Текст книги "Васина Поляна"

Автор книги: Левиан Чумичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

* * *

И Худышкин, и Васька Слон, и Аркаша, и Алька, и Вадик, и Маринка внимательно слушали Исака Гавриловича Кудрина.

– Значит, наша Васина Поляна – это в честь Васи Ершова! – догадалась Маринка.

– Мы не в десять лет раз, мы ежегодно будем обихаживать могилу героя, – сказал Аркаша.

– А Подземное царство? – спросил Алька. – Это что?

Тут раздались голоса, и на поляну вышли лесник Прокопий Лисицын вместе со своим начальником и милиционером. Начальник был хоть и пузатый, но проворный. Он сгибался к земле, подвизгивал:

– Вот же, понимаешь, совершенно четкие лошадиные следы.

– Все! Пропала Рыжуха, – наливаясь злобой, сказал Васька Слон.

– Спокойно, – сказал Худышкин и пошел навстречу работникам леса и работнику милиции.

А толстячок уже глаз косил в песок, в то место, где Рыжуха недавно стояла.

– Может быть, вам чем-нибудь помочь, товарищи? – спросил Худышкин.

– Лошадь, понимаешь, украли, – заговорил главный лесничий. – А лошадь на подотчете.

– И вы тоже ищете пропавшую лошадь? – спросил Худышкин милиционера.

Тот ничего ответить не успел, а Худышкин ухватил блюстителя порядка за рукав, потянул к Волшебной яме. Тянул, приговаривал:

– Сейчас я вам что-то покажу, очень интересное, товарищ милиционер.

Худышкин утянул милиционера в яму, показал на дыру:

– Смотрите сюда. Смотрите, смотрите, не бойтесь.

Милиционер глянул.

Там, в глубине земли, поколыхивалась трава, цвели ромашки, приветливо покачивали своими ветвями-лапами кедры. Там, в глубине земли, преспокойно паслась исчезнувшая лошадь Рыжуха.

Наконец милиционер оторвался от дыры. Выдохнул восторженно:

– Здорово!

А в яму уже скатился толстячок. Мельком глянул вниз, бормотнул:

– Романтики, понимаешь…

Выцарапался наружу, обежал яму, нашел невдалеке еще одно подземное отверстие, в котором отражалась вода, бросил туда сучок.

Милиционер увидел, как сук попал в волшебное видение. Оно исчезло, только подземная вода исходила мелкими волнами.

– Вон же она, лошадь, понимаешь! – сердился наверху главный лесничий.

Милиционер хмурился.

Худышкин проникновенно говорил:

– Они же ее спасти хотят, ребятишки. Для них же она… Она же им… Как родина. У каждого ребятенка должно быть родимое место – речка, поляна, улица, двор… Своя привязка, своя забота! Если будет маленькая родина, то будет и большая. Товарищ милиционер! Они ее вылечат. Не отдавайте лошадь на бойню!

– Кажинный год сено заготовлять помогают, – вставил лесник Прокопий Александрович.

– Замолчи ты, прекрати это, понимаешь, Лисицын! – закричал главный. – Кобыла на балансе, понимаешь, тебе давно мотоцикл выдали, а ты ухватился, понимаешь, за эту допотопную кобылу…

– Девять лет ей только, – робко огрызнулся Лисицын. – Хоть в санях, хоть в телеге, хоть верхом.

– Товарищ, – попытался утихомирить, лесного начальника Худышкин.

Но тот и на него ощетинился:

– А вы демагог. «Родина»! Лошадь и Родина, понимаешь! Кто вы такой? Что вы тут делаете?

– Я колхозный механизатор, – спокойно ответил Худышкин, – помогал вот вместе с ребятами могилу благоустроить первому местному пионеру Василию Ершову. Лошадь вот помогал от вас прятать.

Ребята и Кудрин стояли невдалеке, не вмешивались в разговор. Просто стояли и слушали.

– Он что, здесь погиб? – спросил милиционер.

– Да, его убили местные богатеи. И в честь него – Васина Поляна.

– Вон оно что! – удивился милиционер. – Честное слово – не знал.

– Товарищ лейтенант! Вас зачем с нами послали? На балансе ведь, понимаешь…

– Замучили вы пони! – вдруг сказал Худышкин.

