Текст книги "Васина Поляна"
Автор книги: Левиан Чумичев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Ленька испугался. Как же домой без муки? Вот она, рядом, махонький, конечно, мешочек, даже не мешочек, а кулек. Но ведь мука там. Унесут сейчас ее – и всё пропало. Вон колченогий уже зацапал мешок. И Ленька сказал:
– Ну, корми.
Перед Ленькой поставили миску пшенной каши, ломоть душистого домашнего хлеба и кружку молока.
Сначала Ленька решил глотнуть молока. Он глотнул, да так и не смог оторваться от кружки – все выпил. К тому же в ушах стояло веселое, вкусное слово «досыта».
И точно – кружку ему снова долили.
Ленька ел и размышлял про себя:
«Не продешевил ли я? У этих куркулей не убудет, а нам-то на сколько дней той муки хватит?»
Он доел кашу, но из-за стола не выходил. «Досыта так досыта. Так счас наемся, чтоб неделю на жратву не тянуло, и деду что-нибудь прихвачу».
Вскоре хозяйка начала бурчать:
– Че это за городские пошли, сам с клопа, а жрет, как медведь.
…К тете Груше Ленька пришел, когда уже смеркалось. Она встретила его у ворот:
– Дедушка твой помер!
* * *
Гробов в деревне не было, и делать их было некому.
На другой день деда завернули в чистый половик, погрузили на двухколесную тележку и свезли на погост.
Часто меняясь, тетя Груня и Ленька выкопали неглубокую могилку, застелили ее еловыми ветками. Снаружи края могилки облепили густым пахучим дерном.
Когда пошли к деревне, Ленька оглянулся: кладбище пригорюнилось на взгорке. У подножия горы горбились и кривились старые деревянные кресты. А выше на поздних могилках поблескивали жестяные звездочки. Дедова могила ютилась внизу, и на ней не было ни креста, ни звезды.
* * *
Муки хватило ненадолго. Снова по утрам канючил Сашка:
– Мам, пошли меня за хлебом. Мам, ну пошли!
– Пусть сходит, Леня? – неуверенно спрашивала мама.
– Сам схожу, – отрубил Ленька. – Этого живоглота только пусти – опять пайку ополовинит.
– А сам-то, сам-то, – зло ощерился Сашка. И вдруг взревел: – Мам! А Ленька от пайки Доходяге отламывал. За так давал.
– Ой, ребята, надоели вы мне, – мама горестно подняла руки, – ступайте оба, что ли.
Ленька сунул в пистон[5]5
Пистон – кармашек на поясе брюк.
[Закрыть] хлебные карточки и вышел на улицу.
Сашка плелся рядом, надоедал:
– Лень, ну дай я один схожу…
У магазина гудела толпа народа – сегодня десятое июня, начало декады, да еще воскресенье! Обычно к концу десятидневки очередь в магазине убавлялась – большинство съедало паек на два-три дня раньше. Теперь же густая толпа упруго раскачивалась, стараясь втиснуться в узкую дверь.
В магазин пускали «по десятку». Отсчитают десять человек, и, пока они не отоварятся, очередной десяток ждет.
Братья Лосевы подошли к магазину.
– Лень! Давай я тебя отоварю! – Это Алька Кузин откуда-то вышмыгнул. – Я новый метод придумал.
Взяв Лосевские карточки, Алька исчез так же быстро, как и появился.
– Видишь, народу сколько, – сказал Ленька брату.
– Я подожду, – нахохлился Сашка.
А Алька уже в очереди крутится.
Сбоку от дверей сбивалась группа мужиков – воскресенье сегодня. Поднаперли мужики, отодвинули крикливую очередь.
Алька уже среди мужиков, просит:
– Дяденька, подсадите-ка меня!
– Куда подсадить?
– А вверх! Хохоту будет!
Кто же посмеяться не любит! И вот уже Алька, шустро перебирая руками-ногами, бежит-ползет по многоголовой очереди. Раз – и не стало Альки, исчез у заветной магазинной двери.
Шум в очереди, серчают бабы:
– Ну ладно, мужики нахальничают, их всего – ничего. Но ведь и пацаны обнаглели – по головам шастают.
– Этот вертлявый второй раз уж эдак делат, – вздымает старушка в черном платке.
Отоварившихся выпускали с заднего хода. Вскоре и Алька оттуда появился, в руках буханка без горбушки: меньше получают Лосевы, нет теперь дедушкиной пайки.
