Текст книги "Двадцатые годы"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 52 страниц)

16

В отступление Красной Армии никто не верил…

Проскользнули отдельные сообщения в газетах, доходили какие-то слухи, говорили, что Деникин наступает, причем имелся в виду не столько сам генерал Деникин, как вообще враждебные недобрые силы, которые катятся откуда-то с юга, с Дона, с Кубани, из далеких Сальских степей, создавалось впечатление, что белогвардейцы обходят большие города стороной, думалось, что и Успенское останется в стороне.

В исполкоме работа шла своим чередом, власть где можно подбирала хлеб, хотя и без особого нажима, делили и переделяли землю, разбирались какие-то гражданские дела, и только начальство, увы, редело день ото дня, да и сам Быстров становился все мрачнее и мрачнее.

Война ворвалась к Астаховым в образе Егорыча, младшего брата Прасковьи Егоровны. Был он неудачник, бедняк, бобыль, маленький, седенький, вертлявый старичок, все им пренебрегали, слыл он первым сплетником во всей округе и никогда не появлялся без новостей.

Настроение у всех, как перед грозой, тревога терзает Павла Федоровича, как въедливая головная боль, а вот поди ж ты, раздался знакомый скрипучий голосок, и стало как будто легче.

Трухлявая таратайка Егорыча не успела еще остановиться, а Егорыч что-то уже кому-то кричит, с кем-то здоровается, что-то кому-то сообщает и смеется заливистым детским смехом.

Лошадь он не распрягает, из чего явствует, что прибыл Егорыч ненадолго, привязывает своего саврасого одра – «чтоб тебе ни дна ни покрышки!» – к одному из столбов галереи и вбегает в кухню.

– Мир дому сему и кобелю моему!

Такое приветствие он считает отменной шуткой.

– Откуда вы, дядя? – спрашивает Павел Федорович.

– Где бывал, никто не видал, а куда спешу, никому не скажу! – И Егорыч опять заливисто смеется. – У меня новостей на сто гостей, на рупь, на пятак, а хозяйке за так, чайком угостит – даром отдам!

Без чая он не уедет, для него чай лучшее угощение, дома у него ни заварки, ни сахара, и, чтобы напиться чаю, он способен трюхать из Критова не то что до Успенского, а хоть до Москвы.

Павел Федорович вздыхает:

– Надежда, ставь самовар…

– С медком или сахарком? – осведомляется гость. – Лучше бы с медком, со свеженьким… Качали давно?

Он садится, вскакивает, снова садится, юркий, как бес, и, как бес, лукавый и любопытный.

– Троцкий себя царем объявил, – сообщает он. – Только препятствия есть…

– Кем?

– Царем!

– Ну что вы мелете? – грубо вмешивается Славушка. – Троцкий народный комиссар…

– А что из того? Разве из комиссаров в цари заказано переходить? – отвечает Егорыч. – Тут другая препятствия, на царствие надо в соборе присягать, а он масон.

– Какой еще масон?

– Это я для деликатности, а проще сказать – иудей, а иудею нельзя в церкву, а без церквы на царствие…

– Вы лучше скажите, что про войну слышно?

– Льгов взят, Фатеж взят, Щигры взяты, Мармыжи взяты, Малоархангельск заберут не сегодня-завтра…

– И все вы врете, – перебивает Славушка.

Егорыч нисколько не обижается.

– Как разговаривает! Что значит молодая поколения! Надоть сестренку проведать…

Возвращается он очень скоро.

– Ничего, еще поживет, только дух от нее…

Надежда подает самовар, Павел Федорович приносит из кладовой мед и чай, сам заваривает, ставит чайник распариться на самовар, сам разливает чай по стаканам.

Егорыч пьет первый стакан торопясь, обжигаясь, второй пьет медленнее, третий совсем не торопясь.

– Паш, а, Паш, они вправду идут. В Моховом уже. Подготовился?

