Текст книги "Васина Поляна"
Автор книги: Левиан Чумичев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Васина Поляна
ЕГО СУДЬБА, ЕГО ЛЮБОВЬ…
Лев Чумичев, чью первую книгу ты держишь в своих руках, читатель, печататься начал почти тридцать лет назад, первый документальный фильм по его сценарию снят почти двадцать лет назад, первый художественный – почти пятнадцать. А эта книга у него все-таки – первая…
Общеизвестно, что никто и ничто не расскажет о писателе лучше, чем его книга. В ней все: он сам, его судьба, его любовь, его ненависть, его правда и неправда.
Эта книга перед тобой, читатель. Ты прекрасно разберешься в ней без всяких предисловий и послесловий. И хочется добавить к этой книге то, чего в ней нет: еще несколько «былиц» из жизни автора «Васиной Поляны».
Писать хотелось ужасно. Рассказы, повести, романы. С чего – неведомо. Ни по анкете, ни по образованию в писатели я вроде бы не годился. А все равно хотелось.
Я и писал помаленьку. Ночами. Но что и как? А вдруг вообще зряшной дурью маюсь? Почитать бы кому-нибудь, спросить. Однако кому почитаешь, у кого спросишь, ежели ни в друзьях, ни в знакомых писателей даже в заводе нет.
Весной шестьдесят первого напарываюсь на объявление. В газете «Вечерний Свердловск». Ни до, ни после ни в одной газете такого не попадалось. Дескать, при журнале «Уральский следопыт» созывается кружок короткого рассказа. Занятия имеют быть в Доме работников искусств. На Пушкинской. Долго думал. Стыдновато как-то: тоже рассказчик нашелся! Но пошел.
Пришел – и ахнул. Там лестница внутри, вроде парадной. Вполне приличная лестница, ступенек в тридцать и шириной метра в два. А на ней сверху донизу таланты. Штук сто. Даже больше. На все вкусы: молодые и старые, нахальные и застенчивые. И все хотят.
Стою, стесняюсь. Уйду, думаю. Разве пробьешься? Тут парень подходит. Ровесник вроде.
– Закурим?
Закурили.
– Как зовут?
Я сказал.
– А меня – Лев!
Гляжу – точно, лев. И по фигуре. И по всему. Такой же осанистый. И спрашивает по-львиному:
– Боишься?
– Вроде…
– Их, что ли? Брось! Это – не писатели!
– А ты?
– Я – писатель!
Шустрый, думаю. Не видал я раньше этих самых писателей. Ни разу. Не знаю, какие они на вид. Но чтоб такие – вряд ли…
Однако в то, что Лев Чумичев действительно писатель, я поверил с первых же прочитанных его рассказов.
Топаем по Москве. Обозреваем. А год на дворе шестьдесят третий. Москва ничего себе, нравится. Тем более что оба мы – студенты ВГИКа. Будущие сценаристы, а пока что заочники.
Улица Воровского. Старинные ворота. Вывеска: «Юность». Редакция журнала, стало быть. Самого модного тогда, самого популярного.
– Зайдем?
Я снова стесняюсь.
– Ну?!
Молча пячусь. Он вцепляется в меня своей львиной хваткой. Втаскивает во двор. Потом в дверь. Еще в одну. Сопротивляюсь. Но не изо всех сил.
За последней дверью – комната. Со спичечный коробок. Там – женщина. Смотрит подозрительно.
– Вот, – говорит он. – Привел.
– И что?
– Пишет!
– И как?
– Нормально!
– А рукопись где?
– У него. В кармане.
В кармане у меня – тугой сверток. Повесть. Первая. Вынимаю. Кладу на стол.
– А название где же?
– Не придумал еще…
Над ухом – знакомый рык:
– Пиши!
– Что?
– Что хочешь!
И я написал на первой странице: «Мы». А через полгода меня напечатали.
Мне повезло: рядом был друг.
У каждого писателя своя литературная судьба. У одного – счастливая. У другого – не очень.
Лев Чумичев пишет очень много. Но все как-то разбросанно, как бы случайно, между делом. Так же «случайно» и печатается. В газетах, в еженедельниках, в журналах.
