Текст книги "Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове"

Автор книги: Лидия Либединская

Незаметно пришло и прошло лето. В этот период Светлов написал стихотворение «Дождь» и милого ему, но мало кому понятного «Негодяя». А в тетради появляются наброски к поэме о Феде Чистякове 1*

[Закрыть]. По-видимому, к ним же относятся и строки:

 
Сколько сладких, мучительных дней
Я провел по военным дорогам,
Вспоминая погибших друзей,
Я стою перед господом богом…
Здравствуй, набожность, здравствуй, любовь
Воскресайте, мои старожилы,
Здравствуй, кровь моя, здравствуй, та кровь,
Что еще протекает по жилам.
Восходящее, здравствуй, пойми,
Пусть пока ты еще в пионерах…
 

Вернувшись из холодной и сырой Малеевки, Светлов пишет «Охотничий домик» – стихотворение, давшее позднее название его последнему сборнику. В тетради появляется поздравление к юбилею Леонида Утесова, дружеские эпиграммы на композиторов – Власова, Колмановского, Молчанова… В конце ноября к Михаилу Аркадьевичу обращается театр Вахтангова с просьбой написать новые «загадки» для «Принцессы Турандот». Михаила Аркадьевича это предложение увлекает, он сразу же садится за работу и пишет очень удачный текст, который по каким-то соображениям театром принят не был. Вот одна из этих загадок:

 
Быть может, Зевс его родной отец.
Быть может, Афродита его мама?
На голове его златой венец,
И перед ним бессильна эпиграмма.
Он не боится никого, он смеет сметь,
Он вежливости перешел границы,
И только несознательная смерть
Его одна как будто не боится!
Он всемогущ, никем не покорен,
Он, к сожаленью, частое явленье,
И ничего не делая, все может сделать он…
Кто он такой, скажи?
 

К а л а ф

 
Он – член правления.
Один из мудрецов
Чего?
 

К а л а ф (упрямо)

 
Он – член правления! Чего? Неважно!
Была бы должность у него писчебумажна.
 

Примерно в это же время Михаил Аркадьевич пишет частушки и лирическую песню для одного из спектаклей Центрального детского театра:

 
Закат устал на небе полыхать,
Застыла ночь в краю необозримом,
И сколько звезд на небе, сосчитать
Одна не сможешь ты,
Одна не сможешь ты,
А лишь вдвоем с любимым.
Любовь, как море, будет наплывать,
В сердца, как волны, бить неутомимо,
И сколько капель в море сосчитать
Одна не сможешь ты,
Одна не сможешь ты,
А лишь вдвоем с любимым.
И сколько километров до мечты,
Всегда считать, считать неутомимо
Одна не сможешь ты,
Одна не сможешь ты,
А лишь вдвоем с любимым.
 

Вообще, несмотря на ироническое заявление Михаила Аркадьевича, что когда-нибудь на дверях его новой квартиры прибьют мемориальную доску с надписью: «Здесь жил и не работал поэт Михаил Светлов», написал он на Аэропортовской довольно много, хотя и побаливал уже частенько.

Кончается 1962 год, и в тетради появляется вариант новогоднего стихотворения:

 
Вперед, друзья! Декабрь за нами,
И впереди прекрасный год!..
 

1*«Поиски героя» и «Герой найден» написаны в 1962 году, а не в 1964 году, как это ошибочно утверждается в вышедших посмертно сборниках. Еще одна неточность в однотомнике Светлова («Библиотека поэта», 1966): стихотворение, написанное в апреле 1964 года ко дню рождения Жарова и прочитанное на вечере в ЦДЛ 15 апреля, почему-то датировано сентябрем 1964 года, когда Светлов уже не только не мог писать, но и говорил с трудом (он умер 28 сентября).

