Текст книги "Двадцатые годы"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 52 страниц)

31

Слава ушел подальше, выбрал место в саду, где трава выкошена не слишком старательно, лег и устремил взор на вершины берез, купающихся в голубом небе.

По щеке пополз муравей. Слава смахнул муравья.

Так что же есть долг?

Ему предстоит проверить донос. Никуда не денешься. Это тоже входит в круг его обязанностей. До чего тягостно…

– Ты забываешь о своем долге!

Кто это?

Перед ним стоит Никита Ушаков.

– О каком таком долге?

– Подавать всем пример…

– Да в чем дело?

– Секретарь укомола ворует яблоки!

– Ты в уме?

– Я-то в уме, а ты свой растерял!

– Иди-ка ты…

То, что Слава принял за палку, угрожающе нацелилось в него.

– Перестань безобразничать с ружьем! – крикнул Слава. – Тоже мне собственник!

– А я требую, чтобы ты немедленно убрался из сада!

– И не подумаю!

– Тогда я буду стрелять!

– Ну, посуди сам, завполитпросветом укомола стреляет в своего секретаря?

– В данный момент я не завполитпросветом.

– А кто же ты?

– Арендатор!

– Это ты арендатор?

– Да, арендатор, член садовой артели, совладелец сада.

– Ты владелец сада?

Ушаков смутился.

– Ну, не сада, а урожая. Совладелец урожая.

Слава засмеялся:

– Ох, Никита, Никита! Ну что нам с тобой делать? Собираешься торговать яблоками, грозишь убийством…

– Иди к черту! – завопил Ушаков. – Оно у меня не заряжено! Но все равно я заставлю тебя уйти…

Слава нисколько не сердился на Ушакова, даже любил его, звонкоголосый Ушаков только делал вид, что всерьез охраняет сад, а на самом деле всем мальчишкам позволял воровать яблоки, бедность заставляла кричать, он рассчитывал после продажи урожая поправить свои дела и отремонтировать дом матери.

Странный человек Никита! Удивительно правдив, ради идеалов, о которых он говорит, не пожалеет жизни, в этом уверен не один Слава, а с другой стороны – крохобор, хватается за каждый мизерный приработок, не успеет получить паек, сразу же уносит домой…

Товарищи смотрели на его странности сквозь пальцы, но когда-нибудь должен же прийти им конец! Теперь такой повод появился, потому-то Слава и выбрал для своих раздумий сад, охраняемый Ушаковым, впрочем, сад тоже один из поводов для решительного разговора.

В кармане у Славы полученное накануне письмо – увы, анонимное, – в котором неоднократно повторялись «доколе», «до каких пор» и «сколько можно», обращенные в адрес Ушакова.

Письмо принесла Франя, оно было адресовано «Укому РКСМ» – ее обязанность отвечать на письма, однако, уяснив его важность, она тотчас пошла к Ознобишину.

– Дождались! – с сердцем воскликнула Франя, и Слава согласился, что «дождались».

Некий доброжелатель, отдавая должное работе Ушакова на ниве политического просвещения, недоумевал, как можно совмещать эту работу «со всякими нечестными», так значилось в письме, «заработками»: Ушаков «состоит в артели, снимающей фруктовый сад с целью выгодной продажи урожая», Ушаков «за вознаграждение обслуживает зажиточных хозяев в своей деревне» и, наконец, «получает плату за участие в церковном хоре»; в заключение неизвестный адресат спрашивал: «Совместимы ли эти проступки с высоким званием комсомольца?»

Теперь, после анонимки, нельзя было мириться с участием Ушакова в аренде сада, а разоблачение других проступков предвещало явный скандал.

– Что делать? – задали себе один и тот же вопрос и Ознобишин и Железнов.

Договорились обсудить анонимку на ближайшем заседании комитета.

– А не лучше ли, – предложил Железнов, – посоветоваться сперва с Афанасием Петровичем?

К Шабунину Слава и отправился с анонимкой.

– Почитайте…

– Ну а сами-то вы верите Ушакову? – неожиданно спросил Шабунин.

Это был ответственный вопрос, решалась не только судьба Ушакова, но и определялось отношение Ознобишина к людям.

Слава с надеждой посмотрел в глаза Шабунину.

– Я-то верю…

Шабунин слегка улыбнулся.