– А чего готовиться? Придут, уйдут…

– Подрубить могут хозяйство. Зерно схоронил?

– А чего его хоронить? Не мыши, не сгрызут.

– А я бы на твоем месте пшеничку в светличку, гречку под печку и овес бы унес!

– Да что они – кони, что ли, овес жрать, овса даже Быстров не забирает, не нарушает хозяйства.

– Так-то так, а я б схоронил! – Егорыч опять заливисто смеется, придвигаясь к племяннику, шепчет ему что-то в самое ухо, Славушка слышит лишь отдельные слова. – Снизки, борки… – Это о жемчужных снизках, что покупала в приданое дочерям Прасковья Егоровна, да пожалела отдать. – Под матрас, под ейный матрас, старуху побрезгуют шевелить… Амбре! – Старик взвизгивает. – Никто как бог, а сам не будь плох…

Егорыч по обыкновению ерничает, но Павел Федорович сосредоточен – советами шутов не следует пренебрегать.

Славушка выбирается из-за стола, идет в исполком, он часто туда наведывается, но там все как будто спокойно, занятия движутся своим чередом. Дмитрий Фомич строчит бумажки, а перед Быстровым топчется какой-то старикашка, судя по разговору, – мельник, и Степан Кузьмич убеждает его, что гарнцевый сбор надлежит сдавать государству, и настроен Быстров сегодня даже веселее обычного.

17

Точно кто толкнул его в бок. Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя. Спала мама. Петя сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Мама спит нежно, раннее утро шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы.

Мальчик соскочил с дивана, – штаны, рубашка, туфли на веревочной подошве, – скользнул в окно и был таков!

Возле исполкома все находилось в движении. Подвод стояло что-то много. Славушка не мог сообразить сколько, да и не пытался сосчитать, мужики и делопроизводители во главе с Дмитрием Фомичом таскали бумаги, всякие там папки и пачки, миру на удивленье, сколько уже накопилось дел, навалом складывали документы в телеги и опять несли.

Мальчик встал меж телег, Дмитрий Фомич не обратил на него внимания. Ни Быстрова, ни Данилочкина, ни Еремеева нигде не было видно.

Он пошел прочь, чувствуя себя очень одиноким, – эвакуируются, а до него никому никакого дела, ему даже эвакуироваться не нужно.

В доме все еще спали, но от коровника шаркала Надежда с ведром, ее сопровождал Павел Федорович, впрочем, не ее, а молоко, обычно коров доила Марья Софроновна, но иногда Павел Федорович жалел жену, не будил, посылал Надежду, в таком разе вставал сам присмотреть за Надеждой, чтоб не отлила Федосею, не отпила сама.

Павел Федорович осклабился:

– Удирают?

– Уезжают.

– Через час здесь от них ни следа.

– Нет, у них здесь еще дело.

– Дело?

– Жечь будут.

– Чего? Бумаги?

– Бумаги увезут, дома.

– Какие дома?

– Кулацкие. Не оставят ни одного хорошего дома, чтоб деникинцам негде квартироваться.

– Брось, не может того быть…

Ничего похожего Славушка не слышал, да и Павел Федорович не поверил ему, но тревога все-таки закралась: а вдруг…

– Поди, поди послушай, – деловито сказал Павел Федорович. – В случае чего прибежишь.

Славушка никуда не пошел, и Павел Федорович успокоился, – значит, и Славушка, если и слышал что, не принял такой угрозы всерьез.

Вера Васильевна тоже встала, она упрекнула сына:

– Ты бы хоть каким-нибудь делом занялся…

Петя собирался на хутор, ему всегда находились дела по хозяйству, но что делать Славушке, она и сама не знала.

Напились чаю – вот уже с год вместо чая заваривали пережаренную морковь, с молоком напиток получался не такой уж невкусный, особенно с ржаным хлебом, с медом, мед подавали в сотах, потом воск собирали и перетапливали.