– Кого замучил? – удивился начальник.

– Пони. Лошадь такая есть. Вот говорите быстро – пони маешь, пони маешь… ну!

Толстячок механически повторил:

– Понимаешь, понимаешь.

Все рассмеялись. И милиционер.

* * *

Николай Иванович топил штык лопаты рядом с кустом, поддевая его, Фекла Никандровна тянула за ботву, отряхивала с нее картошку, а ребятня шустро выбирала клубни.

– Мелкую-то отдельно валите, – подсказала старшая девочка, она не работала, она меньшенькую на руках держала.

– Без сопливых склизко, – пискнул в ответ один из двойняшек.

– Рема, не надо так, – пожурил Худышкин мальца.

– Я не Рема, я Рома, – бойчился парнишка.

От дома просигналила машина.

– К тебе, Коля, – сказала Фекла Никандровна.

И точно, вскоре со двора в огород вышел председатель колхоза Александр Григорьевич Кормин.

Худышкин воткнул в землю лопату, пошел навстречу.

Присели на крылечко бани.

Кормин раскурил сигарету, спросил:

– Чего так рано копать начал?

– Гряда скороспелки вызрела, остальная-то еще постоит.

Помолчали.

Председатель глянул на шиферную крышу.

– Хватило?

– Из тютельки в тютельку… Какое дело-то у тебя, Александр Григорьевич? Неспроста же ты в страду ко мне прикатил.

– Секарев заболел, трактор стоит, а озимые сеять надо. Опытный участок. С комбайнов тоже снимать некого. В общем, выручай, Николай Иванович. Там всего-то гектаров двадцать осталось. Помощника я тебе подыщу путевого.

– Не надо помощника, мы с Василием вдвоем справимся.

– Каким Василием? – спросил председатель.

Но тут подбежали Рем с Ромулом.

– Папка, идем скорей копать, без тебя скучно-скучно.

А на вопрос председателя Худышкин не ответил.

БЫЛИЦЫ

Жанр этот обозначился сам по себе. Дело в том, что это – не рассказы, не новеллы, а именно моменты подлинной были. Они так и не вышли из ткани повседневности, но прошли через сердце. Потому что это – мгновенья светлой радости, гордости за человека и печали от непонимания и черствости, тревоги от незащищенности человека перед обстоятельствами, гнева к бездушию и черствости.

И испытав невольное потрясение от увиденного или услышанного, я не могу уже не говорить об этом.

Вот что такое мои былицы.

РЫБАК

Чебак клевал редко, и я скучал в своей лодке. Утро было туманным, даже всходящее солнце не могло пробиться сквозь густую молочную пелену.

Сначала услышались легкие шлепки по воде, а потом и резиновая надувашка появилась.

Прежде чем встать на якорь, рыбак долго примеривался, кружил, на плохо видимый берег поглядывал. Угомонился он метрах в десяти от меня.

Ну и началась нервотрепка – он тянет и тянет, а я…

Собрался уж якорь поднимать, а сосед вдруг забеспокоился:

– Товарищ, товарищ! Вот беда – лодка у меня прохудилась, помогите.

Я начал вытаскивать якорь.

– Стойте на месте, я сам к вам подгребу.

Он перебрался в мою лодку, а надувашка его уже полнехонька воды.

– Давайте гребите тихонько на мое место, – закомандовал рыбак. – Только тихо, тихо, осторожненько. Так, так, левее, еще левее… Яма там. Стоят они. Жмыхом я прикормил. Вон на берегу баня, так встаньте, чтоб ее левый угол сравнялся вон с той сосной. Стоп! Спускайте якорь. Только тихо, тихо.

…Часа два мы таскали с ним огромных чебаков. Он рассказывал:

– Я сюда восемь лет назад приехал порыбачить. Так и остался. Сейчас на том берегу работаю, труд в школе преподаю. Озеро здесь, а? Ну, с какой, к черту, Швейцарией сравнишь! Вы рыбачили на болоте? Нет! Так вы еще ничего не знаете. Болото всего с метр толщиной. А под трясиной – вода. Если в трясине пробить лунку, как на льду… ой, ну какие там ершищи! Главное, этих разбойников там не бывает, рыбаков-то артельных. Как они пустошат озеро, как безжалостно пустошат! Такими длиннющими неводами, как у них, – в океане рыбачить… Вы знаете, – рыбак перешел на шепот, – я купил косу, хочу поставить там, где они тянут. Пусть перережет все ихние сети.