– В таком случае вместе с Ушаковым проверь обвинения по всем пунктам и только тогда уже выходи на комитет.

Шабунин и побудил Славу размышлять о своем комсомольском долге, и в укомоле, и дома, и в саду…

– Ты уйдешь? – спросил Ушаков дрожащим голосом. – Я тебя честью прошу!

– Отвяжись! – рассердился Слава. – Нужны мне твои яблоки!

– Пойми ты, – взмолился Ушаков. – Сегодня мой черед сторожить. Зайдет кто из артели, увидит тебя, подумают, что я или на сторону продаю, или товарищей угощаю.

– Ну и пусть!

– Выгонят меня из артели!

– Черт с ней, с твоей артелью! – огрызнулся Слава. – На вот, читай! – И протянул злополучное письмо.

Слышно было, как стукнулось о землю упавшее яблоко.

– Это правда? – жестко спросил Слава.

– Сам знаешь, что правда, – отвечал Ушаков и вдруг задумался. – А впрочем, что именно?

– Ну об артели я знаю, – сказал Слава. – А вот насчет хора и на кого это ты работаешь у себя в деревне?

– В хоре я действительно пою, – признал Ушаков, – а в деревне вскопал огороды двум хозяевам.

Слава не понимал: умный, интеллигентный, может быть, самый интеллигентный юноша в Малоархангельске – и гонится за каждой копейкой!

– Ну на что тебе деньги? Ты же получаешь жалованье…

Ушаков насупился.

– На дом.

– Какой дом?

– Надо поставить дом.

– Так уж не терпится стать собственником?

– Ладно, пойдем!

– Куда?

– Ко мне.

Хотя жил Ушаков в двух верстах от города, никто у него не бывал, ходить к нему было незачем, все дни он проводил в городе, в укомоле, а выпадало свободное время, тратил его на свои проклятые приработки.

– Подожди, – попросил Ушаков…

Скрылся меж деревьев. Слава догадался – побежал звать сменщика. Вернулся в сопровождении какого-то малоархангельского мещанина, пожилого, угрюмого, в черном картузе и потрепанном пиджаке.

– Неотложное дело, Парфен Лукьянович, – объяснил он в присутствии Славы. – Часа через два вернусь, отдежурю за вас ночь…

Пыльное шоссе – до деревни рукой подать, и все же надо быть энтузиастом, чтобы каждую весну и осень по два, а то и по три раза на день месить на этой дороге грязь…

Слава по дороге расспрашивал:

– Дома у тебя мать?

– И сестра.

– Большая?

– Тринадцать.

– А мать старая?

– Не такая уж старая, больная, не может работать в поле.

– А отец?

– Завалило в шахте.

– И вы вернулись сюда?

– Маме нечего делать в Горловке…

Ушаков не любил говорить о себе.

Деревня появилась как-то внезапно. Невзрачные избы, редкие деревца, колодец с журавлем.

– Пришли, – сказал Ушаков.

Он неуверенно посматривал на бурый стожок.

– Вот и мой дом…

Нет, это не стожок, а жилье. Несколько вкопанных в землю бревен, поверх конусообразная крыша, крытая бурой соломой, и, только внимательно всмотревшись, заметишь над самой землей два крошечных оконца.

– Это твой дом?

Ушаков потянул на себя низенькую дверь, сбитую из трухлявых досок…

Такой бедности Слава еще не видывал! Небольшой стол, скамейка, полка на стене, обмазанная глиной печь, на которой кто-то спит, и между окон сундучок на земляном полу. Но стол выскоблен, доски золотятся, на земляном полу ни соринки, стекла в окнах протерты до блеска, занавеска над полкой бела…

Со скамейки привстала старушка, на редкость аккуратная, в чистом ситцевом платье.

Ушаков тоже ведь всегда в белоснежной рубашке, всегда тщательно подстрижен, всегда его голубоглазое лицо открыто и ясно.

И не то удивительно, что он тщательно следит за собой, а то, как ему удается, живя в такой каморке, соблюдать эту необыкновенную чистоту, да и вообще непонятно, как могут жить в такой тесноте три человека.

– Это, мама, мой товарищ, – сказал Никита, – вместе работаем, – повернулся к Славе. – Видишь? Обязательно нужно построить дом, дольше здесь зимовать нельзя.

Возвращаясь в город, Ушаков вслух занялся арифметическими выкладками: урожай в саду предполагается такой-то, на двенадцать человек членов артели придется по столько-то; двум хозяевам у себя в деревне он действительно вскопал огороды, работал по ночам, а двум помог убрать огурцы и капусту, заплатили досками и кирпичом, материалы лежат у старых хозяев; в хоре поет потому, что платят.

Относительно хора замялся, понимает, комсомольцу негоже петь в церкви… Сестра Ксеня присматривает за соседскими ребятами.

– Я уже собрал половину того, что нужно. Не могу оставить сестру и маму в такой халупе.

– А где будешь ставить дом?

– На этом же месте.

– А успеешь к зиме?

– Постараюсь, а не успею, задержусь еще на год.

– Как задержусь? – удивился Слава. – Разве ты куда собираешься?

– Конечно, поеду учиться.

– А как же мама?

– За мамой присмотрит сестра, большая уже девочка, а я буду помогать…

Только сейчас Слава понял, как трудно жилось Ушаковым. Он мысленно упрекал себя, что не поинтересовался раньше жизнью Никиты. Все работники укомола получали паек, но Никита на свой паек содержал трех человек, да еще собирался строить для матери дом, и при этом никогда не жаловался, ничего не просил, надеялся только на себя… Нет, сейчас погоня Никиты за приработками выглядела совсем иначе!

– Куда же ты собираешься?

– В Москву.

– А куда хочешь поступать?

– В Институт восточных языков.

– Чего это тебя туда несет?

Ушаков смутился. Слава, однако, смотрел на него так требовательно, что Ушакову пришлось объяснить.

– Жалко…

– Кого? – удивился Слава.

– Угнетенных. Особенно на Востоке. Я думаю, что революционеры всего мира должны бороться против эксплуатации…

Ушаков часто пересыпал такими фразами свои выступления, но кто бы мог подумать, что для него это не только фразы!

– Ты знаешь, я уже изучаю английский язык, – похвастался Ушаков.

Слава сегодня только и делал, что удивлялся.

– С кем же это ты его изучаешь?

– Самостоятельно…

– Удивил ты меня, Никита, – признался Слава. – Только не понимаю, почему ты такой скрытный? Вот сходим еще в церковь, выясним с этим хором…

– А чего выяснять? – воспротивился Ушаков. – Платят, вот и пою…

– Как ты не понимаешь, это самый щекотливый вопрос.

В Малоархангельске имелись две церкви, при въезде в город и на базарной площади, которая называлась собором.

– Ты поешь в соборе? – осведомился Слава. – Попа там как зовут?

– А зачем тебе поп?

– Ты же с ним договаривался?

– С регентом, с регентом, регент хором заведует, а не поп.

– А где его искать?

– В церкви небось торчит, он любит церковь.

– Что он – верующий?

– Какой там! Верит в одну музыку!

Василий Савельевич Крестоположенский, регент Малоархангельского собора, и в самом деле был человек замечательный. Сын дьячка из глухого бедного прихода, недоучившийся семинарист, призванный в царскую армию, он попал на турецкий фронт и потерял там обе ноги. Вернувшись в родное село, создал в селе хор, после чего настоятель Малоархангельского собора переманил его в город.

В незапертой церкви полумрак, полосы рассеянного света врывались в верхние окна, тускло блестела позолота.

Крестоположенского нашли у левого клироса, безногий человек на ступеньке алтаря сортировал рукописные ноты, лицом он походил на старого солдата, а разговором на старого учителя.

– Мы к вам, Василий Савельевич… – Ушаков представил своего спутника. – Секретарь уездного комитета комсомола товарищ Ознобишин.

– Тоже по примеру своего коллеги хотите поступить в хор? – пошутил Крестоположенский.

– Вроде бы нет, – усмехнулся Слава. – Наоборот, хочу изъять своего коллегу из вашего хора.

– Ни в коем разе! – встрепенулся Крестоположенский. – Сами не понимаете, чего хотите.

– А как вообще-то он к вам попал?

– Простее простого, – объяснил Крестоположенский. – Смотрю как-то во время всенощной, стоит молодой человек. В другой раз смотрю, опять он. И не то, чтобы молится, все внимание хору, и даже будто подпевает. Подозвал, спрашиваю – пением интересуетесь или барышнями, у нас барышни тоже в хоре поют. Нет, говорит, пением, я пение очень люблю. А попробовать не хотите? Колеблется. Пришел на спевку, еще раз пришел, потом точно чего-то испугался, а я поговорил с протоиереем, назначили ему вознаграждение…

– А вы понимаете, что это такое? – перебил Слава. – Комсомолец поет за вознаграждение в церковном хоре!

– А он не за вознаграждение, – возразил Крестоположенский. – Из любви к искусству.

– Но ведь деньги получает?

– Не столь это важно, поет потому, что не может не петь, потому что талант.

– Уж и талант? – усомнился Слава.

– Редчайший голос, высокий тенор, тенор-альтино, такие голоса один на тысячу.

– Да поймите же, комсомолец поет в церкви за деньги!

– Так пусть поет бесплатно, – предложил Крестоположенский. – Если это вас больше устраивает.

– Нас это вообще не устраивает.

– Но ему хочется петь, – настаивал Крестоположенский.

– Тебе хочется петь? – спросил Слава Никиту.

– Нет, бесплатно я петь не буду, – мрачно пробормотал Ушаков. – И вообще больше я не буду петь…

Выйдя из церкви, Слава с недоумением уставился на Ушакова.

– А как же он дирижирует? Ведь он же вам по колено?

– А его ставят на табуретку, – объяснил Ушаков. – Человек может приспособиться к чему угодно.

Слава повел Ушакова ужинать, и хотя над ним нависла угроза исключения из комсомола, говорил он не о себе и даже не о музыке, он заговорил о Востоке. Политическая история народов Индии, Индокитая, Индонезии увлекала его, оказывается, еще больше, чем музыка.

За окном шелестели малоархангельские липы и клены, кто-то играл на гармошке, а Ушаков рассказывал о забастовках в Калькутте и Бомбее, об учиненной англичанами бойне и, с уважением отзываясь о махатме, – он знал, «махатма» – значит «великая душа», так индийский народ называл Ганди, – говорил, что нет надежды на то, что кампания гражданского неповиновения освободит Индию от колонизаторов…

Внезапно оборвав себя на полуслове, Ушаков сказал, что ему пора, и ушел.

А Слава, оставшись один, долго не засыпал, дивясь тому, как раскрылся перед ним за один день Никита.

Трудно было представить как сложится его жизнь…

А Никиту Ушакова ожидала удивительная судьба! Он хотел поступить в Институт востоковедения и поступит туда. Подружится с обучающимися в Москве индусами, и они уговорят его уехать в Индию, где он будет преподавать русский язык, обучать индийских юношей читать Ленина. Потом вступит в Индийскую коммунистическую партию и очутится в самой гуще политической борьбы. Иногда от него будут приходить письма – матери, сестре, товарищам по институту. Потом переписка оборвется, и лишь спустя много лет станет известно, что он погиб в борьбе за освобождение Индии. Удивительная судьба крестьянского паренька из-под Малоархангельска!

А пока что уездный комитет комсомола обсуждает персональное дело Ушакова.

Его осуждают за то, что он связался с артелью мещан, арендующих фруктовый сад у горсовета, что за плату вскапывал огороды, за участие в Церковном хоре…

Впрочем, согласен с этим и сам Ушаков.

Ознобишин тоже осуждает Ушакова, но говорит и о том, какой это ценный и талантливый человек…

Франя Вержбловская даже пожалела Никиту:

– А почему бы не создать хоровой кружок при клубе?

Железнов пошел дальше:

– Попросим отдел народного образования оплачивать Ушакову из средств, ассигнованных на внешкольную работу…

Ушаков сидел расстроенный и счастливый, выговор он заслужил, но снисходительность товарищей говорила о многом.

И только в конце заседания Коля Иванов спросил:

– А все-таки, ребята, кто же написал эту анонимку?

– А ты как думаешь? – обратился Железнов к Ушакову.

– Не знаю, – искренне признался Ушаков. – Ни на кого не могу согрешить.

– А все-таки? – настаивал Иванов. – Неужели у тебя нет врагов?

Ушаков задумался.

– Пожалуй, что и есть…

И дал достойный и правильный ответ:

– У меня те же враги, что и у Советской власти.

32

Точно руки обиженных женщин, тянутся хрупкие ветви кленов, трепещут в воздетых кверху руках желтые и розовые платочки, а ниже поникли кусты шиповника, листва облетела, но еще блестят на солнце покрытые лаком оранжевые ягоды, будто кораллы развешаны на ветвях, а еще ниже островки повядшей серо-зеленой травы, пахнущей зверьем, лесом, изморозью. Последние причуды осени.

Федосей приколачивает у крыльца отставшую дощечку – тюк-тюк по гвоздику, тюк-тюк по гвоздику…

Вот уж кто заботится о сохранности астаховского дома, будто век ему в нем коротать!

Нет, чтобы подумать о себе, – полураздет, полуразут, ведь зима на дворе…

– Боишься, Федосыч?

– Кого?

– Зимы, Федосыч.

– А чего ее бояться? Смена времен…

Слава в Успенском, получил недельный отпуск «по семейным обстоятельствам» – «надо повидаться с мамой, тысячу лет не видел», – да и, кроме мамы, есть с кем еще повидаться, а сам все говорит и говорит с Федосеем…

Вошел в дом, в комнату, где жили мама и Петя, мама сидела за столом, проверяла тетради.

– Откуда ты?

– Приехал повидаться с тобой.

– Но ведь и не без дела?

– Без дела!

Он приник к матери, поцеловал руку, потерся головой о ее волосы…

– Надолго?

– На неделю.

– Ты давно не баловал нас с Петей своим присутствием…

Какая мама хрупкая и трогательная! Он давно уже перерос маму, впрочем, не так давно, – давно ли он вместе с мамой цеплялся за вагонные поручни, и мама умоляла пассажиров пожалеть замерзшего ребенка…

– Ну а как вы?

– Как видишь, живем.

Мама не вдавалась в подробности.

Достал из портфеля коробку конфет и бутылку сухого крымского вина – скромные дары нэпа, появлявшиеся иногда в Малоархангельске.

Мама укоризненно покачала головой:

– Ты бы лучше купил себе носки.

– Петя на хуторе?

– Как всегда.

– Кто вместо Ивана Фомича?

– Евгений Денисович, сразу же занял его квартиру.

– Ирина Власьевна уехала?

– Еще летом.

– А как он с тобой?

– Вежлив и равнодушен.

Разговаривали обо всем и ни о чем, перескакивали от предмета к предмету.

– Мама, я пройдусь?

– Ну вот, а говорил, что приехал к нам.

Заходит к Тарховым. Отец Валерий возится в огороде. Соня играет на старом клавесине. Нина читает.

Идет навестить Введенского. Дверь забита крест-накрест досками. Уехал? Слава об этом еще не слышав.

Не выдерживает и заходит в исполком, хотя дал зарок не появляться попусту в исполкоме.

Там мало что изменилось, за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, а за столом Быстрова Данилочкин.

– Прибыл порастрясти наш молодятник? – спрашивает Данилочкин.

– Да нет, Василий Семенович, – отвечает Слава. – Отпуск, приехал повидаться с мамой. Погуляю немножко, отосплюсь.

– Добро, – соглашается Данилочкин. – Да и за девками пора уже тебе бегать, эвон как вымахал, был воробьем, а стал соколом.

– Ну какой из меня сокол, – смеется Слава.

Однако он не избегает встреч, нет, не с девками, а со старыми товарищами, заходит к Ореховым, к Елфимовым, к Кобзевым, все уже повзрослели, у каждого свои интересы, но с Ознобишиным говорят охотно и откровенно.

Вечером мама отпраздновала приезд Славы, вернулся с хутора Петя, сели за стол втроем, откупорили вино, разлили по чашкам.

– Я даже вкус вина забыла, – сказала мама.

Утром Петя позвал Славу на хутор:

– Походим по саду, поможешь перебрать яблоки.

– Попозже, – сказал Слава. – У меня в Успенском дела.

Павел Федорович выглядел пришибленным, еще сильнее пожелтел лицом. Зато Марья Софроновна располнела еще больше.

– Завтракать с нами, – пригласила Марья Софроновна.

Слава отказался:

– Меня Сосняков ждет.

Соснякова помянул ради отговорки, но тот сам неожиданно пожаловал к Астаховым.

– Слав, чего ж ты, второй день здесь, а в волкомол не заходишь?

Волкомпарт и волкомол помещались уже в разных комнатах, дядя Гриша нашел себе вдову, переселился, в его половине расположился волкомпарт, а волкомол остался в старом помещении.

– Просторно стали жить, – похвалил Слава.

– Полный порядок, – самодовольно подтвердил Сосняков.

Новый стол в волкомоле, новые стулья и незнакомая девица с русой косичкой и в белой блузочке.

– А это кто?

– Технический секретарь.

– Откуда?

– Из Коровенки, Таня Савичева.

– Что-то не помню.

– А мы ее недавно приняли в комсомол.

При Ознобишине технического секретаря не было, сам справлялся со всей канцелярщиной, волкомол при нем часто бывал на замке, а теперь, видно, девчушка эта сидит здесь весь день.

– На какие шиши ее содержите?

– За счет волнаробраза, числится уборщицей школы.

– Дела наши хочешь посмотреть? – Соснякову явно хотелось похвастаться своей канцелярией. – Дай-ка, Таня, папочку с протоколами.

Таня распахнула дверцы шкафа, этого, должно быть, и хотел Сосняков, все дела разложены по полочкам, по папочкам, полный порядок.

Протоколы Слава не стал смотреть, заговорил о том, что его больше всего волновало.

– Что-то от тебя комсомольцы бегут? – упрекнул он Соснякова.

Тот хмыкнул.

– Случайные люди, настоящие никуда не денутся.

И в чем-то прав, те, кто держится за комсомол, не будут манкировать собраниями или месяцами не платить членские взносы, Сосняков наводит в своем хозяйстве порядок.

– Ты надолго? – спросил Сосняков.

Слава соврал:

– Завтра или послезавтра уеду…

– Значит, у тебя к нам ничего? – обрадовался Сосняков.

– Видимо, так…

Вечером Слава добрел до избы Денисовых, на крыльцо выбежала девчоночка лет десяти, худенькая, белобрысенькая, сестра Маруси, нетрудно угадать.

– Вам чего?

– Тебя как зовут?

– Верка.

Так же, как маму, хорошее предзнаменование.

Он решился:

– Маруся дома?

– Корову доит.

– А ты можешь ее позвать?

Хихикнула. Смешливая какая. Нырнула в сени, и Слава с ужасом услышал, как она еще в сенях закричала детским пронзительным голоском:

– Маруська, слышь, тебя жених спрашивает!

Слава готов сквозь землю провалиться, и убежать невозможно…

И вот появилась Маруся.

На ней розовая кофта, черная юбка и черные туфли, значит, принарядилась, летом женщины в селе ходили босыми.

Слава смотрел на нее во все глаза. Нельзя сказать, что очень красива. Узкое лицо, высокий лоб, коричневые вразлет брови, карие глаза, прямой нос, тонкие бледные губы… Нет, не особенно красива, но чем-то так мила, что Слава не представляет себе, что другая девушка может нравиться ему сильнее Маруси.

– Ты что сегодня делаешь вечером?

– Ничего.

– Может, пойдем… в избу?

– Там отец с матерью.

– А куда ж…

Вечер вступил в свои права, все погрузилось в тень, в темь, только на выгоне пела-разливалась гармошка, и девки, взвизгивая и вскрикивая, тараторили частушки.

– На реку, что ли, – сказала Маруся. – Там, кроме лягушек, никого.

Спустились к Озерне, нашли валун и полночи просидели на камне. У ног журчала река, постанывала вдалеке гармошка, лениво лаяли на селе собаки.

Слава решил поразить Марусю немыслимо красивыми стихами о жемчужных морях, быстрокрылых кораблях и дерзких капитанах, однако Маруся осталась к ним равнодушна, и тогда Слава осмелился ее поцеловать, Маруся ответила, Слава целовал Марусю, как маму, осторожно, нежно, почтительно, а Маруся целовалась отрывисто, торопливо, едва прикасаясь губами, как целовала иконы, когда, будучи девочкой, прикладывалась к ним в церкви.

Когда они поднялись к избе Денисовых, розовая кромка зари занималась уже над горизонтом.

Маруся закинула руки за голову, потянулась.

– Ой, до чего ж мы с тобой… – Не договорила, поднялась на крыльцо. – Иди, заря. Скоро мне корову выгонять.

Дома его встретил Петя…

На этот раз он увел Славу с собой.

До Дуровки, деревни, где находится хутор Астаховых, две версты, хозяйничает там Филипп Егорыч, двоюродный брат Павла Федоровича. В Успенском он не показывается, он у Астаховых вроде приказчика, ничто ему не принадлежит, но за хозяйство радеет, как за свое собственное, а Федосей и Петя – работники при нем.

– Что ж, так и будешь весь век батрачить на Павла Федоровича? – спрашивает Слава.

– Зачем? – рассудительно говорит Петя. – Годик погожу, поеду учиться.

– А в комсомол не думаешь вступать?

– Погожу еще…

Петя не любит спешить.

Филипп Егорыч встречает братьев у плетня.

– Здоров, Николаич, пришел пособить?

Пустынно на хуторе Астаховых, в прежние годы осенью народа здесь бывало полным-полно, а сейчас и землю поурезали, и скота поубавили, теперь втроем все дела переделать можно.

– Ты, Петь, яблоками займись, – распоряжается Филипп Егорыч. – Что в лежку, что в мочку, а что свиньям.

Яблоки уже обобраны, редко-редко где засветится среди красно-желто-бурой листвы золотое яблочко, эти яблоки самые вкусные, самые спелые, Петя стряхивает такое яблоко и дает брату.

Такие яблоки колются на зубах, и брызжет из них сладкий душистый сок.

Во всем мире сейчас осенняя тишина, в воздухе носятся паутинки, и лишь воробьи кричат за забором.

– Скучно без тебя, – вдруг признается Петя. – Разведет нас с тобою жизнь… Пойдем, однако, а то Филипп заругается.

Вернулись на широкий двор, больше похожий на луг, так он огромен, в глубине тяжелые рубленые амбары, в одном из них даже печь сложена для обогрева, в этот амбар прячут на зиму ульи, и во всех амбарах грудами навалены яблоки.

Яблоки надо перебрать, отобрать лучше, без пятен, без вмятин, одно к одному, настелить соломы, уложить в зимнюю лежку.

Пошли за соломой, Слава выхватил из копны два снопа, еле донес, а Петя усмехнулся, растянул по земле сложенную вдвое веревку, наложил видимо-невидимо снопов, связал петлю и волоком притащил полвоза.

Сели в разных углах, – яблоко за яблоком, ряд за рядом – пошла работа. Перебрали румяный штрейфлинг, взялись за антоновку, золотисто-зеленую, душистую, – нет лучше яблока в средней полосе России! И антоновка легла ряд в ряд…

Слава перебирал яблоки и посматривал на Петю. Хорошего брата послал ему бог! Папа и мама у них честные и добрые, и брат у него такой же.

– А есть ты хочешь? – спрашивает Петя.

Ведет Славу в сторожку к Филиппу Егорычу, сам достает из печи чугунок, нарезает хлеба, наливает в миску похлебку, – он и накормил Славу, и напоил чаем с медом и яблоками, и все с Петей было так хорошо и ладно, как редко бывает в жизни.

А к вечеру, собираясь обратно в Успенское, Слава набил полную пазуху самыми красивыми, самыми сладкими яблоками.

Возле Денисовых остановился.

– Ты иди, – сказал он Пете. – Я задержусь.

Взбежал на крыльцо, и опять навстречу выскочила Верка, но не спросила уже ни о чем, и тут же вышла к нему Маруся.

– Тебе, – сказал он, выкладывая из-за пазухи яблоки.

Она вернулась в избу, угостила сестер, а потом они опять сидели у реки и целовались.

Так Слава и провел время – день с Петей, вечер с Марусей…

А потом… потом приходилось уезжать в Малоархангельск и возвращаться к борьбе за дело пролетариата.

Он уже совсем собрался в дорогу, когда пришел Сосняков.

– Что ж ты меня обманул? – упрекнул он Славу. – Знай я, что ты здесь, мы бы тебя использовали…

Запряженная в тарантас, стояла у крыльца лошадь, отмахиваясь хвостом от осенних жигалок.

Побежали назад клены, взмахнули желтыми и розовыми платочками…

Последним, кого Слава видел в Успенском, были не мама, не Петя, не Маруся, а неприветливый хромой Сосняков.

«Горе с ним расхлебывать можно, – думал Слава о Соснякове, – а счастье прячь от него в себе…»

 
Как счастье медленно приходит,
Как скоро прочь от нас летит!
Блажен, за ним кто не бежит,
Но сам в себе его находит!