Текст книги "Двадцатые годы"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 52 страниц)

28

Ярко светило солнце, и кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь.

Слава вскочил, книжка упала с постели, он поспешно поднял, натянул брюки, рубашку, подбежал к двери, распахнул – за дверью стояли Оля и Таня.

– Умывайтесь скорее и приходите завтракать.

Утром все Федоровы выглядели еще приятнее, чем вечером, и завтрак казался еще вкуснее, чем ужин, и чай с топленым молоком, и мягкий черный хлеб, и кислое домашнее масло, и сваренные в мешочек яйца.

Все было удивительно вкусно, хозяева радушны, погода великолепна, а из открытого окна в комнату врывался ветер далеких морей.

И вместе с ветром заглянул Панков.

– Славка!

– Васька!

Василий Панков – секретарь Колпнянского волкомола. Он строг, строг во всем, строг к принимаемым решениям, строг к сверстникам, строг к себе. И ленив. Не отступится от принципов, но и не торопится с их осуществлением.

– Здравствуйте, – небрежно поздоровался Панков с хозяевами, тут же о них забыл и упрекнул Славу: – Чтобы сразу ко мне, у меня бы и переночевал. Ну, идем, идем!

Панков презрительно посмотрел на рюмку для яйца, над которой склонился Ознобишин.

– Да брось ты эту подставочку, дозавтракаешь у меня картошкой!

Слава виновато встал из-за стола, – прищуренные глаза Панкова контролировали каждое движение Ознобишина, – и пошел в кабинет за вещами.

Следом за ним вошли Евгений Анатольевич и Оля.

– Задержитесь, приходите ночевать, – пригласил Евгений Анатольевич. – Не обращайте внимания на своего приятеля, Заузолков лучше знает, что можно и что нельзя.

Слава торопливо запихнул в портфель полотенце, мыльницу, зубную щетку, окинул прощальным взглядом комнату, и глаза его остановились на недочитанной книжке.

Он переложил ее с края стола на середину и провел по обложке ладонью.

В этом движении Евгений Анатольевич уловил оттенок грусти.

– Что за книжка? – спросил он, обращаясь скорее к племяннице, чем к гостю.

– Стихи, – быстро проговорила Оля. – Гумилев.

– Понравилась? – спросил Евгений Анатольевич.

– Ах, очень! – вырвалось у Славы. – Я их ночью читал…

– Ну, если эти стихи вам так нравятся… – сказал Евгений Анатольевич, – можно бы…

– Это моя книжка! – перебила его Оля.

– Вот я и говорю, – продолжал Евгений Анатольевич. – Ты могла бы подарить ее нашему милому гостю…

Оля колебалась лишь одно мгновение.

– Ну что ж, я дарю вам эту книжку, возьмите!

Слава был не в силах отказаться от такого подарка.

– Большое спасибо, – сказал он, пожал руку Евгению Анатольевичу, поклонился Оле и заторопился навстречу ожидавшему его Панкову.

Обратно шли той же аллеей, по которой ночью вел его Крептюков, таинственные деревья оказались липами, солнечные блики падали сквозь листву, и все в мире пело, жужжало, звенело.

Заузолков сидел у себя в кабинете и что-то писал.

– Ага, это вы, – сказал Заузолков, не поднимая головы. – Хорошо выспался, Ознобишин? Покормили тебя? Ну, давай, давай, выкладывай, с чем ты к нам?

– У меня поручение от укомпарта, – строго произнес Слава. – Куда это годится, товарищ Заузолков? Во всех волостях народные дома, повсюду разворачивается самодеятельность, а у вас по вине волисполкома активность молодежи на очень низком уровне.

Заузолков оторвался от своих записей, поплотнее уселся в кресле, с усмешкой поглядел на секретаря укомола.

– Валяй, валяй, товарищ Ознобишин, – одобрительно отозвался Заузолков. – Только в каком-нибудь сарайчике самодеятельности не развернешь.

– А вы потесните помещиков.

– Да помещики-то у нас ледащие, нет ни Давыдовых, ни Куракиных. А впрочем, увидишь сам. – Он вышел из-за стола, позвал Панкова. – Пошли, Панков, искать вам резиденцию! – Стремительно затопал по лестнице. – Нет у нас сурьезных помещиков, – на ходу объяснял Заузолков Ознобишину. – Хотя бы Кульчицкие. Хозяйство у них было крепкое. Но живут… Сам увидишь! Есть еще графиня Брюхатова. Та действительно была богата, настоящая помещица. Но пришла в полный упадок. Да Федоровы, у которых ты ночевал. Тоже не развернуться, сам видел…

Начали с Кульчицких.

