Текст книги "Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове"

Автор книги: Лидия Либединская

Вот, собственно, и все. Самое главное. То, что я запомнила. Крепко и навсегда запомнила. А вот аплодировали ли Светлову, когда он грустно ушел в зал, я не припоминаю. Может быть, и нет. И уж во всяком случае не особенно громко. Но в зале вдруг вспыхнуло и засверкало что-то вечное и неугасимое. Может быть, собственно поэзия? Поэзия, непосредственная в своих душевных движениях, добрая и простодушная и отважная.

Что же Светлов и его короткая речь? Защитила ли она меня? Нимало! Помогла ли она мне? Бесконечно! Хотя бы тем, что спокойные, умные, добрые слова прозвучали и в тот вечер. И они навеки драгоценнее для меня самых пышных и торжественных похвал, когда– либо слышанных мною, эти несколько слов Михаила Светлова.

Что же до светловского равнодушия и безразличия, то тут, пожалуй, снова вспоминается мудрый Гёте: «Только человек, наделенный особой чувствительностью, может стать самым холодным и самым твердым. Он вынужден облачиться в твердый панцирь, чтобы защитить себя от грубых прикосновений. Но панцирь этот часто становится ему в тягость». Ох, как он бывал в тягость Михаилу Светлову, доброму и смелому человеку!

* * *

Вот я и добралась до поры, когда время почему-то начинает мчаться со сверхъестественной быстротой, даже при полной боевой выкладке,– я имею в виду перегруженность нашего времени событиями и переживаниями, столь весомыми и значительными, что не грех бы и помедлить немного. Не тут-то было, однако! Весной 1953 года Михаилу Светлову исполнилось пятьдесят лет, а весной 1963 года соответственно шестьдесят, и я помню так отчетливо оба его чествования, словно бы стоят они рядом, словно бы не пролегло между ними десятилетие, столь насыщенное, что его нагрузки вполне бы хватило иному человеку на целую долгую и нелегкую жизнь.

В начале 1961 года Михаил Аркадьевич открывал своим вступительным словом мой вечер в помещении Театра эстрады, и снова – спустя двадцать лет – он был редактором моей книги «Несколько шагов». Он был так же серьезен, внимателен, строг, даже придирчив. Очень обрадовался иронически-шутливым «Стихам о молодцах». Был доволен и долго радовался их названиям: «Главный молодец», «Другой молодец», «Еще один молодец». Радовался, вспоминая, что двадцать лет назад ему именно такого оттенка в стихах моих недоставало – уж очень я была серьезна. Однако «Стихи о молодцах» в книжке не появились, они вошли во второе издание в 1964 году. Летом 1964 года, когда Светлов еще был жив…

Тогда, весной 1961-го, когда сдавалась в производство моя книга, Михаил Аркадьевич жил в Крыму, в Ялте, писал сказки, которые давно задумал и часто рассказывал друзьям. Полные выдумки и обаяния, грустные сказки о рубле, который разбился на десять гривенников, о судьбе каждого из этих десяти гривенников. Для каких-то последних формальностей мне пришлось послать ему рукопись в Ялту. Он отправил рукопись в издательство, а мне прислал вот какое письмо:

«Рита!

Получил твой манскриптушко. Сделал все, что надо. И еще рад тому, что мне за редактирование дадут денежки. Я заметил, что в последнее время я их люблю так же, как тебя,– ведь они теперь маленькие. Мне работа сначала давалась с трудом. Но сейчас я уже привык к новому жанру – прозе и написал две сказки. Но ведь их должно быть десять!

Ты едешь отдыхать или трудиться? Постарайся объединить и то и другое.

Сейчас я совершенно не пью, и от этого мир кажется слишком трезвым и, следовательно, скучным.

И это не будет продолжаться вечно, надеюсь. Осенью мы сдвинем наши сердца, как бокалы.

Обними детей и друзей.

Миша».

20. IV. 61

Десять сказок так и не были написаны. Написал он только две.