– Починят, – сказал я. – У них тетя Оня на этом деле сидит, сети чинит.

Рыбак-чудак тяжело вздохнул.

ИКОНА

Я остатки дров докалывал. Зима на носу, а у нас дров – всего ничего, так уж получилось в этом году.

Значит, я дрова колол, а тут люди эти и подкатили. Совсем-совсем новенькие «Жигули» вмиг на нашу горушку вспрыгнули, у самых ворот остановились.

Из-за руля выкатился коротконогий шустрячок, а другую дверцу открыл высокий симпатичный парень. Оба джинсово-модные, трезвые.

– Здорово, папаша! – поднял руку коротконогий.

– Здравствуйте, – отвечаю, а сам из-за «папаши» уже обижаюсь, завожусь уже. Добро бы восемнадцатилетним этот коротконогий был, а то самому-то ему лет под сорок…

Первый раз я на это дело лет пять назад обиделся. Ехали тогда со мной в одном купе парень с девчонкой. Ну, парнишечка этот замучил меня – всё «папаша» да «папаша». Ах ты, думаю, «сыночек», ну, как теперь волки говорят, погоди. И давай я за его девчонкой ухаживать – обвораживать. И стихи я ей, и истории-анекдоты, и про кино…

Ей-богу, поколебал я тогда девчушку. Паренек отозвал меня из купе в коридор, взмолился:

– Ну чего вы делаете? Седые уже… Кларка же, она – дура. Она же влюбляется в вас. А мы с ней с девятого класса…

– А-а, – говорю, – сынок, заело? У меня имя-отчество есть…

Может быть, и зря я тогда так себя повел. Но вообще-то интересно спросить у некоторых, как они себя чувствуют, когда их первый раз в жизни незнакомые люди «папашей» или «мамашей» называют? Всю жизнь было «молодой человек», «девушка», ну там мужчина-женщина, гражданин-гражданка, и вдруг на тебе, огорошили – «папаша-мамаша».

Да я уверен, почти у каждого в душе екнет: эх, кажись, укатило мое времечко, до старости, кажись, дожил.

Ну, а этот-то коротконогий совсем обнаглел, хоть седых волос у него и не много, но брюхо явно больше моего, а он туда же – «папаша».

Конечно, все это про себя я подумал, а с парнями мирно говорю-беседую. Чую – я для них вроде темного аборигена.

В Таватуй, летом особенно, частенько городские на собственных машинах наезжают, чаще всего ищут, где дом продается или в крайнем случае у кого малуху на лето снять. Осенью картошку, клюкву, садовые ягоды закупают. А некоторые всамделишное коровье молоко любят – тоже к нам едут.

Ну, а эти про отца-матушку меня спрашивают. Предстоящим урожаем интересуются и вообще житьем-бытьем. Странным мне это все показалось. Чувствую, что неспроста эти модники нагрянули, что еще что-то есть у них невысказанное.

Коротконогий больше всех суетится:

– Слышь, папаша, ты, по всему видно, с богом не очень в ладах. А на кого предки-то твои молились? Как у них с богом-то было?

– Да в чем дело, ребята?

– Слышь, папаша, мы представители музея… есть такой хитрый музей в Свердловске…

Высокий парень перебил коротконогого:

– Рано, Валера, угости товарища сигареткой, поговорим еще, потолкуем.

Коротышка выщелкнул из иностранной пачки сигаретку:

– Кури, папаша, «Мальборо» называется, настоящие сигаретки, штатовские.

Я подыгрывал:

– Ишь, ты, – говорю, – не гаснет. Опасная для нашей деревни сигарета – пожар может произойти.

Такая тянучка надоела, видно, коротконогому, и он не выдержал, выпалил:

– Может, иконы какие у тебя есть, папаша? Или книги древние? Если не у тебя, так у соседей, а? Шевельни-ка мозгой!

