Текст книги "Двадцатые годы"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 52 страниц)

30

На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович в отлучке, опять уехал в Куракинскую волость, не могут там угомониться эсеры, все время будоражат мужиков, едва не сорвали весенний сев, «чего, мол, зря сеять, все равно все отберут», и теперь мужики грозили неуплатой продналога: «Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не пошлют, а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны». К тому же у местных эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так и телеграмму в Москву, и оттуда строжайшее указание: «Не допускать, исправить, наказать виновников беззаконий». У всех еще в памяти тамбовское восстание, Антонов убит, а кулацкие шайки еще бродят в тамбовских лесах. Шабунин часто ездит в Куракино – Слава всегда удивляется этому человеку: как бы он ни был возмущен или разгневан, никогда не поднимет голоса, не пригрозит, говорит мягко, убедительно, даже ласково, этот наставник посерьезней Быстрова.

А что касается Кузнецова… Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит.

– Садись, Ознобишин, – скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: – Что это там у вас происходит в Луковце?

А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация…

О том и говорит Кузнецов:

– Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке.

– Мы собираемся туда, – оправдывается Слава. – Примем меры, расшевелим…

– А удастся? – спрашивает Кузнецов. – Что-то я сомневаюсь!

– Почему же? – бодро возражает Слава. – Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных…

– И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?

– Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?

– Он самый.

– Так он уже утонул.

– А о Водицыне слышал?

– Нет.

– Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный…

– Почему был?

– А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.

Слава не улавливает связи между этими случаями.

– А сколько всего комсомольцев в Луковце?

– Слабая организация, человек тридцать.

– А было?

– В начале года человек шестьдесят.

– Куда ж половина подевалась?

– Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.

– А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?

Слава думает, мучительно думает: один утонул, другой умер от неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула.

– Так вы думаете…

– Я ничего не думаю, – коротко отрезал Кузнецов. – Если бы хоть малейшее подозрение, расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул – это утонул, а болезнь… Люди умирают от болезней? И все-таки что-то нас тревожит. Опять же, ехать с каким-либо обследованием бесполезно, да и не скажут никогда луковские мальчишки мне или Афанасию Петровичу, к примеру, что они на самом деле думают. Вот и решили попросить тебя съездить в Луковец. Ты комсомольский руководитель, приехал по делам, клуб посмотреть, школу… Пообщайся с ребятами, поинтересуйся, чем дышат, вернешься, поделишься с нами своими впечатлениями.

Маловероятно, чтобы смерть двух парней могла побудить их сверстников бежать из комсомола…

– Хорошо, я съезжу в Луковец, – послушно говорит Слава.

– Завтра.

– Хорошо, – говорит Слава.

– А оружие у тебя есть? – заботливо спрашивает Кузнецов.

– Есть у меня наган, – говорит Слава. – Только я не очень…

Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся.

– Все-таки захвати револьвер с собой, – советует Кузнецов. – Мало ли что…

На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор, сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил на минуту домой, прихватил портфель с наинужнейшей литературой, сунул вниз под книжки наган, сверху на сменку чистую рубашку и затрусил по заданному маршруту.

Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая солома крыши, и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие, какая уж там работа, какое там кипение страстей, живи себе потихоньку и не мешай жить другим…

На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по белому: «Волостной комитет РКП(б)», а ниже приколочена гвоздиком картоночка: «Волком РКСМ».

В обоих волкомах ни души, на двери увесистый замок, как на амбаре с зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава.

Потрусил Слава на своей таратайке искать сельсовет – палисадник с кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко, на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками.

– Мне бы председателя…

– А вы кем будете?

– Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола.

– Это вы насчет чего?

– Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека…

– Спектаклев у нас давно уже не было.

– А комсомольцев у вас много?

– Ну, этих много, человек десять, должно.

– Как бы мне их найти?

– А вы сами лично кем же являетесь?

– Я секретарь. Секретарь уездного комитета.

– Значит, приехали направлять наших?

– Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить.

– Понятно.

– А пока бы мне на квартиру куда-нибудь.

– И это можно.

Один из мужиков поехал с ним по селу, остановил лошадь перед белым-белым домом, еще более белым, чем сельсовет, окна в нем чернели, как проруби.

– Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор.

– Спросить бы сперва…

– Вам говорят, заходите.

Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички.

– Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась.

Провожатый из сельсовета распрощался:

– Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев… Славу покормили: щи, каша, молоко.

– Не прогневайтесь, не ждали гостя.

– Не знаете, комсомольцев на селе много?

– Какие у нас комсомольцы!

От деда и бабки толку мало.

– Пойду пройдусь.

– В садочек пройдитесь, у нас там благодать.

Слава осматривает двор, а за сараем сад, не садочек с четырьмя яблоньками и рядком вишневых кустов, а настоящий большой сад со множеством обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами вдоль канав. Жара спала, а медовый аромат плывет еще над курчавой травой. Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть…

Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу.

– Вы куда? – услышал он сипловатый голос.

Хозяин избы в ситцевой рубахе и суконных синих портках, притулясь у двери, посматривал на гостя с неодобрением, да и в сиплом его голосе тоже звучало неодобрение.

– Хочу пройтись.

– Отдохнули бы лучше, постелили бы мы вам постельку, утро вечера мудренее.

– Да вы что! – снисходительно возразил Слава. – Я с курами вместе не ложусь.

– Как знаете, как знаете…

Слава шел по малонаезженной деревенской улице.

Навстречу деваха, в белой кофте с оборочками, в широкой раздувающейся юбке.

– Здравствуйте!

– Здрасьте…

– Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть?

Слава знает, что есть, но это на всякий случай, знает ли девушка, что есть у них на селе ячейка.

– Чего ж ей не быть!

– А поблизости кто из комсомольцев живет?

Пытливый взгляд.

– А вы сами откудова?

– Из уезда я, из уездного комитета.

– У нас много комсомольцев.

– А сама не комсомолка?

– Нет… – Оглянулась по сторонам, негромко: – Комсомолка.

– А тебя как звать?

– Давыдова я, Стеша.

– А меня – Слава. Ознобишин. Может, слышала?

– Нет.

– Куда ж торопишься?

– На ганок.

– Какой ганок?

– Ну, в хоровод, на выгон.

– А мне можно?

– Кто вам не велит! – Опять оглянулась по сторонам. – Только вы сами по себе…

– А комсомольцы там тоже собираются?

– Отчего ж!

Так и дошли до выгона: впереди мелким шажком Стеша Давыдова, а чуть поодаль Слава.

На буром бревне, брошенном на лугу, сидели, прижавшись друг к другу, девушки – восемь? десять? – Слава не успел сосчитать, они разом вскочили навстречу Стеше, засмеялись, принялись тараторить; парни стояли в стороне, их поменьше, один из них лениво перебирал лады двухрядки.

Слава пошел к парням, не очень-то хорошо умел он затевать разговоры, однако деваться некуда.

Поздоровался, спросил:

– Комсомольцы среди вас есть?

– А вам к чему? – поинтересовался гармонист, потом ответил: – Ну, скажем, я, и что?

– Да ничего, – сказал Слава. – Приехал проверить, как тут у вас культурная работа ведется.

Кто-то из парней засмеялся.

– Здесь самое место для проверки, – сказал гармонист. – Каждый вечер танок, сперва припевки, а потом танцы.

– А мне можно в компанию?

– Почему ж нельзя, коли не скучно, – сказал еще кто-то из парней. – Вона сколько девок на выданье!

Девушки частили припевки, гармонист лениво подыгрывал.

 
Не ходи, маманя, в баню,
Мой миленок тут как тут,
Пока сходишь, мама, в баню,
Меня со двору сведут!
 

Слава сел на край бревна.

Ближние избы тонули во мраке, месяц серебрился в облаках, от садов несло свежестью.

К Славе подсел худенький паренек, похоже, еще более застенчивый, чем Слава.

– Вы зачем к нам?

– Проверить культурную работу, – отвечал Слава. – Библиотеку. Драматический кружок…

– Нет у нас культурной работы, – тихо сказал паренек. – И не будет.

– Почему не будет? – спросил Слава. – Тебя как зовут?

– Василий, Вася, – назвался он. – Давыдовы мы, брат я Стешке Давыдовой.

– А почему не будет?

