Текст книги "Васина Поляна"
Автор книги: Левиан Чумичев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Ленька оглянулся – среди ребят не было своих, один Вовка Остроумов, но он не в счет – маленький очень, да и драться Вовка сроду не умел, это не Юрка Криков.
– Значит, я не заметил, метайся. Последний раз метайся, – выговорил Ленька.
К Сурку подбежал Меченый, что-то жарко зашептал тому в ухо. Витька согласно боднул головой.
А Меченый уже около Вовки Субботина, тоже что-то говорит в ухо. У Вовки глазки испуганными сделались, на Леньку Вовка косится.
Наконец Сурок бросил биток, он упал явно дальше Ленькиной отметины, но вдруг биток схватил Вовка Субботин и черканул отметину у самой чики – выходило, что Сурку бить первым.
А Ленька молчал. Выжидающе смотрел на подошедшего Сурка.
А рядом уже заходился Меченый:
– Че орешь! Че хлыздишь!
Ленька молчал. Смотрел на Сурка.
Елозился Вовка Субботин.
– Здорово ты метанулся, Сурок!
А тот уже склонился над коном, уже бить приготовился. Бормотал:
– Ваши не пляшут.
Ленька бросил на землю «навар», отошел к коряге. «Чика! Только чика! – думал он. – Я им покажу, как мальцов надувать. Фиг тебе, Сурок, а не деньги…»
Он метнул. Биток упал перед коном, скользнул вперед и сдвинул монеты, они накренились, нехотя скособочились и вдруг длинным змеем вытянулись вдоль главной черты – чика!
Хоть и пела душа у Леньки, а к кону он подошел не спеша, вразвалочку, не глядя на оцепеневших ребят. Спокойненько сгрузил монеты в карман. Подозвал Вовку Остроумова. Дал ему денег.
– Эй, малышня, кого еще мамка за проигрыш ругать будет? Подходи!
И вдруг заорал Аркашка Меченый:
– Не было чики!
Вовка Субботин заверещал:
– Не было, не было!
Подскочил к Леньке:
– Хлызда-блызда!
– Отдавай деньги, Лось! – криво ухмыльнулся Сурок.
Нахаловские стеной перли на Леньку. Он пятился к речке. Пронырливый Вовка Субботин забежал сзади, толкнулся кулаком в Ленькину спину:
– Чичер! Бачер!
– Приходи на вечер! – махнул кулаком Сурок, и у Леньки дернулась голова, но на ногах он устоял.
Кто на вечер не придет,
Тому пуще попадет! —
взвыл Аркашка Меченый.
Ленька не любил, когда его били, он успел смазать по трем-четырем носам, но силы были явно не равны.
Ленька шатался под ударами. С такой присказкой обычно били тех, кто, так сказать, «портил воздух».
Шапка кругла,
На четыре угла,
Посредине – крест!
По три раза хресть!
Это точно, «кто на вечер не придет, тому пуще попадет».
Меченый подгонял пацанов бить Леньку. Всех, даже мелюзгу, даже Вовку Остроумова…
– Отдам!
Замерли кулаки и кулачишки.
– Сейчас я вам всё отдам. – Ленька смахнул с губы кровь, подобрал с земли кепку. Высыпал в нее мелочь. Не торопясь, широко он отвел руку и, не выпуская кепку, махнул ею. Желто-белый веер сверкнул над рекой и, взбулькнув, исчез в воде.
Онемело стояли ошарашенные пацаны.
А Ленька разбежался и бултыхнулся в воду вслед за деньгами. Почти не вынимая головы из воды, саженками поплыл к тому берегу. Не оглянулся ни разу, хотя вокруг булькали камни – в него бросали.
* * *
Ленька пережидал беду в землянке дедушки Хазара. Рассказал старику, что наши поймали Геринга, что Гитлер и Геббельс сдохли.
Старик цокал языком, приговаривал:
– Ай, шайтан, ай лютым зверем. Кишка им мала-мала выйнить нада. Трем мая малаем губил: Равиль, Араслан и Мишкам. Какой батыр помирал. Бабу голод пухлым делал – тоже помирал… Кишка из Гитлер таскать нада… Один я Газизов остался.
– У нас в бараке у одного мальчишки тоже все померли.
– Ай, ай! – покачал головой Хазар. – Сколько лет малаю? Как зовут?
– А я и не знаю, – признался Ленька. – Все его Доходягой называют.
