Текст книги "Двадцатые годы"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

4

– Поедешь завтра, – сказал Данилочкин, строго глядя на Ознобишина, и заковылял к председательскому месту, он все чаще заменял в исполкоме Быстрова, тот свирепствовал, носился по волости из конца в конец, ни один дезертир не мог от него укрыться, хлеб находил, куда бы ни спрятали.

– Поедешь завтра за керосином, – повторил Данилочкин, садясь и покряхтывая.

Он ждал вопросов, но Слава молчал: ведь приказывал Быстров, а Быстрову Слава подчинялся беспрекословно.

– Отправитесь завтра чуть свет, Степан Кузьмич наказал послать в Орел тебя и Чижова. Егор все ходы и выходы в городе знает, только ему могут не дать, у него мошенство на роже написано, а украсть может, самого себя обокрадет, а ты и получишь и довезешь, под твою ответственность отдаем керосин, получите – глаз не спускай…

Слава так и не понял, кого имеет в виду Данилочкин – Чижова или керосин, впрочем, по существу, это было одно и то же.

– Довезем, Василий Семенович! – заверил Слава. – Куда он от меня денется!

– Ну то-то, – сказал Данилочкин. – Иди предупреди мать…

Чижов застучал кнутовищем в окно кухни еще затемно, переполошил Надежду, та сперва ничего не разобрала, перепугалась, заклохтала:

– Чаво? Каво?

Чижов захохотал.

– Давай своего барчука!

Но Слава не спал. С вечера прикорнул одетым, не любил, когда его дожидались.

Не спала и Вера Васильевна. Не могла привыкнуть к отлучкам сына.

Он с вечера предупредил мать:

– Завтра еду.

– Куда?

– В командировку.

– В какую командировку?

– В Орел.

– Зачем?

– За керосином.

– Неужели, кроме тебя, некого послать?

– Мамочка, это же как золото…

Слава зашнуровал ботинки – вместо шнурков все в деревне пользовались крашенной в черный цвет пеньковой бечевкой, – накрутил на ноги обмотки, натянул куртку, нахлобучил фуражку – и готов.

– Надень под куртку мою кофточку, замерзнешь…

– Ты что, мам, смеешься?

– Кофточка шерстяная…

На улице, хоть темно еще, заметно, что пасмурно, день обещал быть теплым, похоже, собирался дождь.

У крыльца стояла телега, запряженная каурой лошаденкой, спереди, свесив через грядку ноги, сидел Евстигней Склизнев, один из самых худоконных мужиков на селе, пришел его черед справлять трудгужповинность, Чижов топтался возле телеги.

– Егор Егорович, – взмолилась Вера Васильевна, – уж вы присмотрите за Славой…

– "Присмотрите", – насмешливо отвечал Чижов. – Вячеслав Николаевич начальник, а мы люди маленькие.

– А если дождь?

– Не сахарные!

– Егор Егорович!

– Не тревожьтесь, у меня с собой дождевик.

Мама ни в одну поездку не отправляет его без напутствий.

Слава обошел телегу, сел по другую сторону от Склизнева.

– Поехали, поехали, – сердито забормотал он.

Лошадь с места затрусила мелкой рысцой.

– Счастливо! – крикнул Чижов, прыгая на ходу в телегу. – Тронулись, что ли ча!

Склизнев молча вывернул телегу на середину дороги и хлестнул лошаденку вожжой, ехать ему не хотелось, только не властен он над собой.

– Ничего, Вячеслав Николаевич, не горюй, – промолвил Чижов снисходительно. – Доставлю тебя туда и обратно в целости и сохранности.

Чижов, как и многие другие в те поры, был личностью скрытых возможностей.

Подобно многим местным мужикам, молодым парнем он подался на заработки в Донбасс, лет двадцать о нем не было ни слуху ни духу, и вдруг сразу после Октябрьской вернулся с женой, замызганной, молчаливой бабенкой, и двумя сыновьями, смышлеными и задиристыми, в отца, парнями.