Жизненного материала, переработанного им в литературный, другому автору хватило бы не на один роман. И даже не на два. Но бесконечный словесный крутеж вокруг одной истории, одного сюжета Л. Чумичеву не по нутру. Пейзажная лирика и многомудрые авторские отступления – тем более. А будь у него другой характер, выжми он максимум из того материала, которым располагает, первая книга писателя Л. Чумичева вышла бы в назначенное ей время. Лет двадцать назад. Но что ж поделаешь, если он – стайер, а не спринтер. Таково уж его жизненное и писательское амплуа.
Льву Чумичеву – за пятьдесят. Его биография накрепко сплетена с биографиями тех, кто родился в тридцатых.
Заводской слесаренок в войну, потом – солдат. Уже в мирное время. Но – четыре года. День в день. На Сахалине.
Потому так и любит он своих старых солдат и мальчишек голодной военной поры. Всю жизнь то и дело возвращается к ним. И вернется еще не раз.
После армии – студент педагогического, преподаватель. И еще много всего. Но с юности и по сей день – писатель. По отношению к-жизни, к людям, к проблемам. А главное – к Правде.
Ни в одном своем рассказе и ни в одной повести писатель Чумичев не проявляется так, как в былицах. Былицы, по моему разумению, – особый род литературы. Им редко кто владеет. Это – не мемуары, не очерки. Это – былицы. В них – никакой фантазии. Только правда. Не голая, конечно. Принципиальная.
Любому мало-мальски сведущему интеллигенту ведомо, что правда жизни – это еще не правда искусства. Между ними всегда есть зазор. Как между натурой и живописью. А вот в былицах они спаяны так, что одну Правду нипочем не оторвать от другой.
Как уже говорилось, Л. Чумичев не только прозаик. Он еще и кинодраматург. Ну, а уж если его прозаическая стезя состоит из одних зигзагов и кренделей, то кинематографическая и тому подавно.
В недрах отечественного кинематографа нет-нет да и созревают Всесоюзные конкурсы литературных сценариев. Как правило, на «прокольные» темы. То есть современные. За последние полтора десятка лет их было всего семь или восемь. И в трех из них лауреатом был Л. Чумичев! Насколько я знаю, это – рекордный результат.
В начале семидесятых он представил на конкурс свой первый сценарий «Едреный корень». Выиграл. Через пару лет «Мосфильм» по этому сценарию выпустил на экраны ставший широко известным в те годы фильм «От зари до зари».
Спустя еще пару лет – снова премия. За сценарий «Когда хотелось есть». Киностудия им. Горького снимает фильм. Что получится – неизвестно. А повесть с таким названием – в этой книге. Читайте.
Геннадий Бокарев
ПОВЕСТИ
Вспоминаю о военном детстве. Это никогда не забывается. И больше, пронзительнее всего меня волнуют в этих воспоминаниях скупые радости суровой поры лишений, теплая атмосфера братства, стыдливой доброты…
Когда, стушевывая обыденностью жеста, слова свою великую щедрость, люди делились буквально последним куском, спасая человека от голодной смерти. Хотя на следующий день сами попадали в такое же положение. Тогда мы и определили на всю жизнь цену честности и подлости, дружбе и предательству, искренности и своекорыстию.
И какое же счастье было – чувствовать себя рабочим человеком, активной частицей военного тыла, кормильцем, а значит, опорой и спасением, значит – нужным и семье своей и стране.
А ведь были мы еще совсем пацаны…
КОГДА ХОТЕЛОСЬ ЕСТЬ
Ленька Лосев и Алька Кузин лежали на берегу речки и смотрели в темное майское небо.
Вообще-то добрые люди начинают здесь купаться где-то с середины – конца мая, но местная пацанва открыла купальный сезон почти сразу после ледохода.
А теперь речка успокоилась, вошла в свои берега, но, как бы извиняясь за свое недавнее буйство, пыталась лизнуть ребятам их босые пятки.
Ленька с Алькой упорно смотрели в небо. Сегодня оно было черным и, как никогда, богато усыпано звездами. Вот одна из звезд дрогнула, чиркнула небо и исчезла.
– Сорок пятому фрицу капут, – сказал Алька.
– Сорок шестому, – тут же поправил Ленька, проследив путь падающей звезды.
– А наших сегодня сколько погибло? – спросил Алька.
– Трое.
– Нет, двое. В тот раз не две звезды сразу упали, а одна. Так что фрицев сегодня мы сорок пять штук ухлопали; а наших только два человека погибло.
– Может, хватит на сегодня? – поднялся Ленька. – Домой мне надо, мамка опять спать не будет.