* * *

Прекрасный – 1963-й – год был последним, «здоровым» годом Михаила Аркадьевича, годом, когда ему исполнилось шестьдесят лет. Светлов часто говорил о приближающейся дате, по-своему готовился к ней, но совершенно не задумывался над практическими вопросами, связанными с празднованием юбилея. Организация торжественного вечера, официальные приветствия-все это совершенно не интересовало его, и отнюдь не потому, что он надеялся на других. Просто жил он как бы в другом измерении. Примерно за две недели до торжественного дня он стал приглашать к себе домой на 17 июня всех – друзей, знакомых и малознакомых, чуть ли не любого, кто попадался на его пути. Причем приглашал не формально, а искренне, от души: «Приходите, гостей принимают с утра до вечера. У меня будет день открытых дверей». И действительно, 17 июня посетители непрерывным потоком вливались в гостеприимно открытые двери. Подчас народу набивалось так много, что квартира начинала напоминать троллейбус в часы пик. Тогда пришедшие ранее великодушно уступали место новым посетителям и уходили. Редко можно увидеть такое массовое проявление искренней симпатии, неподдельной любви, даже нежности, какое пришлось на долю Михаила Аркадьевича в день его шестидесятилетия. Он это чувствовал и был глубоко растроган.

На другое утро Михаил Аркадьевич, обычно не слишком разговорчивый, когда дело касалось его лично, много и с удовольствием рассказывал о том, как замечательно все прошло, как много людей его вспомнило… Комната и кухня утопали в цветах, телеграмм пришло более двухсот, и Михаил Аркадьевич, быть может даже внимательно не прочитавший их, с какой-то ребяческой гордостью упирал потом на цифру двести… А 24 июня юбилей Светлова был уже официально – очень торжественно и вместе с тем очень тепло – отпразднован при огромном стечении народа в Центральном Доме литераторов.

В тетради – первый набросок стихотворения «Мне много лет» и окончательный его вариант, написанный 16 июня 1963 года, когда Светлову позвонили из «Правды» и попросили дать что-нибудь для опубликования 17 июня, в день его рождения. Михаила Аркадьевича эта просьба застигла врасплох, не хотелось отказывать, а ничего неопубликованного у него в тот момент не было: он, как часто говорил, «не писал для письменного стола». «Разве что-нибудь новое написать, да времени мало»,– задумчиво сказал он, положив трубку, и стал перебирать черновики. Перечитав набросок «Мне много лет», Михаил Аркадьевич загорелся и быстро начал писать. Вот поэтому-то в тетради первые четыре строфы записаны чернилами, последние – торопливым почерком, карандашом, но почти без помарок. За недостатком мест – все соседние страницы уже были заполнены – новые строфы разместились под наброском стихотворения «Незнакомка» и стихами на смерть Гримау, написанными еще в апреле и тогда же напечатанными в «Литературной газете» под названием «Он пал непобежденным…». Две ранее написанные строфы стихотворения «Мне много лет» Светлов поменял местами, две выбросил. Вот они:

 
Жизнь сложная и, вместе с тем, простая,
В преддверьи юбилейного числа.
Ко мне воробушки веселой стаей
Летят по поручению орла.
Всегда с людьми я не был между прочих,
Я перед ним не распростерся лиц.
Скала – не общежитие рабочих,
Скала – приют для одиноких птиц.
 

По страницам тетради рассыпаны знаменитые светловские афоризмы. Среди них три, которые легли в основу его выступления на юбилейном вечере в ЦДЛ: «Я легко могу прожить без необходимого, без лишнего я прожить не могу», «Художник – это одиночество, попавшее в коллектив», «Жизнь – это густо заселенная пустыня».

Тут же встречаются и такие записи:

«Это была знатная доярка. Каждая корова у нее имела свое Вымя-Отчество».

«Мания величия – это когда мышь вообразила себя кошкой и сама себя съела».

Можно прочитать в тетради и такой лирический отрывок, разумеется, «заземленный» Светловым прозаической житейской деталью (ведь он и в жизни и в литературе пуще всего боялся впасть в «сентиментальность». «Красивые слова – это для командировочных», – часто говорил он):

«Я шел улицей, как лесной тропкой. Так я тебя любил. Деревья, которых не было, склонялись надо мной. Цветы, которых не было, одуряюще пахли. И несуществующие птицы пели. А обыватели говорили [что] мне не хватает солей – смешно как!

И облака – эти кочующие цыгане, которых, в конце концов, сделают оседлыми, плыли. Так я тебя любил».

* * *

В коричневой тетради шаг за шагом отражены последние месяцы жизни и работы Михаила Аркадьевича. Вот автографы стихотворений «Мне неможется», «Нине», «На рассвете», написанных им в июне 1963 года.