Старик возился с переметом – цеплял самодельные, из булавок и отожженных иголок сделанные крючки. Бурчал:
– Каждому людям имя нада. Я – Газизов. Ты – Ленькам… Где живет, говоришь, который без имени?
– Да в нашем шестом бараке. Первая дверь налево. Кухня там… Пойду я, дедушка Хазар. Коза у меня одна.
Ленька уже выбрался из землянки, а старик еще спросил:
– А как Гитлер – зверем подыхал? Чего газетам калякает?
– Я не знаю подробности. Вроде яду налопался и сдох. Мы вам сюда, дедушка Хазар, наушник проведем, – пообещал Ленька. – Юрка Криков без электричества умеет.
– Вот спасибо. Вот рахмат. Грамотный люди слушать будем.
От Хазара Ленька пошел вверх по речке и снова переплыл ее.
Выломал на всякий случай здоровенный сук с закорюкой и пошел искать Красотку. Обычно коза прибегала на зов сразу, а тут как сквозь землю провалилась.
Ленька подумал было, что она не дождалась его, ушла домой, как вдруг услышал приглушенный, почти человеческий стон.
…Она лежала в малиннике и жадно, с хрипом хватала воздух, по-собачьи преданными глазами смотрела на Леньку.
– Красоточка! Милая! Да что с тобой? – по-маминому запричитал Ленька.
Коза с трудом поднялась, сделала два-три шага навстречу Леньке и снова вытянулась у его ног.
Он просил, уговаривал, плакал…
Коза не двигалась. Теперь, дождавшись его, она смотрела отчужденно и равнодушно.
Ленька подлез под Красотку. Опираясь на палку, с трудом приподнялся. Пошатываясь, побрел из лесу.
Несносная, удушливая тяжесть пригибала его к земле, выжимала слезы. После каждого шага Красоткина голова благодарно касалась плеча. Колени согнулись, и не было сил их выпрямить. В животе что-то рвалось и булькало. Ленька настырно шел.
Вдруг он понял, что сейчас упадет. Если сделает еще шаг – грохнется. Он стоял. Качался.
Неожиданно стало легко. Ленька опустился в пыль посреди дороги. Над ним склонился Вовка Остроумов.
Ленька с трудом повернул негнучую шею – Красотка лежала на широких плечах Юрки Крикова. Юрка бежал к баракам.
– Они ее ногами пинали, – всхлипывал Вовка. – Сурок держал, а Меченый…
– Беги за Томкой, – выдохнул Ленька.
…Когда он приплелся домой, Красотка лежала на половике посредине комнаты.
Вокруг стояли дед, Юрка, мама, Вовка Остроумов, Сашка.
Тамарка Вострикова распласталась над козой – щупала ей живот, заглядывала в глаза.
Тамарка была признанным поселковым лекарем. Частенько по малой хворости люди шли не в медпункт к фельдшерице, где вечная очередь, а к Тамарке. Перевязать, без одеколона банки поставить, а то и зуб выдернуть Востриковой ничего не стоило.
Тамарка поднялась с полу и оглушила:
– Сдыхает коза.
Запричитала-заплакала мама:
– Козлята же в ней. Как мы теперь жить-то будем? Сдо-ох-нем.
Волчонком взвыл Сашка.
Завозился дед у печки. Зачиркал ножиком о плиту. Сказал вежливенько:
– Идите по домам, ребятки. А ты, девушка, останься, пособи мне.
Юрка с Вовкой вышли, а Тамарка осталась.
– Лявонтий, – командовал дед, – давай, перетащим ее в сарай, там способней будет.
Молчавший до сих пор Ленька выговорил медленно:
– Не дам Красотку резать. Пусть так помрет.
– Это как это? – изумился дед. – Ах ты варнак безмозглый, мясо же пропадет, мясо, понимаешь? Галина! Уйми своего архаровца, а то я мочала из него…
Но тут Сашка рядом с Ленькой встал:
– Она нам молока давала, а вы ее резать?
– Галина!
– Оставь их, папка. Они же любят ее.
– Кака любовь? Ты что, тоже шурухнулась? Считай, месяц жратвы пропадет.
Дед решительно шагнул к козе, но Ленька толкнул его в грудь, а Сашка по-волчьи клацнул зубами:
– Не дадим резать.
Чувствовалось, что братья не впервой «воюют» вместе.
– Эх вы, родные внуки, – завсхлипывал вдруг дед. – Да я из-за вас и живу только – хочу, чтоб вы наш лосевский род тянули. А вы, видать, в родителей непутевых удались – всех вам жалко. Отец вон в дурдоме лечится, мать на работе всего четыреста грамм хлеба вам добывает, а добры-то люди в столовых обитают.