Алька тоже поднялся:
– Ладно, по дороге еще штук несколько набьем.
Они поднялись на берег. Узкой тропинкой мимо осокорей двинулись к повисшим вдали электрическим огням.
– А моя велела в сарае спать… Опять к ней явится… Сорок шесть, сорок семь… Во даем мы сегодня! Вот-вот война кончится, а… – Алька осекся.
– Все-таки наших трое, – вздохнул Ленька, проводил взглядом две враз упавших звезды. – Войны-то осталось – Гитлера в плен взять, а наши все равно еще гибнут.
Алька Кузин серьезным сделался:
– С начала войны мы с тобой эти звезды считали, уж ни одного немца в живых быть не должно, а из наших только у Тамарки отец целый. У Остроумовых погиб, мой без вести пропал, твой тоже не в счет – живой, а ушибленный.
– Контуженый он, – поправил приятеля Ленька и вздохнул совсем уж тяжело: – У нас хоть матери… братья-сестры… А Доходяга совсем один. Алька, он помереть может. Ноги у него опухли и живот вздулся. Сегодня я ему только чешуи от картошки дал, дед следил, целую картошку не смог я…
– Такой ты, Ленька, дуболоб здоровый. Командуешь че-то, строишь из себя… а украсть боишься. Давай чего-нибудь такое сопрем, чтоб все досыта и от души наелись!
– Не могу я, Алька! Ей-богу, не могу! Вот хоть чего со мной делай, а воровать я не способный.
– Ну-ну, – съехидничал Алька, – ты, значит, не можешь, а я ночью ползи-крадись к столу и воруй у материна ухажера горбушку?
Ленька Лосев только вздохнул тяжело.
Алька пообещал:
– Ладно, раздобуду завтра что-нибудь твоему Доходяге.
Из ночи высунулись сначала сараи, потом сделались видны бараки.
Ребята разошлись: Ленька Лосев жил в шестом, а Алька Кузин во втором бараке.
* * *
Мама уже спала.
Ленька бесшумно залез на полати и улегся на свое место, у стенки. Рядом лежал дед, а у самой печки младший братишка Сашка.
Полати были широченные, а от печки шло тягучее, сонливое тепло.
Дед шевелил бородой:
Туры, туры, турара,
На горе стоит гора.
А на той горе – лужок.
На лужке стоит дубок.
А на дубке-то – черный ворон.
Он в черненьких сапожках
На коротких ножках.
Он всю ночь в трубу трубит,
А утром сказки говорит…
Ухайдакавшийся за день Ленька засыпал под дедушкину сказку, а Сашка слушал, широко раскрыв глаза.
К нему сбегаются звери.
К нему слетаются птицы.
Кому сказочек послушать,
Кому пряничков покушать,
Кому орешков пощелкать…
– Деда! А где ворон пряниками карточки отоваривал? – шепотом спросил Сашка.
Дед поскреб в бороде.
– Сказка такая. А в сказках без карточек живут. Давай-ка спи, вон Лявонтий уже спит.
Дед повернулся на бок и скоро начал попыхивать, смешно оттопыривая верхнюю губу.
Сашка тяжело, по-стариковски вздохнул и тоже закрыл глаза.
…Они проснулись от шума и криков. Барак ходил ходуном – за стеной топали, кричали, бухали в двери.
Дед еще только приподнялся, Сашка не успел проснуться, а Ленька уже спрыгнул на пол.
– Господи, пожар, что ли? – вскочила с кровати мама.
С треском отлетел крючок от косяка. Распахнулась дверь:
– Эй, Лосевы! Война кончилась!
Ленька выскочил в предрассветное утро. Все барачное население высыпало на улицу. Вечно ссорившиеся бабы теперь обнимались и дружно плакали. От других бараков тоже неслись песни и плач. Прорывался истошный крик:
– А нам от Петруньки только вчерась похоронка пришла!
Со стороны магазина бахали жиденькие берданочные выстрелы – сторож салютовал Победе.
Ленька побежал к старым сараям. Там его уже ждали друзья – крепыш Юрка Криков, худой, но верткий Алька Кузин, высокая серьезная Томка Вострикова, ее подружка Нюська Остроумова со своим младшим братом Вовкой.
Ленька подошел к ребятам, сказал:
– Пошли!
Алька Кузин привычно отвел две доски в стене крайнего сарая. Нырнул внутрь.
По набитым на широкую доску ступенькам ребята поднялись на чердак. Здесь на полках лежали какие-то камни, рогатки из противогазной резины, электрический фонарик, самодельные боксерские перчатки, молоток, ножовка…
С одной из полок Юрка Криков снял наушник. Поводил медной проволокой по серому с блестками камню, и наушник заговорил. Юрка положил его в алюминиевую миску, и всем стало слышно, как Левитан говорит про Победу.
– Что-то теперь будет? – вздохнула Нюська Остроумова.
– Мы домой поедем, в Рыбинск, – сказал Юрка.
– А за нами папка приедет, и мы к себе на Дон поедем, – задумчиво сказала Тамарка и посмотрела на Леньку.
Завистливо всхлипнул Вовка Остроумов:
– А наш папка не приедет.
– Ладно, не у вас одних, – одернул малыша Алька Кузин.
– Поразъедемся и забудем друг друга, – вдруг сказала Нюська.
Все примолкли.
– Не забудем! – поднялся Ленька. – Столько лет вместе конца войны ждали.
На чердак со стороны магазина пробилась песня про огонек, а с другого конца поселка слышалось про Катюшу.
И над всем этим висел плач-крик:
– Петрунька! Неужто денёк не мог потерпеть, не помирать? Всего-то денёк!..
* * *
Не так уж давно в этих местах стояло с десяток крепеньких изб, которые назывались деревней Дежневкой.
Вдруг в начале тридцатых годов по берегам вихлястой речки как грибы стали расти землянки и домишки. К этой скороспелой застройке намертво и сразу приклеилось название Нахаловка. Говорили, что первые жители селились здесь самовольно, нахально, они довольно быстро стали обзаводиться хозяйством, коровами и лошадьми, распахивали заливные луга, ловили бревна в весеннее половодье, а летом вдосталь заготовляли сена.
Но вот в этих местах как-то сразу построили шесть бараков под жилье и два цеха для изготовления кирпича, один цех работал только летом, а другой круглый год.
На проходящей невдалеке железной дороге сделали полустаночек, который вскоре превратился в станцию Черновка.
Началось было строительство и неведомого КТЗ (котлотурбинного завода) и фанерной фабрики, но тут бабахнула война, и на Черновке все перемешалось.
Фанерную фабрику срочно доделали, а отстроенные было корпуса КТЗ отдали эвакуированному из Рыбаковска авиационному заводу. Завод этот с ходу включился в работу, начал выпускать продукцию. А продукция была – моторы для самолетов.
С завода редко кого отпускали на фронт, все приехавшие в Черновку эвакуированные имели очень высокую рабочую квалификацию. Почти все рыбаковские пацаны после седьмого класса шли в ремесленные училища, а то и сразу на производство.
Строились не только новые корпуса под цеха, на Черновке как-то сразу, будто всю жизнь здесь стоял, вырос каменный двухэтажный и трехэтажный Соцгород. Соцгород этот решительно расширялся, увеличивался.
И хотя Большой завод стоял в стороне от Нахаловки, но в полудеревенскую жизнь он вторгся решительно: оставшиеся мужики, парни и многие бабы теперь работали на Заводе, полупустовавшие кирзаводские бараки заселили эвакуированными, и появилась новая проходная – Южная.
Вот и Леньке Лосеву выдали документ об окончании седьмого класса. Считай, полжизни позади. Много ли на кирзаводе и особенно в Нахаловке найдешь людей, окончивших среднюю школу.
Ленька за семь-то лет две школы окончил: четырехлетку на кирзаводе и семилетку на КТЗ.
Семилетка занимала целый катезинский барак. В первой комнатке направо жила Прокофьевна. Она была и уборщицей, и сторожихой, и, по большому-то счету, чуть ли не директором. По крайней мере, с пайками и подарками порядок навела Прокофьевна.
Раньше-то как было. С утра в классе совсем народу немного, а перед большой переменой класс битком набит – на парте по трое сидят. Это потому, что в большую перемену ученикам паек выдавали – кусочек хлебушка.
И как бы ни надсажалась там над журналом Анастасия Павловна, вызывая учеников по спискам, все равно всем хлеба не хватало.
А потом Вовка Субботин еще хлеще штуку придумал: только Анастасия вошла в класс, он бедного Шерхана на нее толкнул. Поднос на пол упал. Такая тут куча мала получилась. Хлеба почти никому не досталось – все кусочки истоптали, исковеркали. Вовка же Субботин всё подобрал до крошечки – у них корова Зорька жила.
А Шерхана на месяц пайка лишили. Он из эвакуированных был, этот пацан. Тихий такой, забитый. А у доски начнет что-нибудь говорить, так про это и учителя даже не знают. Задачки он вообще почти без мела решал, устно, его только слушать успевай, складно всё так, но непонятно. А по учебнику ответ всегда сходился. Фамилия у него была Шер, а имя Ян, а так-то он на Шерхана откликался.
В других младших классах с пайком всё нормально было, а в седьмом – прямо беда.
Вот Прокофьевна и установила порядок – выдавать хлеб из мешка и только тому, кто последних три дня все уроки отсиживал.
Раньше в седьмом классе человек под шестьдесят к большой перемене собиралось, а тут сразу до сорока скатилось.
В это же время в школе военрук появился, он хромал очень, но умел громко и четко командовать, к тому же у него было две пары боксерских перчаток, вот его и взяли военруком. Да и мужчина в школе появился, а раньше не было.
Леньку Лосева с бокса военрук сразу же выгнал: Ленька не любил, когда его били, и сразу давал сдачи, а апперкоты эти да крюки как-то из головы выскакивали. Ленька на калган бил, ногой подсекал…
В общем, военрук объяснил, что Лосеву бокс противопоказан, хотя реакция у него отличная и нырок природой отработан.
Военрук на время раздачи пайков стал прикреплять в помощь Прокофьевне не дежурных, как делала Анастасия Павловна, а лучших боксеров и Леньку Лосева.
И начался в седьмом классе (он один, седьмой-то, был на всю школу, многие до него не доучились, в РУ и ФЗО уходили) полный порядок с хлебными пайками.
Чего-то не особенно жалел Ленька, что распростился со школой. До того эти науки надоели, а еще больше самодельные газетные тетрадки и зануда эта, Анастасия Павловна.
Она сразу невзлюбила Леньку за то, что он много стихов поэта Есенина знал.
А стихи эти Леньке с раннего довоенного детства запали. Мама этими стихами его на ночь баюкала. Говорит, говорит мама, вроде бы заснуть должен маленький Ленька, а он просит: «Еще».
И сейчас есенинских стихов Лосев знал на пять часов чтения, хотя ни одной живой книжки поэта не видел.
Не любила Леньку Анастасия Павловна, и в свидетельстве об окончании седьмого класса у него было «поср» – «посредственно», тройка, значит.
Это потому, что он один раз классное сочинение стихами написал. Надо было просто про Родину написать, а Ленька за урок целый стих накропал. Он его, стих этот, надолго запомнил, потому что «оч. плохо» за него получил. Стих так начинался:
Давным-давно,
Когда еще
Россией правил Петр,
При славном городе Полтаве
Русский солдат пробился к славе.
Сквозь тучи дыма и огня
На приступ русский шел,
И, умирая, все рубил он шведов и колол…
И пала армия вояк,
Прославленных везде,
И победил ее мужик.
Копавшийся в земле!
А почему он победил?
Да потому, что он
Свою Отчизну защищал
И русским был рожден!
Конечно, много и хорошего было за эти три года в семилетке.
Одни поездки в школу чего стоили! Ведь от кирзавода до КТЗ, считай, пять с лишним километров. И вот ты подкарауливаешь выходящую из ворот трехтонку с кирпичом, цепляешься крюком за борт и несешься на коротких лыжах-самоделках к школе, к знаниям.
Интересно было, когда пионервожатая в классе объявилась.
Вошла девка здоровая в большую перемену, все хлеба ждали, а она:
– Ребята, встаньте, кто из вас пионер. Ну кто еще раньше, до войны, вступил или до эвакуации?
Вообще-то в кирзаводской начальной школе о пионерах чего-то не слыхать было. Тут тоже как-то всё больше думали, где бы чего пошамать, скорей бы в лес за луком диким или картофельное поле перекопать, может, оставил какой зевака клубень-другой.
И вдруг:
– Встаньте, кто из вас пионеры!
Поднялся один Шерхан.
Очень весело было. А потом, через каких-то два-три месяца, эта вожатая целую дружину соорудила. Ребята песни пели, пьесу разыграли про недоросля. А ведь в школе тогда одни мальчишки учились, так что госпожу Простакову Ленька Лосев играл.