Прямо-таки подмосковная, кое-как сколоченная тесная дачка с мезонином. В мезонин Ознобишин даже не пошел. Грязь такая, какой ни в одной избе, где хозяева живут вместе с телятами и поросятами, видеть не приходилось. Два брата с женами, сестра с мужем, множество детей, сопливых и никогда, видимо, не умывающихся, какая-то еще родственница, женщины в капотах, мужчины в запачканных блузах.

Встретили Кульчицкие пришедшее начальство подобострастно.

– Товарищ председатель, – не один раз повторил один из Кульчицких, обращаясь к Заузолкову. – Позвольте нам объединиться в земледельческую коммуну…

Заузолков гавкнул на него:

– А на что вам коммуна?

– А как же? – улыбнулся бывший помещик. – Вернут скот, инвентарь, окажут помощь семенами…

Слава не чаял, как поскорее вырваться от Кульчицких на свежий воздух.

– Годится?

Ответа не требовалось.

– Ну а теперь к графине…

Усадьба Брюхатовых отстояла верстах в двух от села – вышли за околицу, с версту прошли полем, свернули в березовую рощу, и сразу за рощей, на взгорке, открылась нарядная колоннада, ведущая к большому дому с высоким фронтоном.

Стены пожелтели от времени, штукатурка облупилась, из-под штукатурки выступали бурые пятна кирпичей, но в общем-то дом как дом. Лепные гирлянды до сих пор украшали большие удлиненные окна. Правда, стекла в окнах повыбиты, но эта беда поправима.

– А чем не нардом? – воскликнул с восхищением Ознобишин. – В нем и сцену, и зал, и все на свете можно устроить!

– Можно-то можно, да только кишка у нас тонка… – Заузолков не договорил. – Пусть уж пока ее сиятельство здесь живет.

– А не велика ли квартира для сиятельства?

– Иди, иди, смотри…

Чем ближе подходили к дому, тем более странным он становился. Точно за кулисами очутился Ознобишин! Поднялся по широким ступенькам, потянул за бронзовое кольцо дверь, переступил порог, и взору его предстали остовы комнат без полов и потолков, обломки столбов и досок, мусор и пыль.

Точно вспугнутая летучая мышь, метнулось к ним навстречу какое-то живое существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся крохотной старушкой в сером, под цвет стенам, длинном пальто и в соломенной шляпе с широкими полями, украшенными выцветшими лиловыми лентами.

– Ах, господи… – произнесла старушка низким грудным голосом, который удивительно не соответствовал ее фигурке.

Она протянула Заузолкову руку для поцелуя и удовлетворенно кивнула, хотя он и не подумал ее целовать.

– Вы от их величеств? – пролепетала она. – Но я не могу их принять, у меня в настоящее время живут разбойники, хотя они и уехали на турнир…

– Мужики весь дом разобрали по кирпичику, – объяснял Заузолков.

– Но ведь она…

– Сам видишь! – Заузолков с досадой махнул рукой. – Мы ее в Орел возили, в сумасшедший дом. Не принимают. Говорят, свихнулась окончательно и бесповоротно, но неопасна для окружающих. Вот и содержим.

– А где же она…

– Пробовали устроить у добрых людей… Куда там! Сюда удирает. Есть при доме чуланчик, приказал дверь навесить и окно прорубить, Не в воду же ее, как котенка!

А графиня Брюхатова продолжала:

– В департаменте герольдии одни немцы, не разбираются в русских родословных, а Брюхатовы по прямой линии от Ярославичей…

Оставили в покое и графиню.

По дороге в село Заузолков свернул в знакомую уже Ознобишину липовую аллею.

– И вот еще Федоровы…

Ознобишин не пожелал к ним идти.

– Там мне смотреть нечего, я там сегодня ночевал. Поговорим лучше в исполкоме.

Заузолков хотел что-то сказать, но промолчал.

– Пойдемте, – нехотя согласился он. – Мы к разговорам привычные.

В исполкоме Ознобишина ждал Ушаков, он появился в Колпне, когда Заузолков и его спутники осматривали дома помещиков, приехал на попутной подводе. За два или три часа пребывания в исполкоме Ушаков развил бурную деятельность, собрал работников волкомола и учителей и принялся разрабатывать с ними планы внешкольной работы, на бумаге у него возникли и хор, и драматическая труппа, и политшкола, и даже семинар по внешней политике, Ушаков интересовался международными событиями и всегда был не прочь о них потолковать.

– Ну вот, – сказал он, не здороваясь, не отвлекаясь от дела, протянул Славе исписанные листки. – Мы тут разработали программу, можно начинать.