– Зато они честные, они добрые, – всхлипнула мама.
– Ду-ура, – гудел дед. – Кому эта честность нужна. Честны-то все передохнут скоро, а столовски-то жить будут.
– Нет, папка, – сказала мама. – Скоро… все не так будет, скоро…
– «Скоро», – перебил дед. И вдруг взревел: – Не доживем мы до этого «скоро»!
– Коза умерла, – тихо сказала Томка.
…Ленька прибрел к речке и упал на песок. Перевернулся на спину и увидел звездное небо.
Вот с неба сорвались сразу две звезды – покатилась в никуда Красоточкина душа.
Ленька смахнул слезинку, сморщился, задел покарябанный в драке нос.
А рядом оказалась Тамарка Вострикова. Легла на песок.
– У меня йод с собой, – она потянулась к Леньки-ному носу.
– И так заживет, – повел головой Ленька.
– Еще где болит? – интересовалась Тамарка.
После чики ломило все тело, а Ленька спросил:
– И. М. – это кто?
– И. М.? Парень. Игорь Муратов. Нас с Нюськой провожал. В ремесленном учится. На моем дне рождения его увидишь. Лень, чего с тобой?
А Ленька не знал, что с ним… Щемило чего-то внутри, и реветь хотелось. Или ударить бы кого. В ухо. До крови. А Томка вот она, рядом. Воркует:
– Дурашка ты, Ленчик. Жаль, что тебе тринадцать только.
– Четырнадцать…
– Все равно мало. Мне вот пятнадцать завтра.
– Чего это ты о годах?
– Я бы замуж за тебя вышла. Ну и мягкий ты, как камышинка… Люблю камышинки.
* * *
Дед и мама подняли Красотку, чтобы вынести в сарай.
Сашка ревел на кровати.
Вдруг отворилась дверь, и на пороге вырос худой бородатый человек. Сашка не сразу признал в нем отца – короткий больничный пиджак без пуговиц, полуспавшие штаны… Между пиджаком и полосатыми штанами желтела дряблая кожа.
– Ваня! – бросилась к отцу мама.
Отец обнял ее, зашептал:
– Сбежал я. Мне там хлеба дают, а вы здесь голодные, – дрожащими руками отец вытащил из-за пазухи нечистую тряпицу, развернул ее и положил на стол круглый хлебный катыш.
– Горюшко ты мое! – жалела мама отца. – Оголодал-то как, тут и нормальный свихнется.
Она вытащила из-под подушек чугунок с крапивным супом. Собрала со дна всю гущу, вывалила в помятую алюминиевую миску.
– Не надо, Галя. Сами ешьте, – слабо сопротивлялся отец, а его большие глаза не отрывались от миски.
– Ты попробуй, – настаивала мать.
– Отведай, отведай, сынок, – подбадривал дед.
Отец сглотнул ложку, еще одну… Он съел остатки хлеба, проглотил и свой катышок, в чугунке тоже ничего не осталось.
Вдруг сделался сонливым и равнодушным. Тупо глянул на Красотку:
– Сдохла коза.
И заключил неожиданно:
– Вот и хорошо – мыло сварить можно. Соды каустической добавить, и пуд мыла будет. Мыло продать – корову купить. Корова будет с большими рогами, и меня от вас не уведут. А я есть совсем мало буду, как воробушек. Всё ребятам оставлять стану, только чтоб с вами жить…
А в дверях уже стояли две здоровенные молчаливые санитарки.
Отец сник, сгорбился. Пришибленным, жалким каким-то сделался.
Послушно поднялся из-за стола, заискивающе закланялся угрюмым санитарихам и побрел на улицу к поджидавшей его крытой машине.
Дед теребил бороду, мама ревела, Сашка исходил криком, Леньке жить не хотелось.
* * *
Утром, чуть свет, Ленька поехал в Большой Город понаведать отца.
Большой Город сверкал огнями, высился большими домами километрах в двадцати от Черновки.
Туда люди добирались по шоссе на попутных машинах. В единственный автобус-малютку попасть было невозможно. Да и не всегда он появлялся в Черновке, этот автобус.
Говорили, правда, что от Большого Города к моторному заводу начали срочно прокладывать трамвайные пути…
Ну, а пока без особой нужды в Большой Город люди не ездили.
Дед раздобыл где-то кусок сахару, мама отоварила три здоровенных картошины, а Ленька достал из заначки пачку папирос «Ракета». Тоненькие такие папироски, Алька Кузин за так отдал.