* * *

Однажды днем, зимним, будним, московским, я вышла из нового еще тогда писательского дома на Второй Аэропортовской улице. Мне нужно было домой, на Лаврушинский. Я шла погруженная в свои заботы, невеселые, неисчерпаемые, шла, не очень-то оглядываясь по сторонам. Впереди на несколько шагов, среди других прохожих маячила чья-то знакомая спина. Не отвлекаясь от своих мыслей, я почти бессознательно старалась не терять ее из виду. Как-то легче было идти за ней, спокойнее, надежнее. И я даже не свернула в метро, потому что спина пошла через дорогу, через сквер, и я за ней… Я догнала Михаила Светлова у стоянки такси, и дальше мы поехали вместе. Он ехал в Дом литераторов. Он жил в это время один, в новой, еще не устроенной квартире, и это чем-то было ему приятно, а чем– то, вероятно, и горько. Он был грустный, тихий… Он был очень болен.

…Больше не приходится рассчитывать на его шутку, на несколько его негромких слов. Больше не случится пойти не задумываясь за его сутулой спиной в драповом пальто – не в шубе!.. Больше не встретиться нам с ним ни на земле, ни в другом мире,– эту последнюю возможность зачеркивает для нас материалистическое наше мировоззрение. Жаль, однако,– ведь в том, другом мире уже так много дорогих нам людей.

АЛОНСО ДОБРЫЙ. Леонид Первомайский

 
Дон Алонсо, гидальго Ламанчи,
Узнаю тебя в нашей толпе!
Не в сраженьях раздавленный панцирь,
А потертый пиджак на тебе.
Нет коня, как читал я в романе,
Нет меча, что наточен остро,
А взамен ты в пиджачном кармане
Только вечное держишь перо.
Разве рыцарей так снаряжают
В наш кровавый, в наш атомный век?
Дульцинею твою обижают,
Ты не стерпишь обиды вовек.
Ни сомненья, ни пренебреженье
Не грызут тебе сердце впотьмах,
Есть отвага. Есть воображенье!
Крылья мельниц шумят на холмах!
Ты не дремлешь и в мужестве дерзком
Взял копье, и летишь напролом…
И когда рассвело, в Камергерском
Еще лампа горит над столом!
И колодец двора городского
Наливается блеском до дна,
И как будто от блеска такого
Заиграла тенями стена.
И на ней, как на ярком экране,-
Все, кому ты так щедро дарил
Светлый ум и огонь дарованья,
Все, кого от беды защитил.
Жанна д’Арк озирается в муке.
За Херсоном тачанки скрипят.
Хлеборобов могучие руки
Нивы дальние потом кропят.
И в Каховке гремит канонада,
В знаменитом навеки селе,
И полтавский боец про Гренаду
Запевает, качаясь в седле.
Час пришел для последнего слова,
Наступила такая пора.
Ты к столу приближаешься снова
С вековечным оружьем пера.
И, веселый добряк, а не скептик,
Доброту завещаешь строке –
Дон Алонсо в мосторговской кепке
И потрепанном пиджаке.
 

Перевод с украинского

Павла Антокольского

ТРУДНО ЛИ БЫТЬ МОЛОДЫМ! Л. Лебединская

1

Мы познакомились мартовским вечером 1942 года. Синие сумерки спускались на притаившийся, без единого огня, город. Колкие льдинки звонко ломались и хрустели под ногами. В холодном и высоком небе безмолвные аэростаты несли над Москвой караульную службу.

Он сам открыл мне дверь. Выцветшая маскировочная штора медленно поползла по стеклу, закрывая огромное, во всю стену, окно. На столе загорелась неярким военным светом обыкновенная канцелярская лампа.

– Это тебе нужна рекомендация в Литературный институт?

– Да.

Он взял у меня из рук тетрадку и, прочитав фамилию, написанную на обложке: «Л. Толстая», улыбнулся:

– Льва Толстая? Заходи, старуха…

Мне было тогда двадцать лет, и я очень обиделась.

– А вы комсомолец? – спросила я в ответ.

– Что ты, дурочка, я уже старый политкаторжанин!

И сразу стало легко.

Я читала ему свои стихи, а когда он написал мне рекомендацию, попросила:

– Михаил Аркадьевич, прочтите, пожалуйста, «Гренаду»…

– А «Слово о полку Игореве» не хочешь?

Он провожал меня по звонким, пустым улицам, через гулкие мосты, на Полянку. И читал написанные утром строфы из поэмы «Лиза Чайкина». ЦК комсомола вызвал его с фронта, чтобы он написал эту поэму.