– Старики не позволят, – сказал Вася. – Нашей Стешке не миновать уходить из комсомола. Не уйдешь из комсомола, говорят родители, никакого приданого за тобой не дадим.

– Ну и пусть не дают, – сказал Слава. – Обойдется и без приданого.

– Нельзя, – жалостно сказал Вася. – Кто ж возьмет без приданого?

Девки все пели и пели, не столько даже пели, сколько выкрикивали отдельные слова.

Слава вдруг решился, обстановка к тому располагала, сидели они с Васей в стороне, никто им не мешал.

– А с чего это Прохоров утонул? А потом Водицын…

– Не знаю. Судьба.

Гармонист заиграл веселее, с переливами, девушки танцевали краковяк, отводя локти назад, притопывая каблучками.

– Знаете что? – сказал вдруг Вася. – Поезжайте-ка вы завтра обратно, а?

– Чего так? – удивился Слава. – Я у вас поживу.

Он поежился от ночной сырости.

– Пойду, – сказал он, на душе у него стало вдруг тревожно и смутно, и он пожалел, что оставил наган в портфеле. – Одному тут идти неопасно?

– Зачем, ребята у нас добрые, – сказал Вася. – Я вас маленько провожу.

Месяц скрылся в облаках, по сторонам шелестели деревья.

Слава пытался расспрашивать своего спутника, кто и как живет здесь, в Луковце, почему такая вялая у них организация, но Вася не знал или не умел объяснить, отделывался короткими ответами «не знаю» да «не знаю», и неожиданно, ни с то ни с сего сказал:

– В темноте у нас не убьют, ночью смерть вроде убийства… – Помолчал минуту-другую и сказал: – У нас если убьют, так при солнце, чтоб ни на кого ничего не подумали… – И оборвал разговор: – Вон ваша изба, идите. – И отстал, свернул в сторону.

Не хотелось Славе возвращаться в избу, а куда денешься? Постучал.

Открыл дед.

– Загулялись…

Зачиркал спичкой, засветил лампу, постель гостю постлана на нетопленой лежанке, на столе крынка и тарелка, прикрытые рушником.

– Поужинайте молочком с оладьями.

Есть не хотелось. Слава поблагодарил, положил под подушку портфель, лег, старик тут же задул лампу, Слава осторожно сунул руку в портфель, наган на месте, стало поспокойнее.

А тоска все не проходила, чудилась опасность, казалось, кто-то сидит в углу…

Проснулся он от яркого света, раннее летнее солнце лило сквозь стекла радостное розовое сияние, от ночных страхов не осталось следа, старики хозяева еще спали, и сейчас Слава понимал, что никакой многозначительности в покашливаниях старика не было. Спать не хотелось, уж очень великолепно сияло утро. Слава тихо спрыгнул с лежанки, вышел в сени, умылся под рукомойником, пошел в сад, сейчас, пока не наступил рабочий день, хорошо побыть с природой наедине.

Липы распушились в небе, и под сенью царственных красавиц тянулись вверх высокие вишневые деревья, на верхушках которых заманчиво алели крупные ягоды. Невозможно сдержать искушение, да и кто в шестнадцать лет удержится от такого соблазна! Слава забыл, что он ответственный работник уездного масштаба… Мальчишка, которому в пору обтрясывать чужие яблоки и общипывать чужие вишни! Да и не так уж он накажет своих хозяев, если нарвет горсть-другую…

А как залезть?

До веток с ягодами с земли не дотянуться, стволы тонковаты, полезешь – обломятся, а ягод хочется!

Полез Слава на липу, выбрал, что поближе к вишням, с ветки на ветку: выгнулся, зацепить, притянуть…

Жужжат пчелы, чирикают невидимые птахи, солнце льется сквозь зелень, такой замечательный день, все хорошо и светло…

И вдруг – голоса! Мужские бранчливые голоса. Откуда они доносятся? Из-за сарая?…

Еще заглянет кто-нибудь в сад! Вот когда Слава вспомнил, что он секретарь укомола. Залез в чужой сад рвать вишни… Лишь бы не заметили! Слава подтянулся повыше, спрятался в листву, благо она густая-густая…

Даже дыхание сдерживает, точно могут услышать!