«Сумасшедшие» дома стерег строгий высокий забор. Мама ходила сюда по разрешению через ворота, а Ленька подлезал в дыру, через которую вытекала мутная, вонючая вода.
Ленька вышмыгнул из кустов на аллею и пристроился а скамеечке. Вот он, шестой корпус! Сейчас выйдет кто-нибудь из полосатиков и позовет отца.
Шестой-то корпус для спокойных, оттуда запросто на улицу выпускают. Это не то что четвертый, вона там и сейчас кто-то кричит-надсажается:
– Дайте закурить Стеньке Разину!
…Почти год папка в этом дурдоме мается. Ленька с Сашкой и не знали ладом, как он сюда попал. А дед какого-то начальника Криворучкова костерил, из-за него, мол, папка захворал. Придумал отец штуковину для пресса, где кирпич-сырец режут. И стало вместо трех – пять кирпичей на транспортер выскакивать. Отец над этим делом всю зиму бился вместе с Васильичем. Тот не работал уже – чахотка его душила. Они всё премию хотели большую получить, чтоб Васильича поправить, чтоб тот масла с медом досыта поел и выздоровел.
Васильич не дождался премии помер. А Криворучков вместо него себя поставил. Отец возмутился, ругался, да вот в больницу угодил. Надо же, немцы и те только сумели контузить да трех ребер лишить, а Криворучков этот душу вышиб.
Из шестого корпуса выхромал полосатик и направился к Ленькиной скамейке.
– Дядя! Позовите Лосева из одиннадцатой палаты, – попросил Ленька.
– Не выпускают Ваню, – вздохнул хромой. – Проштрафился он вчера.
Дядька сел на скамейку и нахмурился. Потом встрепенулся вдруг, уши навострил:
– Слышишь! Слышишь, мальчик?
Ленька прислушался. Тишина кругом, только птицы где-то заливаются да изредка охрипший «Стенька Разин» курить просит.
А дядька аж подпрыгивает.
– Во дают! Это сорокамиллиметровые по «мессерам» шуруют. Хорошие пушки. «Бофорс» называются.
Ленька чуть отодвинулся, а у дядьки голос замирает:
– Во! Во! Опять ударили. Залпом!
Хромой умолк, блаженно закрыл глаза.
Ленька толкнул его:
– Дядя! Передайте вот это Лосеву.
Хромой послушно взял сверток и побрел к шестому корпусу.
Ленька подлез под забор. Услышал прощальное:
– Дайте закурить Стеньке Разину!
* * *
Сегодня у Тамарки день рождения, и Ленька двинул к дальнему болоту. Подарочек он ей придумал – будь здоров.
Ленька сроду и не знал, что это любовь. Просто хотелось что-нибудь хорошее для Томки сделать. А теперь… Вроде бы ничего особенного, а внутри екает.
Чем дальше за речку уходил Ленька, тем больше цветов попадалось под ноги. Одна поляна была сплошь бело-желтая. А по краям поляны кружевной стеной белели березы. Ух, красотища!
К дальнему болоту Ленька пришел, когда солнце уже клонилось к закату. Он поглотал студенющей воды в роднике, разделся и полез в смрадную топь.
Камыши качались у самой середины в чистой воде.
Ленька проворно прыгал с кочки на кочку. Зеленые держалки всхлипывали под ногами и шевелились, как живые. Не успевала кочка утонуть, как Ленька перепрыгивал на другую. Он прыгал и успевал коситься на приближающиеся камышиные булавы. Чуть в сторонке от подруг высилась темно-бархатная красавица.
– Томкина камышина! – решил Ленька.
Он притормозил на большой кочке. Это была даже не кочка, а маленький шевелящийся островок. Ленька смотрел на камышину, а островок медленно тонул под ним. Черная вода обхватила ноги, дошла до пояса.
Ленька лег на черноту и поплыл к камышине. Живот царапала невидимая цепкая трава.
Ленька сломал под водой стебель и поплыл обратно. Камышина мешала плыть – Ленька сунул ее в рот. Стало трудно дышать, в нос что-то попало.
Он хотел передохнуть у всплывшего островка, даже взялся за него рукой, но за ноги ухватилось что-то липкое и противное.