С тех пор, до его отъезда на фронт, мы встречались почти ежедневно. Он был тогда очень молод, подвижен и легок. И любил ходить. Мы уходили по Ленинградскому шоссе, далеко за метро «Сокол», иногда добирались до Химок, сидели на ступеньках пустого, заколоченного речного вокзала. Садилось солнце, вспыхивали лихорадочным светом окна домов, обращенные на запад, золотилась пыль. Дворников в Москве в те годы было мало.

Иногда в наших прогулках принимал участие Иосиф Уткин.

– Поэт – это тот, кому ничего не надо и у кого ничего нельзя отнять, – сказал однажды Уткин.

– Нет, – мягко возразил Светлов. – Поэт – это тот, кому нужно все и который сам хочет все отдать! Плохой человек не может быть хорошим поэтом…

* * *

В те годы продукты давали по карточкам, а на рынке была страшная дороговизна. Не подорожали только цветы. Когда мне выплатили первый гонорар за мои стихи – двести пятьдесят рублей, – я не знала, на что их истратить. И купила на рынке две огромных корзины ландышей. Я принесла ландыши в подарок Светлову. Он удивился:

– Зачем ты это сделала? Теперь в комнате пахнет, как в церкви. А я грешник. Молиться не умею.

И подарил мне огромный голубой и очень твердый кусок колотого сахара. Я долго с хрустом и наслаждением грызла его (по тем временам это было неслыханное лакомство). Светлов посмотрел на меня немного сбоку и сказал ласково:

– Язычница…

Показываю Светлову номер газеты «Вечерняя Москва», где опубликованы мои стихи. Он внимательно читает и, почти не задумываясь, говорит:

 
Теперь мне спасения нет!
Страницы «Вечерки» листая,
Я весь похудел, как поэт,
Когда появилась Толстая.
 

* * *

Он уехал на фронт, и мы переписывались. Пожелтевшие, стертые конверты и сейчас хранятся у меня, сберегая неповторимый грозовый и чистый воздух военных лет…

Вот некоторые выдержки из этих писем:

«…В редакции милые ребята, и мне легко с ними работать. Боевая слава моя, сама понимаешь, еще не гремит по фронту, но мой боевой читатель пока что доволен тем, что я пишу для него.

…Марки можешь не наклеивать. Письма сюда бесплатные. Видишь, как я забочусь о твоем бюджете…»

* * *

«У меня ничего нового. Хорошие стихи не пишутся пока. Забавный случай. Недалеко от передовых я читал бойцам стихи. В это время нас пикировали три бомбардировщика. Все легли. Я продолжал стоя читать. Самолеты сбросили бомбы, не долетев до нас. Ты сама понимаешь, что аудитория не очень внимательно слушала меня».

* * *

«У меня ничего нового. Бываю часто на передовых. Вижу много интересного. Когда приеду, расскажу. А ты пиши пока что-нибудь высокохудожественное, и я по приезде прочту. Не огорчайся, если в твоем вузе нет ни одного Данте. Я знаю еще несколько таких вузов…»

«Вчера мне исполнилось сорок лет. Я мертвый Пушкин, мертвый Лермонтов и бешено догоняю Тютчева».

2

Прошло двадцать лет – целая жизнь!-и снова мы стали видеться почти ежедневно. Как много нужно было рассказать друг другу! Это были удивительные разговоры о жизни, о литературе, об искусстве, о человеческих отношениях. Порою мысли, которые высказывал в этих разговорах Светлов, настолько поражали меня, что я тут же, по горячему следу, записывала их.

Привожу некоторые из этих записей.

…Мне хочется выдумывать. Но выдумывать не как фокусник, а выдумывать то, что есть на самом деле. Мне хочется выдумать сливочное масло, и я очень жалею, что оно уже есть. Мне хочется выдумать такое домоуправление, которое не мешает жить жильцам.

Что такое искусство? Искусство – это соединять несоединимое. Я лично не в силах сделать это сам. Но ведь существует дорого стоящий партии и правительству Союз Советских писателей. Членов этого союза я очень люблю. Но иногда они так тесно толпятся, что мне, любящему их, приходится идти по обочине.

– Идите, милые, идите по главной дороге, а я пойду по тропинке, но это будет моя, мною протоптанная тропинка!

