Текст книги "Васина Поляна"
Автор книги: Левиан Чумичев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
…А мяч попал точнехонько к коротконогому игроку, тот пасанул в штрафную, и кто-то из венгров забил гол.
Это было так неожиданно, что стадион примолк, а ликовали только пленные венгры.
Как ни старались отквитаться наши ребята, у них ничего не получалось.
Кое-кто начал грубить. Судья грозил пальцем, назначал штрафные, но венгры, казалось, берегли силы и только точно-точно пасовали мяч друг другу. Наконец Андрей Михайленков не выдержал, в штрафной площадке он так поддел коротконогого мадьяренка, что того унесли с поля, а в ворота «Звезды» назначили одиннадцатиметровый удар.
Тогда еще судьи отсчитывали дистанцию шагами.
Судья сделал от ворот одиннадцать шагов, поставил мяч, а бить пенальти прибежал венгерский вратарь. Он отошел для разбега, хитро глянул на русского коллегу, разбежался, махнул правой ногой, но она почему-то не попала по мячу, его коснулась левая нога. И получилось так, что наш вратарь лежал в одном углу, а в другой угол у всех на глазах медленно-медленно вкатывался в ворота мяч. Вратарь судорожно вскочил, кинулся в другой угол, но было уже поздно… Венгры выиграли 2:0.
Немцы как-то легко обыграли австрийцев. У победителей отличался тот самый Адольф. До перерыва немцы забили три мяча, один им не засчитали, но все равно в их победе никто не сомневался.
А в перерыве Ленька и Сашка своими глазами видели, как к немцам-футболистам подошла Алка-табельщица и при всех, принародно, поцеловала Адольфа…
И они ушли со стадиона, и Сашка, и Ленька.
На другой день в цехе только и разговоров было о том, как необычно здорово, оказывается, умеют играть мадьяры, а их вратарь не только не пропустил ни одного мяча, но и сам задолбал два пенальти, один «Звезде» и один немцам.
Об этом говорили днем, а вечером слесарь Козлов сдал в ОТК двадцать пять кронштейнов Д-127. Все, как всегда, по восемь – десять, а Козлов двадцать пять! Нормы на кронштейны были высокими, заработки получались очень даже неплохие, а у Козлова… Он и на следующий день предъявил тридцать штук готовеньких кронштейнов.
Вокруг козловского верстака закружил беспокойный, внимательный нормировщик. Щелкал своим секундомером, глаз не отрывал от козловских тисов, а тот работал хоть и споро, но не спеша, в курилку два раза ходил, нормировщика с собой приглашал, угощал папиросами «Пушка».
Старый Мясоедов выговаривал не столько Сашке Лебедеву, сколько самому себе:
– Обогнал нас Козлов. Штамп-самоделку сварганил, а воскресной ночью, видно, надавил деталей сот несколько.
– Обыск надо сделать у него в тумбочке, отдать штамп на поток! – горячился Сашка.
– Ишь ты, раскулачник какой, – ворчал Вениамин Иванович. – Нам с тобой поручили, мы пурхаемся, а он уже испек, пусть времянку, но испек…
Расценки на Д-127 все равно снизили, теперь, чтобы зарабатывать по-прежнему, надо было сдавать по 13—15 штук. Такое количество кронштейнов почти никто осилить не мог, а Козлов предъявлял ОТК уже по пятьдесят деталей за смену.
В день, когда Мясоедов и Лебедев испытывали свой штамп, около пресса собрались не только слесаря, не только цеховое начальство, но и главный технолог пришел, и еще какие-то люди из заводоуправления.
Штамповщица нажала педаль, верхняя плита медленно навалилась на нижнюю, втулки вошли в колонки, пуансон с матрицей чмокнулись, и на пол упал готовенький кронштейн Д-127. Через две секунды еще один кронштейн родился, еще…
На первые детали набрасывались скопом, измеряли маузерами, микронами, шаблоны подлаживали. Все было в норме!
Теперь один пресс штамповал заготовки, другой методично пек кронштейны. Аврал в группе ШИХ кончился.
В ночную смену Козлов подошел к штамповщице и вывалил в ее кучу полмешка, штук пятьсот уже готовых, но теперь обесцененных кронштейнов.
Прямо со штамповки Д-127 отвозились к большому квадратному железному столу, вокруг которого сидели женщины-заусенщицы. Напильниками они ровно облагораживали острые края деталей, и на сдачу в ОТК кронштейны шли уже с этого стола.
Женщины работали привычно. Они и посложнее держали в своих руках детали, чем эти нашумевшие Д-127. (Зажатая в рукавице деталь послушно подставляла свои острые бока, и проворный напильник благородил их.)
Только одна работница за этим огромным столом выглядела белой вороной. Ни штанов рабочих на ней не было, ни фартука… Даже рукавиц не было. Длинные наманикюренные пальцы держали железяку, как пирожное, мизинчик топырился в сторону, а напильник в правой руке выглядел несуразно.
Не умела работать напильником Аллочка Кильчевская.
Видно, не только ребята видели тот поцелуй на стадионе…
Теперь немцы, а стало быть и Адольф, вообще исчезли из восьмого цеха, а бывшая табельщица Кильчевская приказом по цеху была переведена заусенщицей на участок зачистки.
Она мучилась там ежедневно по восемь часов под почти непрерывную брань соседок, и самыми безобидными словами в этой брани были слова «немецкая овчарка».
Ни о каком выполнении нормы не могло быть и речи. За смену Алла зачищала не больше десятка деталей, и те, облитые слезами и капельками крови из маникюренных пальцев, браковались ОТК.
Сначала в обеденный перерыв рядом с Аллой сел Саня Лебедев… Он и после смены остался помочь ей выполнить норму.
Она улыбалась, и крупные слезы катились с ее ввалившихся щек.
Потом по другую сторону от Кильчевской в обеденный перерыв сел Ленька Лосев…
А потом возмутилась этой помощью вся бригада заусенщиц. Нет, не могли понять русские женщины в сорок восьмом году любовь к немцу. Ни понять, ни простить. Пусть этот немец был только пленным.
Леньке Лосеву почему-то вспомнился не такой уж давний июньский день, когда после долгих лет мытарств отец выписывался из своей психбольницы. Он должен был появиться днем, а у Леньки была рабочая смена. И хотя никакого особого задания у него не было, уходить с работы не полагалось. В те времена отдавали под суд даже за пятнадцатиминутные задержки. За легкие опоздания и уходы с работы полагались наказания 3 по 15 или 6 по 20. Это значит, в течение трех или шести месяцев из зарплаты высчитывали по пятнадцать или двадцать процентов. Ну, а если кто без уважительной причины прогуляет полдня или целую рабочую смену…
А в тот день Алла раздобыла для Леньки увольнительную на целых два часа. Увольнительная была подписана самим начальником цеха, так что из проходной Ленька вылетел без задержечки.
И папка, и мама, и брат Сашка были дома. Отец расцеловал старшего сына. Сидел во главе стола, строил планы.
– Для нас, инвалидов войны, артель образовали, «Красная охрана» называется. Но там не только сторожа, там и литейный цех есть, и цех ширпотреба, валенки катают… Я, хорошие мои, очень стараться буду. Ленчик пусть работу эту тяжелую бросит, пусть в институт поступит. Ну, а Александру сам бог хорошо учиться велел… Сейчас только-только июль начнется, я до осени что-нибудь придумаю – мы хорошо жить будем, и мамка наша снова красивой, довоенной, сделается.
Ой как был благодарен Ленька Алле за те два часа. Он еще не мог поверить, что отец пришел домой насовсем, навсегда, хоть инвалидом войны, но пришел и будет теперь жить с ними вместе.
* * *
Плохо стало с Сашкой Лебедевым. Он видел Аллины мучения.
Однажды, перед самым обедом он попросил Леньку:
– Позови, пожалуйста, Аллу. За цех, на пустырь.
Пустырь этот образовался из шлаковых отвалов первого литейного цеха. Сначала был просто шлак, а потом он стал зарастать травой, и теперь летом многие любители позагорать проводили там обеденный перерыв. А Иван Фролов играл там в шахматы по рублю за партию.
Только Козлов туда ходить не любил.
Сашка Лебедев был хмур и решителен:
– Алла, ты не смотри, что я такой худенький и щупленький. Это из-за блокады все. Алла, я… я… я, ей-богу, никогда не предам… Алла!
Алла нагнулась, поцеловала Лебедева.
А он прошептал:
– Выходи за меня замуж. Я же люблю тебя!
Леньку они не замечали. А он стоял рядом, слушал, пялил глаза.
Алла Кильчевская ничего не сказала, она расцеловала обоих мальчишек, заплакала и убежала.
Больше в цехе ее никто не видел. Говорили, что она уволилась, хотя все знали, что с завода уволиться не так-то просто, да и с обходным листом Кильчевская не бегала. Ходили слухи, что она покончила с собой или куда-то сбежала, но толком никто ничего не знал, а Аллы Кильчевской в цехе больше не стало.
* * *
Папа начал чудить. Он аккуратно отдежуривал с незаряженным ружьем и милицейской свистулькой около почти пустого промтоварного магазина, а остававшееся до следующего дежурства время бурно тратил на хозяйственные дела.
Первым делом он ревизовал огород. Вроде бы всем остался доволен: и как картошка окучена, и как морковь посажена-прополота, а гряду помидоров выдрал напрочь. Помидоры эти были рассажены, как всегда, в самом углу огорода на двух мокрых грядках, они там быстро росли, вымахивали чуть не по грудь человека, но толку от великанов было мало, самих помидоров там не родилось.
Вот отец и выхлестал эти заросли, а вместо них наделал аккуратные ямочки и посадил табак.
Было самое начало июля. Леньке полагался третий в его жизни двухнедельный отпуск, но отец просил потянуть немного с отпуском, он что-то замышлял и на Ленькин отпуск имел свои какие-то виды.
Прихватив как-то Леньку, он обошел всю прилегающую к кирзаводу территорию.
Лосевы обнаружили большое, соток на двадцать поле, предназначенное для зимних разработок глины. Поле заросло высоким пыреем. Глина начиналась в полметре от верхнего слоя земли. А эти полметра являли собой добротнейший, жирный-прежирный чернозем.
Мама с испугом смотрела на бурную хозяйственную деятельность отца, но не перечила, понимая, что уж лучше такой муж-чудак, чем никакого.
А отец составил официальную бумагу, назвал ее «Договором» и пошел в кирзаводскую контору.
Вернулся оттуда радостный и переполненный энергией. Завод отдавал в распоряжение семьи Лосевых не нужные ему летом 20 соток земли, за это Лосевы обязались осенью поставить для заводской столовой два с половиной центнера репы.
Ленька оформил отпуск. Траву они скосили за день, она быстро подсохла, и у сарая вырос, довольно приличный стожок.
Начали копать землю. Отец подменился на дежурстве и, казалось, совсем не уходил с поля. Ленька вкалывал что было мочи, понимал, что он в семье главная ударная сила. Мама тоже после работы бралась за лопату. Приходил было помогать Саня Лебедев, но работать не смог – что-то у него в животе болело, он даже от ужина отказался, хотя мама вкусно нажарила молоденьких кабачков.
А потом вдруг Сашка Лебедев пришел с Женькой Бурцевым, Борькой Жабаровым и Мишкой Игнатьевым, и поле сразу сделалось вскопанным.
Отец перемешал с золой репные семена, высыпал эту смесь в дедово еще лукошко и, широко шагая по пахоте, разбросал семена.
Ребята тут же заборонили поле.
Ночью сыпанул веселый летний дождик, к утру он поунялся, но моросило еще до самого вечера.
– Лишь бы семена всхожие попали, – вслух мечтал-рассуждал отец. – Мы на эту репу не то что козу, мы две коровы купим, дом выстроим…
Мама слушала мужа и не знала, то ли радоваться, то ли печалиться: от ума это все идет или, как раньше, бредни сумасшедшие?
Ленька тоже не знал.
* * *
Однажды утром отец не смог встать с постели. Он снова заговорил про войну, про то, что жизнь не удалась и, чтобы не мешать семье, надо повеситься. А когда отец стал прятаться от воображаемых санитаров и мама заголосила, Ленька побежал к тете Тоне Кузиной, матери своего пропавшего друга Альки.
Тетя Тоня вместе с подросшим Пашкой доживали в старой комнате и вскорости собирались переезжать аж в Большой Город, где тетя Тоня работала медсестрой в недавно открывшемся психо-неврологическом госпитале для инвалидов войны.
Говорили, что Кузину берет замуж какой-то солидный врач-вдовец. По крайней мере, кирзаводские не раз видели, как Кузину доставляли к дому медицинские машины.
Ленька поздоровался и сел на табуретку. Он заходил иногда сюда, справлялся, нет ли какой весточки от Альки.
Тетя Тоня и сейчас доложила:
– Молчит, паразит. Может, и в живых уже нет… А ты все работаешь, Леня?
– Работаю… Папку нашего снова прихватило, бредит…
– Он ведь раненый у вас? – спросила тетя Тоня.
– И раненый, и контуженый.
– Ну-ко, пойдем к вам.
Кузина посмотрела на лосевскую беду и пообещала переговорить с самим профессором Разноцветовым.
Не очень верили Лосевы обещанию Кузиной, но через два дня пришла госпитальная машина и Ленька вместе с врачами отвез отца в госпиталь.
Домой он вернулся под вечер, в комнате его поджидал Мишка Игнатьев.
– Друг твой, Сашка-то ленинградский, в больнице лежит. Меня Гудков к нему посылал, а врачиха сказала, чтобы самый близкий человек пришел. Я говорю ей, мол, нет у него близких, в Ленинграде все померли, а Сашка Лебедев тебя назвал. Вот давай сходи. Заводская больница, второй этаж, палата двести шестнадцатая, но там без тапочек не пускают.
…В двести шестнадцатой было восемь коек. Проводившая Леньку до дверей молоденькая медсестричка шепнула.
– Ваш брат на второй койке у окна!
– Он не брат мне.
– А кто же?
– Хуже, чем брат… роднее.
– Не «хуже», а лучше, – тряхнула мелкими кудрями медсестричка.
Сашка радостно улыбнулся Леньке:
– Я, Ленчик, скоро оклемаюсь. В брюхе чего-то там разыскали, ленинградское еще. Понимаешь, мы жареных ворон прямо с перьями ели, не вырывались почему-то вороньи перья, может, от этого в животе болит? Но пройдет это все, я знаю. У тебя-то как дела?
– Отпуск скоро кончается. На вот, Сашок, я тебе морковки подсахаренной принес, она еще не выросла, морковка, но мама ее помельчила – хорошо! Чего тебе врачи-то говорят, чего надо, чтоб очухался?
– А-а, – Сашка махнул рукой, – они наговорят, врачи. – Вдруг зашептал: – Вон, видишь, мужик в углу лежит, ну смехота. Он корову пас около железнодорожной линии, пас, подремывал, веревку от коровьих рогов на палец намотал. А тут паровоз откуда ни возьмись, да еще дудукнул, паровоз-то. Корова взбрыкнула, теперь у мужика палец на одной коже держится, то ли прирастет, то ли нет… А лечат его… Я не про лекарства… из дома по полкурицы таскают, а вчера гуся жареного принесли. Он по ночам ест. Никому ни кусочка…
– Живоглот, темную ему, – буркнул Ленька, – второй палец выдернуть…
– Мы уже думали всей палатой, – шептал Сашка. – Когда его на рентген вызвали, мы в его закупоренного гуся сиканули каждый помаленьку, и теперь, когда он ночами урчит и чавкает, нам на душе полегче. Наверно, не очень это все хорошо, но таких куркулей мы в блокаду…
– Лосев, вам пора, – в дверях появилась давешняя сестричка.
Ну и кудри у нее! Мелкие-мелкие, и каждая кудряшка не сама по себе, а в крупные волны сбились, и волны эти катят по голове.
Ленька простился с Сашкой, пообещал вскорости навестить.
В больничном коридоре стоял стол с телефоном.
Сестричка провожала Леньку по коридору, говорила серьезно:
– С вами хотела поговорить сама Эмма Львовна, но ее сейчас нет. А Лебедев, друг ваш…
На столе зазвякал телефон, сестричка сказала Леньке: «Одну минуточку, подождите», а сама сняла трубку.
– Смирнягина слушает… а, это ты. Я же просила во время дежурства не звонить. Сменяюсь в восемь. Не надо встречать, я сама приду. На танцплощадке. Пока.
Она повесила трубку, снова повернулась к Леньке:
– У Лебедева очень ослаблен организм. Доктор Эмма Львовна настаивает на витаминизации его организма. Нужны яблоки, ягоды, но главным образом мед. Вот если бы подключить родных, близких…
Ленька вышел из больницы. Во, хлопот навалилось: отец в госпитале, к нему вовсе не пускают, к какой-то операции готовят. Кузина говорила, сам профессор Семен Исаевич Разноцветов делать будет. В голове что-то долбить. Сашка вот Лебедев доходит. Ягод ему надо. Меду. Ну, с ягодами проще, жимолость уже пошла…
А девчоночка эта, медсестричка, серьезная такая… Звонил ей наверняка ухажер, на танцы сговорились. Эх… Ну, что делать-то? За ягодами он в любое время сгоняет. На той стороне речки он такие жимолостные колки знает… А вот с медом как быть? Денег же надо!
…Мама все поняла. Мама достала из тумбочки бабушкину еще шкатулочку, раскрыла ее – в шкатулке были деньги.
– Вот, Леня, тут остатки твоих отпускных и моей зарплаты. Я эти деньги берегу для… Леничка, миленький, ведь через три недели тебе исполнится восемнадцать! А мы вот уже восемь лет ни разу, ни разу не отмечали твой день рождения. А теперь совершится твое совершеннолетие! Я хочу, чтобы ты пригласил своих самых лучших друзей, пельмени сварганим. Девчат своих пригласите, попойте, потанцуйте… Когда уж война кончилась, а мы все еще… Так что вот тебе, Леня, денег на полфунта меда, а остальные на твой день рождения оставлены…
* * *
Ленька решил ехать в Большой Город. Теперь туда и трамвай ходил регулярно, и базар был побогаче, там и липовый мед, и цветочный, и гречишный…
Переполненный одновагонный трамвай уныло полз в гору. Духота стояла невыносимая. Ленька прижался к заднему стеклу и наблюдал за висящими на трамвайной «колбасе» двумя пацанятами. Они не просто ехали, но еще умудрялись играть в ляпы, то и дело спрыгивали со своего «сиденья», потом снова догоняли трамвай.
Ленька отвернулся от окна. Пассажиры задыхались от жары. Высокий толстяк расстегнул не только свой чесучовый пиджак, но и рубашку. Из-под майки толстяка лохматилась черная, покрытая потом шерсть.
Рядом с толстяком отмахивался от жары папкой парень. Лица парня не было видно, но на папке четко было написано: «Гербарий фауны Австралии».
Ненадолго гербарий заслонил лицо толстяка, два длинных пальца медленно погрузились в боковой карман, чесучового пиджака и не спеша, торжественно извлекли внушительных размеров коричневый бумажник.
Глаза Леньки и парня встретились. Парень коснулся указательным пальцем своих губ. Потом сказал громко:
– Пацаны на ходу выпрыгнули! Вот щипачи проклятые, опять чего-нибудь из карманов сперли.
Почти все пассажиры, как по команде, стали ощупывать сами себя.
Первым всполошился чесучовый толстяк:
– Где пацаны?
– А вон, бегут, – показал парень на догоняющих друг друга «колбасников».
Толстяк грузно вывалился из трамвая, упал, тяжело поднялся и, громко крича, похромал за мальчишками.
…Они смотрели друг на друга, приходящий в себя Ленька Лосев и Гитлер.
Да, да, у этого парня кличка была Гитлер, и Лосев его хорошо знал.
…Случилось это зимой, когда Ленька надумал идти в общественную баню. Построили в районе Соцгородка баню, с каменными скамейками, с душами, с парилкой.
Парилка для Леньки была не в новость, бывало в черной бане покойный дед такого жару набузгивал, а вот душ…
Он наслаждался колющими струйками душа, когда его толкнул в бок чернявый парень и не столько попросил, сколько приказал:
– Пощекочи-ка мне хребет покрепче!
Парень гнулся под Ленькиными руками, блаженно покряхтывал, а Ленька все не мог оторвать взгляд от его левого уха, мочка которого была почему-то закрыта клейкой бумагой.
Ленька сделал все по уму, смыл мыльную пену горячей водой, и чужая спина засверкала отмытой розовостью, синим татуированным морем с одиноким парусом и множеством белых, ножевых ли, бритвенных ли шрамиков. Не очень крепкая, но какая-то замысловатая была эта спина.
Ленька тщательно намылил свою вехотку, тоже подтолкнул парня:
– Пошоркай!
– Вставай, – сказал парень. – Ниже, ниже наклонись да выставь ее как следует, набок чуть-чуть скоси.
Ленька послушно выполнял команды, но неожиданный пинок в зад ткнул его головой в таз.
В бане Леньке драться не приходилось, он вообще был первый раз в ТАКОЙ бане. Но перед ним стоял и весело лыбился наглый баклан. Ленька звезданул его с правой как раз по тому уху, где наклейка была. Парень упал удачно, головой ни за что не задел, только по скользкому полу его увело к дальней решеточке, куда стекала вся банно-мыльно-пузырная бяка.
Парень поднялся, и Ленька Лосев не то что опешил, а прямо-таки обалдел: с левой мочки уха на него сердито глядел Гитлер. И нос, и рот, и челка – все фюрерское.
Но балдеть было некогда, парень очухался, сунул чей-то таз под кипяток, попер с тазом на Леньку.
Ленька взял пустую шайку. Все моющиеся давно расступились к стенкам, ждали, чем дело кончится.
Гитлер хлестанул кипятком. Ленька успел упасть на пол – почти вся вода прошла верхом.
Это когда еще в лапту играли, он любил так делать, все бегут к кону, к заветной черте, а он пешочком через всё поле. Подлетит противник вплотную, хлесть мячом, а Ленька уже на земле лежит – мимо, и не торопясь доходит до заветного кона.
Ленька в момент вскочил на ноги, замахнулся тазом, но и Гитлер замахнулся. Тазы загремели. Но Гитлера уже валтузили очухавшиеся мужики, один однорукий норовил откусить левое ухо чернявому парню, но зубов у безрукого было мало…
С трудом Ленька вытащил своего обидчика в предбанник, помог одеться и вытолкал на улицу.
…И вот теперь они встретились в трамвае. Левое ухо парня было заклеено лейкопластырем и к тому же надежно прикрывалось внушительной папкой «Гербарий фауны Австралии».
Гитлер глазами пригласил Леньку к выходу. Трамвай остановился у парка «Победа».
– Вообще-то меня Миша зовут, – сказал Гитлер. – Я щипач в законе, видишь, пальцы, как у музыканта. Я скулу, чердак или пистон[7]7
Скула, чердак, пистон – карманы (жарг.).
[Закрыть] запросто беру. Мойкой не пользуюсь. Ну-ка, что у этого фраера в лопатнике?
Миша развернул бумажник и неторопливо стал рассовывать по карманам крупные купюры. Деньги он не считал, просто рассовывал по карманам, и все. Пять сотенных он протянул Лосеву.
– Ворованные, – брезгливо сказал Лосев.
Миша не удивился, убрал деньги, предложил:
– Идем хоть перекусим.
– Рано, закрыто же все! – есть Леньке тоже хотелось, торопился в город, не успел позавтракать.
– В парке найдем, – уверил Мишу Гитлер.
С утра в парке работал только тир. Хозяин тира, нерусский человек Артур, получив три сотенных бумажки, выложил на подставку две духовки и целую кучу патрончиков. Выложил, а сам исчез.
Миша стрелять не стал. Так объяснил:
– Сейчас Артур вернется, подкрепимся, тогда начнем межклассовые соревнования, ты за хороших, я – за плохих. Вот ты не взял деньги! А ведь ты их заработал. Стоило бы вякнуть, и все – припух бы Миша Гитлер. Конечно, я все равно припухну, но не на таком же чухне, как этот толстый крокодил. Ты знаешь, чем он занимается, ты знаешь, откуда у него деньги? Я же полмесяца этого фраера пасу. Он здесь на базах дефицит за взятки скупает и на базаре через шестерок продает.
– Зачем ты себя опозорил? Гитлера-то на ухо зачем налепил?
– У хозяина проигрался. Так вопрос встал, что эту наколку надо было делать.
Появился шустрый Артур, принес три бутылки английской водки, кучу горячих пирожков и бидон пива. Миша разлил водку в три стакана. Тост произнес:
– За тех, кто там! И за удачу!
– Я не буду пить. Мне еще на базар за медом надо, – сказал Ленька.
Миша выпил полный стакан, Артур только пригубил, а Ленька съел два пирожка.
Он съел пирожки и направился было к трамвайной остановке, но Миша взмолился:
– Подожди меня, парень!
А сам совал деньги Артуру:
– Отдашь Федьке Царю. Скажи, ничего я ему не должен. Вечером здесь буду, пусть ждет.
Угодливый Артур лопотал:
– Мы честный, мы очень честный!
Надо было уходить, но Ленька медлил, очень хотелось ему спросить этого вора, за что он тогда пнул его в бане, почему все же у него такое позорное клеймо на ухе и вообще как так жить можно?
Между тем Миша торопливо выпил еще стакан, сунул две оставшиеся бутылки в карманы брюк и вышел из тира.
Они шли по аллее к танцплощадке.
Миша заметно хмелел, бормотал:
– Взял наконец я толстого крокодила. Поначалу хотел его на гопстоп сделать (Миша вынул из пиджака стартовый спортивный пистолет), а щипанул, как в цирке:.. Гербарий австралийский усыпляет бдительность. Это сам Федька придумал гербарий-то… Слушай, давай просадим с тобой все деньги, а? Ну куда они мне? Все равно ведь улетят. А так ты меня помнить будешь, вот, мол, какой Миша Гитлер хороший был…
– Я тебя помню. За что ты меня в бане пнул?
– Злой был на всех. Смотрю, спина белая, без наколок, сила под кожей играет, рожа, всем довольная… Совсем озлился, думаю, хоть ты и сильный и чистый, а меня, гад, струсишь… а ты не струсил. Вообще-то тебя бы сделать полагалось. Но я добрый. Но в другой раз ты с блатными не связывайся. Или попишут мойкой, или вообще.
– Ну почему я твою околесицу слушаю? – сам себе удивился Ленька. – Мне же на базар надо, меду купить. Друг болеет, и отец тоже, а я с тобой, вором… Хотел посмотреть на тебя, поговорить, чтоб ты, как это, «завязал»… но ведь бесполезно, правда?
– Правда. Теперь уже бесполезно. – Миша ловко отковырнул от бутылки пробку, надолго припал к горлышку.
– Слушай, парень, возьми у меня денег! Возьми, а! На мед-то для друга, для отца! Купи им бочку! У меня все равно пропадут, а эти деньги чистые, они до меня ворованными были, возьми, а?
– Не возьму! Тогда я таким, как ты, сдачи не смогу сдавать. Да и друг мой… он лучше умрет, чем ворованное съест.
– А, фраера… Федька бы Царь тебе доказал, а я болтать не умею. Ладно, прощай. Только укрой, пожалуйста, спрячь.
Мишка прошел через танцплощадку к крытой сцене, где по вечерам играли музыканты.
Крытая полусфера была завалена пюпитрами. Мишка расшвырял их, очистил для себя местечко в самом углу и улегся на пол. Начал было петь:
– Собака лайла, меня кусайла, она не знайла, что я Михаила… А если б знайла б, то не кусайла б…
Попросил еще Леньку:
– Завали меня этими деревяшками, чтоб не видно было.
Ленька Лосев старательно подвигал нотные подставки.
Танцы в парке начинались с семи часов. До девяти играла радиола, а музыканты начинали дудеть только в девять. Успеет выспаться этот странный Гитлер.
* * *
Ой, какой густой, какой пахучий, какой золотистый купил Ленька Лосев мед! Купил у румянощекого безногого инвалида, объяснил ему, что мед нужен для больных, для двоих больных, один из них раненный в голову, а другой изголодался во время блокады в Ленинграде.
Одноногий шибко-то не расспрашивал, просто Ленька хотел, чтобы пчеловод этот понял, почему он жмется и торгуется из-за каждой копейки.
А румянощекий, не вешая, завернул два куска меда в отдельные пергаментные бумаги да еще добавил туда по две пластины пористых, пропитанных воском сот.
Заворачивая мед, приговаривал:
– Мне самому на Пулковских высотах ногу-то отхватило. Насмотрелся я на этих ленинградцев…
Протянул свертки Леньке:
– Вот, парень, пущай поправляются и раненый, и приморенный. Так и скажи, мол, инвалид войны Емельянов желает им здоровья.
…Ленька было сунулся в госпиталь, к отцу, но туда его не пустили. Дежурный сказал, что к Лосеву уже приходили и больше посещений не полагается.
Все равно домой Ленька летел как на крыльях: значит, мама побывала у папы, а он успеет еще к Сашке Лебедеву. Емельянов этот – отличный мужик, в руках у Леньки драгоценный подарок-покупка, и вообще, жить не так уж плохо.