Ленька бросился к берегу. Он отчаянно колотил по воде руками и чувствовал, как силы оставляют его. Когда в рот попала вонючая жижа, Ленька выпустил камышину. Обессиленный, лег животом на кочку. Та медленно тонула. Ленька успел передохнуть. Поплыл, пополз…
Его голова лежала на траве, а тело в черной хляби. Ленька с трудом повернулся на бок. Раскрыл липкие веки. Томкина камышина, обломанная почти под самую булаву, приткнулась к травянистой кочке. На бархатной головке мирно покачивалась парочка влюбленных голубых стрекозок.
Ленька вытянул из болота ноги. Дополз до родника и жадно напился. Ополоснул лицо, встряхнулся.
А камышина оторвалась от кочки и медленно уплывала – ветерок дул.
Ленька тяжело поднялся и настырно шагнул в воду.
…В темноте с камышиной в руках он подошел к Томкиному бараку.
В огороде услышал голоса, потом песню.
Ленька открыл калитку, прошел в огород.
Перед освещенным окном виднелся стол, за ним сидели ребята.
На подоконнике стоял патефон и шипела пластинка – пела Шульженко.
Длинный парень в ремесленной форме сидел с Томкой и лихо подпевал Клавдии Ивановне.
Парень пел, а сам держался под столом за Тамаркины пальцы.
Потом подхватили все: Алька Кузин, и Нюська Остроумова, и Юрка Криков, и Вовка…
Только братишка Сашка был верен себе – уплетал за обе щеки розовый кисель, а вслед ему засовывал в рот пучки зеленого лука.
Ленька подошел к столу. Спросил Тамарку:
– Это кто? И. М.?
Длинный парень поднялся, показал на петлицы:
– Не видишь? А ты кто?
Ленька смотрел на Тамарку, а Тамарка виновато смотрела на камышину.
– А я, выходит, никто, – сказал Ленька парню и выдернул из-за стола братишку.
– Пошли домой.
– Там еще киселя столько… – захныкал Сашка.
Хрустела картофельная ботва под ногами братьев.
– Окучивать пора картошку, – сказал Ленька и забросил камышину в темноту.
* * *
Житье у Лосевых без Красоткиного молока стало совсем никудышным. Вроде бы много ли – два литра молока на четверых, а держались, даже отцу в больницу относили, Доходягу подкармливали.
А теперь совсем худые времена наступили.
Крапива сделалась жесткой и невкусной, до свежей картошки было еще далеко. А хлеба не хватало. Дед и Ленька с Сашкой получали по триста граммов, мама – четыреста. Выходило – маленькая буханочка с довеском… Не пухли Лосевы, но голодали.
Всегда деятельный, дед сник, повял. Правда, он сварил-таки мыло из козы. Мыло получилось почему-то черным и жидким. Дед разлил его по пузырькам и бутылочкам. Пробовал носить на базар, но такое мыло никто не покупал.
Дед продал тележку… Раньше он возил на ней сено для Красотки, промышлял на базаре, на станции – подвозил, перетаскивал. Возвращался домой то с картошкой, то с рублями, а иногда и хлеба добывал.
А теперь дед все чаще забирался на полати, ворочался, охал. Иногда жаловался внукам:
– Не дождусь, видать, Витяньки. Один он теперь род вытянуть сможет. Самого, слышь ты, Гитлера ухайдакал. А на отца вашего надежи нет. Раз железом голову повредило, раз контузило…
Витянькой дед называл своего младшего сына – единственного из четырех братьев оставшегося живым и здоровым. Виктор Лосев продолжал служить в Германии, хоть и кончилась война месяц назад.
Ленька отчаянно пытался помочь деду и матери: ходил в луга за диким луком и кислицей, пробовал ловить рыбу в речке… а есть было нечего.
– Пухнуть скоро зачнем, – пророчествовал дед. – Давай, Галька, собирай нас с Левонтием. Пойдем в деревню, может, добудем чего. Все давай, что осталось. У мыло это козье с собой возьмем.
– Так не осталось ничего, папка, – вздыхала мама. – Одна шаль оренбургская, так она завещанная, сам же ты говорил, чтоб ее не трогать, для будущей Викторовой жены бабушка завещала.
– Черт с ней, с женой этой. Она-то будет, а мы окочуримся… Ты присядь перед дорогой, Лявонтий, присядь на счастье.
* * *
В «пятьсот веселый» сели ночью. Переполненный вагон исходил махоркой, портил воздух, храпел, кашлял.
Ленька с дедом прибились в проходе. Дед примостился прямо на захарканный пол, а Ленька пытался заглядывать в окно. Там жила короткая июньская ночь. Совсем рядом кружил лес, на смену ему приходила ровная, непроглядная темень, а то вдруг где-то далеко-далеко мелькнут неведомые желтые огоньки.