Бывают не только толстые и тонкие люди. Бывают люди среднего веса. Людям среднего веса хочется быть одинаковыми по отношению к добру и злу. Они готовы разделить с человеком подушку во время сна. Но на собрании они поддерживают резолюцию, осуждающую человека, спящего с ними на одной подушке. Страшные люди!

Как бы ни был ясен небосвод, дожди будут. И мое самое главное желание, чтобы и ты, и все люди на земле были счастливы даже во время дождей. Не было бы дождей, не было бы радуги. Самая большая беда для хорошего художника, когда ему приходится рисовать радугу во время дождя. Это вымышленная радуга.

Ты рисуй радугу, только когда ее видишь. Ты даже выдумывай радугу, если ее нет на свете. Но помни, радуга может стать назойливой, и тогда выдумывай дождь. А если нет ни радуги, ни дождя, выдумывай…

Романтика – это реализм, который нельзя купить в магазине.

И золотые зубы выпадают.

Мещанство – это облачко, возомнившее себя тучей. А в чем трагедия тучи? В том, что она с детства хотела быть облаком.

Заря была похожа на русскую печь, в которой пекутся булки для ангелов.

В искусстве обязательно должен наступить тот момент, когда золото начинает серебриться, и тогда оно становится еще дороже.

 
И часы, разведя руками,
Показали четверть десятого…
Такие пустяки – друзей потешить,
Заплаканную женщину утешить,
И никаких тебе других задач.
Я долго думал: в чем моя задача?
Вот я живу и никогда не плачу,-
Какое это горе для меня!
Всем кажется, что счастье вот-вот-вот!
А человек не двести лет живет!
 

Тени были высокие, выше яблонь, и они думали, что это они приносят плоды.

 
Моему честолюбию место
Быть на встрече грядущего дня,
Симфонические оркестры
В коммунизме заменят меня.
Будут жизни моей описания
Не как правила правописания.
 

3

Ночью меня будит телефонный звонок.

– Послушай, старуха, я придумал первую строчку:

Я взял и умер. Чем бы мне заняться?

– А дальше? – спрашиваю я.

– Дальше? Не знаю. Впрочем, погоди… Понимаешь, я оказался на старом кладбище, рядом с декабристами– Рылеев, Каховский, Пестель… Я решил перестукиваться с соседними могилами. И вдруг я услышал, что на кладбище давно идет перестук, как в Петропавловской крепости. Потому что революционеры не умирают. Для революционера могила – это одиночка. А вот и последняя строка:

Я перестукиваюсь, значит, я живу!

– Я опять тебя разбудил? Ну ничего, в жизни наступают такие ночи, когда тебя никто не будит, и, поверь мне, это очень грустно. Поэтому не сердись и слушай.

Старику большевику бог выдал куски заката. Большевик-отшельник, который жил на высокой-высокой горе, близко к богу, кидал эти куски людям. А потом он потребовал у бога куски зари.

– А мне не все ли равно, – сказал бог, – возьми зарю!

И выдал старому болыневику-отшельнику целый рулон зари.

Людям раздавали куски зари и куски заката, но очереди не было. Старому большевику стало очень грустно: люди привыкли стоять в очереди за хлебом, за мясом и не хотели стоять в очереди за зарей или закатом.

Вот в чем печаль нашего существования.

Встречаю Светлова в издательстве «Советский писатель», и, пока мы спускаемся по бесконечной скучной лестнице с десятого этажа, он рассказывает:

«Идет старик. Навстречу ему девочка, полная мечтаний, сказки.

– Слушай, старик, ты когда-нибудь был мальчиком?

– Не помню,– угрюмо ответил старик.

– А ты помнишь девочку, которую ты любил?

– Давно это было…

– Куда ты идешь?

– Я иду за пенсией».

В конце пятидесятых годов Светлов задумал написать сказки. В прозе. Они должны были называться «Повзрослевшие сказки». Замысел очень увлекал Светлова, он часто и много рассказывал о своих сказках друзьям. Весной 1961 года, находясь в Ялте, он написал «Пролог» и первую сказку из десяти, сказку про Девочку-Копеечку. И «Пролог» и сказка были перепечатаны на машинке в одном экземпляре. Светлов носил их в кармане пиджака, охотно читая друзьям. Несколько раз я просила его разрешить мне перепечатать эти сказки, чтобы иметь хотя бы еще один экземпляр. Но он только отмахивался:

– Вот напишу все десять – и тогда печатай себе на здоровье!

Когда он заболел и его увезли в больницу, сказки исчезли. Не знаю, потерялись ли, или хранятся у кого– нибудь из слишком «дальновидных» друзей. У меня сохранились лишь записи, сделанные под диктовку Светлова. Бывало, что, сидя в шумной компании, он вдруг задумывался и говорил негромко:

– Запиши, старуха.

И диктовал какой-нибудь маленький кусочек или отдельную мысль. А случалось, что звонил по телефону и просил записать. По-разному бывало.

Мне думается, что сейчас, когда Светлова нет среди нас и сказки его никогда не будут дописаны, важно сберечь то немногое, что осталось от его замысла. Потому я и разрешу себе привести в своих воспоминаниях некоторые записи, хранящиеся в моем архиве…

Действие пролога развертывалось на крыше гостиницы «Москва», в ресторане. У официанта из кармана выпадает серебряный рубль и разбивается на гривенники. Судьба каждого гривенника и должна была лечь в основу сюжета каждой из десяти сказок.

Первый гривенник был очень голоден. Он купил за девять копеек булочку и, съев ее, превратился в Девочку-Копеечку.

«Как жить?-подумала девочка.-У меня в Москве нет никого близких. А в Курске есть тетя».

И девочка пошла к тете в Курск.

Над Россией стояла луна.

С правой стороны выскочил страдающий бессонницей заяц, с любовью поглядел на девочку и сказал:

– Ничего не бойся, девочка, во мне ты всегда найдешь верного защитника.

А стрекоза, усевшаяся на ее блузочке между третьей и четвертой пуговицей, ничего не сказала, она от рождения была глухонемой.

Ночь была очень торжественная, девочка шла и шла, и луна возвышалась над нею, как старая вдовствующая императрица, которая все еще мечтает выйти замуж за какого-нибудь короля.

 
Все шпалы, шпалы, шпалы…
Все спало, спало, спало…
 

Девочка шла, и вместе с ней шли дни. Девочка похоронила стрекозу и поставила муравья сторожить могилу:

– Я не хочу, чтобы ее тело растерзали дикие звери!

Зиму сменила весна, весну лето. Муравей умер, не

сходя с назначенного места.

А девочка все шла к тете. Она очень устала. И тогда город со всеми домами, улицами, мостовыми пошел ей навстречу. Булыжники тоже ушли навстречу девочке, и в городе стало легко класть асфальт.

Девочка вошла в магазин, и кассирша, утомленная семейными драмами, взглянула на нее пьяными глазами – потому что у горя и у пьянства глаза одинаковые.

– Девочка, – сказала кассирша, – я устала оттого, что все, буквально все приходят ко мне за звездами. Девочка, будь доброй, попроси у меня пылинку.

Девочка обнаглела:

– Дайте мне самую большую пылинку, какая у вас есть!

И тогда старая утомленная кассирша, у которой плохие соседи и всю ночь под окнами грохочут трамваи, выдала ей пылинку величиной с земной шар…

Мы стали очень быстрыми в сплетнях И очень медленно спорим с судьбой,негромко сказала кассирша.

А девочка попросила:

– Пригласите меня в гости.

И кассирша пригласила.

Как я жалею, что придумал эту кассиршу Варвару Никифоровну только в третьей главе! Как хорошо было бы, если бы она действительно существовала. Я бы пошел к ней вместе с девочкой, и мы встретили бы там участкового надзирателя Ивана Моисеевича Урядникова, который давным-давно совершил столько преступлений, что не арестован лишь потому, что является участником моих сказок.

Иван Моисеевич Урядников вовсе не человек, – это старый царский полтинник. Он член К. 3. П.– Клуба Заплаканных Палачей. Это он казнил Софью Перовскую и Желябова, похожего на Евтушенко.

Мы сели бы с ним за стол, который уже четвертый век существует без четвертой ножки. Но моя коленная чашечка уже привыкла к ее отсутствию и приспособилась, как приспосабливается всякое живое существо. Я бы спросил Урядникова:

– А вы знаете, что теперь каждое утро тысячи Софий Перовских проходят через проходные и два раза в месяц получают зарплату? Зачем же вы казнили ту, самую главную?