Алька из магазина вышел, как будто с чертями в карты играл. И на себя не похож – глазки бегают, руки трясутся, лицо мокрое. Сунул Сашке Лосеву хлеб и карточки:
– Шпарь домой.
Ленька взбрыкнулся было: опять Сашка хлеб ополовинит, но Алька торопил.
– Пойдем, Лень, пойдем! Сказать кой-чего надо.
Они убежали к сараям. Залезли к себе на чердак. Алька зачем-то заглянул в щелку, потом снял носок с ноги:
– Смотри!
На Алькиной ладони лежали хлебные карточки.
– Откуда это?
– Украл! – ухнул Алька. – У кучкинской домработницы слямзил.
– Иди отдай! – задохнулся Ленька. – С голоду же сдохнут!
– Не сдохнут! Еще ни один начальник с голоду не сдох!
…Алька Кузин мечтал стать вором. Мечту эту он настырно осуществлял. Как-то этой зимой Алька и Ленька ездили в Большой Город в кино. Смотрели, как Швейк взял в плен Гитлера.
Пока люди скучали-маялись в ожидании сеанса, Алька заприметил полнотелую тетку в теплой пушистой шубе с лисьим воротником. Тетка ходила по фойе, заглядывала на фотки киноактеров, а вслед за ней таскалась сетка с газетным свертком.
– Лень! Ты батоны ел? – вдруг спросил Алька.
– Ел, до войны.
– А вон та толстая жаба и сейчас их жрет.
Начали впускать на сеанс.
Белым медведем прошествовала мимо тетка, в передние ряды уселась. А сеанс был дневной, детский. Пошикали, пошикали на нее ребятишки и отступились.
Алька, наоборот, сел прямо за теткой и Леньку рядом посадил.
На экране начал чудить Швейк. Он запросто расправлялся с неловкими, глупыми немцами. Зал охал, вздыхал, смеялся.
Громче всех хохотала тетка с лисьим воротником.
Ленька знал наизусть всю картину. Он с нетерпением ждал, когда Швейк гулко постучит по вздутому пузу тонувшего фюрера.
Вдруг Алька толкнул Леньку в бок. Нащупал его руку и вложил в нее что-то теплое и пахучее, шепнул:
– Ешь.
Это был хлеб! Настоящий, белый! Ленька сосал хлебный комочек, как леденец.
Алька Кузин знал свое дело, Алька снова толкался, снова шептал:
– Ешь.
Швейк на экране творил свое святое дело. Алька и Ленька вовсю работали челюстями.
Толстая тетка громко смеялась.
Когда в очередной раз Ленька протянул руку за хлебом, Алька вздохнул:
– Все. Кончилась эта лафа. Давай-ка тронулись отсюда.
На улице Ленька начал запоздало казниться:
– А все же совестно… Может, она на последнее купила. Может, больному кому несла.
– «Больному». Сам ты больной. Сытого с голодным путаешь, – взъярился Алька. – Я этих сытых за версту чую. Я их всю жизнь обворовывать буду. Думаешь, все так уж и честно живут? Почему моего папку убили, а Кучкин, гад… Моей мамке консервы американские таскает, порошок яичный…
Это точно. Мать у Альки была непутевой.
Жил Алька с ней и с маленьким братишкой Павкой. Похоронную Кузины получили в начале войны, а Павка родился совсем недавно. Не было, не было у Альки брата и вдруг появился – пищит, жрать просит.
К Алькиной матери не только Кучкин заглядывал… После этих визитов Алька угощал ребят настоящими папиросами, а Павка днями сосал сахар и не ревел.
Чудной он был, этот Алька Кузин. Летом почти каждое воскресенье пропадал куда-то на целый день. Где был, никому не говорил, даже Леньке. Но после этих Алькиных отлучек ребята забирались на чердак и почти досыта ели всякие базарные штуки: конфеты-тянучки, крахмальные лепешки и чеснок, чтоб зубы не выпадали.
В одно из воскресений к Полине Кузиной, Алькиной матери, нагрянула Анна Бобышева и с порога начала костерить соседку:
– Полька, дура шелапутная! Позоришь нас, честных жен солдатских…
У Полины язык не за замком, да и не впервой ей такие атаки отбивать.
– Молчи, а ты, доска худородная. Сама, чать, не прочь подвернуть, да мужики боятся об твои кости синяков себе набить. И Васька твой, дай бог, если надумает к тебе вертаться, ко мне будет бегать, нужна ты ему, доска бессучковая. А мово хозяина убили, так я не виноватая. Мне ребят кормить надо. Они, чать, и сытые, и одетые.