Так и есть, идут…

Пятеро или шестеро, солидные дядьки, бородатые, усатые, серьезные такие, и с ними старик хозяин. У двух или трех веревки в руках…

Чего они ищут?

Идут между яблонь, заглядывают в канаву…

– Да здеся он, здеся, куды ему деться, – бормочет дед. – Не ходил он на улицу, я б уследил…

О ком это он?

«Да это же обо мне, – думает Слава. – Зачем я им понадобился?»

– Да где же он? – сердится один из мужиков на хозяина. – Язви тя в душу, не мог присмотреть!

– Да здеся он, в саду, куды ж ему деться, убей меня бог.

Слава прижимается к стволу.

Он начинает понимать Кузнецова: Прохоров утонул, Водицын помер от неизвестной болезни, на селе тишина, комсомольцы боятся назваться комсомольцами, нападет какая-нибудь хворь и на Славу…

«А если меня найдут?» – думает он.

Надо было захватить с собой наган, хоть какая-то все же защита…

У двух мужиков в руках оброти.

– Да где ж ён?

– А ты за кусты глянь!

– Вот тебе и добыли!

– Была бы оброть, а коня добудем!

Это его ищут, и оброти для него припасли, накинут через голову, и конец тебе, товарищ Ознобишин…

Его ищут по всему саду, заглядывают через забор, но никто не догадывается поглядеть вверх, поискать меж ветвей.

Молчи, Ознобишин, не дыши!

– Упустил ты его, старый черт, – говорит кто-то.

– Куда он денется! – говорит другой. – Лошадка его на месте.

Гурьбой уходят обратно за сарай, голоса стихают…

Но ты молчи, молчи, не шевелись, можешь не можешь, а продержись до вечера, ночью выберешься…

Однако он не белка, не так-то просто прокуковать на ветке весь божий день!

Время тянется медленно, не слышно больше ничьих голосов, должно быть, ушли, ищут по другим местам.

Кузнецов как в воду глядел. Мешал этим мужикам Прохоров, мешал Водицын, теперь приехал будоражить людей какой-то ферт из Малоархангельска…

Кто-то прыгает с забора!

Да это Васька! Тот самый Василий, что провожал его ночью…

Слава не дышит.

Васька осторожно слоняется по саду.

– Эй, ты… Как тебя… Ознобишин! Славка!… Покажься…

Зовет, но совсем негромко, точно сам таится.

– Да не бойся ты…

Эх, была не была, нельзя всем не верить!

Слава осторожно раздвигает ветви, просовывает сквозь них голову.

– Чего тебе?

Васька замирает, кажется, он перепуган еще больше, чем Слава.

– Убивать тебя приходили!

– Я пережду.

Не надо бы это говорить, вдруг выдаст?

– Ты что? Найдут, догадаются, уходить надо.

– А как лошадь вывести?

– Догонят тебя с лошадью…

Василий Давыдов… Вчера секретарь укомола понятия о нем не имел, а с сегодняшнего дня запомнит на всю жизнь.

– Убьют они нас с тобой…

Василий боится, по нему видно, он и не скрывает этого, и все же пришел спасать.

– Что же ты предлагаешь?

– Покуда те по селу рыщут, конопляниками до ложбинки, а там в рощу – и давай бог ноги!

– Запутаюсь…

– А я тебя провожу.

Василий рискует головой.

Стеной стоит конопля, темно-зеленая, густая, укрытие для ухажеров и дезертиров!

Страх подгоняет, а осторожность придерживает, пробираются не спеша, заметить их в зарослях конопли невозможно.

Ложбинка.

Вся на виду, да ничего не поделаешь.

– Теперь беги…

Василий хлопает Славу по плечу и уползает подальше в коноплю.

Слава бежит, открыто бежит, самое опасное перебежать ложбину, но вот и поросль молодых дубков, и орешник, и, продираясь сквозь кусты, бежит Слава, Луковец позади, уже далеко позади, а в соседнюю деревню охотники за черепами не сунутся.

Все-таки он старался держаться в тени, страх сильнее разума, старался идти не по самой дороге, а по обочине, чуть что – и в кусты!

Слава проходит какую-то деревеньку, доходит до Губкина. Здесь ни прятаться, ни скрываться незачем, здесь его знают, и он всех знает, ему находят подводу, и к вечеру он въезжает в Малоархангельск.