А в это время вошла бы выдуманная мною Варвара Никифоровна и внесла бы прелестные суточные щи. И щи загрустили бы оттого, что они суточные, им захотелось бы жить дольше…

Вдруг девочка, такая милая, что ей с первого взгляда хотелось писать письма, сказала:

– Я никогда не видела моря.

– Поедем! -сказал я.

– Это далеко?

– Сколько хочешь, столько будем ехать…

И мы оказались на берегу моря. Вдруг девочке показалось, что на морской глади возник лунный столб. Он был невероятный, этот столб. Он был как граница между христианством и коммунизмом. Частная капиталистическая яхта рассекла этот столб. Владелец яхты был лично знаком с замечательным сказочником Александром Грином. Он страдал бессонницей и избороздил все моря и океаны в поисках страны, где можно задешево покупать сны.

И девочка через многие морские мили крикнула капиталисту:

– Я вам отдаю свои сны бесплатно, у меня их так много!

– Отвези меня обратно, – сказала девочка. – Ведь я так и не побывала у тети. А она старенькая.

– Хорошо, – сказал я. – Разве ты не видишь, мы уже в Курске!

И тогда девочка увидела удивительное войско. Это не было ополчение 1812 года. Это было ополчение 1941 года.

Они все шли вслепую, потому что были близоруки…

Вечность не переспоришь!

А мой второй гривенник был очень разумный мальчик. Он сразу попал в детский дом, там его воспитали, он стал инженером, потом его судили за растрату, и он так и будет сидеть в тюрьме до конца моего повествования.

Чем хороша опасность? Тем, что от нее некуда деваться. (Судьба шестого гривенника.)

Ночь. Не спится и не пишется. Достаю кошелек, вынимаю гривенник и кладу его перед собой. Гривенник стал одушевленным. Он встал на ребро и побежал по окружности стола. Никто не видел на гривеннике выражение страдания. Я первый увидел. И тогда я неожиданно понял, что гривенник такой же бедняк, как я. И у него и у меня было не больше десяти копеек.

4

Однажды застаю его за чтением «Всемирной истории».

– Понимаешь, сколько ученые ни копаются, никак не могут найти мемуары неандертальцев. Ученые только установили, что у неандертальцев были вспыльчивые характеры. Откуда они это узнали? Бог с ними, с учеными!

Приносят очередное извещение об уплате за квартиру:

– ЖЭК-потрошитель!

Светлов уезжает в Ялту. На аэродроме я говорю ему:

– Счастливый, едешь к морю…

– Не завидуй, старуха, и под кипарисом можно дать дуба!

Ужинаем в ресторане ЦДЛ. Входит известный журналист, окруженный толпой молоденьких девушек. Одна в красном платье, другая – в зеленом, третья – в голубом.

– Погляди-ка, у него целый гарем!

Светлов морщится.

– Не завидую! В наше время владелец гарема – горемыка!

Утром слышу в телефонной трубке огорченный светловский голос:

– Лида? У меня пропала пишущая машинка.

– Как? Из комнаты?

– Конечно, из комнаты, а не с колокольни Ивана Великого! Чехол есть, а машинки нет.

– Что же делать?

– Купить новую. Поедем в магазин.

Долго ездим по городу. Наконец в комиссионном на Смоленской молоденький продавец, узнав, что перед ним автор «Каховки», вынимает из-под прилавка новенькую серую машинку.

Дома Светлов долго любуется ею, гладит по клавишам:

– Хорошая машинка!

А через несколько дней, приехав к нему утром, вижу, что он смущен.

– Что случилось?

– Понимаешь, нашлась…

– Кто?

– Старая машинка.

– Где?

– Я дал ее на время соседке и забыл.

– Где же теперь машинка?

– Я продал ее соседке за двадцать пять рублей.

– Но почему так дешево? Машинка совсем новая…

– Но ведь я думал, что она пропала! Значит, и двадцать пять рублей нужно рассматривать как подарок. Ну все равно, как если бы я их на улице нашел…– И добавляет негромко:-Дороже ей заплатить трудно, а подарить – обидится…

5

– Значит, старуха, уезжаешь завтра в Сухуми? Рада?