– Заткнись, заткнись, – отругивалась Бобышиха. – Сытые да одетые милостыню не просят!
– Какую милостыню? – осеклась Кузина.
– Такую. Иди вон на базар да глянь на своего сынка.
Полька Кузина побежала на базар.
Рынок обосновался прямо за станцией. До войны сюда выходили к поезду с горячей картошкой, молоком, луком, помидорами… А сейчас… что только тут сейчас не продавали.
Полина обежала весь рынок, но Альки не обнаружила. Она собралась было домой, как вдруг у входа увидела страшного калеку. Скрюченные грязные ноги каким-то чудом оказались за головой. Под надвинутой на нос кепкой чудилось еще более страшное уродство. Худенькие руки несчастного тянулись к прохожим и, несмотря на частое звяканье монет и шелест рублей, умудрялись оставаться пустыми.
Полину Кузину аж слеза прошибла, сунула она было в грязную дитячью ладонь рубль, да онемела вдруг: кепка знакомая, штаны эти она только позавчера стирала и вообще, ведь это Алька сидит! Родной ее сыночек!
Рванула она кепчонку. Хрястнула Альку по бесстыжей роже. Он, стервец, кувыркнулся через голову, ноги у него из-за шеи выскочили, сразу прямыми сделались, и помчали они Альку подальше от мамкиных криков и мимо разинувших рты людей.
Шкодный пацан был этот Алька Кузин… А сейчас вон что учудил!
– Иди отдай! С голоду же сдохнут!
– Не сдохнут. Еще ни один начальник с голоду не сдох… А тут, – Алька как бы взвесил карточки, – и мне, и тебе, и Доходяге твоему хватит. Сытыми жить будем.
– Нет, ты погоди, – не унимался Ленька. – Ну и что, что он начальник, думаешь, честных начальников не бывает?
– Кучкин честный? – зло рассмеялся Алька. – Да, хочешь знать, этот «честный» с двумя бабами живет. И обеих жратвой снабжает. Так как, честный он?
– Не одна же его карточка! – тоже начал орать Ленька. – Надо посмотреть, как они жить будут. А случится, как с Доходом?
– Ну ладно, – сказал Алька. – На сегодня мы выкупим, а там видно будет.
– Идет, – согласился Ленька. – А сегодняшнюю пайку Доходу отдадим.
…Доход был дома. Он сидел у окна и бил вшей в рубахе. Они покорно хрустели под его черными ногтями.
Доход ютился в грязной кухонке. А раньше была еще и комната. Раньше и мать была, и две сестренки. Они умерли зимой, когда мать потеряла карточки на весь месяц. Пухли, пухли и умерли. А мальчишка остался. Каждое утро выносил он свой вздутый живот на крыльцо и внимательно смотрел на людей.
Никто не знал, как зовут этого мальчика, он никогда ни с кем не говорил и откликался на барачное прозвище Доход.
– Вот тебе хлеб, – сказал Ленька. – Насуши сухарей и жди. Скоро картошку подкапывать начнем – проживешь.
А вечером Алька с Ленькой пошли к первому бараку, де жил Кучкин.
Алька вгляделся в просвет между занавесок. Приговаривал:
– Во, гады! Пирожки жрут, с мясом, наверно.
Ленька тоже пытался заглянуть, но в отличие от Альки никаких пирожков не видел. Метались по занавеске человеческие тени, слышались громкие, приглушенные стеклом голоса.
Ленька залез на завалинку, дотянулся до форточки…
– Воровка! – вырвался на улицу мужской голос. – Это ты для своих родственничков сделала, чтоб с голоду не сдохли.
– Андрей Игнатьич, как перед богом – не брала я карточки. Стащили…
– Под суд пойдешь… Я не потерплю, чтоб в моем доме…
– Я руки на себя наложу – зачем меня так позорить? И ребенка, который от вас будет… не будет…
– Дай! – рыкнул Ленька.
Алька послушно протянул карточки.
Ленька привстал и бросил комок бумажек в комнату.
* * *
Ленька и мама стояли у картофельной гряды. Ботва дружно кудрявилась по всему участку.
А у самого забора тянулись вверх заросли помидоров.
– Опять помидор не будет – в лист вымахают, – вздохнула мама.
– Говорил тебе, в другом месте их садить надо, а тут бы морковь… Ну, давай, мама, рискнем, попробуем! Вот этот куст, ладно?
Ленька выбрал раскидистый картофельный куст, всадил под него лопатку.
Вместо клубней за корни цеплялись белые, почти прозрачные горошины.
– Рано, Ленечка, рано, – завсхлипывала мама. – Недельки две еще подюжить… Ты давай докучь остатки, а мне на работу пора. Я Сашку за хлебом турну – позавтракаешь.
Ленька доокучил картошку. Тяпка казалась тяжелой и ненужной. Не было сил волочь ее домой. Ленька бросил тяпку в ботву.
Хотелось есть. Ой, как хотелось есть!
Никогда еще так не голодали Лосевы.
Мама еле ноги таскала. Сашка беспрестанно ревел, а Ленька маялся: Алька Кузин уговаривал ограбить какого-то богатого музыканта из эвакуированных. По Алькиным рассказам, этот музыкант живет на соседней станции и каждую неделю покупает на базаре самые дорогие продукты.
– Ну че ты, Ленька! – махал руками Алька. – Так дерешься законно, куришь взатяжку, не жрать по два дня можешь, а воровать боишься! Смехота!
– Не боюсь я, – слабо оправдывался Ленька. – Просто совестно как-то. Я работать пойду, в ремесло, как Юрка Криков.
– Чокнутый ты, Лось. Ей-бо, чокнутый… Ну чего ты молчишь? О чем думаешь?
– Сурка с Меченым отлупить хочу. Убили, гады, нашу Красотку.
– Ну, отметелишь, а что толку? Козы-то не вернешь! А я вот научусь воровать как следует, укачу в теплые края, где верблюды водятся и апельсины растут. Ты видел апельсины, Ленька? Знаешь какие они вкусные!.. Мне мать рассказывала, как до войны я их ел, когда маленький был…
…Ленька приплелся домой и бухнулся на мамкину кровать. Не умылся даже. Стал поджидать братишку хлебом.
Сашка пришел весь в слезах и… без хлеба.
Ленька тряс братишку, как грушу:
– Хлеб где, хлеб?! Отобрали?
– Съе-елся! – взвыл Сашка. – Я корочку отломил, отел попробовать, а он взял и сам съелся. Ей-богу. Не бей меня, Лень, ну не бей!
Ленька выбежал на улицу.
Миновав железнодорожную станцию, он вышел к рынку. Пошел туда, где продавали еду. А в ладони мок и разбухал один-единственный рубль.
Ленька подышал запахом настоящих мучных лепешек, ухватил из мешка щепотку мелких семечек, под ругань торговавшей бабы сунул их в рот – попробуй отними. Грызть семечки Ленька не стал, а разжевал вместе с шелухой. Кашица получилась сладкая, и шелуха почти не чувствовалась.
Потом Ленька глазел на ученую морскую свинку. Зверюшка безостановочно одаривала людей счастливыми билетами, стоило только дать слепому инвалиду рубль.
Но рубль было жалко, да и есть после этих семечек захотелось еще сильней.
Ленька сходил на колонку, напился холодной воды – стало немножко лучше. И вдруг он увидел мандарины. Настоящие, крупные, желтые! Шесть фруктовин охранял хмурый нерусский человек.
Слюна моментально заполнила Ленькин рот. Он зло, длинно сплюнул и купил жвачку. Это была настоящая жвачка, из канифоли, а не черный липкий гудрон, который постоянно жевали нахаловские и кирзаводские ребята.
Ленька бродил по базару и жевал жвачку. Ноги сами почему-то несли его к мандаринам. Их осталось четыре. Хозяин золотых шаров подозрительно смотрел на пацана и вежливо ругался:
– Иди, пожалуйста, ко всем чертям!
Потом Ленька увидел еще одно чудо: высокий худой дядька в очках продавал костюм. На руке болтались черные узкие брюки, а с плеча свисал смешной длинный пиджак с разрезами. Ленька сроду ни на ком не видел таких длинных пиджаков. Пуговицы пришиты только сверху, а дальше полы пиджака разбегались в разные стороны.
Дядька задрал вверх свою седую голову, прикрыл глаза и ни на кого не обращал внимания. Он не расхваливал свои товар, не торговался, как назначил цену, так и стоял на своем. Изредка этот странный человек выговаривал непонятные для Леньки слова:
– В мире есть царь, этот царь беспощаден…
А вокруг дядьки говорили понятно:
– Заграничная, видать, одежа – чистая шерсть.
– Пиджак-то перешивать надо.
– В таком же пиджаке мужик палкой перед оркестром махал, я до войны видела.
В толпе суетился коренастый парень с лиловой бородавкой на носу:
– Я знаю этого музыканта. Рядом живем. День и ночь на рояле бренчит. Сам себе играет. Работать не хочет, а на рояле бренчит. Вишь, пальцы-то, как у шкелета, – картошку ни разу не садил.