Распечатал Чижов заколоченную свою избенку, а чем жить? Не токмо что лошаденки какой – ни овцы, ни курицы, один ветер по сусекам свистит. Поклонился Егор миру, выбрали его мужики в потребиловку продавцом, и, глядишь, уже Егор Егорычем величают, оборотист, сметлив, прямо коммерции советник, на своем месте оказался мужик.

И не то чтобы махлевал или воровал, просто способность такая, в лавку попадали разные дефицитные товары – мануфактура, мыло, соль, деготь, предметы самой первой необходимости, товары эти реализовывались в порядке натурального обмена, рабочий класс давая промышленную продукцию, а крестьянский класс расплачивался зерном, маслом, яйцами, и сколько бы ни происходило ревизий, у Чижова все сходилось тютелька в тютельку, сколько продано, столько и получено, все всегда налицо, свои доходы Чижов извлекал из товаров, которые в те суровые времена никем всерьез и не принимались за товары, то достанет модных колец штук с полета, то сколько-то сережек с красными и зелеными стеклышками, то ящик «Флоры» – крем от загара и веснушек, а то так и бессчетное количество баночек с сухими румянами, девкам: как известно, без крема и румян не прожить. Такой товар никем не учитывался, и где доставал его Чижов, никто не интересовался, во всяком случае, по государственным разнарядкам его не отпускали.

И чем сытнее Чижову жилось, тем больше внимания уделял он своей наружности. Приехал в подбитой ветром шинелишке, в солдатских буцах, с унылыми усами на голодном, сером лице, а как заделался продавцом, не прошло двух лет, как заимел суконную куртку на заячьем меху и хоть ношеные, но хромовые сапоги, усы сбрил и стал походить на актера из захудалого театра.

Сидеть в телеге неудобно, сзади погромыхивали два железных бидона, предназначенных под керосин, а передок занимал не то тюк, не то мешок, мешавший усесться поудобнее.

– Чего это тут? – поинтересовался Слава.

Чижов ласково погладил мешок, объяснил:

– Поросеночек.

Хотя, по объему судя, поросеночек давни уже был на возрасте.

– Это еще куда?

– Да так… – Чижов неопределенно пошевелил губами. – Просили тут передать… – И отвернулся.

Моросит дождь, колеса тонут в грязи, дорога расползается. Хочется укрыться от дождя в тихое домашнее сумеречнее тепло, а лошаденка все бежит и бежит.

Куда едем? Зачем?

А дождь все моросит и моросит!

За керосином?

За керосином. За светом. За теплыми веселыми вечерами.

Слава весь сжался, свернуться бы в комочек и дремать, дремать…

Чижов сдержал обещание, дал мальчику «дождевик», заскорузлый брезентовый плащ, которым можно окутать трех таких мальчиков, как Слава, и Слава съежился под брезентом, натянул капюшон.

– Николаич, замера? – закричал откуда-то сверху Чижов.

Слава высунул голову.

Телега стояла перед приземистой мокрой избой, по ее стенам струились унылые потеки дождя.

– Чего?

– Не замерз, спрашиваю? Коня покормить надоть. Зайди, обогрейся…

Слава спрыгнул, наступил на полы плаща, чуть не упал, беспомощным чувствовал он себя в чижовском дождевике.

В избе так же сыро и скучно, как снаружи. Молодая баба в паневе стоит у печки и безучастно смотрит на проезжих Евстигней внес торбу, подал Чижову, тот достал ситную лепешку толщиной пальца в четыре и кусок сала, завернутый в лоскут грязного кумача.

Карманным ножом Чижов накромсал хлеб и сало.

– Угощайтесь.

Он заметно спешил. Раза два выскакивал на улицу проверить, подобрала ли лошадь сено.

Едва успели поесть – и опять в нуть.

Чижов подгонял Евстигнея, Евстигней лошадь.

В Орел добрались запоздно, но Чижов ориентировался в неприветливых, темных переулках, как лоцман в знакомом фарватере – туда, сюда, направо, налево…

– Заворачивай, – указал он Евстигнею на низкий домишко и сам побежал отворять ворота.