Июль 1963 года. Светлова просят написать рецензию на книгу Василия Казина, и в тетради появляются первые несколько строк:

«Учитель – по установившейся вульгарной традиции– это человек, которому надо подражать. Я с этим категорически не согласен.

Учитель-это человек, который помог тебе стать самим собой. За примерами идти недалеко. Пушкин никак не похож на Державина, но если бы не было Державина, я не знаю, что было бы с Пушкиным…»

В середине июля Михаил Аркадьевич уехал в Ялту. Никогда не забуду, как он, попрощавшись, направился по летному полю к самолету: худющий, в свободно висевшем на нем светлом костюме, какой-то грустно-одинокий, с портативной машинкой, перевязанной лохматой веревкой, в руках. Я еще не предполагала тогда, что чуть ли не в последний раз отправляется он в путешествие, что скоро уже не сможет он передвигаться без палки, и все же при виде его медленно удалявшейся фигуры защемило сердце.

В первом же письме он писал: «Кругом меня стучат на машинках. А я еще к работе не приступил… Здесь очень жарко. И я вдобавок лентяй». Но уже в следующем письме сообщал: «Я тут написал два стишка. В одном разочаровался. Другой как будто сносный». И прилагал этот «сносный» («Ты любовь моя»), который под названием «Разговор» вошел в «День поэзии» 1963 года. Черновики обоих стихотворений также записаны в коричневой тетради. Первый вариант «Разговора» назван там «У финиша».

А финиш неумолимо приближался. В тетради – записи последних переводов, сделанных Михаилом Аркадьевичем. Среди них «Монастырь Арджешь», над которым он трудился в Ялте, но потом, приехав в Москву, был вынужден переделать заново; переводы стихов армянской поэтессы…

Есть в тетради и записи, которые сами по себе представляются стихотворными миниатюрами.

* * *

 
Приглядывался я к твоей судьбе.
Я знал всегда: не утро и не вечер,
А сумерки сопутствуют тебе.
 

* * *

 
И на общем собрании прожитых лет
Мы дальнейшие планы мечты утверждав!
 

* * *

 
Зеркала потускнели, теряя
Отражения нашей души…
 

* * *

 
В каждом обществе так всегда –
Вслед за вторником обыкновенным
Накипающая среда.
 

* * *

 
Я в жажде близкого общенья
Смотрю, смотрю в твои глаза,
Ты как дурное сообщенье,
Ты как ненужная гроза.
 

* * *

 
Юность создана для находок,
Старость создана для потерь.
 

* * *

 
Хоть звезды еще не погасли,
Хоть спят и земля, и моря,
Встает на подсолнечном масле
Поджаренная заря.
 

Записи в тетради подходят к концу: «Частушки», варианты «Песни о песне», которая была опубликована в конце 1963 года, набросок другой, так и не законченной, песни.

Последняя запись в тетради – стихотворение, напечатанное в декабре 1963 года в «Вечерней Москве»:

 
Бегут ветра, поземкою пыля,
Не утихает вихрь ни на мгновенье,
Но дышишь ты, московская земля,-
Земля тепла, любви и вдохновенья…
 

В январе 1964 года Михаила Аркадьевича в тяжелом состоянии увозят в больницу. К весне здоровье его несколько улучшается. Он пишет цикл своих последних, «больничных» стихотворений, но уже в другой тетради. Он все еще мечтает продолжить работу над «Маленьким принцем», написать поэму о Феде Чистякове. Планам этим так и не суждено осуществиться.

Вопреки нашим надеждам, болезнь отступила ненадолго. Передышка оказалась более чем кратковременной. 28 сентября 1964 года Михаила Светлова не стало.

Светлов прошел через всю мою жизнь. Я познакомилась с ним еще до войны, начинающей актрисой на встрече писателей с театральной молодежью. Потом– после более чем двадцатилетнего перерыва – мы снова стали видеться, почти ежедневно. Может быть, мне удастся когда-нибудь подробнее рассказать о последних годах Михаила Аркадьевича…

Эти отрывочные воспоминания мне хотелось бы закончить еще одной черновой записью, сделанной Светловым все в той же коричневой тетради:

«– Чего ты хочешь? – спросил художник.