А старый музыкант не слышал этих слов, он с беспокойством поглядывал в сторону ларька с мандаринами.
Но вот купили этот странный костюм. Полный бумажник денег у старика. Ух, сколько денег!
Старый сразу же к ларьку припустил. Старый, а бегом бежит.
На ларьке три мандаринины осталось.
Музыкант все купил, не торговался даже.
Ленька видел, как старик складывал в сумку хлеб, картошку. Теперь-то он не сомневался, что это тот самый богач, которого заприметил на базаре Алька Кузин. Точно – богач: накупил столько, а денег еще целая куча.
Старик выбрался с базара и пошел к станции.
Ошалевший от голода Ленька брел за ним как во сне. Жвачка во рту испортилась, тянуться перестала, ломкой сделалась. Обычно такой порции на целый день хватало, а эта сразу сжевалась. Челюсти трещат, а есть еще сильней хочется.
Подошел рабочий поезд, и старый музыкант поднялся в последний вагон. Ленька тоже влез – и поезд тронулся.
Музыкант сел на скамейку. Справа от него примостился базарный парень с бородавкой на носу. Сидит, семечки щелкает.
Ленька слева пристроился. Музыкант нахохлился над своей сумкой. Между ног ее держит. В сумке хлеб и картошка. Мандарины в пиджаке – вон карманы-то оттопырились.
Ленька подвинулся поближе к старику. Тот заглядывал в какой-то блокнот с поперечными линиями. На линиях повисли похожие на головастиков закорючки.
Ленькина рука потянулась к карману, нащупала мандарин…
А с другой стороны из кармана музыканта тянул бумажник парень с бородавкой.
Ленька выдернул мандарин первым.
Музыкант встряхнулся, бородавочный руку отдернул.
Глаза старика казались большими и страшными. Они мертво вцепились в Леньку и не двигались.
Ленька ойкнул и бросил мандарин. Пулей выскочил в тамбур, а сзади орали:
– Держите вора!
Ленька по каким-то шлангам полез на крышу. Вагон сильно качало. Это, наверно, потому, что он последний. Ленька переполз на середину и залег. Внизу грохотало, вверху выл ветер, вокруг кружился лес, а впереди после изгиба показалась Долгая гора, по которой, Ленька это знал, поезда ходили пешком.
Вдруг над вагоном Ленька увидел голову базарного парня.
Тот прицелился в Леньку своей лиловой бородавкой, а его раскрытый рот походил на пушечное дуло.
Чего он орет? Ведь бросил же Ленька мандарин. «Милиция»? Леньку в милицию хочешь? Чтоб потом все говорили маме, что Лосевская порода воровская?
Ну уж фиг тебе, бородавочная пушка! Ты еще Леньки не знаешь. Пусть воровать он не умеет. Но ты на спор подставлял руку под папиросу? Ты ходил в двенадцать ночи по длиннющему темному сараю, где не только кирпичи сушат, но еще и черти водятся? В болоте ты, гад, тонул?
Парень уже взобрался на крышу. Уже руки растопырил.
Расхохотался Ленька:
– Думаешь, поймал? На-ка, выкуси…
И прыгнул вниз. А Долгая гора только начиналась.
…Верблюд, настоящий верблюд вез Леньку Лосева по огромному саду. Было приятно покачиваться между двумя горбами и любоваться сплошным мандариновым потоком, мелькавшим перед глазами.
Ленька открыл глаза. Мандаринов не было. И верблюдов тоже. Был старый музыкант. Он нес Леньку на своих худых длинных руках и улыбался. Очков на нем не стало. И глаза теперь сделались другими – добрыми, жалеющими.
– Отпустите меня, не убегу, – попросил Ленька. – Ногу саднит, и бок… руку ломит – просто спасу нет, и голова трещит.
– Ишь сколько ты заимел, – насмешливо сказал Музыкант, а сам осторожно начал ощупывать Леньку. Он ощупывал и приговаривал:
– До старости лет дожил Яков Матвеевич, сроду из трамвая не выпрыгивал, а тут с поезда на полном ходу сиганул.
– Если б не Долгая гора, вы бы меня не поймали, – сказал Ленька и ойкнул – руки Музыканта коснулись плеча.
– «Долгая гора», «Долгая гора»… Вытяни руку, вытяни, я тебе сказал… Посмотрим, как ты на седьмом десятке прыгать будешь… Оп! – старик неожиданно дернул Леньку за руку.
– У-у, – сквозь слезы прогудел Ленька.
– Вывих у тебя был, летун-прыгун. Ходил бы вот кособоким всю жизнь, на весь белый свет обижался. На-ка мандаринку, попробуй. Лучше всякого лекарства.
Ленькина душа сопротивлялась, но зубы сами впились в плачущую дольку. И все-таки он сказал:
– А сами-то – ешьте!
– Давай, давай, – подбодрил старик. – У меня еще две штуки есть. Для внучки. Тебя как зовут?
– Ленька я. Лосев.
Ленька давно понял, что старик музыкант не собирается вести его в милицию, что он добрый, и выпалил:
– Дядь, а можно я кусочек фруктовины домой снесу. Братишка у меня младший есть и друзья. Пусть понюхают. И Доходу обязательно на зуб попробовать надо, а то он помрет до картошки.
– Ты можешь идти? – спросил старик.
Ленька поднялся.
…Они долго брели вдоль железной дороги по узкой, хрустящей под ногами тропинке. Наконец вышли к станции Черновка, откуда выехали сегодня днем. А сейчас уже наступал вечер. Но июньский день не хотел сдаваться, цеплялся за подкрашенный розовым цветом горизонт.
Отсюда, от станции, был виден базар, где все еще толкались люди. Их даже вроде бы прибавилось.
Между станцией и базаром около телеграфного столба стоял народ.
Музыкант прошел было мимо, но Ленька вдруг увидел среди шумливых баб Сурка и Меченого. Ленька подошел ближе и обмер: к столбу был привязан Алька Кузин. У его ног валялась картофельная ботва. Алькина голова безвольно повисла, из разбитого носа и губ текла кровь и румянила зеленую картофельную ботву.
Ленька бросился к Альке. Больной рукой, зубами стал рвать веревку.
– Эй, эй! Лось! За вора заступаешься? Видишь, он сколько картошки загубил!
Ленька почувствовал, что его оттаскивают от столба. Он оглянулся, увидел перед собой ненавистное лицо Меченого. С ходу боднул головой это лицо. Раскровавленный нос Меченого увяз в толпе зрителей. А сбоку уже наседал Сурок.
– Люди, люди! Разве можно так! – кричал где-то рядом Яков Матвеевич.
Сурок и очухавшийся Меченый дубасили Леньку. Орали:
– Это дружок евоный!
– Вместе воровали!
Яков Матвеевич выхватил Леньку. Они побежали. Собственно, бежал старик, а Ленька держался за его руку и деревянно переставлял ноги. Рядом шатался Алька.
* * *
Они вошли в дежурку.
– Дяденька, – обратился Ленька к дежурному, – а что теперь с Алькой будет?
Дежурный спросил:
– Вы кто такие?
– Ленька я, Лосев.
– Моя фамилия Неверов, – сказал музыкант.
Сразу же раскрылась дверь, и в дежурке появился однорукий милицейский офицер. Улыбаясь, он протянул единственную руку Музыканту:
– Здравствуйте. Старший лейтенант милиции Рафиков.
– Здравствуйте. Композитор Неверов.
Неверов притянул к себе Леньку. Сказал начальнику:
– У меня к вам просьба. Этот мальчик Леня смелый и… голодный. Не дай бог, если такие мальчики будут не с нами, если их сломает голод. Помогите. Я очень прошу.
– Гм, – закряхтел начальник. – Сколько тебе лет?
– Четырнадцать… А Альке, вон стоит, ему тринадцать…
– Ну, с ним потом. А ты… на завод пойдешь?
– А примут?
– Сейчас мы это дело уладим, – и начальник потянулся к телефонной трубке.
* * *
– Пойдешь в ШИХ, – сказал начальник цеха.
Ленька согласно кивнул головой.
Молоденькая симпатичная табельщица повела его по галерке мимо множества дверей с табличками.
«Плановый отдел», «Бухгалтерия», «Конструкторское бюро», «ОТК», – не успевал читать Ленька.
Сам цех шумел внизу. Несколько пролетов занимали разнокалиберные штамповочные прессы. У каждого сидела штамповщица.
Маленькие прессы, часто и громко чавкая, жадно глотали узкие полоски жести и так же быстро отплевывались готовыми деталями. А женщины все подсовывали ненасытным машинам жестяную пищу.
Большие прессы размеренно, с грохотом обрушивались на железные листы и, глухо крякнув, выбрасывали звонкие блестящие цилиндры.
Среди этого грохота стояли два ряда верстаков, отгороженных друг от друга металлической сеткой.
За верстаками на круглых табуретках сидели рабочие и что-то делали. Иногда они подходили то к сверлильному, то к шлифовальному станку. А у строгального, фрезеровального и двух токарных стояли постоянные рабочие.
Лосев разглядывал этот новый для него мир с галерки. Табельщица его не торопила.
– Теть, а что такое ШИХ?
– А вон, – табельщица указала на верстаки. – Штамповочное инструментальное хозяйство. Тут самые квалифицированные слесаря работают.
…Начальник группы подвел Леньку к одному из верстаков:
– Сергей Иванович, вот тебе ученик.
Круглолицый пожилой человек не сразу оторвался от работы – навернутой на напильник шкуркой он зачищал какую-то железяку. Наконец перестал работать, вместе с табуретом повернулся к Леньке, снял очки, вытер о ветошь руки.
– Смирнов Сергей Иванович.
– Лосев Леонид.
Начальник группы ушел, а мастер сказал:
– Так, Лявонтий, значит. Хорошее имя Лявонтий.
Он назвал Леньку по-дедушкиному, а сам цепко оглядывал парнишку. Осмотром остался доволен:
– Ничего, ладным будешь. Я таким же начинал. Бери вон табурет, садись ближе, поговорим-потолкуем.
Ленька подвинул смешной табурет с вертящимся сиденьем, крутанул, и сиденье моментально выросло.
– Сам-то откуда?
– Здешний. Кирзаводский.
– А, слыхал я – плохой народ там живет, сквалыжный.
– Всякие есть.
– Ну ладно, Лявонтий, а вот скажи, ты книжки читать любишь?
– Не все.
– Ну, а какие?
– Про зверье всякое, чтоб лиса или медведь охотников обманули. Про пчел, муравьев – как живут.
Смирнов поскреб за ухом:
– А из людей?
– Про Овода, про Дубровского… про Павку Корчагина, когда он маленьким был… Мне что работать-то? – вдруг спросил Ленька.
– А ничего пока. Сиди, вникай. Инструмент вот общупай-обсмотри. – Сергей Иванович кивнул на аккуратно разложенный инструмент.
– Это что будет?
– Молоток.
– Забудь. По-нашему – ручник.
– Это?
– Напильник.
– Забудь. Пила. Вот с крупной насечкой – драчовая, это – личневая, а маленькие – бархатные. Дальше запоминай, Лявонтий. Лёрки, их три штуки бывает. Уразумел, для чего они? А это, наоборот, метчики. А вот мерительный инструмент: маузер, штангенциркуль, микрометр… это тоже надо: керно, чертилки, зубило… Теперь так, Лявонтий. Делаем мы штампы. Ну представь, пришел заказ на, предположим, тыщу вот таких штукенций. Попробуй выпили ее вручную. Выпилить, конечно, можно, десяток, ну два, а тут тыща, а то и больше… Выручает штамп. Сделаешь его, он тебе за смену сколь хочешь намолотит. Вот смотри – штамп я делаю. Это нижняя плита, на ней колонки, матрица крепится. Верхняя плита – на ней втулки, пуансон. Чтоб это дело толком усечь, в чертежах разбираться надо, стал быть, башкой шурупить. Ну и чтоб руки были. Ведь всё сам делаешь.
Мастер приподнялся, подал Леньке ручник, зубило, зажал в тисах проволоку:
– Руби!
Ленька поставил зубило, ударил – обрубок толканулся в сетку.
– Молодец, – похвалил Смирнов. – Только ты не всей рукой бей. Тут столько силы не надо. В кисти чтоб она согнулась – и хватит. И чтоб ручник свободней ходил, дай-ка.
Мастер крутнул табурет, сел вместо Леньки. В это время от конторки позвали:
– Смирнов!
Мастер обернулся. Он вглядывался в пролет, а молоток стучал по зубилу. Руки работали сами. Ровные, одинаковые проволочные обрубки пулеметно стреляли в сетку.
– Смирнов! – звали от конторки.
Мастер поднялся:
– Подожди меня, Лявонтий.
Ленька мгновенно оказался на табурете. Наставил на проволоку зубило, отвернулся, махнул молотком, как мастер, не глядя… Потемнело в глазах… Ноготь на большом пальце быстро багровел.
Рабочая жизнь Леньки Лосева началась.
* * *
Он с гордостью показал вахтеру новенький пропуск и вышел из проходной. В кармане похрустывали только что полученные пятидневные талоны.