Что уж тут шевелить. Умерла у нижнего моего соседа старуха мать. Он стал в ее барахле рыться и натакался на груду древних рукописных книг. Такой же вот бодрячок купил за десятку. А одна книжка, ничем от других не отличимая, завалялась. Так за нее, за единственную, городской солидный мужчина тридцать рублей отвалил. До сих пор сосед нет-нет да зачешет затылок – не знает, шибко он прогадал или не очень.

А Валера этот, коротконогий, все воркует:

– За хорошую икону мы синенькую, а то и красненькую бумажку дать можем. А за очень хорошую – все цвета радуги.

«А, была не была, – думаю, – не всё вам людей надувать-обманывать, посмотрим, какие вы «музейники».

Валялась у меня икона-самоделка. Лет семнадцать назад приезжали ко мне друзья. Среди них художник-любитель один был. Он ходил в какой-то дом за молоком, увидел там икону и сделал с нее копию.

И решил я этим нахрапистым парням показать самоделку.

Надо сказать, что местные жители на зачастивших сюда собирателей очень даже большой зуб имеют. Когда у кого-нибудь икону или древнюю книгу выманят, бог или черт с ним, не жалко – сам отдал. А вот несколько лет назад какие-то злые люди обидели здесь старух, обокрали домик. Выкрали самые древние, самые почитаемые и ценные иконы. А Таватуй ведь село кержацкое, старообрядческое. Говорят, оно намного старше самого Екатеринбурга. Подумать страшно, на какие иконы местные старухи молились. Какие деньги-тысячи уволокли отсюда воры…

– Вот, – говорю, – не знаю, подойдет ли, нет для вашего музея эта деревяшка.

Парни, как кошки на воробья, на «икону» набросились. К забору отошли и давай там руками махать – разговаривать.

Минут десять они между собой беседовали. Потом коротконогий с «иконой» в руках подошел ко мне:

– Сколько ты за нее хочешь, папаша?

– Да чего, – говорю, – мы люди простые, цены настоящей не знаем, а только дров на зиму не хватит. А вот привезете машину дров к воротам – отдам вам эту доску. Торговаться, ребята, бесполезно, давайте езжайте с богом, мне дело делать надо.

Сам чурку на попа поставил и колуном по ней ахнул.

Уехали «музейники».

Гляжу, а дня через три к моим воротам «КамАЗ» с дровами прибыл. Полнехонька машина. А чурки! – вполовину березовые, вполовину листвянки.

Давешний шустрый коротконогий из кабины выскочил и сразу быка за рога:

– Давай, папаша, нашу икону.

Не знаю, может, и я тут каким-нибудь нехорошим человеком выступил, но что «знатоков» этих надул, нисколько не каюсь.

А дровами этими мы до сих пор топим.

ДЕД СИЛУЯНОВ

Семьдесят четыре года ему. Левой ногой шажочек сделает, правую приставит и стронется вперед сантиметров на десять-двенадцать. Тросточку шевельнет, снова на шажок продвинется.

Так двигается дед к курилке – курить он очень любит.

Дед Силуянов покурил, потом раз-раз – такими же шажками за кипяченой водой направился. Принес, а половина стакана расплескалась, старческий колотун в руках у деда. И пить он снова хочет.

Сходили ребята, достали графин, набухали полнехонький – пей, дед.

Ой, какой благодарностью переполнились глазки Силуянова…

…Мы заметили, что дед только столовское ест, что не ходит к нему никто. Угощать стали кто чем. Отказывается дед, стесняется. А сам, несмотря на свою грыжевую неходячесть, что-нибудь для палаты сделать пытается: то форточку откроет, то кнопку нажмет – сестру вызовет.

Отогрелся душой старик. Рассказывает, как воевал. Лучше пулемета Дегтярева и надежней ничего Силуянов не встречал.

– Дед, ты один, что ли, живешь? – интересуются ребята. – Почему к тебе никто не ходит?

– Пошто один. Сын есть, Витька. Невестка есть, Аня. Хорошие они, добрые. Похоронить обещали, пенсию я им за два месяца оставил.

…Сегодня операционный день, а приготовившемуся к операции деду Силуянову сказали:

– Идите домой, дедушка. Позвоните кому-нибудь, чтоб за вами приехали.

