Текст книги "Васина Поляна"
Автор книги: Левиан Чумичев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
ГРОЗНАЯ ДОЛГОРУКОВА
Зовут ее Ольга Васильевна Безрукова, а во дворе Долгоруковой эту тетку дразнят.
Многим жителям нашего двора она насолила: Лесков погреб выкопал под окном – она какую-то комиссию вызвала, на детской площадке ребятишкам качелями пользоваться запрещает, хозяев всех дворовых собак облаяла, белье на веревке сушить не разрешает, ковры хлопать…
Во все дыры эта Долгорукова лезет – она до пенсии комендантом общежития работала.
В нашем дворе не только слесари-электрики живут, есть и кандидаты-доктора наук, директор института, три врача, путешественник, лектор по международным делам и режиссер… Так вот, этих людей мадам Долгорукова старается не трогать; а кто ответить ей не может, тех терроризирует.
…У нашего магазина все время бабенки стоят – луком, морковкой, горохом торгуют, грибами там, ягодами – смотря чему сезон.
Стою я раз в очереди у газетного киоска, что неподалеку от магазина расположился, стою и вижу переполох среди торговок начался:
– Идет! Идет!
– Сама Долгорукова идет!
Кто попроворней, раз-раз, мешочки-стаканчики, помидорчики-огурчики в сумки посовал и наутек.
Но сбежать не все успели.
А тут и она, Ольга Васильевна, выплыла. Хоть в старый плащишко одета и берет на ней довоенной еще поры, вместо сапог – ботинки старомодные, а голос у ней зычно-пронзительный, за версту слышно:
– Опять собрались кулаки-подкулачники! Я вот вас сейчас всех оштрафую-раскулачу! Марш все отсюда! Люди пятилетку в четыре года выполняют, а вы тут…
Столько напора, столько страсти во всем облике Долгоруковой, что мне у киоска страшновато даже стало.
«Грозная баба» – зовет ее Алексей Петрович.
– У меня надысь все бутылки, за два дня собранные, перебила. Орет, аж в ушах гремит. Хотел грядку под чеснок вскопать – не дала. Каки-то, слышь, я устои подрываю. Сама ничё не делает, метлы-веника в руки не берет, а шумит. Был бы грамотный, нашел бы на эту дуру управу.
Живет мадам Долгорукова одна – муж умер, а дочка чуть-чуть подвыросла, сразу из дома укатила. Только через много лет отыскала Ольга Васильевна свою Инку, а у той уже муж и сыну почти два года.
Отпросила она как-то у дочери внука. И кормила она его, и поила, и на качелях качала. Всех встречных-поперечных зазывала посмотреть, какой у нее внук умный.
И меня зазвала.
– У Инки-то он за два года, кроме стишков, ничему говорить не научился. А я его за день… Ну-ка, Сашенька, покажи дяде Леве, как тебя бабуля говорить научила.
Дите подняло на меня невинные глаза и довольно внятно пропищало:
– Общее благосостояние выше личных интересов!
…Инка забрала сына у бабушки. И снова куда-то укатила.
ДАВЛЕНИЕ
Поезд уже тронулся, а в купе нас всего двое – молодящаяся старушка да я.
Хочется спать, и я притихаю на верхней полке.
Она шебуршит целлофаном – платья укрывает и тихонечко постанывает:
– Иванами да Марьями гордится вся страна.
Я все равно засыпаю… Сплю и чувствую, что мне беда грозит. Стараюсь проснуться и не могу. Ясно слышу, как точат нож, – чик-чик. Страшновато как-то, когда – чик-чик.
– Иванами да Марьями гордится вся страна.
Фу, вот она, явь – поезд идет, соседка-старушка на портативной терке морковь укорачивает – чик-чик. Изотрет ее, ложечкой подцепит и, почти не жуя, проглатывает. Проглотит, снова трет:
– Иванами да Марьями…
В целлофановом мешке моркови полно. Этого «чик-чик» надолго хватит. Не уснуть. Я прихватил сигареты и спрыгнул на пол.