Дед крепко держал между колен мешок с самодельными лямками. Борода покоилась сверху.
Ленька тоже опустился на пол, привалился к деду.
Снилась ему довоенная сытая жизнь. Бабушка была жива и здорова и стряпала творожные шаньги… А вот хохочущий, веселый отец принес с речки длиннющий кукан рыбы. А дед рассказывал свою сказку:
Туры, туры, турара,
На горе стоит гора…
– Я тебе рассказываю, а ты спишь, – вдруг разобиделся дед. – Не спи. Проснись, проснись…
Ленька и впрямь проснулся.
Поезд стоял. По вагону плавал тусклый свет, за окнами слышались голоса, а рядом жарко шептал дед:
– Проснись, Лявонтий. Проснись. На-кось мешок, покарауль. Я, кажись, поесть счас раздобуду.
Дед проворно направился к тамбуру, ловко обходя спящих.
Ленька выглянул в окно. Рядом стоял воинский эшелон. Под белесым брезентом угадывались контуры танков. Прямо под окном у открытых дверей теплушки, свесив ноги, сидели двое солдат – молоденький, чем-то похожий на Альку Кузина салажонок и пожилой усач с косым рядом медалей.
Дед прямиком подошел к этим двум солдатам. И вместо того чтоб попросить еды, сказал вдруг:
– Служивые! А не довелось вам на войне с германцем кого из Лосевых встретить? Особенно Витяньку, он и посейчас живой. Отчаянный такой, в войсках начальника под фамилией Рокоссовский воевал. Не встречали?
– Погоди, погоди, – поддельно завспоминал молоденький. – Лосев, говоришь? Безбородый, в погонах?
– Во, во! – обрадовался дед. – Витянькой звать. На танках он всю войну катался…
Молодой еле сдерживал смех, но усатый вдруг шаркнул его по шее:
– Уйди отсюда, Шапошников. Нашел над кем шутить.
Молоденький солдатик послушно унырнул в вагонную темноту.
А усатый сказал деду:
– Не встречали, дедушка, твоих сынов… столько народу там перебывало…
– Так оно… разве всех упомнишь, – согласился дед. Он помялся немного и снова заговорил не о еде:
– Скажи, добрый человек, на япошку-то всех подряд посылают али по выбору?
– Как «по выбору»? – не понял усатый.
– Ну, как ране было, при царе: старший брат в армию – младший дома. У меня, слышь ты, двоих сынов до смерти убили, третий умом тронулся, один Витянька остался. Вот бы и постановил дорогой товарищ Сталин на япошку тех посылать, кто помене пострадал.
– Эх, дедушка, – покачал головой усатый, – не найдешь сейчас не пострадавших. Такую войну осилили… А самураев, папаша, мы разом кончим.
Усатый вдруг склонился к деду и сказал шепотом:
– Я думаю, они без войны сдадутся. Такая сила туда прет!
– Дай-то бог, – вздохнул дед.
В это время где-то, невидимый, мыкнул паровоз, и усатый солдат поплыл навстречу заре.
– Живым будь! – крикнул вдогонку дед.
* * *
Они вышли на какой-то пустынной, без названия станции. Дед уместил котомку за плечами:
– Ну, Лявонтий, пойдем, благословясь. Может, и повезет нам.
Извилистая тележная колея петляла среди бледно-зеленых полей, шмыгала в овраг, терялась в лесной траве…
Ленька скинул тапочки и с наслаждением ставил ноги в светлую, подогретую солнцем пыль.
А дед все чаще останавливался. То и дело присаживался на пенек или корягу, жаловался:
– Что-то неможется мне, Лявонтий. Не идут ноги, то ли хворость крадется, то ли непогодь грядет.
С пенька вставал неохотно. Рассуждал:
– Жизнь, она как гора: пока подымешься, пока вершины достигнешь, оглядишься, а тут уж и спускаться надо – кончилась жизнь… Ты счас, Лявонтий, на эту гору только подыматься начал, а я уж все – не дождусь Витяньки.
Ленька взвалил котомку себе за спину, выломал деду батог, а тот брел все тише и тише.
…Дед отдыхивался на придорожном валуне, а Ленька стоял рядом, оглядывал каменистое дикое поле и ослепительно зеленевшую вдали пшеницу.
Вдруг задремавший было дед встрепенулся:
– Лявонтий, где он пишшыт?
– Кто? – Кроме далекого грома, ничего не было слышно.
– Суслю слушай, суслю гляди! – настаивал дед.