– Да я ничего, я сам добегу, – хорохорится дед. – А чего резать-то не стали?

– Терапевт запретил. Сердце у вас, годы и вообще…

– Ну, ну, понимаю. Я ведь шибко-то за нее не цепляюсь. Опять же Витька с Анькой похоронить обещали.

Мы скинулись деду на такси.

– До свидания, добрые люди, до свидания, товарищи. Прощайте.

И сказал вдруг грустно, как бы самому себе:

– Я ить их штук двести ухлопал на фронте. Пулемет Дегтярева очень даже надежным был. Ну, а счас пора самому тех немцев проведать. Давно, чать, ждут меня.

Дед тросточку стронул, шажочек произвел, сдвинулся маленько. Еще раз, еще… Прощай, дед Силуянов.

КТО КУДА ЕДЕТ

Наш поезд скорый. «Урал» называется. Из Свердловска до Москвы почти без остановок катит. Первая остановочка в Перми. Потом в каком-то Балезино на минуточку, а потом аж в Кирове.

Так вот в этом Балезино история приключилась. Не успел поезд остановиться, а уже тронулся. А в дверь вагона стучат.

– Кто там? – кричит проводница.

– Ой, открывай, девонька! Ой, упаду.

Появилась в вагоне перевязанная подушка и узел с чем-то мягким. Потом старушка в коридор втиснулась.

– Куда вы едете? Где ваш билет? – шумит сзади проводница.

– Счас я, девонька, счас, – успокаивает проводницу старуха. – Только вот согреюсь маленько. Больно руки озябли за железные-то держалки держаться. Железные у вас в вагонах держалки.

А поезд не зря скорым назвали. Умчалось в ночь неведомое Балезино. Одна луна настырно качается за окном, высвечивая обмороженные сосны.

– Билет давай, бабушка. Какое место у вас?

Бабушка подала билет, а проводница села прямо в коридоре. Там у стенки уступчик такой есть, вот она на него и опустилась. Глаза в билет пялит, что-то сказать хочет, а не может.

А старушка тоже сбоку примостилась. Вздыхает старушка:

– Как меня Нюська-то встретит, обмерзнет вся…

– Вы куда, бабушка, едете? – почему-то шепотом спросила проводница.

– А в Глазов я, девонька. К Нюське. В билете же там все написано.

Проводница еще раз глянула в билет. Сказала тихо:

– Так, в Глазов. И вдруг закричала:

– Так это же вовсе в другую сторону! От Балезино пешком дойти можно. А мы теперь только через четыре часа остановимся, в Кирове. За триста с лишним километров вас отвезут.

– Ой, господи! Покарай меня, старую да беспутную, – заголосила несчастная старушка. Так заголосила, что из всех купе люди вылезли. Кто как мог успокаивают старушку.

А она заливается:

– Че Нюська-то подумает! Ой, дайте я на рельсы брошусь. Помереть дайте. Всё одно мне теперь.

Солидный милицейский полковник, почему-то не желающий даже в вагоне расставаться с формой и орденскими колодками, перебил всех советчиков:

– Ну-ко тихо. Успокойтесь, мамаша. Перестаньте реветь, я вам сказал! Слушайте. Приедете в Киров. Сразу к дежурному по станции. Без рева, спокойно все объясните. Он вас отправит обратно. Ясно?

Старушка послушно похлопала мокрыми глазами. Потом вдруг снова взревела:

– А где денег-то возьму! Пензея-то у меня колхозная. 24 рубля 36 копеек пензея. Ой, дайте на рельсы лечь!.. – и снова завыла.

– Сколько стоит билет от Кирова до ее Глазова? – спросил проводницу полковник.

– Рублей семь.

– Вот! – полковник протянул старухе тройку.

Я кинул рубль.

Да и не надо было больше, в кулаке у старухи уже желтели рубли и даже синела одна пятерка.

Старуха нахохлилась, пристроилась на откидном сиденье и замерла.

До самого Кирова сидела недвижно.

А в Кирове я ее свел со ступенек. И хорошо сделал – на втором пути стоял поезд, идущий через Глазов. Поезд уходил через пять минут. Об этом сказали его проводники.

– Садитесь, бабушка, – торопил я старушку.