Сразу в уездный комитет партии!

Идет к Кузнецову, заглядывает по пути в приемную, там посетители, суета, значит, Шабунин вернулся, но посылал Славу Кузнецов, перед ним и нужно отчитаться о поездке.

Кузнецов за столом, обложенный книгами, сочиняет очередной доклад.

– Вернулся? – спрашивает Кузнецов. – Что-то скоро?

Ознобишин улыбается – сейчас улыбается, а утром было не до улыбок.

– Пришлось поторопиться.

– Так много неотложных дел в укомоле? – не без иронии спрашивает Кузнецов.

– Да, пожалуй, что и в укомоле, – соглашается Слава.

– А что в Луковце? – интересуется Кузнецов. – Удалось что-нибудь прояснить? Что говорят?

– А ничего не говорят.

– Так-таки ничего?

– Ничего.

– Похоронили и забыли?

– Похоронили, но не забыли. Молчат.

– Что-то ты загадками говоришь.

– Убили Прохорова и Водицына.

Кузнецов недоверчиво смотрит на Ознобишина.

– Ты рассказы о Шерлоке Холмсе читал?

– Читал.

– Суток не провел в Луковце, а уже во всем разобрался.

– Чего уж разбираться, коли меня самого убить хотели.

– Тебе не показалось?

– Чего уж казаться. Пришли душить. Открыто, утром…

Кузнецов обе руки на стол, вонзил глаза в Ознобишина:

– Ну-ка, ну-ка…

Слава рассказал все, как было.

Кузнецов помрачнел.

– Значит, не обмануло нас наше чутье… – Он ласково посмотрел на Ознобишина. – Молодец! Что думаешь дальше?

– Завтра посоветуемся, пошлем туда человек четырех, свяжемся с волкомом партии, пусть займутся…

– Правильно, – одобрил Кузнецов. – Мы тоже подскажем волкому.

– А что касается гибели Прохорова…

– Что касается Прохорова и Водицына – это уж не твоя забота. Ваше дело – наладить массовую работу, а по части преступлений найдутся специалисты покрепче. Посоветуемся еще с Афанасием Петровичем, а пока иди к себе, поговори с ребятами…

Слава взялся за ручку двери.

– У меня там лошадь осталась.

– Лошадь не пропадет.

Слава замялся.

– Ну что еще?

– И наган.

– Разве он не при тебе?

– В портфеле остался, у этого самого старика, где я ночевал.

– Как же это ты? – упрекнул Кузнецов. – Придется тебе объясняться с Семиным.

В крохотном кабинетике Ознобишина собрались работники укомола: Железнов, Ушаков, Иванов, Решетов.

– Где ты пропадал? – спросил Железнов. – Ты ведь утром еще уехал из Луковца?

– А ты откуда знаешь? – удивился Слава.

Ушаков усмехнулся:

– Слухом земля полнится.

– Потому что часа два назад приходил парень с конного двора, – объяснил Железнов. – Привели, говорят, лошадь, на которой ваш секретарь ездил в Луковец, сам куда-то уехал, а лошадь и портфель оставил, вот они и прислали твой портфель.

Слава схватил портфель, щелкнул замком и облегченно вздохнул – наган на месте.

– Как съездил? – спросил Железнов. – Рассказывай.

А Слава не знал, что рассказывать и что не рассказывать. Кузнецову он изложил все, что было, укомпарту он обязан был все рассказать, а сейчас его вдруг покинула уверенность в том, что Прохоров и Водицын убиты и что собирались убить его самого, не поспешил ли он свои предположения выдать за действительность? Истину установит Семин, и стоит ли заранее настораживать своих товарищей?

– Выпал у нас Луковец из поля зрения, захирела организация, надо туда направить крепкого работника, завтра обсудим…

– А зачем откладывать? – сказал Коля Иванов. – Пошлите меня!

– Завтра, завтра, – повторил Слава, прижимая к себе злополучный портфель. – А сейчас по домам, жрать хочу…

Иванов вышел вместе с Ознобишиным, все уговаривал послать его поработать в Луковце.

Поужинали неизменной картошкой, да еще Эмма Артуровна расщедрилась, угостила Славу, а заодно и Колю киселем из купленных на базаре вишен.

Коля сидел у окна и делился со Славой впечатлениями от своих поездок по уезду, а Слава разбирал содержимое портфеля.

– На книги налегаем, а владеть оружием не учим ребят, – упрекал себя Слава. – Сколько комсомольцев погибло во время антоновщины из-за собственного неумения…

За окном стемнело, тускловато светилась лампочка, покачиваясь на засиженном шнуре, на столе, на стульях и даже на кровати валялись газеты и брошюры, на подоконнике черствые ломти недоеденного хлеба, над столом зеркало, в которое никто никогда не гляделся, пахло прелой травой, должно быть, в отсутствие Славы Эмма набила матрас свежим сеном.

– Действуем от случая к случаю, – сказал Коля. – А многое можно предусмотреть, комсомольские работники должны обладать даром предвидения.

Коля и не предполагал, что говорит о своем будущем, что именно он много лет спустя станет работником Госплана, этого он не знал, просто мечтал о будущем.

А Слава вертел в руках револьвер, и мысли его все чаще возвращались к утреннему происшествию.

– Не очень-то все предусмотришь, – возражал он Коле. – Неожиданно перед тобой появляется враг, ты целишься и не имеешь права промазать…

И, положив палец на гашетку, направил дуло пистолета на Колю…

Он не понял, как сорвался у него палец. Грохот выстрела слился с внезапно наступившим мраком. Лампочка лопнула, треск разбитого стекла слился с грохотом выстрела…

Сердце остановилось в груди Славы.

– Коля… – тихо позвал он в тишине, – Ты жив?

Страшная тишина.

Коля растерялся – и от выстрела, и от темноты. И вдруг засмеялся…

От неожиданности, от чувства облегчения, от сознания того, чего он только что избежал…

Смеялся все громче и громче, и ни он, ни Слава долго не слышали, как в дверь стучит Эмма Артуровна.

– Что случилось? Вячеслав Николаевич, что случилось? Товарищ Ознобишин, что случилось?

– Ничего страшного, перегорела лампочка. Найдется у вас запасная?

Скупая Эмма с перепугу отыскала где-то лампочку, и свет вновь вспыхнул.

Обоим, и Славе, и Коле, было не по себе, одному потому, что едва не был убит, а другому потому, что едва не стал убийцей.

– Ты прости меня, – сказал Слава.

– Ничего, – сказал Коля. – Случается.

Он охотно сказал бы Славе, что с оружием надо обращаться осторожнее, однако считал, что инструктору неудобно читать нотации секретарю.

Зато сам секретарь читал себе нотации всю ночь. Он не понимал, как решился направить револьвер на Колю. Ведь это только счастливый случай, что тот остался жив. А если бы не остался? Как тогда жить, сознавая, что ты убийца, что ты убил своего товарища…

«Боже мой, до чего несерьезно мы ко всему относимся, – думал Слава. – Играем в игрушки, которые вовсе не игрушки».

Чувство ответственности, ответственности перед собой, перед товарищами, перед обществом, возникло в глубинах его сознания. Он упрекал себя за то, что при нем не было револьвера, когда луковецкие мужики искали его в саду; если они действительно намеревались его убить, он мог бы оказать сопротивление, а сейчас, после происшествия с Колей, он думает совсем иначе. Хорошо, что он был безоружен, без револьвера его, конечно, легче было убить, ну а если бы убил он сам? Приехал в деревню представитель Советской власти и убил пришедшего к нему мужика – это убийство обязательно изобразили бы так, а не иначе. Какой резонанс вызвало бы это во всем уезде! Револьвер – это уже атрибут власти, а власть страшная и подчас разрушительная сила, ею надо уметь пользоваться. Надо уметь пользоваться даже игрушками!

Утром Слава отправился к Семину.

– Я уже все знаю, – сказал тот. – Меня вызывали в уком, разберемся. Ты лучше скажи, где это ты Оставил свой револьвер?

Слава вытащил наган из кармана.

– Для этого я и пришел, возьми его у меня.

– То есть как это возьми? – удивился Семин. – Ответственный работник не может обходиться без оружия.

– Уж как-нибудь обойдусь, – настойчиво повторил Слава. – Все равно я не умею стрелять.