*– Нарисуй мне смерть!

И он нарисовал жизнь…»

Илья Фоняков

* * *

 
В тот вечер, после митинга, на Кубе
Мы пели знаменитую «Каховку».
Нестройно.
Словно каждый – о своем.
Милисиано в синей гимнастерке
Подтягивал.
Мы пели и не знали,
Что в этот день осиротела песня:
В России умер Михаил Светлов.
Для нас еще он будет жив неделю.
Когда вернемся – нам друзья расскажут.
Потом, позднее, – в десяти журналах
Прочтем воспоминания о нем.
…А мне все вспоминается Гавана.
Я вновь иду по улицам Гаваны.
Гавана так похожа на Гренаду,
Здесь по-испански тоже говорят.
 

АРХИВ МИХАИЛА АРКАДЬЕВИЧА. В. Кулешова

Мысль о том, что я могу быть знакомой со Светловым, в голову не приходила – мы жили в разных измерениях. Я училась в институте, писала диплом о церковных уставах и прочих древностях.

После церковных уставов я попала в ЦГАЛИ СССР (думаю, не надо расшифровывать значение этих магических слов^ стала сотрудником отдела комплектования. Началась жизнь в архивном измерении, где знакомство с Михаилом Аркадьевичем Светловым было не просто возможным, но и необходимым.

В Центральном архиве литературы и искусства хранились очень немногие автографы Светлова. Поэтому было написано нежное (в официальных пределах) письмо, в котором ЦГАЛИ просил М. А. Светлова черновики не выбрасывать, а сдавать на хранение в наше всемирно известное хранилище (были перечислены также имена классиков, чьи материалы хранились у нас). Но ответа мы не получили…

Тогда я сама позвонила Михаилу Аркадьевичу -~ просто набрала номер и попросила его к телефону.

– Девочка, я тебя слушаю.

– Мы вам писали, – начала я и вдруг сразу все забыла.

– Я прочел…

Светлов пригласил меня в гости. Сейчас я ставлю точку, а тогда это были сплошные восклицательные знаки.

И вот 22 декабря 1962 года (это документально – по рабочему дневнику и по надписи на книге). Я иду домой к Светлову.

Был очень сильный мороз. Мой нос и щеки сливались с красным платком, но мне казалось это поправимым– я думала, что Светлов живет высоко и я смогу оттаять. Этаж оказался первым, я оттаять не успела, как Михаил Аркадьевич спросил меня:

– Откуда ты такая?

– Из литературы архива и искусства,– выпалила я.

– Откуда? Откуда?

Тут я уже правильно назвала родное учреждение.

– Волнуешься?

– Ага.

– Чего волнуешься?

– Все-таки Светлов!

Тапочек в квартире не оказалось, а полы были натерты. Так что моей обувью были мои чулки.

Я твердо помнила, что должна говорить о литературно-художественном значении архивов, убедить Михаила Аркадьевича привести в порядок имеющиеся у него материалы, а ненужные в работе передать нам.

Но случилось так, что спрашивал Михаил Аркадьевич, а отвечала я – вначале смущаясь, а потом совсем нет.

Почему-то я рассказывала ему и о том, что изучаю испанский, и даже о том, что в войну, когда я была совсем маленькой, я попробовала есть незнакомое зеленое мыло.

– И с тех пор ты стала внутренне чистой, – сказал Светлов.

Потом я все-таки вспомнила о цели своего посещения и с энтузиазмом И. Андроникова начала рассказывать об архиве.

– Почему ты такая молодая? – перебил меня Светлов.

Испугавшись, что Михаил Аркадьевич сомневается

в моей компетентности, я, как мне казалось – с достоинством, в разрядку, сказала, что я младший научный сотрудник.

– Первый парень на деревне, – с пониманием сказал Светлов.

Книга 3. Паперного о Светлове озаглавлена «Человек, похожий на самого себя». В этом – Светлов. Но есть и другая сторона – при нем невозможно было не быть собой. Михаил Аркадьевич как-то сразу понимал, угадывал человека, его сущность, поэтому всякое выпендривание (да простится мне это теперь уже почти литературное слово) не имело смысла.