– Спасибо, сынок, ты ступай, ступай.

– Да садитесь вы, а то опять в историю попадете.

– Да я нечё, кончились истории.

Вместо поезда старушка двинулась навстречу женщине, которая обняла ее, сказала ласково:

– Мама.

– Ребята-то как, Нюська? – поинтересовалась старушка.

– Ладом все, а ты как?

– А я че, я уж по-старушечьи, еле-еле. – Старуха покосилась на меня.

– Кто это? – спросила Нюська.

– Мужик с поезда. Думал, что мне в Глазов надо. Уйдет он счас.

По радио громко сказали: «Скорый поезд «Урал» отправляется от первой платформы». Надо было спешить. Поезд действительно скорый.

ШЕЛ ДОЖДЬ

Облитый дождем, наш автобус подкатил к автовокзалу.

– Стоянка пятнадцать минут, – объявила кондукторша.

Шофер упрятал какие-то свои бумаги за пазуху и припустил бегом через дождь в диспетчерскую.

Напротив автовокзала расположился небольшой базарчик.

За время стоянки можно выйти, поразмяться, покурить, газету купить, в буфет заглянуть, а то и на базар, там кроме картошки всегда семечки есть – и подсолнечные, и тыквенные.

Но сегодня из автобуса никто не вышел. Даже кондукторша осталась – дождь хлещет.

Сидят пассажиры, в окна заглядывают.

Их совсем немного, пассажиров: двое мужиков с женами со свадьбы едут, баба с ведром творога (тоже, между прочим, из автобуса не вышла, хотя вот он, базарчик, совсем рядом), еще три женщины, девчушка безбилетная и я.

Смотрят пассажиры в окна.

И я гляжу.

Прямо перед вокзалом здоровенная лужа образовалась.

И вот, сидючи у окна, увидел я, как в лужу вошли двое слепых.

Старик часто-часто тыкал в лужу алюминиевой палкой, а сухонькая, невесомая старушка как бы являлась его продолжением. Она влепилась в старика крепко-накрепко, навсегда.

Слепой старик исступленно тыкал палкой в лужу и никак не мог из нее выбраться. Только дойдет до края, еще бы шага два-три, а он вдруг повернет, вдруг забурится в почти доколенную глубину.

Не я один, и другие пассажиры наблюдали за странным блужданием слепых. Видели все, а вскочила на ноги безбилетная девчушка.

– Они же слепые! Помочь им надо!

Вообще-то девчушка эта, конечно, с билетом ехала, а я ее про себя так назвал, потому что она посреди дороги к нам в автобус села. Вышла из леса с рюкзаком за спиной, «голоснула», ну, шофер и притормозил. Дождь как раз начинался. Только автобус тронулся, а тут и контролерша в форме появилась.

– Предъявите билетики!

– Я только что вошла, – лепетала девчоночка. – Я еще не успела купить, честное слово…

Контролерша не в настроении, что ли, была:

– Платите штраф! А вам, кондуктор…

– Она действительно только вошла.

Все пассажиры за худышку эту вступились. Особенно здоровенный «свадебный» мужик старался:

– Мы со свадьбы едем, и все четверо подтверждаем, что товарищ только-только вошла.

– При чем тут свадьба-то? – удивилась контролерша.

– А при том, что племянник Пашка, который женился, он тоже в милиции работает.

Контролерша долго еще со «свадебными» ругалась, потом сошла у поста ГАИ. А девчоночка как забилась в уголок, так и молчала всю дорогу.

И теперь вот:

– Они же слепые! Помочь им надо!

Я не знаю, почему она на меня смотрела. «Свадебники» ближе к ней сидели, а она на меня уставилась:

– Помочь им надо!

Оперся я на свою палку, поднялся.

У меня ноги болят, так что я всегда при палке. Она у меня модная-премодная, серебряными нашлепками украшена. И легонькая, удобная.

Когда ноги заболели, я во ВГИКе учился, вот и купили мне эту палку однокашники в подарок, чтоб легче мучиться было. В самой Москве купили, в магазине тростей и зонтов.

Девчушка первой из автобуса выпрыгнула, я вслед за ней под дождь вылез.

Только отошли от автобуса, и тут нас хохот оглушил.