Мама ждала и волновалась. Выпалила:
– Послезавтра, во вторник, у папы операция. Этот самый Разноцветов будет долбить ему череп, где-то там, внутри головы, обнаружили осколок… Ой, Леничка, я так волнуюсь, что-то будет?
– Мам, мы с тобой завтра к папке вместе поедем. А сейчас я в больницу к Саше, мед передам.
– Поздно уже, восемь часов скоро. И голодный ты.
А Ленька с аккуратненьким, вкусно пахнущим сверточком мчал к Соцгороду. Из парка «Победа» гремела музыка – это радиола разносила по окрестностям лихую песенку: «Чико, Чико из Пуэрто-Рико»…
Пожилая больничная вахтерша как отрезала:
– Все передачи и свидания с пяти до семи.
Как ни умолял ее Лосев, как ни упрашивал – вахтерша оставалась неприступной.
Понурый Ленька брел к дому.
Из парка теперь шумел Утесов: «Я ковал тебя железными подковами…»
«А ведь она сейчас на танцах, сестра-то эта, Смирнягина, – вдруг осенило Леньку. – Она же точно насчет танцев договаривалась. Пойти сейчас туда и передать ей сверточек. Что ей, трудно, что ли, завтра поутрянке Сашку Лебедева порадовать».
Время подходило к девяти часам, но было совсем светло. Вовсю стучали шары в бильярдной, по аллеям прогуливались люди, мужики толпились возле тира и пивного ларька. Но особенно много народа скопилось на танцевальной площадке. Когда прекращалась музыка, скамеечное кольцо вдоль забора моментально заполнялось девушками. Парни толпились поближе к молчаливой пока оркестровой эстраде.
На танцплощадку билетов уже не продавали, две строгие контролерши с красными повязками и хроменький милиционер Аркаша строго блюли порядок.
Ленька сразу увидел Смирнягину. Мелкие-мелкие волнистые кудряшки, которые сроду не изготовишь никакими щипцами и бигудями, рассыпались по ее плечам. Синее платье запомнилось Леньке. И парень, красивый, бровастый, только сутулый маленько. Парень почти не отходил от Смирнягиной ни на шаг и, как только начиналась музыка, в галантном полупоклоне приглашал ее на танец.
Но вот в перерыве бровастый что-то сказал своей подруге и вышел с танцплощадки. Он раскурил папиросу и не спеша направился к туалету.
Леньку хлопнули по плечу, он оглянулся, перед ним стоял Женька Бурцев.
– У тебя контрамарка есть? – спросил Ленька.
– А что?
– Дай, надо очень.
Ленька мимо контролерш и милиционера Аркаши взлетел на танцплощадку. Он подошел к Смирнягиной, и тут грянула музыка.
– Извините, – сказал Ленька.
– Я не танцую, – строго сказала девушка и вдруг узнала его, улыбнулась.
– Да я не танцевать, – заторопился Ленька, – я насчет передачи для Лебедева, завтра мне некогда будет, а я ему меду раздобыл… с сотами, вот.
– Варька, идем сбацаем! – рядом с ними возник худощавый парень с нехорошей, поддельной улыбкой. Улыбка украшалась ровными золотыми зубами.
– Я не танцую, – ответила Варя, и Ленька почувствовал в ее голосе испуг.
Фиксатый не замечал Леньку, он даже не глядя отодвинул его плечом и объяснил Смирнягиной:
– Твой фраер на этот танец не придет, ему так велено.
– Я не танцую, я не танцую! – вдруг вскрикнула Варя. – А с такими, как ты… как ты…
– Падла! – медленно выговорил фиксатый и вдруг мазнул Варю ладонью по правой щеке, а тыльной стороной успел шлепнуть по левой.
Отвернулся и пошел.
А у Леньки в руках был пакет с медом для очень больного справедливого ленинградского блокадника Сашки Лебедева.
Ленька положил пакет на скамейку рядом с плачущей Варей, догнал фиксатого, развернул и насадил на калган. Поддержал его, чтоб тот не упал, потом опять развернул и отправил пинком к все еще пустовавшей, заваленной нотными подставками эстраде.
– Берегитесь! – крикнула Варя Смирнягина.
На Леньку решительно шли четверо. В костюмах, в смятых в гармошку хромовых сапогах.
Ленька прижался спиной к танцевальному забору. Трое шли смело, а четвертый, совсем пацаненочек, неумело прятал в рукаве пиджака нож.