И Ленька увидел суслика – зверек сидел неподалеку на холмике земли и тоненько посвистывал.
При виде людей суслик исчез.
Дед начал яростно орудовать батогом:
– Зерно там, Лявонтий. Кладовая у него там!
Ленька тоже раздобыл палку, тоже раскапывал нору.
Потом он работал один. Изнемогший дед сидел рядом, блестя глазами, хрипел:
– Давай, внучок, давай! Господи! Натакаться бы. Ить по пуду зерна у этих тварей остается. А шаль-то бы – Витянькиной бабе…
И тут началась гроза. Сначала зловеще прорычал гром. Потом из-за леса вылетела черная тучища и, попыхивая молниями, заволокла небо.
Первые капли-разведчицы гулко ударили по земле. Молния сломалась над самой Ленькиной головой. Он прижался к деду, а тот успокаивал:
– Не бойся, не бойся, Лявонтий. Молния мальцов обходит. Я сколь случаев знал – всегда она по старикам ударяет. А если из двоих кого выбрать захочет, так обязательно того, кто длинней. А за зерном этим мы еще вернемся.
Упал ливень. Спрятаться было негде – они шли по полю.
– Деда! Давай побежим! – взмолился Ленька.
– Кажись, отбегался я, Лявонтий.
Они шли сквозь ливень и гром. А когда гроза унялась, увидели три избы и огороды. В одном из огородов чернела баня.
Ленька откинул полено, подпирающее дверь. Пахнуло березовыми вениками, уютом.
Дед подложил под голову веник, прилег на полок – его била крупная дрожь. Худые дедовы плечи вздрагивали, тряслась борода, и остатки зубов громко стукали друг о друга.
– Деда! Я людей крикну!
– Не надо, Лявонтий… Турнут еще нас отсюда… Ох, зябко шибко. Найди какую ни на есть укрытку.
Из предбанника Ленька принес рогожу.
– Деда! Деда! – тормошил старика Ленька.
А тот только стонал в ответ. Потом вдруг заговорил четко и разборчиво:
– Витюшка, не дождалась тебя мамка-то. Померла. Ты уж не ходи на японца, останься живым…
Страшно сделалось Леньке. Но прежде чем выбежать из бани, он достал из мешка два пузырька мыла.
Ленька добежал до кривобокого, ветхого дома. Без стука открыл дверь. С печи на него большими глазами смотрели три детские головенки.
– Мамка! А к нам мокрый парень пришел с гранатами, – сказала самая большая голова.
Из-за печки вышла простоволосая баба, уставилась на Леньку и на пузырьки.
– Вот! – Ленька протянул обе посудины.
– Чево это? – попятилась баба.
– Мыло!
– Како ишо тако мыло?
– Хорошее мыло, мылкое, – затараторил Ленька. – Возьмите, тетенька. Мне взамен ничего не надо, только бы дедушку укрыть чем, его в вашей бане лихорадка трясет. Из памяти вышибла, он с дядей Витей говорит, который в Германии…
Всё. Выдохся Ленька. Только глаза просили, умоляли, требовали.
Женщина молча накинула на себя телогрейку, шагнула за порог.
Притихший дед лежал на полке. Изредка его передергивало и корежило.
Тетка отбросила рогожку, коснулась головы старика, залезла рукой ему под мокрую рубаху, дотронулась легонько до дедовой бороды.
Дед слабо постанывал. Нашел глазами Леньку:
– Помру я, однако, внучек… Ты мамке-то снеси что добудешь… А схоронишь меня – место заметь: вдруг Витянька проведать придет.
– Дедушка, идемте в избу, – позвала баба.
– Ой, не могу, девка… Мальчонку бы вот ты покормила хоть чем. Со вчерашнего дня не окрупенялся.
Проворная баба приподняла деда. Завела его руку к себе за шею, цыкнула на Леньку:
– Помогай!
…Тетя Груша согнала с печи мелюзгу, разместила там деда. Вынула из сундука пахнущую нафталином одежду. Сказала только:
– От хозяина память осталась.
Одарила ребятню и Леньку репными парёнками. Долго уговаривала и деда поесть, но тот отказался. Лежал на печке, дышал громко и хрипло.
Тетя Груша подробно расспросила Леньку, кто они и откуда. Посоветовала:
– В нашей деревне за такое смешное мыло ничего не добудете – самим жрать нечего. А вот верстах в трех, в Казанке, может, и обменяешь. А если есть чего доброго – неси к Карнауховым. У них и мука, и картошка, и что хошь. У самого-то Зотея нога вывернута, не воюет. И Гошка ихний в Германии-стране большим начальником сделался. Нюська-почтальонша все им посылки таскает.