Встретили их – сперва во дворе какая-то толстая женщина в черном, а потом, в доме уже, строгий мещанин в чуйке – не слишком любезно, но и не отказывая в квартире, должно быть, Чижов не раз уже останавливался здесь, бывая в Орле.

Он и Евстигней с утра собрались куда-то по торговым делам, а Славу Чижов погнал в совнархоз.

– Двигай, Николаич, керосин выбить непросто, дня три потратишь…

Но Славе повезло. Человеку, впервые попавшему в губсовнархоз, могло показаться, что там царит беспорядок, столько посетителей моталось в его коридорах и комнатах. Слава растерялся и вместо того, чтобы обращаться в топливном отделе к лицам, обладающим в совнархозе властью, обратился за советом к скромной и тихой барышне у дверей, и как раз напал на того, кто был ему нужен.

Именно эта барышня и выписывала ордера на керосин, хотя оказалась вовсе не такой простой, как можно было подумать.

Сперва огрызнулась, потом пожалела Славу, он и в самом деле выглядел после дороги утомленным и жалким, спросила, откуда он, проверила документы и вдруг посочувствовала:

– И зачем вы только полезли в снабженцы! Такому, как вы, не вырвать у нас керосина!

Слава хотел было сказать, что она напрасно так о нем думает, но не успел, барышня посмотрела на него и пообещала:

– Приходите завтра с утра, сегодня нет выписки, неприемный день, выдам вам керосин, да не опаздывайте, а то мои начальники разбегутся по всяким заседаниям.

Впереди у Славы был целый свободный день.

5

В губкомол Славе идти не хотелось, пойдут пустопорожние разговоры о росте и приросте организации, а он после поездки в Москву избегал пустопорожних разговоров. И на квартире не хотелось сидеть, он слышал, как Чижов, доставая из мешка хлеб, звякал стеклянной посудой, в ней не могло быть ничего, кроме самогонки, – Чижов пригласит каких-нибудь гостей и будет договариваться о таких делах, о которых Славе знать не положено. Поэтому он и отправился на рынок, провести одну обменную операцию. Вера Васильевна дала ему в дорогу шерстяные носки, которые выменяла у какой-то бабы на ненужный ей шелковый платочек. «У тебя не замерзнут ноги!» Слава добросовестно доехал в носках до Орла, но после посещения совнархоза ему вдруг пришла в голову идея сходить на рынок и выменять их на что-нибудь такое, что доставило бы маме удовольствие.

По пути он заглянул на квартиру, завернул требование на керосин вместе с партийным билетом в клеенку, спрятал сверток в дорожный мешок, стянул с ног носки, сунул их в карман и с легкой душой отправился на рынок.

Рынок был большой и пустой. День клонился к вечеру, наступала та пасмурная и унылая пора, когда деловое оживление ноябрьского базарного дня шло уже заметно на убыль. Покупатели расходились, и местные коммерсанты сворачивали торговлю. В стороне стояло несколько подвод. На них мерзли мужики с остатками картошки и пшена, привезенными в город вопреки существующим запретам. По булыжной мостовой неутомимо бродили неприметные пыльные личности, торговавшие махоркой, нитками, леденцами и мылом. Обрюзгший седой интеллигент молча держал на вытянутых руках два бронзовых подсвечника. Под навесами кустари продавали изделия своего труда – картузы, шапки, баретки и сапоги-недомерки. Две немолодые дамы склонились над загадочными лохмотьями.

Наконец Слава увидел женщину с чулками, тонкими дамскими чулками, и чулки эти сразу ему приглянулись. Он достал из кармана носки. «Вы не могли бы сменять?…» Слава мало верил, что сделка состоится, грубые шерстяные носки и тонкие дамские чулки! Он плохо знал рыночную конъюнктуру. Владелица чулок бросила беглый взгляд на носки и тут же, без дальних разговоров, схватила их, сунула за пазуху себе, протянув взамен – нет, не одну, а целых две пары чулок. Вероятно, она посчитала обмен достаточно удачным, потому что тут же исчезла.

Слава не успел еще представить себе радость Веры Васильевны, как мирное однообразие базарной жизни нарушил пронзительный переливчатый свист.

Мимо Славы пронеслась повозка. Огромный мужик изо всех сил нахлестывал вожжами пегую лошаденку, а с повозки во все стороны сыпался картофель. Следом за мужиком появилась другая повозка – баба с разинутым ртом и громадной медной кастрюлей на повозке. Невесть откуда прибежали две перепуганные курицы. Отовсюду доносились крики, брань и вопли.

Слава растерялся лишь на мгновение, он сразу сообразил, что на рынке облава.

Несколько милиционеров и красноармейцев из продотряда оцепили рынок и вылавливали спекулянтов.

Торговля продтоварами была запрещена, продуктами торговали из-под полы, а если кто из торговцев попадался, товар подлежал реквизиции, а самого торговца препровождали в тюрьму.

Вислоухий красноармеец остановил Славу.

– А вы чем торгуете, гражданин?

– Я не торгую. Я приехал в Орел за керосином.

– За каким керосином? Вы что, не знаете, что керосин нормированный продукт?

– Да я не сюда, я в совнархоз…

– А здесь что делаете?

– А просто так…

Красноармеец подозвал милиционера.

– Запутался парень…

– Чем торгуешь? – строго спросил милиционер.

– Я за керосином…

– Ты что, в кармане его, что ли, носишь? А ну, покажь карманы…

И, не ожидая ответа, полез к Славе в карман и вытащил одну пару чулок за другой.

– Твои?

– Мои.

– Значит, чулочки?

– Я для мамы.

– А мама где?

– В деревне.

– Документы есть?

– Документы на квартире.

– Да чего ты с ним, – перебил красноармеец. – Мама в деревне, документы на квартире, а сам чулочками промышляет…

Спустя минуту Слава стоял в толпе мешочников и спекулянтов, согнанных в тупик со всего базара, а еще через минуту шагал под конвоем к городской тюрьме.

В тюрьме Ознобишин пытался протестовать, но с ним, как и с другими, много не разговаривали.

– Утро вечера мудренее. Дождешься своего часа.

Просторное помещение, напоминающее сарай, нары вдоль стен, длинный стол и бочка для определенных надобностей.

Пришел дежурный, принялся всех переписывать.

– Фамилия, инициалы, за что задержан, что конфисковано…

Задерживали, должно быть, множество народа, потому что даже имя-отчество не спрашивали, ограничивались инициалами.

Спросили Ознобишина:

– Откуда взял чулки?

– Выменял.

– Будет врать-то. На что тебе чулки?

Большинство, видимо, попадало сюда не раз, были уверены, что через день-два выпустят, а весь интерес сводился к одному – отберут или не отберут взятые при аресте продукты.

Бушевать вздумал только один рыжебородый торговец.

– Господин начальник!

– Товарищ начальник.

– Будьте себе товарищ… Я не возражаю, но при чем тут мои шапки? Сахар – да, крупа – да, картофель – да, но в каком законе запрещено продавать головные уборы? За что меня забрали?

– А хлеб?

– Что – хлеб? Я же не могу есть свои шапки.

– Две буханки.

– Ну что – две буханки? Я же не собирался съесть их сразу?

– Хлеб не разрешено ни продавать, ни покупать.

– У меня сын ответственный работник, должен он питаться?

– Разберемся…

Слава понятия не имел о тюрьме и вот теперь сам угодил… Верно говорят: от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Главное, было б из-за чего! Поехал за керосином для изб-читален, сходил на базар купить маме подарок, и вот нате, доказывай, что ты не спекулянт. Впрочем, сомнений в том, что ему недолго тут находиться, у Славы не было.

Громадная комната, сводчатый потолок такой тяжелой кладки, что его не проломить никакими кувалдами, цементный зашарканный пол. Деревянные нары вдоль стен, длинный стол, две скамейки. На окнах решетки. Лампочка под жестяным абажуром.

И люди под стать этой унылой камере. Не отличишь друг от друга. Подавленные, упорно отрицающие за собой любую вину.

Привлек было к себе внимание рыжий еврей, но опять же не тем, что чем-то отличался от завсегдатаев базара, а тем, что был крикливее других.

Дежурный переписал всех в тетрадь, приказал «сидеть потише», сказал, что утром со всеми разберутся, и ушел, погремев за дверью замком.

Арестанты принялись располагаться на нарах. Появились карты, составились партии в подкидного дурака. Иные принялись обсуждать конъюнктуру завтрашнего рынка, другие передавали соседям всякие семейные новости, здесь многие были знакомы между собой.

Камера оживилась с приближением ужина, двое надзирателей внесли бачок, несколько глиняных мисок и множество деревянных ложек.

– Садитесь вечерять, коммерсанты, – сказал дежурный. – Но чтобы без шума…

К бачку подошел мужчина во френче, задумчиво поболтал в банке черпаком, пренебрежительно произнес:

– Пшенка!

Он быстро пересчитал обитателей камеры.

– Становись! – раздалась его команда. – Сорок семь, шесть мисок, по восемь человек на миску, и со мной шесть человек…

– А почему, извиняюсь, раздавать будете вы? – поинтересовался рыжий еврей.

– А потому, что знаю порядок, – начальственно заметил мужчина.

– А почему с вами будет не семь, а шесть человек? – продолжал интересоваться рыжий еврей.

– А потому, что устанавливаю здесь порядок я.

– Я извиняюсь, но кто же вы такой?

– Начснаб. И вообще заткнись, если не хочешь получить леща.

– Чо такое леща? – попытался было возразить поборник справедливости, но так и не дождался ответа.

Начснаб разлил похлебку, оставив гущину на дне для себя.

Рыжий скорбно поглядел на миску.

– А тарелок здесь не полагается? – неуверенно спросил он. – Может быть, я не хочу есть из одной миски.

– Так дожидайся сервиза в цветочках, – сказал начснаб и сострадательно кивнул Славе. – Бери ложку, мальчик, не зевай, ешь.

Рыжий все-таки постучал в дверь.

Дежурный приоткрыл глазок.

– Будьте любезны… тарелку…

– Не полагается.

– Что значит не полагается? – взвизгнул рыжий. – Покажите мне такой закон, чтобы все ели с одного места?

Глазок захлопнулся.

Рыжий поиграл ложкой. Есть хотелось. С начснабом он еще согласился бы есть из одной миски, но рядом сидел тип с волдырем на губе.

– И разве это суп? – спросил рыжий. – Это же пойло…

Никто ему не ответил, все были заняты ужином, рыжий забеспокоился и, стараясь не глядеть на человека с волдырем, погрузил ложку в миску.

– Ну вот и напитались, – благодушно сказал начснаб, облизывая ложку и засовывая ее за голенище. – Теперь до утра.

– А что утром? – опять спросил рыжий. – Чай с хлебом?

– Какао с бубликами, – усмехнулся начснаб. – Отпустят вас, отпустят мальчика, а меня повезут в трибунал и приговорят к расстрелу.

Слава в ужасе поглядел на человека во френче, он лежал на нарах как ни в чем не бывало.

Рыжий почтительно коснулся его ноги.

– За что же это вас?

– За баранину, – лениво сказал начснаб. – Достаю баранину, распределяю, а как выйду на базар, они тут как тут…

– И вы думаете, вас за это…

Начснаб лениво пускал кольца табачного дыма.

– Тут и думать нечего, каждый раз одно и то же.

– То есть, извините, как это каждый раз?

– Да меня уже шесть раз расстреливали, – невозмутимо похвастался начснаб. – Подержат месяц и выпустят, сил моих больше нет, уволюсь после этого раза…

Постепенно арестанты угомонились.