– Конечно. Но через десять дней мой день рождения, и грустно проводить его вдали от дома и друзей.

– Глупости! Хочешь, я тебе сегодня отпраздную день рождения и ты запомнишь его на всю жизнь? Запомнишь прежде всего потому, что каждый год ты празднуешь его двадцать четвертого, а в этом году, единственный раз в жизни, отпразднуешь четырнадцатого. Хочешь?

– Конечно!

– Быстро назови три своих любимых места в Москве!

– Зоопарк, арбатские переулки, родильные дома.

– Прекрасно! Мы сейчас поедем туда, а потом я повезу тебя в свое самое любимое место…

У входа в Зоопарк Светлов сказал:

– Долго ходить я не могу, болит нога. Потому мы посмотрим трех зверей: самого крупного, среднего и самого маленького. Слона, зайца и бабочку, что ли?..

– Ну какой же бабочка зверь?

– А что? – Он задумался.– И какая мне помощь нужна? Может, бабочки мне не хватает, может, мне не хватает слона? Ничего строчки? Может, что-нибудь получится?

(Впоследствии эти строчки вошли в стихотворение «Охотничий домик».)

В те годы прокладывали Новый Арбат, рушились тихие переулки. Мы шли мимо пустых домов. Они стояли грустные, без дверей, с выломанными рамами и обнаженными лестничными клетками.

– Пойдем, я покажу тебе дом, где жила Варенька Лопухина, любовь Лермонтова.

Дом встретил нас нежилой, распахнутый. Обрывки цветастых обоев свисали на стенах. Мы медленно шли из комнаты в комнату, по коридорам со вздыбленными полами. В углах валялись забытые вещи: старые кастрюли, поломанные стулья, стоптанные башмаки. Ветер полновластно разгуливал по дому.

– Грустно это,– сказал Светлов.– Идут миллионы световых лет. Свет проходит триста тысяч километров в секунду, и нам кажется, что законы света не подчинены закону нашей жизни. А закон один: прошлое, настоящее и будущее. Я сейчас представляю себе свою комнату, где я живу в великолепном одиночестве и где когда-нибудь будет сидеть мой абсолютно невидимый мною правнук. И так же будут тикать часы, старинные, приобретенные мною в комиссионном магазине, и вспоминать обо мне, о человеке, который был когда-то их современником…– Он огляделся и провел ладонью по пыльному, обсыпанному известкой подоконнику.– Подумать только, сюда прибегал Лермонтов, молодой, влюбленный… Счастливый и несчастный, как все влюбленные… Все-таки хорошо, что последним сюда пришел поэт. Я, конечно, не Лермонтов, но хотя бы Михаил…

В приемной родильного дома Светлов развеселился:

– Вот куда надо ходить на вспрыскивания оптимизма! Сейчас мы разыщем женщину, которая родила двойню…

– Мальчика и девочку…

– Хорошо! И поздравим ее…

Мы долго искали в торопливых чернильных списках женщину, у которой родились мальчик и девочка. И нашли: «Нечипоренко Клавдия Тимофеевна».

Светлов написал ей записку:

– «Желаю, чтобы девочка ваша была нежной, как Джульетта, а мальчик сильным, как Самсон».

Мы послали незнакомой женщине небольшой букет цветов.

– А теперь поедем на Покровку, три,– сказал Светлов.– Это моя юность! Когда-то,– рассказывал он, пока услужливое такси везло нас по городу,– до революции там размещались дешевые номера. А может, просто публичный дом… Во всяком случае, в моей комнате очень долго не мог выветриться подозрительный запах дрянных духов, а из углов без конца выметали черные шпильки. В начале двадцатых годов в этом доме устроили писательское общежитие…

Мы поднимаемся по каменной выщербленной лестнице, входим в длинный и полутемный коридор – сундуки, шкафы, детские коляски. И двери, много дверей.

– Вот здесь жил Миша Голодный, тут – Марк Колосов. А здесь – Саша Фадеев с Валей Герасимовой. Какая она была красивая…– задумчиво говорит он.– Мы все были влюблены в нее, и я, конечно, тоже… А вот комната Артема Веселого. Запомни-ка две строчки:

 
Давно уж на меня глядят портреты
Навеки похороненных друзей…
 

Сколько их осталось, задуманных и ненаписанных стихотворений!