Нет, и хорошего было много в этой школе. Только что уж теперь вспоминать – позади всё.
* * *
Улыбающийся Ленька вспрыгнул на завалинку, заглянул в комнату, кинул туда портфель:
– Э-гей! Прощай школа!
…И мама, и дед, и даже брат Сашка принялись разглядывать, с какими отметками перевели Леньку в восьмой класс.
– Молодец, Леня. Вот ты и со средним, считай, образованием, – мама поцеловала старшего сына.
Сашка тоже сунулся к брату:
– Лень, а теперь тебе паек не добавят?
А довольный дед целую речь закатил:
– Ну, внучок, счас нам полегчает. Красотка сыта будет. Ты не Санька, ты накормишь козу. Объягнится вот она, даст бог, так совсем заживем. А я помаленьку за сенцо к зиме примусь.
Ленька вышел на барачное крыльцо. На нижней ступеньке сидел парнишечка и мастерил тряпичную куклу. Увидев Леньку, тяжело поднялся. Он был низенький, со старческим, уставшим лицом.
– Сегодня тебе, Доход, Алька Кузин жратвы подкинет, – на ходу сказал Ленька. – Опять хлеба обещался добыть.
Они прошли в один из сараев. Навстречу им вышла черно-пестрая рогатая коза. Потянулась к Леньке.
…Красотка появилась у Лосевых весной сорок второго. Каждый день утром и вечером мать приносила из сарая по литровой банке пахучего козьего молока. Все лето Ленька и Сашка пасли-холили козу. Дед умудрялся за лето где серпом, где ножом, а где и руками запасти сена и веников.
До прошлого года нахаловские и кирзаводские пасли скотину по очереди. Хоть и немного ее осталось, скотины, – в Нахаловке коров десять да на кирзаводе две козы – у Лосевых да у Остроумовых. А нынче всё сломалось. Из-за субботинской Зорьки началось.
Однажды утром Субботиха раскричалась, что вчера у Зорьки пастухи выдоили два задних соска. А пасли вчера Остроумовы – Нюська с Вовкой. Томка Вострикова им помогала. Ленька-то точно знал – не способны эти ребята на такое. Если б Альку Кузина к коровам да козам допустили – другое дело, этот что-нибудь учудил бы.
А Субботихе понравилось – каждый день пастухов корить начала.
Когда Ленькин черед наступил, он Субботихе прямо сказал:
– Тетя Наташа, если и сегодня ругаться будете – значит, вы нечестный человек.
…Ленька целый день не спускал глаз с Зорьки. Заворачивать отбившихся коров посылал Сашку.
И даже в жару, когда коровы приподнимали хвосты и были готовы вот-вот «забузить», Ленька самолично загнал Зорьку в воду.
Обычно жару коровы пережидали в старице, около полуразрушенного моста. И сейчас они забрались в воду чуть ли не по уши, прямо как бегемоты на картинке. А козы забились в тень у берега.
Когда жара спала, Ленька залез в воду и стал выгонять коров на берег. Все вышли, а Зорька субботинская – ни в какую. Стоит, глаза блаженно щурит, жуется и хвостом лениво качает. Понужнул ее Ленька хворостиной, она башкой трясет, а сама – ни с места. И вдруг под коровьим выменем вода взорвалась. Прямо как бомбой жахнуло. Ленька даже упал с испуга. С головкой ухнулся. Вынырнул, а Зорька не торопясь к берегу движется, хвостом машет. А задний левый сосок у нее пустой – нет в нем молока.
Ленька около коров Сашку оставил, а сам к Хазару-перевозчику припустил. Выскочил на берег, хазаровской лодки не было.
– Бабай![1]1
Бабай – старик (тат.).
[Закрыть] – позвал Ленька.
На этот крик вот уже много лет звучало неизменное:
– Хазар[2]2
Хазар – сейчас (тат.).
[Закрыть], хазар! – и появлялась лодка, а в ней неспешно шевелил веслами старый татарин.
Теперь же берег молчал. Ленька заглянул в землянку – хозяина не было.
Мальчишка прошел вверх по берегу и за огромной корягой увидел пустую лодку.
А кругом что-то таинственно нашептывал лес и тревожно переговаривались невидимые птицы.
Страшновато стало Леньке. Он даже присел за размашистый куст жимолости.