Состояние архива, точнее – отсутствие такового (было несколько начатых тетрадей, рукописей, которые нельзя назвать архивом), повергло меня в отчаяние. Я просила Михаила Аркадьевича ничего не выбрасывать, все-все хранить, все листочки.

– Дура, мне бы сохранить твою улыбку, а ты все о каких-то бумажках.

Потом он написал на испанском учебнике (никаких других книг у меня не оказалось, а у Михаила Аркадьевича своих книг тоже не было), сказав, что делает исключение и пишет на чужой книжке: «Привет от не испанца. М. Светлов. 22. XII. 1962».

На этом кончается в моей памяти эта первая встреча.

Не знаю, может быть, эти два последние года особые в его жизни, но даже после самых веселых бесед с Михаилом Аркадьевичем грустно.

Звонила Светлову часто. Беседы по телефону с Михаилом Аркадьевичем – это те же беседы за столом, но без кофе.

Встретились с Михаилом Аркадьевичем в ЦДЛ, когда отмечалось его шестидесятилетие.

Всем архивом был сочинен занятный адрес. Этот адрес (я его долго учила дома, обращаясь к подушке: «Дорогой Михаил Аркадьевич…») и цветы я должна была вручить на сцене. 24 июня 1963 года. ЦДЛ не вмещал всех желающих поздравить Светлова. До нас очередь не дошла, и пришлось где-то в коридоре, среди суматохи, поздравлять Михаила Аркадьевича. Адрес читать смысла не имело, и я сказала самое существенное: «Мы вас очень любим».

– Все вы, дуры, любите красивых мужчин…

Прошел юбилей. И в декабре я опять была в гостях у Михаила Аркадьевича. Неубранная квартира, папиросный дым, больной Светлов.

Я пришла по архивным делам, но просто не могла уйти, когда эти дела кончились.

Посадила Михаила Аркадьевича в кресло и принялась за уборку. Пока я подметала пол, Светлов рассказывал о кролике Финкелынтейне, который у него жил, и о кошке, которая почему-то не пила молоко из блюдца. У батареи стояла палка Михаила Аркадьевича, я ее переставила на другое место (хотя в общем она мне не мешала).

– Почему ты это сделала?

– Ей тут жарко.

– Да, я гляжу, ты тоже волшебница.

– Почему?

– Она же неодушевленная.

– Но ей же все равно жарко.

И тут Михаил Аркадьевич сказал, что я совсем не волшебница, а ослица, и очень упрямая.

– А что, ослицы упрямее ослов? – спросила я.

– Старуха, не хулигань.

И тогда я стала спрашивать, почему он одинаково хорошо относится к поэзии Евтушенко и Вознесенского (мне было это непонятно).

– Ты говоришь – кричит, петушится, не нравится тебе. Ничего, он еще найдет свой голос. (Это о Евтушенко.)

О Юнне Мориц сказал, что она написала очень свои стихи – «это лучшее, что я читал о Севере». Вспомнил свой семинар в Литинституте. Сказал, что не думал, что из Юнны получится такая сильная поэтесса.

Потом говорил о пьесе по Экзюпери для Малого театра.

– Наверное, это будет самая замечательная ваша пьеса. По добру, улыбке и любви к человеку, вы очень близки.

– Ты так думаешь, старуха?

29 декабря я опять была у Светлова.

В этот раз в квартире было как-то чисто и светло. Даже спокойно. Он подарил свою фотографию для цгалий-

ской галереи и написал на ней: «Литературному архиву, совсем, совсем молодому, хотя он и архив. М. Светлов»,

Потом он достал свою фотографию-открытку (к 60– летию его издали красивым, чуть улыбающимся, в кресле) и начал писать: «Любимой Верочке Кулешовой».

– Что вы пишете, Михаил Аркадьевич?

– Смотри, дура, как второй фразой я сниму первую.– И дописал: «моей сверстнице. Михаил Светлов».

– Очень жаль, что сняли,– сказала я.

Я рассказывала Светлову, как познакомилась с Анной Андреевной Ахматовой, как боялась встречи с ней.

– Ну что ты, она очень милая женщина.

Я рассказывала с гордостью, что Анна Андреевна собирается приехать в архив.

Поздравила Михаила Аркадьевича с наступающим Новым годом и пожелала встретить этот Новый год как-нибудь неожиданно.

– С каждым годом, старуха, шанс на неожиданность уменьшается.

– С вами что-нибудь случится,– твердо сказала я.

– Ну, если ты так думаешь, то так и будет. И все– таки ты упряма, как ослица.

А в новом году он заболел. Директор ЦГАЛИ Наталья Борисовна Волкова виделась с ним в Переделкине в мае, когда ездила к Чуковскому. Михаил Аркадьевич вспомнил обо мне и прислал в подарок конфеты. На следующий день я звонила в Переделкино.

– Как вы себя чувствуте?

– Неважно, старуха. Приезжай.

Но приехала я уже во Вторую Градскую больницу. Однажды летом с цветами я прибежала к Михаилу Аркадьевичу, он чуть стонал – его еще не кололи. Никого не было.

– Вам чем-нибудь помочь?

– Нет, старуха, ничем уже не поможешь,– спокойно сказал Михаил Аркадьевич.

Я побежала за водой для цветов, возвратилась с почти сухими глазами и, стараясь не глядеть на Светлова, поставила цветы на тумбочку.

Когда я уходила, я погладила сквозь одеяло его колено (ноги, когда он лежал, были в согнутом состоянии). Он мне серьезно сказал:

– Спасибо.

Когда я приходила еще несколько раз, он спал.

Вот и все.

А потом я разбирала архив Михаила Аркадьевича, те самые бумаги, к которым он так безразлично относился.

РАЗГОВАРИВАЕТ МИХАИЛ СВЕТЛОВ. Лев Шилов

Когда говорят о Светлове – я это замечал не раз,– люди добреют, улыбаются и как-то сами делаются лучше. В общем, говорят о простых, первичных человеческих качествах. Но как же нам их не хватает, если это нас так задевает и трогает…

Лет двадцать назад я жил в том доме в проезде Художественного театра, где тогда жил Светлов. И, как все мальчишки нашего двора, с большой симпатией относился к этому человеку. Мы как-то выделяли его из других жильцов. Не потому, что он был известный поэт, автор «Гренады» и «Каховки». Это мы во внимание не принимали. Тем более что в доме жили многие писатели. Когда-то там жил Багрицкий, еще недавно жил Асеев, там и сейчас живут некоторые классики.

Светлова мальчишки нашего двора любили за то, что его запросто можно было спросить о чем угодно, за то, что он называл нас босяками. И взрослых он так называл. Он был какой-то грустный и приветливый одновременно. Задумчивый, погруженный в себя и вместе с тем все замечающий и все понимающий. Верно понимающий. Мальчишки это чувствуют.

Он был очень добрый, Светлов. Не просто добрый, а как-то по-особенному добрый. Вот уж действительно у кого «для подарков людям всю жизнь оттопыривались карманы». Подарки были необычные. Нашей дворничихе в ее день рождения он принес роскошную вазу, незадолго до этого кем-то ему подаренную.

Один из наших ребят его как-то сфотографировал и потом попросил надписать фотографию. Фотография получилась неважная, он только начал этим заниматься, а Светлов ему написал: «Лучшему фотографу XX века».

Конечно, любить его мы любили, но понимать, что это человек необыкновенный и замечательный,– не понимали. Потому ничего запоминать не старались. И не запомнили.

Ну, да не в том дело. О Светлове уже написано много прекрасных воспоминаний его взрослыми друзьями.

Я говорю все это к тому, что когда я начал записывать разговоры Светлова на магнитофон, то делал это больше просто из симпатии к нему, чем «для истории». Хотя, кажется, мог бы уже понимать, что к чему: все– таки кончил филфак и работал экскурсоводом в Музее Маяковского; трудился над экспозицией «Маяковский и история советской литературы».

Но уж очень Светлов не походил на фигуру историческую. И, хотя я и мои коллеги знали, что он был знаком с Маяковским, что тот ценил его стихи, казалось, что это было как бы с каким-то другим Светловым, а не с тем, который сейчас пришел в музей и которого мы обступили, собираясь «кое-что уточнить».

Ну, например, Маяковский читал на своем выступлении светловскую «Гренаду». Как это было?

Тут нас Светлов несколько разочаровал: оказалось, что он не присутствовал на этом вечере, хотя Маяковский его пригласил. Но он не пошел на вечер потому, что у него было свидание.

Ну, а был ли он здесь, у Маяковского, когда тот впервые читал поэму «Хорошо!»?

Да, был. Сидел рядом с Луначарским. А кто еще сидел рядом, Светлов не помнил и вроде вспоминать не собирался. Зато он стал рассказывать, что угощали в тот вечер сыром.

– Вы знаете, сыр огромными кругами. Маяковский купил полколеса сыра. И каждый отрезал сколько хотел. Он потом, наверное, доедал этот сыр полгода. Потому что это было колоссальное полуколесо.

Потом Светлов спросил нас:

– Когда Маяковский написал поэму «Хорошо!» – в двадцать восьмом году?

– В двадцать седьмом,– поправили мы хором.

– Ну вот,– продолжал Светлов,– значит, мне было двадцать четыре года. Сейчас,– я не знаю, может, вы не заметили,– сейчас я несколько старше. У меня, знаете, сейчас немного мистическое состояние. Тридцать с лишним лет, и я опять тут. Я с тех пор здесь не был. И когда я вам все это рассказываю, я вспоминаю один спектакль, который я видел в Цыганском театре. Я не помню названия пьесы, а автор был, кажется, Гарсиа Лорка. И там по ходу пьесы молодая девушка вышла замуж за старика. И старик говорит: «Я помню, когда мне было восемнадцать лет…» – а молодая жена ему говорит: «Тебе никогда не было восемнадцати лет!» И когда я сейчас вспоминаю о том, что было три десятилетия назад, я боюсь, что вы мне не поверите. И что мне никогда не было восемнадцати лет. Но восемнадцать лет мне действительно было в двадцать втором году…

В этом месте магнитофонная запись сохранила чей– то протестующий голос, банальное восклицание о том, что, дескать, Светлов и сейчас молодой.

– Да, молодой,– грустно повторил Светлов. И тут же продолжал, обезвреживая эту банальность: – Еще две недели осталось до конца молодости…

Не было, пожалуй, писателя, который, придя в Музей Маяковского, не говорил бы о том, какое влияние на него оказал поэт, и не удостоверял бы это записью в книге отзывов. Иногда, правда, не обходилось без нажима с нашей стороны: надо же обеспечить себя материалами для будущей экспозиции.

Светлов ничего в книгу отзывов писать не стал. Да и говорил он вещи совершенно не экспозиционные.

– Я в жизни строки не написал под Маяковского. В жизни. Я писал и под Блока, и, знаете, под Тютчева, и под Надсона, извините, даже писал. Можно подражать всему: размеру, настроению, чему хочешь можно подражать. Нельзя подражать темпераменту. Представляете: ах, какой я страстный! – Тут Светлов развел руки, как бы собираясь на кого-то накинуться. Все рассмеялись.– Ничего не выйдет! Абсолютно! Темпераменту нельзя подражать. Поэтому все подражатели Маяковского провалились в бездну. Когда подражаешь Маяковскому, это очень похоже на хорошо нарисованную ветчину. На вывеске. Она больше ветчина, чем даже настоящая. А кушать нельзя. Понимаете?

Вот этого надо избегать как огня. Я, слава богу, это давно понял, и, несмотря на мою колоссальную любовь к Маяковскому, я под него строчки не написал. Тем не менее, сколько я себя помню, Маяковский был для меня знаменем поэзии. Но все эти жалкие попытки подражать Маяковскому не могут хорошо кончиться. Потому что всему можно подражать, а темпераменту нельзя. Блоку можно подражать. Тихий темперамент. Задумчивый, гениальный…

Вы знаете, я тоже слышал Блока. Он умер в двадцать первом году, а я его слышал в двадцатом. Я и о Блоке вам могу рассказать, хотя я его один раз видел в Политехническом музее, слушал его. Ну ладно, это все воспоминания… У меня такое впечатление, что я к вам прибежал из девятнадцатого века и не знаю, как выйти обратно…

Светлов читал нам в тот вечер стихи «Советские старики», «Разговор с девочкой», «Горизонт», «Ямщик», «Желание» и только что написанные «Ко дню рождения» и «Пенсионерка». Последние два он читал в несколько отличном от последующего печатного текста варианте. Это я понял уже теперь, прослушивая вновь и вновь запись, сделанную 20 сентября 1961 года.

Второй раз я записывал Светлова на занятии Университета культуры Краснопресненского района. Тема занятия – «Классическое наследие и современная литература». Серьезный доклад. Уважительно внимающий докладчику зал. Потом выступления писателей, и среди них Светлов. И опять полная «антихрестоматийность».

«Когда меня спрашивают, чему и как я научился у классиков, я затрудняюсь ответить. Мне было бы куда легче ответить на вопрос: чему и как я недоучился у классиков? Потому что в нашем деле есть и прямая учеба: кончаешь школу, кончаешь институт, кончаешь университет – у тебя есть точные и определенные знания. Но вот, скажем, научиться обаянию, по-моему, невозможно, научиться таланту тоже невозможно. Когда читаешь, ну, скажем, Лермонтова: «И звезда с звездою говорит» или Пушкина: «Нева металась, как больной, в своей постели беспокойной» – этому научить нельзя.

Я берусь любого более или менее культурного человека научить в несколько месяцев писать стихи. Настолько научить, что он будет печататься где угодно. Научив, я могу его приблизить к кратеру вулкана, называемого искусством, но ввести в кратер я его не могу. Это он сам должен войти. Или сгореть, или стать исследователем, и знаменитым исследователем. Я ловлю на строках молодых поэтов, я с ними очень много занимался, и некоторых из них я приблизил к тайне. Тех, когда я вел семинар в Литинституте, я приближал к тайне (они довольно известные поэты сейчас), но их всех исключили из института. Мне оставили только тех, кого я любого из них и вообще любого человека могу обучить, то есть приблизить к краю кратера. Они у меня опускались в кратер вместе со мной, но обжегся только я один. Когда меня попросили поговорить с вами… я, конечно, хочу вам помочь, но я привык работать конкретно. Я вам выскажу одну мысль, которую вы должны, мне кажется, понять. Дело в том, что, скажем, вот политический деятель и поэт. В чем разница? Цель одна. Но разница в методах и в приемах. Политический деятель говорит: вот у нас, в Советском Союзе, на 250 миллионов есть, скажем, 50 миллионов старых людей, которым нужно помочь. И исходит из того, что 50-ти миллионам старых людей нужно найти средства к существованию и помочь. Как поэт подходит? Он идет не от 50 миллионов. Он идет от одного, двух, трех старых людей. И от них идет к миллионам. Совершенно другой метод отношения к старым людям, правда ведь? Вот, мне кажется, что многие поэты, которые печатаются, и они плохие тем не менее поэты,– они идут от миллионов. Так что я лица, конкретного лица не вижу. А я вижу общую задачу. Но, понимаете, одно дело, когда ты делаешь что-то конкретное для коммунизма, а другое дело, когда ты вообще говоришь: «Да здравствует коммунизм» – и ни черта не делаешь. Понимаете? И вот я, как видите, не могу вам точно ответить на эти вопросы. Если бы мы конкретно работали, я б вам указал бы на какие-то отдельные детали, чтобы вы поняли, как строка может быть частью стихотворения. Как сделать, чтобы в стихотворении не было трех рук и одной ноги, чтобы стихотворение было организмом вполне здоровым, так же, как человек. Вам покажется, что я старался отшутиться. Я, конечно, хотел, чтобы было весело, но вместе с тем я не так уж простоват, как это может показаться с первого взгляда. И когда-то давным-давно я тоже, задумавшись о классиках, написал стихи – это было очень давно, где у меня в одном стихотворении сталкиваются много классиков: и Пушкин, и Лермонтов, и Достоевский, и Толстой. Сначала вам это покажется каким-то менингитом, но к концу стихотворения все объяснится, и вы убедитесь в том, что я вполне нормальный человек».

Светлов читает «Живых героев». Потом «Ямщика», сказав, что это «стихи, написанные сравнительно недавно, год-полтора назад. Они немножко мистические, но мистика иногда бывает очень реалистична».