– Иди, иди, Лявонтий, – хрипел с печи дед. – Иди, подожду я тебя.
…До Казанки, взбодренный репой, Ленька дошагал быстро. Сейчас обменяет он мыло, обменяет шаль, и возвратятся они с дедом домой. А по дороге, может, и суслячье зерно раздобудут. То-то мамка с Сашкой досыта поедят. Настряпает мама шанег с творогом, как до войны (творог Ленька решил непременно выменять), наедятся они все до отвала и отвезут папке в больницу. До тех пор возить будут, пока он не выздоровеет.
Ленька вошел во двор крайнего дома. Древняя старуха сметала сор с крыльца.
– Бабушка, мыла надо?
– Ась? – испугалась старушка.
– Мыла, говорю, надо?
– Надо, как не надо, – забурчала старуха. – Своровал где или так украл?
Ленька не ответил, хмуро глядел на старуху. Та попросила:
– Покажь.
Ленька достал пузырек.
Старуха недоуменно вертела его в руках:
– Како это мыло? Молодой такой, а уже обманщик. Из цыганов, чать, сам-то. Иди, иди отсель с богом.
В следующий дом Ленька вошел не так смело. Остановился у порога.
У окна худая баба искалась ножом в голове у молодайки. Обе увлеклись делом и не замечали оробевшего Леньку.
Наконец Ленька несмело кашлянул.
– Ой, – вскрикнула молодайка.
А худая баба спросила:
– Кто такой?
– Мыла вот принес, – начал Ленька. И вдруг вдохновенно заврал: – Специальное жидкое мыло от вшей. Оно их, проклятых, с одного раза убивает. Инженера изобрели, теперь у нас в городе по талонам это мыло дают.
Мыло расхватали за полчаса. Особенно торопились молодые девки. Теперь у Леньки было шесть вареных яиц, стограммовая кучка творога, две прошлогодние свеклы и одна редька.
Оставалось главное – шаль!
Ленька решительно направился к дому Карнауховых, самому большому в Казанке.
Из хлева вышел мужик с вывернутой ногой. Спросил сердито:
– Че надо?
– Муки.
– Че, че?
Ленька достал шаль.
– Ну-кось, ну-кось… – Глаза мужика вцепились в пух. – Ишь ты… Пройдем-ко, паренек, в избу.
В просторной горнице на почетном месте стоял отливающий перламутром аккордеон. Большая деревянная кровать придавлена множеством подушек. Стол укрывала тяжелая шелковая скатерть с длинными пушистыми кистями.
Из красного угла хмуро смотрел портрет сердитого военного человека. Портрет почему-то был вставлен в раму из-под иконы.
У печи стояла молодая женщина и крошила в ведро картошку. Готовила пойло корове.
Колченогий подал шаль.
Женщина вытерла руки о подол. Развернула шаль – осмотрела, потом снова скомкала – взвесила на ладони, сложила губы трубочкой – подула: шаль ей явно понравилась. Но она напустила на себя равнодушный вид:
– Так себе шалешка. Что тебе за нее дать, паренек?
– Муку, – отчеканил Ленька.
– Гм, «муку», – передразнил колченогий мужик.
– Сколько? – спросила хозяйка (она так и не выпустила шаль из рук).
– Много, – загадочно ответил Ленька. – Чтоб долго есть можно было.
Мужик захохотал. Поглядел на Леньку, как на игрушечного, и полез в голбец. Он выбрался оттуда со стаканом в руках. В стакане желтело что-то пахучее и непонятное. Мужик ковырнул волосатым пальцем, мазнул Леньку по губам.
Сладкое, пьянящее шибануло в нос, отдалось по всему телу – мед! Слюна переполнила рот. Ленька сглотнул ее, а она снова появилась.
Мужик не спеша облизал палец:
– Хорош медок? То-то. На! – он протянул стакан.
Ленька мотнул головой, выронил слюну изо рта:
– Не! Мамка муку наказывала принести.
Мужик вопросительно глянул на хозяйку, вздохнул и ухромал в дальнюю комнату. Вернулся с небольшим белым мешочком:
– На! Вместе с тарой забирай!
– Мало! – выпалил Ленька.
– Ишь ты какой! – вдруг рассердилась хозяйка. – Мало ему.
Она кинула шалью в Леньку:
– Забирай свое барахло… А мы тебя накормить хотели досыта.