– Где? – раздраженно произнес Слава.

– То есть как где? – озадаченно спросил Ушаков. – Ты нашел помещение?

– В том-то и дело, что не нашел.

– А помещики? Мне сказали в Малоархангельске, что графиня Брюхатова до сих пор проживает в собственном доме…

– Вот ты с ней вместе и поселись, – зло сказал Слава. – Графиня есть, а дома нет, хотя она в нем и живет.

– Давайте обсудим положение… – Слава обернулся к Заузолкову. – Кульчицкие отпадают, Брюхатова отпадает…

– Как видите, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, – мягко заметил Заузолков. – Не будем торопиться, дайте время, подыщем что-нибудь…

Время, время! Заузолков не мог сказать ничего более неподходящего. В том и работа Ознобишина, чтоб подгонять время. С чем он приедет к Шабунину? Ничего не сделали, нужно время… Именно такие ответы и тормозили развитие нового общества.

Голубые глаза Ушакова потускнели.

– Говорят, есть еще какие-то Федоровы?

– Свободно можно выселить, – предложил Панков.

Слава вопросительно взглянул на Заузолкова.

– А зачем? – спросил Заузолков.

– Как есть они бывшие помещики, – пояснил Панков. – Вполне.

– Дом-то у них хороший? – поинтересовался Ушаков.

– Для одной семьи, – сердито ответил Заузолков. – У нас молодежь танцы любит, а там двум парам не разойтись.

– А если все равно выселить? – сказал Панков.

– А зачем? – еще сердитее повторил Заузолков. – Тебе-то какая польза? У нас на Федорова свои виды. Не наказывать же его за то, что отец у него был помещиком? Человек приличный, с белыми ни в какие контакты не вступал. Зачем же образованными людьми бросаться? Учителей по всему уезду не хватает, а из него, знаешь, какой учитель получится?

– А как же быть с помещением? – задумчиво спросил Ушаков.

– Соображайте, – сказал Заузолков. – Для этого вас и прислали из Малоархангельска.

Найти выход из безвыходного положения? Не хотелось Славе ни с чем возвращаться к Шабунину. Комсомолец обязан найти выход из любого положения. У Федоровых, конечно, не разгуляешься, да и казнить их не за что, они еще пригодятся.

«А не говорит ли во мне ненужная жалость? – мысленно спросил себя Слава. – Приняли меня душевно, я и размяк. Однако не я, а Заузолков их защищает…»

Слава думал, думал, прикидывал обстоятельства и так и эдак…

– Знаешь, все зависит от тебя, – обратился он к Панкову. – То есть не от одного тебя, а от комсомольской организации.

Панков не понял:

– То есть как это?

Вместо ответа Слава обратился к Заузолкову:

– Брюхатовская домина совсем никуда не годится?

– Как сказать… – Заузолков догадался, куда клонит Ознобишин. – Остов есть, но из чего стены ставить, печи складывать? Ни леса, ни кирпича…

– Амбары какие-нибудь, сараи найдутся?

Заузолков почесал карандашиком в волосах.

– Вижу, куда ты клонишь, товарищ Ознобишин. Ну, найдем один-два амбара, а кому строить?

– Нам, комсомольцам! – воскликнул Слава. – Панков будет строить, ему народный дом нужнее всего.

Ушел разговор от Федоровых…

Снова пошли в усадьбу Брюхатовых. Фундамент не пострадал. Стены кое-где лежат, а где и стоят. Балки провисли…

– Ох, и задал ты нам задачку, товарищ Ознобишин, – пожаловался Заузолков. – Как, Панков, осилишь?

Панков озадачен, но ведь самолюбие тоже не скинешь со счетов?

Вернулись обратно в исполком, собрал Заузолков президиум, позвали комсомольцев, прикидывали, судили, рядили, вчера еще никому в голову не приходило восстанавливать разрушенный дом, но стоило подбросить людям идею, как они загорелись, принялись спорить, считать, мечтать… Невозможное становилось возможным.

Трое суток провели Ознобишин и Ушаков в Колпне, а на четвертые выяснилось, что нужно возвращаться в Малоархангельск. Требуется решение уездного исполкома, одобрение отдела народного образования, согласие финотдела…

Со сметой, с ходатайством волисполкома собрались Ушаков и Ознобишин домой.

– Отправлю вас к вечеру, скорее доберетесь по холодку, – решил Заузолков. – Пошлю с вами Панкова, пусть тоже похлопочет.

– Я же на лошади, – напомнил Слава.

– Лошадь отправим обратно с оказией, – сказал Заузолков. – Дам свою пролетку, на ней Панков и вернется.