И вдруг совсем рядом услышал шепот:
– Ленька, ходи сюда!
Под соседним кустом лежал старый Хазар.
Ленька переполз к нему.
Старик ткнул пальцем на поляну:
– Врагам гуляит.
Ленька обалдел – по поляне бродили два немецких солдата. Два живых, всамоделишных немца. Серо-зеленая форма, короткие сапоги, все как в кино, только рукава не засучены и автоматов нет.
Ленька силился вспомнить что-нибудь по-немецки. В голову упрямо лезли строчки из учебника: «Анна унд Марта баден»[3]3
Анна и Марта купаются (нем.).
[Закрыть] и «Вар Колоямбо глюклих? О, найн»[4]4
Был Колоямбо счастлив? О, нет (нем.).
[Закрыть].
А на поляну вышел еще один немец с мешком.
И тут Ленька вспомнил:
– Хенде хох! – заорал он. – Руки вверх! – и выскочил из кустов.
Рядом с палкой в руках встал старый Хазар.
Испугавшиеся было немцы и впрямь дружно подняли руки, но, увидев старого и малого, что-то залопотали промеж себя. А солдат с мешком даже засмеялся.
Его-то и хрястнул Хазар по спине палкой:
– Пошто твоя трем моя малаем кончал?
Немец охнул, испуганно глянул на старика, неуверенно буркнул: «Гитлер капут!» – и спрятался за спины товарищей.
Старый Хазар махал палкой, наступал:
– Пошто твоя моя речкам гуляит?
– Эй, эй, дед! – на поляне появился наш солдат. – Нельзя пленных бить.
Ленька совсем забыл и про субботинскую Зорьку, и вообще про все на свете – тут такое творилось…
– Пленные это, – объяснил солдат, – к тому же не немцы, а мадьяры, понимаешь?
– Какой такой мадьяр?
– Ну, венгры. Домой их скоро отпустят, нашими друзьями они будут.
– Какой друг? Зачем такой нехороший одежда таскал?
– Ну чего ты, дед, пристал. Кончилась война, видишь, люди крапиву для столовой собирают, а ты их палкой лупишь. К тебе хоть замполита приставляй.
До самой лодки не мог успокоиться старый Хазар. Ворчал что-то по-татарски. А когда Ленька рассказал про субботинскую Зорьку, старик просветил:
– Рыба-сом молоко кушал. Большой рыба, жирный.
…Вечером Субботиха снова ругалась. Ни про каких сомов слушать не хотела и велела своему Вовке завтра Зорьку пасти отдельно. Назавтра очередь была субботинская, а Вовка угнал только свою Зорьку. Так и разладилась самодеятельная артель.
Вообще-то Ленька был даже рад. Козе много ли надо – раз-раз и нахваталась. Да одну-то ее, милую, до отвала накормить можно. Тем более что Ленька один секрет знал.
…Метрах в ста от речки росла «ведомственная» картошка. Ленька не знал, что это было за ведомство. Весной, когда сходила вода, на заливную землю приезжали два колесных трактора и за одну ночь пахали-боронили все поле. Потом приезжали солдаты с ружьями, выводили из фургонных трехтонок худых людей в фуфайках, и те садили картошку. Ребята видели, как люди в фуфайках хрумкали порезанные картофельные половинки. Прямо сырыми хрумкали.
Картошка всходила неровными рядами, на поле образовывались широченные межи, и на этих межах рос высокий сочный пырей.
Поле охранял сердитый хромой мужичонка с ружьем. Будочка у него стояла с краю, ближе к Нахаловке.
В душную полуденную жару Ленька с Красоткой забирались в пырей. Коза всё понимала – она быстро и жадно хватала траву, беспокойно трясла бородой и настороженно блеяла.
Пока мужичок выбирался из сторожки, пока хромал через всё поле, Красотка успевала нахвататься травы, а потом закидывала рога назад и неслась как бешеная вдоль речки к лесу. Ленька только держался за веревку и перебирал ногами. Вмиг они исчезали среди деревьев.
А вечером мама выносила из сарая литровую банку молока. Полную банку.
* * *
Только отмаялся дед, как забрало маму, а Леньку с Сашкой лихорадка не трогала.
Груда укрыток на кровати ходила ходуном. Одеяла, половики и дедову ягу то и дело приходилось поправлять, а мама все равно по-страшному щелкала зубами:
– Хо-лод-но!
Сашка, закатив глаза, верещал в углу:
– Не помирай, мамка! Мамка, не помирай!
– Не каркай, ворона! – дед хлопнул Сашку по затылку, и тот притих.
Томка Вострикова налила в бутылку горячей воды, заткнула тряпицей и сунула маме в ноги. Сказала деду:
– Меняйте воду чаще. И чтоб чайник на плитке все время был.
Потом Тамарка растормошила пригорюнившегося у печки Леньку:
– Грелку надо и хины. Пошли.
Они выскочили на улицу и побежали к Томкиному бараку. Остановились у крыльца.
– Подожди меня! – Томка шмыгнула домой.
А Ленька прислонился к перилам. Ну и денек сегодня! Обед скоро, а Красотка все еще в сарае. Надо же, как маму прихватило. Вдруг Ленька глаза вылупил: на стене, где с самого апреля он выжег лупой: «Л + Т = любовь», вместо «Л» было выпластано ножом «И. М.».
Ленька пялился на стенку: что это еще за «И. М.»?
Томка выскочила на крыльцо. В одной руке грелка, в другой – газетный сверток. Она протянула Леньке сверток:
– Это хлеб. Обменяй на хину.
Томка умчалась ставить грелку маме, а Ленька побежал на базар. На хлеб там не только хину, там хоть что выменять можно.
* * *
Красотку он погнал пастись только после обеда. Изголодавшаяся коза жадно хватала траву.
От речки прибежал Вовка Остроумов:
– Витька Сурок и Аркашка Меченый в чику всех наказывают. Мне мамка на подстричься пятерку давала, а я проиграл.
Сурок и Меченый были уже взрослыми ребятами. Сурковы держали лошадь – возили муку на хлебопекарню. Мерин и сейчас белой вороной бродил среди коз и коров.
А Меченый был «шестеркой» у Сурка.
До нынешней весны он верховодил всей нахаловской мелкотней. А этой весной оплошал…
Нахаловские парни бегали крутить шуры-муры к девчонкам, работающим на лесосплаве. Вот и Меченый, тогда еще просто Аркашка Волков, заприметил там одну деваху. Ну, подсыпался к ней, любовь-дружбу предложил и сказанул, что, мол, чуть чего, так и еда у него есть, и деньги…
Девка подруг своих крикнула. Стянули они с орущего Аркашки штаны и всю задницу испечатали какими-то несмываемыми штампами, были там и «Первый сорт», и «Годен», и даже «Не кантовать». И не стало у нахаловских Аркашки Волкова, Меченый появился.
Ленька подошел к ребятам.
– Сыграем, Лось? – крикнул-спросил Сурок.
– Можно, Сурок, – ответил Ленька.
Чика! Проводится главная черта, на нее ставятся деньги – кон. Биту кидают метров с десяти. Если не добросил до главной черты – «бык», «слепой», «сгорел», «сира». Если далеко закинул – «Москва – Воронеж – фиг догонишь». Надо, чтоб биток сразу за чертой упал, как можно ближе к кону, – тогда первый. Первый бить по кону будешь: перевернулась монета с решки на орла – твоя. А самый шик – сразу в кон угодить – чика! Все деньги в карман. Были ваши – стали наши.
Ленька поднаторел в чике. Он всегда с битком ходил. Даже в школу. Заметит впереди камушек – шлеп по нему битком – чика! Блеснет впереди стекляшка – снова к ней биток летит.
Вот и сейчас Ленька выигрывал. Левый карман отяжелел от денег. А на кону целая гора монет, и Леньке снова предстояло бить первым. Вторым был Витька Сурок. Вторым и последним – остальные ребята уже проигрались. Да и Витька выдохся – он «наваривал», добавлял в кон деньги и снова «метался», чтобы быть первым, но его биток никак не хотел ложиться ближе, чем у Леньки, – он то летел в «Москву – Воронеж», то «горел». А кон все рос и рос.
Ленька с подчеркнуто равнодушным видом стоял в сторонке. Он-то знал, что только чика может спасти Сурка, но чику Витьке не сделать: и не умеет, и руки дрожат, и, самое главное, деньги для «навара» явно кончились.
И когда в очередной раз Сурок подошел к коряге, от которой они метались, Ленька загородил кон:
– Плати, Сурок. Ты забыл наварить.
– Я платил.
– Он платил, – нахально заорали нахаловские Меченый и Вовка Субботин.