Петя ушел на хутор. Пешком. Помогать сторожить сад. Яровые яблоки поспели, подростки и девки лазали их воровать днем, ночью боялись собак и дробовика.

Славушка еще раз сходил к исполкому. Дмитрий Фомич сидел на передней подводе. Он опять не заметил мальчика. Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой.

Но и для Славушки нашел Павел Федорович дело.

– Не съездишь с Федосеем? Хочу послать с яблоками…

На этот раз Славушке предназначалась роль представителя торгового дома Астаховых, утром Павел Федорович караулил, чтоб Надежда не украла молоко, а теперь направлял Славушку с Федосеем, чтоб тот не прикарманил выручку.

– Смылись твои опекуны, теперь у тебя развязаны руки. Поедешь?

А почему бы и не поехать?… Веселей, чем сидеть дома.

– Поеду.

Но тут «тук-тук, тук-тук…». Стучит-постукивает култышка дяди Гриши. Он без спроса входит на чистую половину, без спроса открывает дверь в залу.

– Тебе чего? – недовольно спросил Павел Федорович, после эвакуации исполкома Григорий мог прийти лишь от самого себя, можно перед ним не заискивать.

Григорий пошевелил губами:

– Пест, пест…

Приложил палец к губам, подмигнул, показал куда-то себе за ухо.

– Чего? – хмуро переспросил Павел Федорович.

– Мне бы Вячеслав… Николаича! – с усмешкой произнес Григорий. – Кролики.

– Чего кролики?

– Разбежались. Не поймать при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича…

Славушка встрепенулся.

– Пойдем, дядя Гриша.

Выскочил опрометью, Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.

– Да погоди ты, Вячеслав… Славка!

– Ну?

– Степан Кузьмич приказал втихую позвать, в комитет партии созывает.

Славушка ворвался в помещение волкомпарта.

Там находились все комсомольцы, что жили в Успенском, и, конечно, откуда его только черти принесли, всюду успевающий Саплин.

Быстров вошел вслед за Славушкой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев.

– Товарищи! – сказал он. – Нам приходится временно оставить Успенское. Временно оставить нашу волость без Советской власти. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание…

В голубых глазах Быстрова отчаяние.

– Мы ушли… – Он поправился: – Уходим. А вы остаетесь. Будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания. Если случайно услышат о ком-нибудь, что он комсомолец, ответ прост: записывали всех, записали и меня. Но вы коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Жить надо тихо, но не идти на службу к врагу. Если что понадобится, вам дадут знать. Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов еще большая дорога. А теперь – по домам… – Он подходит к каждому и каждому пожимает руку. – Расходитесь. По одному.

– Задержитесь, – говорит Славушке Степан Кузьмич, подходит к двери, закрывает плотнее. – Слушай внимательно. – Глаза все такие же, голубые и печальные, но глядит он в твои глаза и, кажется, читает все твои мысли. – Никуда мы не уходим, будем по логам да задворьям скрываться. Тебе – ждать. Все примечай и на ус мотай. Поручения будут, а пока что через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского.

– А меня Пал Федорыч по деревням посылает, – пожаловался мальчик.

– Зачем?

– Яблоками торговать.

– Отлично, – похвалил Быстров. – Поезжай, прощупай настроение, приглядись, кого куда клонит… Веди себя умненько, ни с кем не ссорься, не спорь. Ваш дом обязательно под постой какому-нибудь начальству отведут… Смекнул? Беги!

Теперь Славушке не скоро придется здесь побывать. Стены, выбеленные серой известью, грубка о четырех углах, скамейки… Что хорошего? А грустно…

Возле дома телега, накрытая выцветшим белесым рядном, с впряженным в нее Орленком, старым мерином, на котором нельзя уже ни пахать, ни гулять, можно только не спеша тащиться по деревням.

Федосей сидел на приступке, вытянув ноги по земле.

– Пришел? – незлобиво спросил он, моргая своими собачьими глазками. – Пал-то Федорыч бесится, стал быть, не доверяет мне одновча.

Павел Федорович ждал Славушку, яблок в лавке гора, яблоко легкое, яровое, даром сгниет.

– Яблоки набирай чохом, просом или рожью – мера за меру, на яйца – гарнец десяток.

Орленок тронул с места иноходью, Федосей на облучке за кучера, Славушка барином на возу.

Семичастная. Народу на улице нет. Но Федосей откидывает рядно и… поет. Тоненьким сдавленным фальцетом:

 
Ой, полным-полна моя коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!
 

Только что никого не было, а девок уже видимо-невидимо, кто с рожью, кто с пшеном, а кто и с яичками, всем хочется погрызть яблочков. «Стой, мил-лай!… Гарнец – десяток. Известно чего, яиц. Курячьих, курячьих…» Откуда-то из-за изб высыпали ребятишки. Почем наливные? Завтра сгниют, а сегодня сжуют. Федосей расхваливает товар, а его не надо хвалить. Яблочки так себе, слабое яровое яблочко, да еще вперемежку с падалицей. Славушка знай себе орудует гарнцем. Ссыпает зерно, накладывает яблоки. Вот тебе и задание по изучению настроений. Торговля с возу! Эй вы, купчики-голубчики… Тпру!

18

Быстров со Славушкой в исполкоме. До чего же здесь пусто! Все поразъехались, поразбежались. Кто по обязанности, а кто и по трусости.

Никитину страсть как не хотелось уезжать, а потащился с документами к Туле, бумага не золото, не ограбят, но оделся попроще, если где задержат: «Мобилизовали, вот и везем».

Еремеев прощается с какой-нибудь девкой, а у самого ушки на макушке, все слышит – где, что, откуда. Девка, сама того не ведая, докладывает обо всем, что деется по деревне…

Константин Быстров – его почему-то считают двоюродным братом Степана Кузьмича, хотя они только однофамильцы, – тихий мужичок, по должности завсобесом, где угрозой, где уговором отнимает у мужиков коней, суля по возвращении из эвакуации золотые горы: «Вернемся, прирежем тебе сверх нормы, богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли».

Зернов сидит дома, надеется, что его забыли… Но Степан Кузьмич никого не забудет. Даже Зернова. Хоть и не любит его. Но во имя революции приемлет и Зернова и Никитина.

И лишь немногим из тех, кто остается, он доверяет так, как Ознобишину. Это его глаза и уши. Зайчонок, как поглядишь! Но от зайца в нем только быстрота… Покажи, маленький, на что ты способен!

Сумерки. Быстров и Славушка в большой пустой комнате. Мальчик и Революционер.

Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает.

– На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами… Умеешь по-перепелиному? Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! – Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: – Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить!

Славушка повторяет, но у него не получается.

Отвлекает их тарахтенье тарантаса.

– Есть кто?

Высокий небритый сероватый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.

Быстров соскочил со стола.

– Афанасий Петрович? Здравствуйте, товарищ Шабунин!

– Здравствуй, Степан Кузьмич… – Приезжий взглядом обвел комнату. – А где же остальные?

– Нормально, по огородам, за околицей.

– А это кто?

Шабунин оценивающими глазами смотрит на Славу.

– Руководитель местной молодежи.

Шабунин слегка улыбается.

– Не мал?

– Мал, да дорог, – серьезно отвечает Быстров.

– Цыпленок, – с сомнением, как кажется Славушке, произносит Шабунин и задумчиво добавляет: – Что ж, посмотрим, цыплят считают по осени…

– А у нас как раз осень, – говорит Быстров. – Волкомпарт доверяет ему.

– Ну если волкомпарт…

– А к нам каким образом?

– Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.

В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Портреты вождей Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома.

Славушке ужасно не хочется, чтоб его прогнали.

Шабунин опускается на диван, пружины сразу продавились.

– Докладывайте обстановку.

– Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать. Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости…

Шабунин нетерпеливо перебил:

– Ну а сами, сами? Коммунисты эвакуировались?

– Не проявившие себя оставлены по домам.

– А проявившие?

– Сформировали отрядик.

– Что будете делать?

– То здесь, то там. Советская власть не кончилась…

Шабунин пытливо смотрел за окно. Вдалеке кто-то кричал. Визгливо, жалобно. То ли кто кого бьет, то ли жалеет.

– Уверены, что Советская власть не кончилась?

– Уверен.

– И я уверен.

Славушка слушал завороженно. Вот какие они – коммунисты: ни тени сомнения!

Шабунин сжал губы, покачал головой, точно что-то сказал самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову:

– Должен сказать, что положение весьма катастрофическое… – Сердито посмотрел на Славушку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: – А ты слушай, да помалкивай, партия языкастых не терпит.

Его учили помалкивать, но лишь много позже он узнал, что не болтать языком и жить молча не одинаковые вещи.

– Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Новосиль. И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатится к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним и, чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним… – Встал. – Мне еще в Покровское.

Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы.

– Разрешите обратиться… К уездному комитету партии.

– Обращайся. – Шабунин поморщился. – Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ.

– Много коммунистов ушло в армию?

– Послали кой-кого. Но кой-кого придержали. Тыл – фронт. Требуется разумное равновесие.

– Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? – Голос Быстрова сорвался. – Афанасий Петрович, я очень прошу!

– Нет, нет, – сухо обрезал тот. – Мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь будет?

Он молча протянул Быстрову руку, потом Славушке.

Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в брезентовом плаще.

– Селиванов!

Парень встрепенулся, задергал вожжами.

– Давай в Покровское.

На речке кто-то бил вальком, полоскали белье.

– Все нормально, – негромко сказал Шабунин и, сидя в тарантасе, озабоченно спросил: – А в своих людях, Степан Кузьмич, вы в них уверены?

Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул, и тотчас издалека послышался такой же свист.

– Отлично, действуйте, – сказал Шабунин. – И запомните: от имени уездного комитета я запрещаю вам даже думать о том, чтобы покинуть волость… – Он легонько хлопнул кучера по спине. – Поехали.

– Кто это? – спросил Славушка.

Тарантас затарахтел.

– Самый умный коммунист во всем уезде, – похвастался Быстров. – Председатель уездного совнархоза.

Свистнул еще раз, появился Григорий с лошадью, Быстров перехватил у него поводья, вскочил в седло, наклонился к мальчику.

– Иди, не надо, чтобы тебя здесь видели.

Теперь, когда война приблизилась вплотную, подчиняться следовало беспрекословно.

– А ну, как кричат перепела? – окликнул Быстров мальчика, когда тот почти растворился во мраке. – Ну-ка!

Славушка подумал, что это очень неконспиративно, но подчинился опять.

– Пиить-пить-пить! – ответил он одним длинным и двумя короткими звуками: – Пиить-пить-пить!

И задохнулся от предвкушения опасности.

19

Удивительный день, солнечный, прохладный, безлюдный. Небо голубое, лишь кое-где сквозистые перистые облачка. Легкий ветерок приносит дыхание отцветающих лип, а если вслушаться, то и жужжание какой-нибудь запоздалой пчелы, еще собирающей нектар для своего улья.

Пахнет старым устоявшимся деревом и пылью, благородной пылью на полках книжных шкафов.

В библиотеке тишина. Андриевский пишет. Славушка в громадном кресле павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика книги. Он поглощен поисками пьесы. Какой-нибудь необыкновенной пьесы. Мольер, Херасков, Луначарский. А за спиной Андриевский. И все пишет. Что он пишет? Письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно называет он Петроград?… А может быть, заговорщицкие письма? Любить Советскую власть ему не за что…

Синее небо. Сладкие запахи. Зеленые тени. Тургеневский день. День из какого-нибудь романа. Из «Руднева» или «Базарова». Впрочем, Базарова не существует. «Отцы и дети». Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не отцы, и Ознобишины им не дети.

– Что это вы тут пишете?

Негромко, спокойно и неожиданно. Славушка поднимает голову. Откуда он взялся? Быстров в дверях библиотеки. Похлопывает хлыстиком по запыленным сапогам. Все думают, что он уехал, а он не уехал. Появляется то тут, то там, даже вот в Народный дом завернул.

Небрежный взгляд на Славушку.

– А, и ты здесь…

И снова любезно, спокойно и негромко Андриевскому:

– Что пишете?

Андриевский встал, стоит.

– Письма.

– Интересно…

Быстров протягивает руку, и… Андриевский подает ему свою писанину.

– Мечтаете вернуться в Петроград?

– Родной город. «Годной гогод».

Письма возвращаются царственным жестом – мол, все в порядке.

– Не советую.

– Я вас не понимаю.

Быстров садится, и Андриевский тоже вынужден сесть.

– Проезжал мимо, нарочно завернул предупредить…

– Я весь внимание.

– Вы газеты читаете?

– Иногда.

– О положении на фронте осведомлены?

– Приблизительно. «Пгибгизитегно».

Грассирует точно гвардейский офицер. Но играть на сцене предпочитает обездоленных героев Островского: Митю Коршунова, Тихона Кабанова, Григория Незнамова, мы, мол, без вины виноватые.

– Н-да, положение того… – Быстров задумчиво смотрит на Андриевского, а Славушка посматривает на Быстрова. – Может случиться, Деникин докатится и до нас…

– Когда?

– Не торопитесь, может, и не докатится. А если докатится, ненадолго. На всякий случай я и хочу предупредить…

Андриевский бросает на собеседника любопытный взгляд.

– Меня?

– Не вздумайте уехать ни в Петроград, ни вообще. Вы останетесь здесь, будете охранять этот дом. Беречь народное имущество. Со стороны деникинцев вам опасаться нечего, но в отношении Советской власти вести себя лояльно. Понятно?

– "Пгостите"… Простите, я не вполне понимаю… – Андриевский, кажется, действительно не понимает Быстрова. – Если придет Деникин, вы хотите связать мне руки?

– Вот именно.

– Превратить в сторожа народного имущества?

С каким сарказмом это сказано: «нагодного имущества»!

– Вот именно.

– Ну, знаете ли… Слишком многого вы хотите.

– Я хочу сохранить этот дом.

– А вы не думаете, что этот дом возвратят владельцам?

– Не успеют!

– Но я-то предпочту Петербург.

– Тогда поплатятся все Пенечкины, откроем Народный дом в Кукуевке.

– Но если это вне моих сил…

Тут Быстров обращает внимание на Славушку.

– Слышал наш разговор? Мы поручим охрану…

Андриевский смотрит на Славушку уничтожающим взглядом.

– Ему?

– Не ему одному, молодежи…

Все-таки Быстров излишне доверчив. Неужели Степан Кузьмич не замечает иронии Андриевского? Не столько к самому Быстрову, сколько ко всему тому, что символизирует собою Быстров.

– Вы знаете, что отличает большевиков от всех политических партий? То, что они вмешивают политику во все области человеческой жизни, никого не хотят оставить вне политики. – Андриевский прислонился спиной к книжному шкафу, книги – это его тыл. – Взрослые ответственны за свои поступки, да и то не все. Но для чего вы позволяете играть в политику детям?

– Чтобы политикой не могли заниматься некоторые взрослые!

Он поворачивается к собеседнику спиной, теперь он обращается к Славушке, хотя слова его предназначены Андриевскому.

– Слышал? Продолжайте посещать Нардом. Пользуйтесь библиотекой. Устраивайте спектакли. Виктор Владимирович даст тебе вторые ключи…

– И не подумаю, – произносит за его спиной Андриевский.