Прикорнул и Слава возле начснаба, пока, задолго до рассвета, его не разбудил грохот раскрываемой двери.

Двое парней в штатских пальто и с винтовками через плечо ворвались в камеру.

– Это же смех! – закричал один из них, вглядываясь в Ознобишина. – Сейчас тебя выпустят, вот ордер…

Слава узнал Шифрина – да, это был тот самый Шифрин, с которым он год назад ездил в политотдел Тринадцатой армии.

Не успел Слава отозваться, как рыжего еврея точно сдуло с нар.

– Давид, – кинулся он к Шифрину. – Чтоб ты жил сто лет…

Шифрин точно не видел рыжебородого, он сразу же устремился к Ознобишину.

Обниматься при встрече даже после долгой разлуки было не в нравах того времени, Ознобишин и Шифрин обменялись небрежным рукопожатием, но глаза Шифрина потеплели, и он похлопал Ознобишина по плечу.

– Я сегодня дежурю по ЧОНу, – сообщил Шифрин. – Сообщают, среди всяких подозрительных личностей – комсомольский работник, только у него никаких документов…

Рыжий еврей возник из-за плеча Шифрина.

– Давид, а на меня ты взял ордер?

Шифрин покраснел.

– Папаша, вы таки ничего не понимаете!

– Чего не понимаю?

– Товарищ Ознобишин комсомольский работник, а вы…

– Так я не комсомольский работник, но тебе-то я кто – отец или не отец?

– Вы классовый враг, папаша, и я не имею права вас отпускать…

– Значит, для товарища у тебя есть права, а для родного отца…

– Папаша, вы – спекулянт.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, отсижу до утра, но что будет с товаром?

– Товар передадут продкому, – холодно сказал Шифрин.

– Как, и хлеб?

– И хлеб.

– И фуражки?

– И фуражки.

– Это же разбой! – взвизгнул рыжий. – Давид!

Но Шифрин и Ознобишин находились уже за порогом камеры.

Ознобишина заставили расписаться, что у него нет никаких претензий, о чулках он даже не вспомнил, и приятели очутились на улице.

И вновь, как и тогда в поезде, при возвращении в Орел, Шифрин на мгновение замялся, но тут же преодолел смущение.

– Что же с тобой делать? Ночь… Придется идти ко мне.

Они зашагали по темным переулкам.

– Это твой отец? – спросил Ознобишин, вспомнив рыжебородого еврея.

– В них надо бросать бомбы, – сердито ответил Шифрин. – Его уже ничем не исправишь.

Остановились перед мрачным особняком.

Шифрин опять поколебался.

– Ты извини, – произнес он, – мы живем в подвале.

И только в квартире Шифрина Ознобишин начал кое-что понимать…

В двух полуподвальных комнатах ютилось – Ознобишин не пытался их сосчитать – такое множество детей и женщин, что каждый лишний человек стал бы здесь бременем.

– И все это твои? – удивился Ознобишин.

– Да, – сконфуженно признался Шифрин. – Братья, сестры, тетка, племянники отца…

И повсюду висели фуражки. Готовые и не готовые. Болванки, тульи, околыши, каркасы, козырьки, комнаты одновременно были и жильем и мастерской, и только сейчас Ознобишин заметил, как конфузит Шифрина эта обстановка.

– Будем спать? – спросил Шифрин, бросил на лавку пальто и торопливо погасил лампу, в темноте он чувствовал себя увереннее.

– Кого это ты привел, Давид? – спросил в темноте женский певучий голос.

– Товарища по партии, – ответил Шифрин и тут же строго сказал: – Спи, спи, поздно, люди давно уже спят.

Лежа в темном душном подвале, Ознобишин вдруг понял, почему Шифрин не звал его в гости: Давид стыдился своей семьи, стыдился своего отца, и хотя умом Слава понимал Давида, сердцем не мог его оправдать, – жизнь дает нам лишь одного отца и одну мать, и, какие бы они ни были, человек не смеет стыдиться своих родителей.