– Желудок шалить начал, – пожаловалась старушка. – Теперь вот морковкой лечусь. Острых симптомов, правда, пока нет, но в одном из журналов я прочитала…
Я вышел из купе. Куряки толпились в тамбуре. Спорили о староверах. Мол, откуда и когда эта муть пошла. Рассказал им о Никоне, о реформе его. Про Аввакума сказал.
А спать хотелось. Вернулся в купе. Там все то же: чик-чик.
– Между прочим, как давление меняется, так я чувствую. Если семьсот семьдесят шесть – я прекрасно сплю и ем. Стоит давлению понизиться или повыситься….
– Отменили давление, – вдруг брякнул я.
– То есть как отменили? Ха-ха.
– Вот вам и ха-ха. По всей Свердловской области отменили.
– Быть этого не может. Вы шутите. Это же атмосферное давление, его отменить нельзя.
– Можно. Сейчас все можно. Отменили экспериментально. Только по Свердловской области. С гекто-паскалей начали. Слыхали?
– Слыхала, но… Что-то вы путаете. Странно все это. На вид вы серьезный человек.
Она отложила свою проклятую морковь и выскользнула из купе. Забыла даже двери притворить. На мужиков-куряк насела:
– Товарищи! Со мной какой-то странный человек едет. Говорит, атмосферное давление отменили. Теперь гекто-паскали…
Один из мужиков отрезал:
– Раз отменили, значит, отменили. Он знать должон. Он даже про древних попов знает.
Я забрался на свою полку и уснул.
КОРОВИКИ
Редкий год на Таватуе без стихийных, так сказать, происшествий обходится.
Один раз в конце мая снегу навалило – люди из дома выбраться не могли – отгребали друг друга.
В другой раз такая буря-ураган налетела, что ветром крыши срывало и в лесу деревьев несчетно навалило.
Как-то вода из озера ушла. То ли откачали ее, то ли еще что, только поперло наверх таватуйское дно.
А через пять лет, наоборот, от воды спасу не стало – многие нижние огороды подмыло, и старые могилы, где первооткрыватели Таватуя схоронены, тоже вода раскурочила.
…А в тот год опять оказия: вокруг Таватуя от белых грибов проходу не было. Поначалу-то и ведрами-корзинами, и мешками-рюкзаками их таскали. Все запаслись, кому не лень.
Ясное дело, про этот грибной рай и в городе скоро узнали. «По просьбе трудящихся» в Таватуй даже дополнительные автобусы снаряжать начали.
Быстро поубавилось грибков, а потом и вовсе они редкостью сделались, не верилось даже, что совсем недавно здесь грибное царство процветало.
Грибов не стало, а машины к деревне все прут и прут. И спецавтобусы, и частники, всякие-разные. И все по грибы.
В то лето с деревенской дорогой беда случилась – выбили ее «МАЗы» да «КамАЗы» – на строящийся животноводческий комплекс стройматериалы буровили, вот и разбили дорогу. Рейсовые автобусы только до края деревни ходили, до «Космоса», – это магазин крайний здесь так прозвали.
И вот однажды доковылял я до этого магазина и стал поджидать автобус.
Вскоре группа женщин-грибников появилась, человек в двадцать. Ведра и корзинки у них были почти пустые, и бабы почему-то сердились и ворчали на сарафанистую добродушного вида толстуху:
– Ну, Николаевна, мы тебе такой культпоход не простим.
– «Белых грибов навалом», «белых грибов навалом», – дразнилась джинсовая молодайка. – Меня Вовчик с грибами ждет, родню пригласил…
Толстая Николаевна пучила глаза, оправдывалась:
– Леня-зять цельный рюкзак отсюда припер.
Женщины были явно из одного рабочего коллектива. И, как я понял из разговоров, работали на какой-то фабрике по производству игрушек.
Одна из женщин заступилась за Николаевну:
– А чего вы, бабоньки, хотите! Сами видели – весь лес машинами да мотоциклами изъезжен. Может, и были грибы, да разве против колес они устоят?
А ведь и правда, подумалось, беда с этими владельцами машин. Ну нет чтобы на обочине ее, окаянную, оставить – в лес рулят. А там забуксует машина, тягача-подмогу зовут. Изроют всё вокруг, испохабят. А потом к озеру же едут отмывать свое сокровище.
Моют свои машины городские у старой пристани. Оттуда водовозки с комплекса воду возят, проторили дорогу, вот и повадились частники машины свои там полоскать.
А местное население почти поголовно озерной водой пользуется.
Я сам видел-слышал, как Иван Федорович Зиновьев стыдил городского машиновладельца:
– Я на этой воде и уху, и кашу варю, а ты… Не машину ты, пакостник, моешь, людей травишь.
Объявления у старой пристани вывешивали: «Кто машину здесь мыть будет – морду набьем». Такие «грозные» бумажки долго не держались – то ли срывали их, то ли ветром уносило. Дольше всех охраняла озеро бумага со словами «Воду портить – грешно!».
Ну, ладно, дорасскажу про тот случай, «грибной». С толстой Николаевной изменения случились. Засуетилась она вдруг, забеспокоилась, с товарками-подругами шептаться начала.
Одна сказала ей:
– Да сбегай вон за горушку, и все дела.
– Далеко ведь, а автобус вот-вот… – егозилась Николаевна.
– Вечно ты, Николаевна, без приключений не обходишься, давай дуй за горушку, а мы автобус задержим.
Только Николаевна скрылась в сосняке, а он уже здесь, автобус.
Открылись двери, и немногочисленные прибывшие пассажиры заторопились вниз вдоль деревни.
Кондукторша пошла проведать магазин, шофер стал обходить автобус, пинать по колесам ботинком.
Женщины волновались за Николаевну, а я-то знал, что до отхода автобуса время еще есть, потому что Сережка Клюкин и Женька Яковлев только-только на горизонте появились. Эти Женька с Сережкой каждый день в Свердловск ездят, на консультации. В институт они готовятся, в лесотехнический.
Ой, уж не знаю, кого в этот институт принимают! Конечно, многие городские абитуриенты химию-физику лучше таватуйских парней знать будут, говорят, теперь очень заботливые-то родители заранее репетиторов нанимают, чтобы сынок-дочка без осечки в институт вскользнули.
Зато Сережка с Женькой сызмальства лес знают. И на подсочке работали, и на посадках, и пожаров за свою жизнь перетушили… Нет для этих пареньков в лесу тайн. Женька Яковлев рядом с нами живет, огород в огород. Насмотрелся-назавидовался я на его знания местного леса: и ягоды и грибы у Яковлевых раньше всех появляются. Никто найти не может, а Женька находит. Сережка Клюкин как-то кедры от пильщиков спас, бобров они с Женькой уже пятый год охраняют…
…Вот и подошли они к автобусу, будущие лесники, – значит, скоро поедем. Уже и шофер за рулем, и кондукторша торжественно провозгласила:
– Обилетимся, товарищи!
Женька с Сережкой передо мной сели.
Купили мы билеты.
А женщины хлопочут-кудахчут:
– Николаевна пропала!
– Товарищ кондуктор, погодите маленько.
Джинсовая молодайка шофера упрашивать кинулась.
А из лесочка, из-за горушки бежит, торопится Николаевна.
Странно как-то бежит, явно что-то в сарафанном подоле тащит. Бежит, спотыкается.
– Чего это с ней? – снова заволновались женщины.
– Николаевна эта вечно без приключений не может.
А Николаевна – вот она. Уже в автобус втиснулась, задыхается:
– Ой, бабоньки! Ой, не могу! – Опустила она подол: – Гляньте-ка! – и посыпались из сарафана белые грибы.
– Там их… пропасть там их, бабоньки! Прав ведь Ленька-то мой оказался. Вылезайте все, айдате за грибами!
И все женщины дружно завыходили из автобуса. Только джинсовая молодайка металась по салону:
– Меня же Вовчик ждет. Не могу я остаться, я же обещала.
– А ты бери, Маринка, мои грибы и езжай спокойно к Вовчику своему, – разрешила Николаевна.
А кондукторша шофера уговаривала:
– Слышь, Митя, останусь я, а? Скажешь там что-нибудь. Четыре пассажира всего, все обилеченные.
…Катит автобус к Свердловску. Сосны, березы, лиственницы, осины кружатся за окном.
Я смотрю на загривки уткнувшихся в учебники ребят. У Женьки голова светло-рыжая, у Сережки чуть потемней, и обе головы почему-то похожи на два белых гриба, крепких, ядреных: коровиками называют в Таватуе такие грибы.
Я гляжу на парней и думаю: только бы вам поступить в институт, ребята! Так нужны таватуйскому нашему краю добрые заступники да хозяева!
В НАШЕЙ, 513-Й
Мест в палате не было, коридоры и те заужены расставленными койками. Даже диваны в холлах заняты.
С неописуемой перегрузкой работает Свердловский госпиталь инвалидов войны. Он рассчитан на триста больных, а их подступает к пятистам…
Заведующая отделением Эмма Львовна при моем появлении спросила устало:
– Куда мы вас всунем?
– В душевой ванная комната есть, – подсказала старшая сестра Валентина Михайловна.
– В ванную никак нельзя, – встревожилась сестра-хозяйка Александра Яковлевна, – завтра банный день.
– Вы пока побудьте в коридоре, – сказала заведующая, – а мы посовещаемся.
Я примостился на коридорный диван, из-за кабинетной двери слышались неразборчивые голоса. Признаться, в душной ванной «окапываться» не хотелось. Сидел, ждал. И вдруг:
– Привет, Лев Иваныч!
– Ба! Фирсов!
Василий Яковлевич Фирсов! Знаменитый командир батальона Уральского добровольческого танкового корпуса, мой земляк, сосед по Таватую.
– Куда положили-то? В какую палату? – спрашивает.
– Не знаю еще.
– Ты громче говори, в ухо. Аппарат у меня испортился, а починять в Свердловске некому. Понимаешь, такой город, центр Урала, а мастера по слуховым аппаратам нет. Ты вот в газеты пишешь, так об этом черкни. Может, укусит кого совесть. А то прямо беда! Аппарат-то у меня в очки упрятан, удобно вообще-то, но как чуть испортится, приходится в Симферополь посылать. Пока туда-сюда бандероли ходят, мне, считай, два месяца в ухо кричать надо. А таких, как я, знаешь, сколько в Свердловской области?
– Пройдите, Лев Иванович, – позвали меня из кабинета.
Я поднялся.
– В семнадцать ноль-ноль в клубе артисты концерт давать будут – приходи, – позвал Фирсов. Он посмотрел на часы: – Ровно через пятьдесят минут. Ну и меня попросили выступить, приходи, Лев Иваныч.
Он пошел по коридору чуть прихрамывая, и не подумаешь, что вместо правой ноги у него протез.
– Устраивайтесь в пятьсот тринадцатую, – сказала мне Эмма Львовна.
Я пошел устраиваться.
Над пятьсот тринадцатой краснели слова: «Палата интенсивной терапии».
Я знал, что здесь лежат недвижимые больные. В прошлом году маялся молоденький мальчишечка Валентин, раненный в Афганистане. Помню, среди ночи я помогал грузить его в лифт. Сестра-хозяйка Александра Яковлевна увозила его зачем-то в Куйбышев.
Сейчас в пятьсот тринадцатой было двое недвижимых, а кроватей в палате стояло пять. Крайняя у окна предназначалась мне.
На одной лежал безрукий инвалид, а на второй… мой старый знакомый Валентин. Тот самый, из Афганистана.
Я чуть попозже расскажу о моих случайных соседях по палате, а сейчас о том, что я увидел в клубе, куда пригласил меня Фирсов.
Сначала на сцену вышел бодрый завклубом и объявил переполненному залу:
– Пока артисты готовятся, слово предоставляется бывшему комбату товарищу Фирсову.
Василий Яковлевич выхромал к микрофону и заговорил.
Надо сказать, он очень хорошо владел голосом, и это при его-то глухоте! Он вообще – волевой, выдержанный человек, каким я его и прежде знал…
И выступил он несколько неожиданно:
– Наш госпиталь находится по адресу: улица Ивана Соболева, двадцать пять. А все ли знают, кто такой Ваня Соболев? А я знал его лично.
И рассказал Фирсов о своем родном Уральском добровольческом танковом корпусе и о его герое – полном кавалере солдатского ордена Славы разведчике Иване Соболеве. О том, как уралмашевец ворвался в фашистский штаб, пристрелил четырех высших офицеров, забрал документы и скрылся. Рассказал о гибели Героя накануне Дня Победы… А исполнился тогда Ивану Соболеву двадцать один год…
– Но сегодня у нас встреча с артистами, – закончил Василий Яковлевич, – и так уж получилось, что я представлю вам гвардии рядового нашего корпуса Наума Львовича Комма, музыканта, артиста и композитора.
Комм вышел с красавцем аккордеоном. Виртуозно исполнил попурри из песен Дунаевского. Потом он аккомпанировал на рояле солисту оперного театра Владимиру Павловичу Смокотину и полюбившейся зрителям певице Ларисе Курочкиной.
После ужина в палате интенсивной терапии собрались все пятеро ее обитателей. Ну, двое-то никуда и не выходили, они не то что не ходячие, а даже не шевелящиеся. Их сестры и нянечки периодически переворачивают.
А из ходячих, конечно же, одним из соседей оказался Фирсов. Вторым ходячим был Иван Васильевич Кабанов. Вот Кабанов-то (кстати, тоже глуховатый человек, и аппарат у него слуховой тоже испорчен, и чинить – надо посылать в далекий Симферополь) и разобъяснил мне:
– Аккордеон этот Науму разведчики подарили, Боря Костин и Саша Старков. Наум до армии в консерватории учился, а кончил ее после войны. И песню певец-то пел, так музыку сам Комм сочинил, а слова – наш же доброволец Очеретин Вадим. Видишь, как получается: на весь госпиталь нас всего двое добровольцев из Уральского корпуса – Фирсов да я, и мы в одной палате оказались…
Потом-то, через много-много дней, узнал я все подробности о моих соседях по палате интенсивной терапии.
Тот же Кабанов, коренной уралец, попал в добровольческий корпус – стал разведчиком. Фирсов рассказывал, что по десять человек на одно место было желающих попасть на фронт в рядах Уральского корпуса. Ранило Кабанова двадцать третьего февраля сорок пятого года. Он стал инвалидом, но после госпиталя вернулся к себе на старую работу – железную дорогу. И здесь, на железной дороге, проработал еще сорок два года.
…Аркадий Федорович Мошонкин ушел на фронт в сорок первом, окончив три курса Свердловского индустриального института имени Кирова. Строитель, он и в армии стал офицером-строителем. Минировал дороги, возводил мосты и укрепления…
Весной сорок четвертого у местечка Липканы ему по локоть оторвало правую руку. Старшина Буйнов и сержант Чигирь доставили своего командира в медсанбат. Безрукий инвалид, Аркадий Федорович всю жизнь трудился, но недавно страшная беда обрушилась на него – после полостной операции он сделался недвижим. Через каждые пять часов медсестры и нянечки осторожно переворачивают его с одного бока на другой, иногда на спину.
Аркадий Федорович удивительно начитанный человек, он прямо сверхзнаток мемуарной литературы. Госпитальные умельцы смастерили ему фанерную держаловку для книги, и он даже сейчас умудряется читать.