Смеялись трое парней. Они сидели у автобусной станции под навесом и оттуда командовали слепым:

– Налево, прямо, еще прямо… Теперь назад! Назад, вам говорят! Ха-ха-ха-ха!

Особенно Чернявый старался.

Слепые старики блуждали по луже, безропотно повинуясь командам. Привыкли, видно, что им добрые люди всегда помогают, всегда правду говорят, не обманывают.

Ой, нельзя мне мочить ноги. Врачи строго-настрого наказали, что любое охлаждение чревато… Но шагнул я было в лужу.

А девчоночка меня упредила. Ухватила старика за руку, вывела на сухое место.

– Нам бы до базара дойти, – сказала старуха. – Картошка кончилась. Так-то нам Коля носит, Васин друг фронтовой, а нынче…

«Ой, ну где вы, нынешние тимуровцы? Да как же вы, пионеры, эдакое допускаете?» Подумал так, а сам приговариваю:

– Идемте, идемте, дядя Вася. Я вас до базара провожу.

Похромал я было с ними к базару, да вдруг очухался: она-то где?

Девчушка подходила к парням.

Они сидели на скамейке, покуривали, ухмылялись. Лет им по восемнадцать-двадцать. Здоровые акселераты. Особенно который в середине сидел. Чернявый, горбоносый, красивый.

К нему-то подошла девчушка и шлепнула по щеке.

– Какие же вы паршивцы! – сказала.

Парни вскочили, пошли на нее.

Она ссутулилась, голову руками закрыла.

– Погодите здесь! – крикнул я слепым и метнулся к скамейке.

– Бакланы! – орал я.

Вообще-то я с палкой метров семьдесят-восемьдесят пройти могу. Потом отдыхать приходится. А тут…

Мигом я у скамейки очутился. С ходу палкой Чернявому по башке заехал. Второго тоже долбануть успел. Конец палки у меня вдребезги разлетелся…

Парни были, видно, те еще. Стали подступать ко мне.

Девчоночка рядом стояла, очухалась:

– Бессовестные! Над калеками издеваетесь, инвалида обидеть хотите!

Ну, чудачка! На нее шли – она молчала, руками закрывалась, а за меня теперь заступается.

Шумел дождь, парни надвигались.

Были бы ноги здоровые, ей-богу, убежал бы я от этих гадов.

Душа у меня в пятки от страха унырнула. Каялся уж – зачем мне эти приключения? Палкой-то по башке зачем? Ну, пристыдил бы, усовестил… Но тогда бы они девчушку обидели. Точно бы – обидели.

Мне как-то Зелененко Евграф Борисович рассказывал… Обступили его такие же вот трое лихачей. Он на скамейке сидел, отдыхал. А они привязались. Давай над фронтовыми наградами его изгаляться. Одну медаль оторвали. А Борисович совсем-совсем больной, беззащитный, значит. Рассказывал, плакал. Всю войну прошел, не ревел, а про подонков рассказывал – слезы ручьем текли.

Тех тоже трое было, пьяные.

Может быть, те же и есть? Хотя эти вроде бы трезвые. А впрочем, все подонки друг на друга походят.

Они подошли ко мне вплотную.

И тут она втиснулась между нами.

– Прочь! Прочь, паршивцы!

Чернявый поверх наших голов глянул, процедил:

– Атас!

И они, обматерив нас, исчезли за углом автовокзала.

А от автобуса к нам на помощь бежали «свадебные» мужики.

…Не знаю, что это были за парни. Внешне – обыкновенные ребята, модные, длинноволосые. Не знаю, почему они были такими злыми, жестокими. Но они были.

И была рядом худенькая, неприметная девчоночка. И то, что я встретил ее, дорого мне. Очень дорого!

Как только парни исчезли, она завсхлипывала.

Кто-то проводил слепых на базар, кто-то из женщин подхватил плачущую девчушку и отвел к автобусу.

Она опять забилась в уголок.

Вышла у «Зари», в районе Уралмаша.

– Как хоть тебя зовут? – спросил я на прощание.

– Мила, – ответила девчоночка.

…А трость свою я упеленал черной изолентой. Вид у ней, конечно, уже не тот, но все равно ходить мне помогает.