Пролетку, запряженную парой лошадок, подали задолго до захода солнца, а отъезд затянулся, что-то не было еще решено, что-то не договорено, отъехали уже в сумерках, кучер, молодой, веселый, уверенный, утешил седоков:

– Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях!

Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая.

Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу…

– Что тебя из дому гонит, Николай? – спросил Панков больше для гостей, чем для себя.

– Ндрав такой! – весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. – Знакомства люблю заводить.

Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой – подсолнухи, в стороне синел лес.

– Семечек хотите? – спросил Николай, придерживая лошадей. – Эвон какие подсолнухи!

Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться.

– Нет уж, не надо…

Проехали еще с полверсты.

Николай остановил лошадей.

– А я все же наломаю подсолнухов, – сказал он, соскакивая с козел.

– Да не надо! – крикнул Ушаков.

Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли.

– Неудобно, – пробурчал Слава. – Увидит кто…

Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело.

– Пойду позову…

Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем.

Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно.

– Только время теряем, – заметил Слава с досадой.

И вдруг – выстрел!

Откуда бы это?

Еще!

Стреляют…

Панков побежал обратно, перескочил канаву…

Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей.

– Н-но!

Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность.

Лошади понесли.

– А Панков? – крикнул Слава Ушакову.

Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников – выстрелы. Один, другой, третий…

– Где Николай? – Слава схватил Ушакова за плечо. – Стой!

– Гони! – заорал Панков. – Гони!

– Да ты что, очумел? – закричал Слава. – Николай-то остался…

– Ничего, не пропадет, – пробормотал Панков, переводя дыхание, – на своем поле не заблудится.

– На своем?

– Ну, на нашем, на колпнянском.

– А если убьют?

– Не убьют, – зло сказал Панков. – За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами…

Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей.

Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться.

Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права.

– Нет, я не согласен, – сказал Слава. – Может быть, повернуть?

– На-кась, выкуси, – буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. – Лучше было бы, если б вас перестреляли?

Изумление прозвучало в голосе Ушакова:

– А ты думаешь…

– Ничего я не думаю, – уже спокойнее отозвался Панков. – Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами.

29

Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом.

Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. «Такие же трогательные, как некоторые романсы», – сказал он.

Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел:

 
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.
 

– Как, как? – воскликнула Франя. – Дай мне это переписать!

И вдруг книжка пропала!

Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову – книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати… Нету! Перерыл все на столе. Нет!

Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране.

– Ты у меня взяла «Жемчуга»?

– А я и не знала, что у тебя есть жемчуга!

– Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал?

– Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты!

Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей.

И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин.

Слава позвонил:

– Ты чего, Василий Тихонович?

– Зайди к нам…

Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину.

Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске.

У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск.

– Ну вот я, – сказал Слава Семину. – Пришел.

– Я вызывал тебя, – поправил его Семин.

– То есть просил зайти, – поправил его Слава.

– Я вызывал тебя, – повторил Семин.

Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами.

– Что у тебя ко мне? – спросил Слава. – Опять где-нибудь кулаки избили батрака?

Семин выжидательно молчал.

– Ты не очень-то важничай, – пригрозил Слава. – А то поднимусь и уйду.

Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку.

Как она к нему попала?!

– Кто это? – ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу.

– Не кто, а что, – поправил Слава. – Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала?

– А я спрашиваю: кто это? – повторил Семин.

– Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала?

Но Семин твердит свое:

– Я спрашиваю, тебе известно, кто это?

– Поэт, – говорит Слава, – Гумилев. Что дальше?

– Не поэт, а контрреволюционер, – холодно произносит Семин. – Вот это кто такой!

– Откуда тебе это известно? – недоверчиво спрашивает Слава.

– Махровый контрреволюционер, – повторяет Семин. – Расстрелян в прошлом году Питерской ЧК за участие в офицерском заговоре.

Нет, так фантазировать нельзя!

– Откуда ты это знаешь?

– Навел справки.

Слава чувствует себя неуютно.

– А какое отношение это имеет к стихам?

– Не понимаешь? Если контрреволюционер пишет стихи, значит, и стихи он пишет контрреволюционные.

«Осыпается золото с кружев… – размышляет Слава. – С розоватых брабантских манжет…» В чем здесь контрреволюция?"

Он уходит в оборону:

– А как все-таки попала к тебе моя книжка?

Но Семин не уступает:

– Лучше ты скажи, как к тебе попала эта книжка?

– Был в Колпне, ездил подыскивать помещение для народного дома. Отвели меня ночевать к Федоровым, есть там такой бывший помещик, попалась мне эта книжка на глаза, и они ее мне подарили…

– То есть пытались тебя подкупить?