– Даст, а не то у него будет бледный вид, как у того Карапета, – продолжает Быстров. – Ты будешь здесь представителем молодежи, и если… – Секунду медлит, раздумывает, как назвать Андриевского – господином или товарищем. – Если товарищ Андриевский позволит себе какую-нибудь провокацию, ты осведомишь меня. Ну а если по вине товарища Андриевского с твоей головы упадет хоть один волос, меч революции обрушится не только на него, но и на всех Пенечкиных…

– Нет, это уж слишком! – говорит за его спиной Андриевский.

– Понял? – спрашивает Быстров мальчика. – Нет никаких оснований прерывать работу культурных учреждений, и пусть все, кого клонит то вправо, то влево, помнят – у нас хватит сил поставить их…

Он не договаривает, но слушатели его понимают.

– Проводи меня, – говорит Быстров и добавляет, специально для Андриевского: – Ключи!

– Нет, – говорит Андриевский за его спиной.

– Пошли, – повторяет Быстров. – Вечером еду в Тулу.

Славушка понимает, что никуда он не едет…

Спустились с крыльца, свернули в аллею, сирень давно отцвела, рыжие кисти пошли в семена.

– Степан Кузьмич!… – кричит позади Андриевский.

Славушка останавливается.

– Идем, идем, – говорит Быстров.

– Слава! Сла-ва-а-а!… Товарищ Ознобишин!

– Иди, – говорит Быстров.

– Да постойте же…

Славушка слышит, как сзади их нагоняет Андриевский.

Добежал, идет сзади, запыхался.

– Степан Кузьмич…

Быстров шагает как шагал.

– Возьмите…

– Возьми, – говорит Быстров.

Андриевский сует ключи мальчику в карман.

– Идем, – говорит Быстров.

Андриевский отстал, Славушка не видит, но вид у того, должно быть, в самом деле бледный.

– Ты с девчонками здесь еще не гуляешь? – спрашивает Быстров.

– Нет.

– А лягушками их пугаешь?

– Нет.

– Надо с тобой посоветоваться…

Если бы Славушка сказал, что гуляет с девчонками, Степан Кузьмич все равно будет советоваться, но, если сказать, что терзаешь лягушек, вряд ли он удостоится доверия Быстрова.

– Ума не приложу, что делать с Александрой Семеновной?

Только тут приходит Славушке на ум, что за всеми делами по эвакуации Быстров забыл о собственной жене.

– Отправьте, отправьте ее, Степан Кузьмич, – умоляет Славушка.

Быстров хлыстиком почесал себе лоб.

– Красные будут знать, что она жена председателя ревкома, а белые – дочь генерала Харламова.

– А если белые узнают, что она ваша жена, а красные, что она дочь генерала?

– Тогда скверно.

– Так увозите!

– Я и хотел… – Он хлыстиком принялся сбивать рыжие султаны сирени. – А она не хочет.

– Почему?

– А может быть, отправить и тебя? – неожиданно предлагает Быстров.

– Мне ничто не грозит.

– Вождь молодежи!

– Смеетесь?

– Мне, брат, не до смеха.

– Сами учили: спектакли, танцы…

– Вот и говорю: легко дотанцеваться.

– Но вы сами сказали, что нужно остаться.

– Нужно-то нужно, мальчик из богатого дома…

– А говорите – отправить!

– Ума не приложу…

Пахнет медом, душистым липовым медом, звенит пчела, вьется вокруг головы. Славушка отмахивается, но пчела носится вокруг, как угорелая. Не надо махать руками.

– Ну, прощай, – произносит Быстров.

Славушка не успевает ответить, Быстров ныряет в заросли сирени, и его уже нет. Куда это он? Если в Семичастную, не миновать усадьбы Введенского. Андрей Модестович не слишком-то обожает Советскую власть. Как это Степан Кузьмич не боится?