Текст книги "Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове"

Автор книги: Лидия Либединская

ПОЭЗИЯ НА СЦЕНЕ. С. Гушанский

 
Пролетай же, память, через трещины,
Постарайся день со днем связать…
Это мной уже давно обещано,
Это я обязан рассказать!..
 

М. Светлов

Никогда не думал, что мне придется писать воспоминания о Светлове. Наоборот, где-то в глубине души тлела мысль, может быть детская, что, когда меня не станет, он наконец напишет стихи о нашей двадцатипятилетней дружбе. И вот его нет!

Первое мое потрясение от поэзии Светлова связано с театром. Конечно, я читал его и раньше. Но когда в 1935 году я попал на спектакль «Глубокая провинция», первой пьесы Светлова, поставленной в театре ВЦСПС режиссером Алексеем Диким, меня словно перевернуло. Передо мной открылся совсем новый мир поэтического театра, ни на что виденное раньше не похожий. Поэтического не в том суетном и даже несколько спекулятивном плане, как порою этот эпитет употребляется сейчас, а театр подлинной поэзии, где автор щедрой рукой оделил каждый персонаж долей своего таланта, своего вйдения мира. Замечательный режиссер А. Дикий точно уловил характер светловской пьесы, ее прозрачно-образную стихию.

Знакомство же с автором, перешедшее потом в дружбу до его кончины, произошло значительно позже.

В тридцатых годах существовал в Москве детский театр со странным названием – Третий московский театр для детей. Мне посчастливилось стать одним из его организаторов (1930 год), быть актером и руководителем.

Зимой 1936 года мы решили провести этакий вечер– без речей, без заседаний, просто веселый вечер, чтобы встретиться с поэтами, писателями, которые представлялись нам потенциально нашими драматургами. Надо сказать, что главной нашей целью был Светлов, к которому заранее был командирован наш артист и заведующий литературной частью театра, обаятельный и превосходный человек Зиновий Сажин.

Начали мы вечер, так и не дождавшись главных персонажей. И вдруг во время моей вступительной полушутливой речи в дверях появились трое: Михаил Аркадьевич Светлов, Александр Ильич Безыменский и Борис Михайлович Левин. Речь моя была краткой. В заключение я пригласил всех к столу и сразу же подошел к Светлову. Знакомясь, я произнес довольно глупую фразу:

– Я вас очень люблю, Михаил Аркадьевич…

На что он как-то быстро, не думая, ответил:

– А за что меня не любить? Что я. детей ем?

…Как началась наша дружба? Трудно на это ответить. Меня поразил весь его облик, его манера говорить, его юмор – всегда неожиданный, его талант. Казалось, я встретил человека, которого знал и не знал, близкого и полного неожиданностей. Это чувство не покидало меня всю жизнь. А ему, верно, нужен был друг, влюбленный в него, верящий в его творчество, да еще человек театра. Чувство театра, любовь к театру были в Светлове неугасимы.

Наш театр, наши люди, очевидно, понравились Светлову. Надо сказать, что в составе режиссуры театра в то время, помимо огромного режиссера Лобанова, были такие на редкость талантливые и оригинальные художники, как О. И. Пыжова и Б. И. Бибиков. Да и в составе труппы было немало интересных индивидуальностей.

Светлов стал в театре частым гостем. Его очень полюбили, стали «эксплуатировать»: просили писать эпиграммы для стенгазеты, что, естественно, сразу по выгнало интерес к ней. Он охотно исполнял наши просьбы. Светлов нашел в нашем небольшом театре свой творческий дом. Мы затеяли пьесу. Это была «Сказка».

Ближе к выпуску спектакля, как это часто бывает, не хватало времени. Созвали актеров и сказали, что необходимо провести одну-две репетиции в ночное время. Некоторые стали возражать: утром репетиция, вечером спектакль, а тут еще ночью репетировать!

И тогда неожиданно выступил Светлов. Он сказал примерно следующее:

– Я ничего не понимаю. Когда я иногда сижу над стихотворением целую ночь и не замечаю, как наступило утро, это же счастье! А вы возражаете, чтобы репетировать до трех часов ночи? Странно…

Он пожал плечами и сел.

Это высказывание возымело свое действие.

В то же время «Сказку» готовил к постановке один ленинградский театр. Светлов поехал на премьеру. Мы очень волновались. Я просил Михаила Аркадьевича сразу же после спектакля дать телеграмму: как прошло, доходит ли до зрителя пьеса и прочее. Через день телеграмма пришла. В ней было одно слово: «УЖА-ААС!» (через три «а»). Спектакль провалился.

В газете «Советская культура» появилась статья, где подвергался критике не только спектакль, но и пьеса. Наш театр получил официальную бумагу с предложением прекратить работу над пьесой Светлова. Посоветовавшись с товарищами, мы решили работу продолжать. И победили. Спектакль имел огромный успех. «Сказка» пошла во многих театрах страны. Это было в 1939 году.

Тут же возникла мысль о новой пьесе. Михаил Аркадьевич вернулся к годам своей юности и написал пьесу «Двадцать лет спустя». Этот спектакль был осуществлен в 1940 году и имел не меньший успех, чем «Сказка».

* * *

Я не могу рассматривать здесь такой большой и сложный вопрос, как драматургия Светлова, или, как по праву сказала Ольга Берггольц, театр Светлова. Каковы приметы этого театра, стилевые особенности, как играть Светлова, как ставить– все это проблемы весьма важные, они ждут своего исследователя.

Светлов протоптал свою тропинку в русской советской драматургии. Его театр диктует свои законы, свои ходы. Театр Светлова до сих пор остается неосвоенной страницей в великой книге нашей драматургии.

Пьесы Светлова отражают главные этапы жизни советского общества. Не по времени их написания, а по вехам. Гражданская война – «Двадцать лет спустя». Эпоха первых пятилеток – «Сказка». Великая Отечественная война – «Бранденбургские ворота». Середина пятидесятых годов, поход на освоение целины – «С новым счастьем!».

Светлов создал галерею оригинальных характеров, и почти в каждом из них живет частица его самого. Прочтите стихотворение Светлова «Тайны» – и вы поймете, как он стремился проникнуть в жизнь, в душу каждого человека. Нам, артистам и режиссерам, предстоит разгадывать тайны созданных им характеров и воплощать их на сцене.

В 1939 году я не видел ленинградского спектакля «Сказка» и не знаю, в чем причина его неудачи. Но потом мне пришлось знакомиться с множеством других светловских спектаклей и уже совсем недавно, в одном молодом периферийном театре,– «Двадцать лет спустя». В ткань пьесы Светлова были введены стихи Павла Когана и песни Булата Окуджавы. Не хочу ругать этот театр – он делает благородное дело, популяризируя творчество Светлова. И многое делает талантливо. Но ведь никому не придет в голову, ставя Чехова, вкрапливать для яркости, что ли, диалоги из Островского. Зачем же так обращаться со Светловым? Надо пытаться ставить именно Светлова, проникая в его смысл, в его скупые диалоги, таящие порой огромное содержание, глубокий подтекст. Надо окунуться вслед за автором в ту жизнь, откуда он почерпнул свои удивительные образы, взглянуть на них глазами автора и только тогда отважиться на собственное – режиссера, театра – решение. Это трудно.

В пьесах Светлова, как правило, нет или почти нет сюжета, то есть естественного интереса: что будет дальше? (Кроме «Сказки».) Значит, держать внимание зрителя ходом интриги невозможно. Это понимают все. Да и сам Михаил Аркадьевич всегда признавал это и даже горевал об этом своем «недостатке».

Пьесы Светлова написаны поэтом. Они сильны своей атмосферой, обаянием. В каждой пьесе герои читают стихи, поют песни, и порою начинает казаться, что ставить эти пьесы и играть их надо как-то особенно, возвышенно. Здесь и начинается главное заблуждение.

Как это – играть возвышенно? Поэтически?

Строй мыслей у человека может быть высоким и даже поэтическим. Но ведь сам-то он этого не знает, иначе он сразу станет позером. Светлов в жизни был прост и естествен. И лишь строй его мыслей, мир его чувства, его поведение были высокими. Я вовсе не зову к натурализму – избави бог! Но только через жизнь и обязательно через воплощение характеров, подсказанных Светловым, находя каждому индивидуальное выражение, создавая атмосферу подлинности той жизни, которая продиктована автором в пьесе, можно прийти к поэтическому спектаклю.

Светлов в своей драматургии – реалист не на подножном корму, а реалист-мечтатель, фантазер, романтик. Только – что понимать под словом романтик? Помню, когда-то, очень давно, он обронил неожиданную фразу:

– Романтика без цинизма невозможна.

Я не сразу понял, что он хотел сказать. Он ответил, что без трезвого, острого взгляда на явления жизни романтика может обернуться слащавостью и мнимой поэтичностью. Произойдет подмена – возникнет пошлость, этого он терпеть не мог. Это было ему противопоказано.

В другой раз, значительно позже, он сформулировал эту мысль:

– Романтика – это когда человек стоит на земле, но поднимается на цыпочки, чтобы дальше и выше видеть. Беда, если он оторвется от земли, тогда он пропал. Никакой настоящей романтики не будет.

Мне кажется, что мысль эта подтверждается всем творчеством Светлова.

Вспомните строчки:

 
…Мир полон ворожбы.
Возьмем лукошки, милая, и вместе
Пойдем по чудеса, как по грибы…
 

Не за Синей птицей, а «как по грибы». Но не за покупками в магазин, не по воду, а «по чудеса».

В драматургии Светлова – озорство и лиризм. Великое мужество и нежность. Сейчас много спорят о герое и героическом в театре, в литературе. Светлов, мне кажется, впрямую об этом нигде не высказывался. Но всю жизнь воевал он с ложной романтикой, с ложным пафосом.

В пьесе «Двадцать лет спустя» большевик Семен, обращаясь к комсомольцам, говорит:

– Мужество – это не только красиво. Мужество – это еще очень тяжелая кладь, которую надо терпеливо носить изо дня в день.

* * *

Возвращаюсь к встречам со Светловым. То затевалась новая пьеса, которая в большинстве случаев не осуществлялась, то начиналась игра в слова, то я провоцировал его на стихи, иногда пустяковые, а иногда блестящие эпиграммы и экспромты. Он очень любил получать задания и удивлять всех быстрым и остроумным исполнением.

В конце тридцатых годов у Светлова вышла очередная книга стихов, тоненькая, в зеленой обложке. Как раз в эти дни у меня родился сын. Светлов тоже со дня на день ожидал рождение ребенка. Помню, как он недолго ходил по комнате, а потом написал на книжке:

 
Ты в высшей степени умен,
Твой ум успел остепениться.
Я буду жить, как ты, Семен,
Пора и мне осемениться.
 

Он часто сочинял строки и строфы, которые должны были стать началом стихотворения, но так и не получили продолжения и осуществления.

Вот некоторые из них:

 
Годы юности, давние вести…
Жить в тайге бы, ласкать медвежат.
Две звезды, как изюминки в тесте,
Над голодным мальчишкой висят.
Вот пришла несчастливая осень,
Неродившее поле лежит.
Одинокий, один среди сосен
Председатель колхоза грустит…
 

Однажды мой сын, страстный поклонник Светлова и сам пишущий стихи, показал Михаилу Аркадьевичу свое стихотворение. Вот оно:

 
Птица, ты откуда прилетела,
Из каких заоблачных палат?
Ты свое израненное тело
Обронила камнем на асфальт.
На глазах взволнованного люда
Пронеслась, как огненный Гастелло.
Объясни мне, птица, ты откуда?
Что ты в жизни сделать не успела?
Но не скажет птица, только бьется,
Не взлететь и взгляда не поднять,
Может быть, и мне, как ей, придется
На асфальте голом умирать?
Этой ночью, выстрелом разбужен,
Я шептал в коротком полусне:
«Я умру, когда не буду нужен
Человеку, птице и весне!»
 

Михаил Аркадьевич стал разбирать это стихотворение. И вдруг, устав, сказал:

– Дай я сейчас это напишу. Напишу на твою тему. Смотри!

 
Я труслив. Я даже сплю несмело.
Время тянется, и ночь течет.
Птица, ты откуда прилетела?
Из каких заоблачных высот?
Ты скажи мне – ястребом была ты
Или только тихим воробьем?
Я мечтал с рожденья быть крылатым,
А летать мне трудно, так живем!
Было лето, а бушует вьюга,
И поверьте, я совсем не рад
Видеть умирающего друга,
Видеть птицы помутневший взгляд.
Вот какого счастья я хочу:
Я не существую, я лечу!
 

Говорят, что Светлов очень узнаваем в своей поэзии. И это, вероятно, хорошо: свой почерк. Но Светлов и очень разнообразен. Сравните «Гренаду», «Провод», «Артист», стихи последних лет – «Моя поэзия», «Бессмертье», «Басня», «Цветы», «Веселая песня», «Ямщик».

В каждом стихотворении маленькое открытие, и все они разные. А там, где многое похоже и очень узнаваемо, там вступает в права некий светловский штамп. Мне думается, что его вечный поиск происходил от желания избежать этого штампа, не повторяться, удивлять новым.

Из «школы» Светлова вышло много прекрасных поэтов. Не подражателей, а черпающих из родника, им открытого. Ярослав Смеляков, который сам часто говорит об этом. Сергей Смирнов, называющий себя крестником Светлова. Марк Соболь-прямой последователь Светлова в поэзии и драматургии. Они не похожи на Светлова и не похожи друг на друга,– а источник один.

В искусстве театра, впрочем, как и в жизни, есть такое понятие: быть или казаться. На сцене всегда надо быть персонажем, которого ты играешь, а не казаться им. Не изображать его, не притворяться им. «Я-образ». В этом подлинное перевоплощение. Художнику, поэту всегда надлежит – быть… «И должен ни единой долькой не отступаться от лица…» – говорит Борис Пастернак.

Верно сказал Марк Соболь: никогда не было двух Светловых. Он был всегда одинаков – ив кабинете высокого начальства, и в случайной беседе с уборщицей театра. Только с уборщицей он бывал ласковее.

Светлов обожал делать подарки, удивлять, радовать подарками. Брал с собой– будто на прогулку – малознакомую и малооплачиваемую работницу театра и заходил с ней в магазин. Покупал ей платье или туфли. Скрывал это. Он вовсе не был добреньким, как это некоторым казалось. Не раз видел я его гневным.

Мы ездили с Михаилом Аркадьевичем по Алтаю. В одном из целинных совхозов утром зашли в столовую позавтракать. Народу почти нет, все уже на работе. И только у раздаточного окошка бушует молодой здоровенный парень. То ли на кухне не было того, что он требовал, то ли еще что-то его рассердило, но, войдя в столовую, мы услышали, как он нагло, мерзко хамит официантке. И вдруг тщедушный Светлов срывается с места, подбегает к верзиле и кричит:

– Что вы хамите? Советская власть сильнее вас!

Парень был так поражен этим заявлением, что затих и ретировался.

Светлов органически не выносил хамства, пошлости, претензии.

– Хамить с младшими, с зависимыми – последнее дело,– говорил он.

Много говорят о юморе Светлова. О нем ходят легенды. Светлову подчас приписывают чужие остроты. И я не раз слышал, как он говорил:

– Это не я. Это не мое.

Юмор Светлова иногда добродушный, иногда иронический, а порой довольно злой. Он любил похвастать:

– Ты не думай, меня боятся…

Один режиссер, слывший новатором, не оправдал эту свою славу в сценической практике. Светлов назвал его «уцененным Мейерхольдом».

Видный критик в присутствии группы молодых поэтов пытался сражаться со Светловым его же оружием – оружием острословия. Но в процессе пикировки допустил бестактность. Светлов предупреждающе сказал:

– Мальчик мой! – мол, это запрещенный прием.

Критик поднял руки и взмолился:

– Михаил Аркадьевич, смените гнев на милость!

Светлов ответил:

– Я каждый день меняю гнев на милость, и именно на эти средства я живу.

Один довольно упитанный поэт был чрезмерно занят устройством мелких своих делишек. Светлов сказал про него:

– Это какой-то заведующий своим телом.

Однажды мы подходили к дому, где жил Светлов.

И Михаил Аркадьевич сказал:

– На этом доме будет мемориальная доска, а на ней напишут: «Здесь жил и не работал М. Светлов».

Как видите, он не щадил самого себя. Но творческий процесс шел непрерывно, только удовлетворение наступало редко.

Сам себя Светлов судил строго. Сколько лет назад написана была «Гренада», а он все еще был недоволен строчками:

 
Но «Яблочко»-песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен…
 

Он не раз говорил об этом и оправдывался:

– Ты понимаешь, тогда так писали.

Некоторые молодые поэты не выдерживали высокого градуса его критики и отходили от него. Светлов огорчался этим. Но как он радовался, когда слышал или читал что-либо талантливое!

– Нет, ты послушай, как он написал!-И, обращаясь к поэту, молодому или своему сверстнику: – Ты прочти, прочти ему!

…Я не могу говорить о Светлове объективно. Для меня он часть моей жизни, часть меня. Может быть, лучшее, что во мне есть.

Мне хочется рассказать о живом Светлове. О его походке, как он ступал прямо на носок, не дожидаясь, пока каблук коснется земли, весь устремленный вперед. О прищуре его глаз, доброжелательном, хитроватом, всегда с юмором, вызывающим партнера на ответ. О его обаятельном грассировании. Словно есть в словах буква «р» – ан ее и нету! Казалось, стоит ему сделать усилие, и он будет нормально произносить – «р-р». А он, оказывается, этим мучился и однажды при мне долго упражнялся на слове «Аврора». Без конца повторял он: «Аврора», «Аврора». Мне хочется рассказать о том, как он читал свои стихи и пел свои песни на собственный мотив. У него было два варианта мелодии. Он гордился этим и немного стеснялся:

– Старик, это я сам сочинил музыку…

Некоторые торопливые воспоминатели пишут: поэт с некрасивым лицом. Это неправда. Впрочем, сам он не считал себя Аполлоном (это его слова). Как-то, очень давно, гуляли они с Иосифом Уткиным, очень талантливым поэтом, славящимся, помимо всего прочего, своей внешностью. Светлов сказал ему, поддразнивая:

– Иосиф, ты красивый, а я умный.

Не раз он говорил мне:

– Старик, нам с тобой, чтобы кого-нибудь покорить, нужен интеллектушко!

(Он любил это словообразование: меценатушко, интеллектушко.)

У него было на редкость интересное лицо. Когда он читал стихи или пел песни, он становился прекрасен.

Вот я вижу его шагающего взад-вперед по комнате в проезде Художественного театра. Работая, думая, фантазируя, он никогда не сидел за столом. Вышагивал километры, как он сам говорил. Я иногда думал: может быть, поэтому он такой худой?

Вот он идет по Москве, по улице Горького, чуть наклонившись вперед, как бы ничего не видя, всегда думая о чем-то своем. На нем длинноватое коричневое пальто, большая кепка. Он странно неуклюж и изящен. Всегда без кашне и без перчаток.

– Это я сам себя так закалил. Я никогда не простуживаюсь.

Навстречу идет знакомый:

– А, Миша! Как жизнь?

– Постепенно.

– Как здоровье?

– Вскрытие покажет.

Светлов торопится расстаться со случайным собеседником. Спрашиваю, кто это.

– Как его… ну, забыл фамилию. Короче говоря, как сказал бы Боря Левин, это не лучшее из отбросов человечества. – И добавляет: – Я не хотел бы остаться с ним в осажденной крепости.

Вот он, собранный, не показывая, что волнуется, читает нашему театру одну из последних своих пьес – «Человеческая должность». Читка проходит с триумфом. Он счастлив, но выражает это скупо:

– Посмотрим… Ну, так зайдем куда-нибудь?

Вот он звонит ночью или рано утром:

– Старик, послушай, кажется, я сочинил что-то маловысокохудожественное.

Читает стихи.

– Ну, как?

Хвалишь, высказываешь свои соображения.

– Так это же только черновик. Надо еще поработать.

Тяга к людям, к общению с людьми самыми различными, стремление радовать, удивлять шуткой, рассказом, эпиграммой, черпать от них, создавая все время атмосферу творчества, – это было воздухом его работы. Очень давно, слушая разговор о хороших и плохих людях, он как бы нечаянно обронил фразу:

– Все-таки люблю я этих двуногих…

Светлову, как и всякому большому поэту, присущ был дар предвидения. Он интуитивно угадывал. Написанная в 1926 году «Гренада» десять лет спустя, во время испанских событий, стала мировым стихотворением.

А вот другой, уже личный, пример.

Мы родились с Михаилом Аркадьевичем в один день -17 июня. Только он был старше меня на год. Если мы оба в этот день бывали в Москве, то обычно праздновали его вместе. Так было и 17 июня 1941 года. Собрались в ресторане «Арагви». Михаилу Аркадьевичу исполнилось в тот год тридцать восемь лет, мне – тридцать семь.

Друзья попросили Михаила Аркадьевича написать стихи по случаю двойного праздника. Стихи не получились, но начало запомнилось:

 
Смерть звонит по телефону:
– Тридцать восемь, тридцать семь!
 

Через четыре дня началась война.

За два года до кончины, когда ни он, да и никто еще не знал о его смертельной болезни, Светлов писал:

 
…Близок, близок мой последний час,
За стеной стучит он каблуками.
Я исчезну, обнимая вас
Холодеющими руками.
 

Рано ушел он от нас. Если бы он прожил еще несколько лет, мы узнали бы нового Светлова.