На грязной лестничной площадке телефонная будка.

– Теперь здесь телефон-автомат,– говорит Светлов.– А когда-то это был единственный телефон на все общежитие. Отсюда мы звонили в издательства, звонили любимым, назначали свидания. К этому телефону подозвали меня, и я услышал голос Маяковского. Маяковский– это, может быть, самое светлое в моей жизни… Давай позвоним отсюда кому-нибудь! Во времена моей молодости называли четыре цифры. И ты набери четыре.

Набираю. Телефон молчит.

– Не отвечают? В прошлое дозвониться невозможно…– И грустное раздумье звучит в его голосе.

За одной из дверей слышатся раздраженные голоса – ссора.

– Знаешь, ссоры в коммунальной квартире происходят не от романтики, а от реализма. Стоило бы этим озлобленным соседям подумать о том, что у каждого человека есть своя долгая и задушевная жизнь, им бы и в голову не пришло, что жить надо обязательно в отдельной квартире.– И, помолчав, добавляет:-Коммунизм– это желание приобрести соседей. Это желание присоединить свое одиночество к одиночеству соседа… Так-то, старуха… А теперь поедем выпьем за твое здоровье, все-таки день рождения!

Этот день и вправду запомнился мне на всю жизнь.

Вернувшись в Москву, звоню ему по телефону:

– Может быть, встретимся вечером?

– Вечером я занят. Купил самую большую на свете индейку и пригласил гостей. Ко мне придут все лифтерши нашего дома со своими мужьями.

На следующий день спрашиваю, удался ли пир.

– Конечно! Было так интересно. Как много на свете хороших людей и как им еще трудно живется! Послушай, что я придумал: официанта райпищеторга обязали быть официантом на Олимпе. «Им, богам, хорошо,– жаловался официант.– А меня-то трест послал на высоту по службе, а на высоте чаевые дают облаками. А у меня двое детей…»

Однажды я встречала Светлова на Внуковском аэродроме. Самолет прилетал ночью. В город ехали на такси. За окнами машины мелькали спящие, тихие подмосковные поля и леса. Светлая летняя ночь. Занимался рассвет, кроткий и ясный. Я прочла Светлову его же стихи:

 
Разрушены барьеры ночи темной…
Рассвет какой, как все огромно!
Как будто неба тихий океан
Упал на Тихий океан.
Кончается моя ночная сказка.
Земля под синим пологом легла,
И вот уж фиолетовая краска,
Как школьница, бежит через луга…
 

Он слушал молча, чуть заметно улыбаясь и глядя в окно, словно сверял написанные им строчки с тем, что нас окружало. И лишь когда мы подъехали к моему парадному, он, прощаясь, сказал:

– Кажется, я не самый бездарный! – И негромко добавил: – Обожаю свою профессию!

Он не только обожал свою профессию, он еще очень ее уважал. Это уважение к профессии сказывалось и в том, что он никогда не отказывался от текущих газетных или журнальных заданий.

– Настоящий литератор обязан быть профессионалом,– учил он молодых писателей.– Надо уметь в любой момент откликнуться на событие, поздравить товарища, написать рецензию.

Много раз приходилось мне быть свидетелем, как он отвечал по телефону работникам редакции:

– Приезжайте, и я при вас все сделаю.

Так были, буквально на моих глазах, написаны стихи «Звездная дорога»– для «Литературной газеты» и «Книга» – для «Пионерской правды». Теперь эти стихи входят во все сборники Светлова. Они не стареют, потому что написаны мастером.

У Светлова в квартире завелся сверчок. Ему очень нравилось, как сверчок поет по ночам. Когда я однажды зашла к Михаилу Аркадьевичу, он спросил меня:

– Хочешь, я подарю тебе сверчка?

– Его надо кормить?

– Конечно!

– Тогда не нужно, у меня и так большая семья…

– Я буду платить на сверчка такие алименты, что ты прокормишь всю свою семью!

Встречаю Светлова в лифте одного из московских издательств. Он сутуло стоит в своем неизменном длинном пальто и держит под мышкой довольно объемистый сверток, из которого беспомощно торчат скрюченные куриные лапы в франтоватых бумажных браслетиках.