…Валенька, Валюша. Валентин… Рякин Валентин Эрикович. Родился пятого ноября 1965 года. Он лежит на замысловатой специализированной кровати, щупленький и незаметный. Его переворачивают через каждые три часа, его кормят с ложечки, его умывают, ему включают магнитофон, ему читают газеты и журналы…
А сам он ничего не может – разрывная пуля исковеркала тело и жизнь девятнадцатилетнего уральского паренька.
Он родился и рос в Каменске-Уральском. Учился в школе, поступил в профтехучилище № 9 – очень хотел стать регулировщиком радиоаппаратуры в цехе, куда ходили на практику ребята из девятого училища. Рякина звали сюда работать в бригаду настройщиков.
– Вот отслужу, обязательно к вам поступлю, – обещал он.
Валентин любил электронику. Хорошие книжки любил, но успел прочитать их совсем немного. Любил девушку.
Он попал в учебную часть и вскоре стал младшим сержантом, командиром отделения БМП (боевая машина пехоты).
В октябре восемьдесят четвертого года отделению младшего сержанта Рякина было поручено охранять мост на Джарохабадской дороге. Враги многажды пытались взорвать мост, но это им не удавалось.
Как-то осколок мины царапнул мякоть правой ноги. А первого июля восемьдесят пятого года снайперская разрывная пуля ударила насмерть…
Но он выжил, «всем смертям назло». Девятнадцатилетняя жизнь не захотела погибать. Сердце выдержало.
Стоит ли описывать самочувствие, психическое состояние парня? А тут еще любимая… Далеко не каждой под силу такая доля, такое испытание. Валентин не осуждал ее, какое он имел право. Но если честно, жить очень не хотелось.
И вот госпиталь. Свердловский госпиталь инвалидов Великой Отечественной войны. Они, инвалиды Отечественной, приняли его не то что как равного, а как свою молодость, как память о тех, кто погиб, не дожив до двадцати.
Не просто забота, не просто внимание, а какое-то благоговение окружило его.
По зову и без зова бежали к его кровати медсестры Анна Ивановна, Светлана Александровна, Раиса Алексеевна, Тамара Сергеевна.
Готовы были в любое время суток переворачивать, обиходить, накормить, подправить подушку нянечки Вера Павловна, Люба, Мария Яковлевна…
Была глухая ночь, когда я проснулся от страстного, прерываемого всхлипами шепота.
Спиной ко мне у Валентиновой кровати на коленях стояла женщина.
– Господи! Ну хоть и нет тебя, говорят… А ты помоги все же Валюшке. Ведь такой молоденький… Моего сына отняли, так хоть этого убереги. Сереженьке-то сейчас бы двадцать семь годочков исполнилось. Господи…
До недавних пор не рассказывалось гласно о таких трагичных судьбах. Это какие же барабанные надо было иметь сердца, чтобы не разрешать печатать рассказы о Валентине Рякине! Наверное, такие вот «барабанщики» равнодушно и неправильно оформили документы, по которым стал Рякин не сержантом, а рядовым. И пенсия была меньше положенной.
…А его все-таки приняли в бригаду настройщиков! Друзья по училищу № 9 Сергей Павлов, Риф Асаулов, Дима Смирных, Вова Чемизов, да что там говорить, вся бригада единодушно решила принять Валентина в свой коллектив. Кроме этих ребят, родных и доармейских еще друзей Валентина навещают однополчане, комсомольцы…
…Тихо в палате. Чуть слышно играет магнитофон на кровати Рякина. Неизвестный мне певец под гитару самодеятельно поет о русских парнях в Афганистане. Поет не очень чтобы… и стихи слабоватые.
Но я верю, придет новый Высоцкий, он громко и яростно прокричит на весь мир о наших мальчишках-афганцах.
…Бесшумно спят больные в палате интенсивной терапии, только Иван Васильевич Кабанов сладко похрапывает. Я тихонечко встаю и выхожу в переполненный кроватями коридор. На кроватях спят инвалиды войны, точно такие же, как и в нашей пятьсот тринадцатой палате.