Слава искренне смеется.

– Хорош подкуп, если я едва не отобрал у них дом!

– Это мне известно, – говорит Семин. – Но этот подарок я не могу рассматривать иначе как попытку дать тебе взятку.

– А ты полегче, – обрывает его Слава. – Я вот пожалуюсь Шабунину! Как ты со мной разговариваешь?

– А как? – удивляется Семин. – Разве я не обязан выяснить все обстоятельства, связанные с этим Гумилевым?

– Все-таки ты скажи, как попала к тебе эта книжка? – настаивает Слава.

– Изволь, – соглашается Семин. – Проходил мимо вашего общежития, зашел посмотреть, как вы живете, заглянул к тебе, увидел на столе книжку, она меня заинтересовала…

– А какое ты имеешь право брать у меня что-нибудь без спросу?

Впервые за весь разговор Семин снисходительно улыбается.

– Но я же не для себя, а для дела.

– Для какого это дела?

– Распространение контрреволюционной литературы.

– Шутишь?

– Нет. – Семин кладет перед собой лист бумаги. – Давай уточним, при каких обстоятельствах попала к тебе эта книжка.

– Это что – допрос?

– Если хочешь – допрос, дело серьезней, чем ты думаешь, даже досадно, что ты сам не разобрался во вражеских происках.

– В чем же это я не разобрался?

– Отвечай лучше по существу, так мы скорее доберемся до истины.

Слава начинает нервничать, впрочем, он давно уже нервничает, – что за странная и глупая история!

Семин записывает вопрос:

– Значит, тебе эту книжку подарили Федоровы!

– Да.

– Кто именно?

А кто, правда, подарил ему эту злосчастную книжку? Федоров? Нет, все-таки не он, зачем же его подводить, тем более что Слава не сомневается в невинном характере подарка.

– Оля.

– Что за Оля?

– Племянница. Племянница Федорова.

– Это еще что за племянница?

– Обыкновенная племянница. Приехала к ним погостить.

– Откуда?

– Что – откуда?

– Откуда приехала?

– Не знаю. Кажется, из Крыма.

– Из Крыма?

– Как будто они сказали, что из Крыма.

– А ты читал эти стихи другим?

– Читал.

– Вот видишь, не только сам, но и другим читал контрреволюционные стихи.

– А что в них контрреволюционного?

– А это не нашего с тобой ума дело, я тебе уже сказал, что этот поэт расстрелян за контрреволюцию.

– Очень жаль.

– Тебе его жаль?

– Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.

– Это тоже не нашего ума дело.

Семин берет новый лист.

– А зачем тебе эта Оля дала книжку?

– Я уже сказал, мне понравились стихи…

– А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?

– Для чего?

Семин слегка отодвигается от стола и проникновенно смотрит в глаза Славе.

– Ты честно разговариваешь, Ознобишин?

– Да ты что?! – Слава вспыхивает. – Какие у тебя основания…

– Не ерепенься, не ерепенься, – останавливает его Семин. – Тебя тоже можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.

Ах, так вот почему Семин беседует с ним так снисходительно, это Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин…

– Значит, она никому не просила передать книжку?

– Нет.

– А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.

Слава смотрит… Нет, он не видит ничего, что могло бы привлечь его внимание.

– В каком году издана книжка?

– В тысяча девятьсот двадцать первом.

– Где?

А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!

– Берлин.

– Вот то-то и оно-то! Как могла эта книжка попасть в Россию? Только через белогвардейцев. Откуда приехала твоя Оля? Соображаешь? Была в Крыму, где находились врангелевцы. Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а зачем привезла – предстоит еще докопаться…

Перед Ознобишиным открывается бездна, Славе и самому уже не приходит в голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине…

– Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, – продолжает Семин. – Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено…

– Что же ты собираешься делать? – робко спрашивает Слава.

Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!

– Начнем следствие, заставим сознаться…

Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку.

– А книжка?

Семин не спеша потянул книжку из его рук.

– Это же материал для следствия…

Он снисходительно смотрит на Славу.

– Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и – никому ни слова.

Слава даже высказывает Семину свое удивление:

– Как это ты до всего докопался?

– А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, – самодовольно констатирует Семин.

Растерянный Слава бредет в укомол.

– Созидающий башню сорвется, – вспоминается ему строка из книжки…

И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.

Он помнит эти стихи. «Двенадцать». Поэма малознакомого Блока.

Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил.

 
В белом венчике из роз -
Впереди – Исус Христос…
 

Казалось бы, какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же Слава почувствовал, что этого Христа гонит вперед ветер Победившей Революции!

А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.

За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять…

А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг.