишь, и – умирать?! А дети? Они-то чем виноваты?! Я вот представляю Артема под бомбами. За что? Скажи, Костя, за что?
Он очень мудрый, мой Костя. Моложе меня, а умней.
– Что лучше: где-нибудь на печке умереть или в бою за родину?! Ты что? Давай без паники. Дожидайся меня, все будет хорошо, – пассажиров 477-го пригласили на спецконтроль и посадку, – ты знаешь, я тебя сейчас поцелую, крепко, сладко, и – все. Не ходи дальше, не провожай, – вдруг строго приказал он мне. – И не оглядывайся!
Послушно иду к выходу. Вроде все удачно вышло, благополучно, а внутри – тревога...
Ждать так ждать. Я начинаю привыкать к его командировкам. Один раз в два месяца – обязательно. Он не массовый офицер – инженерный. Часто спрашиваю его: что делаешь на работе? «Гайки кручу». – И смеется.