Теперь Леониду Ивановичу Лосеву, рабочему человеку, полагалось на день восемьсот граммов хлеба. Ой-ей-ей! В два раза больше, чем маме. Это только хлеба! А там еще такая вкуснятина, что ни в одной деревне ни за какую шаль не выменяешь.
По две буханки Ленька пристроил под локти. Пальцами правой руки держал сетку, переполненную сахаром, солью, пшеном, двумя кусищами настоящего мыла. А сверху на консервных банках весело шебуршали спичечные коробки.
Когда ему выдали пятидневные талоны, Сергей Иванович Смирнов ссудил деньгами:
– Отоварься, Лявонтий, на всю катушку. Обрадуй мать с братишкой. Пусть узнают, что такое рабочий человек.
– И папке передачу снесу, и ребят угощу, – вставил Ленька.
– Правильно, – согласился Смирнов. – А деньги потом отдашь, с получки.
…Идет Ленька по улице, улыбается, хоть и руки онемели, и пальцы свело. «С получки».
Третьего и восемнадцатого числа каждого месяца будет теперь приносить домой деньги Леонид Иванович Лосев.
Встретилась Субботиха – гнала свою Зорьку домой. Блудливая Зорька уже раскурочила рогами остроумовское прясло, уже ботву язычищем в рот загребает, а Субботиха все на Леньку Лосева пялится, вернее, на четыре буханки и волшебную сетку.
От первого барака прилетел Вовка Остроумов, огрел Зорьку вицей, потом на Субботиху ругнулся.
Как увидел Вовка Ленькину ношу – рот раскрыл от полного удивления:
– Ну, ты даешь, Леньчик!
Ленька тихонько шел к бараку. Рядом гнулся под тяжестью сетки Вовка Остроумов, докладывал:
– Альку Кузю в больнице лучами смотрели. Два ребра у него сломано и еще что-то внутри… А дедушка Хазар Доходягу с самого утра на речке мыл. Одежду в ведре кипятил, чтоб вши подохли. А потом Нюська-с-наперсток мыла Хазару дала, потому что без мыла вшей не выведешь.
Впереди завиднелся барак. Ленька снова понес сетку сам.
– Здорово вас, работяг, отоваривают, – не уставал восхищаться Вовка.
– Часа через два собери всех наших, – приказал Лосев. – Скажи: у Леньки сегодня праздник – всех досыта накормит.
За Вовкой пыль столбом заклубилась, а Ленька успел крикнуть вслед:
– Узнай, когда передачу у Кузи принимают!
– Ладна-а! – пробился сквозь пыль Вовкин голос.
На косом барачном крыльце сидел старый Хазар, а рядом с ним сиял праздничной чистотой бывший Доходяга.
– Здравствуйте, – поздоровался Лосев.
– Исям исис[6]6
Исям исис – здравствуй (тат.).
[Закрыть], богатый человек Ленька, – поднялся старый Хазар.
– У-у, сколько украл, – позавидовал Доходяга.
– Зачем такой кислый слово скажешь? – обиделся за Леньку Хазар. – Когда человек украл – прячет. Ленька свой хлеб всем кажет.
– Рабочий я теперь, слесарь на заводе, – сообщил Ленька.
– А это теперь будет Равиль Газизов, – старик похлопал Доходягу по плечу. – Старый Хазар долго думал: малай один – плохо, бабай один – тоже плохо, а вместе гуляем – шибко хорошо.
И старый Хазар вдруг скрипуче затянул:
Сынам есть – Москва гуляем.
Сынам нет – Чишма сидим…
Эх, Ленька, Ленька, Хазар сынам нашел – большой праздник!
– У меня тоже праздник, – тряхнул сеткой Ленька. – Приходите в гости.
– В речке на кукане рыбкам сидит, – засуетился Хазар. – Сейчас мы с сыном эта рыбка сюда таскаем, маленький сабантуй делать будем.
Ленька приоткрыл дверь, заглянул в комнату. Мама и Сашка были дома.
Братишка сразу же вцепился глазами в хлеб, потом руки к нему протянул.
Ленька разрешил небрежно:
– Ешь! Досыта ешь.
– Леня, что это? Откуда? – испуганно и строго спросила мама.
А Ленька у умывальника соском брякал:
– Мам! Сготовь что там есть. Ребята придут, и Хазар, и Доходяга…
– Объясни сейчас же, в чем дело! Откуда этот хлеб, продукты?!
– Не бойся, мама. Это честный хлеб. На завод я поступил. Не говорил тебе, чтобы ты не ревела. Да и думал, что не примут. А теперь все, вот! – и Ленька выложил на стол пропуск. Мать читала:
