Текст книги "Двадцатые годы"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)

48

С самого утра все в хлопотах – и Елфимов, и Кобзев, и Слава, и Терешкин. Все сбились с ног, все делали сами: подмели зал, убрали ветками берез, как на троицу, расставили скамейки, на сцене повесили самый красивый задник с изображением летнего леса, взгромоздили самый большой стол, накрыли плюшевой алой портьерой.

…Но придет ли кто? Не повторится ли то, что уже случилось? Я да ты, да мы с тобой…

– Ну, кажется, все…

Английские кабинетные часы в библиотеке отзвонили десять часов: конференция молодежи Успенской волости должна открыться в полдень.

Откроется ли?

Слава постоял на сцене, осмотрел зал, спрыгнул вниз… Все в порядке!

Подозвали Колю Угримова.

– Ну как?

Угримов усмехнулся.

– Сюда бы четверти две самогона!

– Я серьезно.

– Чего ж еще, – отозвался Коля. – Все на месте.

Нет, чего-то не хватает. Но чего – Слава не знает. Опустился на скамейку, втянул голову в плечи, задумался. Ребята часто недоумевают: Славке всегда чего-то не хватает!

– Как на свадьбе, – сказал Угримов. – Только б пришли!

Нет, нет, все-таки чего-то не хватало!

– Славка, Славка! – зовет Васька Носиков, пацан из самых маленьких, учится в третьем классе, но всегда околачивается возле взрослых, шмыгая носом и приплясывая босиком у двери. – Тебя Митька кличет, скорей!

– Какой еще Митька?

– Комиссар!

У крыльца на поджаром мухортом жеребце гарцует бесшабашный Митька Еремеев, волостной военный комиссар, член волостной директории, один из любимцев Быстрова.

– Собираете такой митинг, а главное не предусмотрели…

Он великолепен – в зеленой фуражке с высоким околышем, в синем доломане с медными пуговицами, в узких малиновых чикчирах… Будто из оперетты. Но он далеко не опереточный персонаж. Его не взяли в армию потому, что он хром, у него нет ступни, об этом мало кто знает, но в семнадцатом году он вышел один навстречу отряду стражников, присланных комиссаром Временного правительства из Орла для усмирения мужиков, затеявшах дележ помещичьих земель, и угрозами и уговорами заставил отряд повернуть обратно в город.

Еремеев склоняется с седла, протягивает Славе руку.

– Здравствуй.

Расстегивает свою гусарскую куртку и вытягивает из-за пазухи полотнище кумача.

– Возьми. Лозунг текущего момента.

Круто заворачивает жеребца и скачет по аллее среди кустов цветущей сирени.

– Чего он? – кричит Терешкин из зала.

Славушка разворачивает полотнище.

«Все силы на разгром Врангеля!»

– Да, не предусмотрели, – сознается он. – Это надо над самой сценой…

Теперь все в порядке!

Славушка еще раз спрыгивает вниз, еще раз придирчиво осматривает сцену, еще раз перечитывает лозунг и…

И все-таки чего-то не хватает!

– Чего ты такой сумной? – спрашивает Угримов. – Давай по куску гуся?

– Ты что? – возмущается Славушка. – Это же общее!

Лозунг очень кстати, но…

Товарищи с неудовольствием смотрят на Славушку.

И тут появляется Быстров!

Крутя веточку сирени, на мгновение задерживается в дверях, окидывает зал внимательным взглядом и подходит к сцене.

– Готовитесь?

– А вдруг… – Слава недоговаривает.

– Придут, – уверенно отвечает Быстров. – Не могут не прийти. Закономерность времени. Молодежь не может быть в стороне.

Но вот и Быстров задумывается.

– Что, Степан Кузьмич?

– Чего-то… не хватает, чего-то здесь не хватает.

– Чего? – спрашивает Слава.

– Ленина! Быстро, бегом, скажете: я велел. Снимете, и прямо сюда!

Бегут все, даже Угримов. Бегут так, точно от этого зависит успех всего дела.

Врываются в исполком.

– Вы что, очумели?

– Степан Кузьмич велел!

Осторожно снимают со стены портрет Ленина и торжественно несут…

Скорее, скорее! Только бы не поломать раму, не разбить стекло…

Моисеев ставит табуретку, Угримов держит портрет, Слава подает проволоку, и Коля укрепляет портрет посреди цветущего леса.

Ленин чуть улыбается, портрет колышется, и кажется, что Ленин дышит.

– Вот теперь все на месте!

– А как же без Ленина? – подтверждает Быстров. – Все вместе, а он впереди!

Да, теперь все на месте, и Славушка выходит на крыльцо.

Где же делегаты? Указано всем сельсоветам от каждых десяти человек в возрасте от четырнадцати до двадцати прислать своего представителя. Так где же они?

Идут!

Саплин? Да, Саплин. Но кто еще с ним?… И сколько! Целая ватага… Пять, шесть… десять, пятнадцать… Человек тридцать!… И подальше еще… И еще…

Полдень. Народ аккуратный. Молодая Советская власть. Зал полон. Заняты все скамейки. Со стороны поглядеть – смешная аудитория. Двадцатилетние взрослые парни и четырнадцатилетние подростки. Девушек наперечет, только из Успенского да из Корсунского несколько школьниц. Парни в заношенных солдатских гимнастерках, в холстинных рубахах, в чунях, в сапогах никого, подростки одеты получше, есть даже в сапожках, принаряжены мамками и папками.

Моисеев записывает делегатов, их уже больше двухсот.

Славушка с надеждой поглядывает на Быстрова:

– Степан Кузьмич…

Но тот бросает их, нескольких ребят, которых приметил и приветил еще с прошлой осени, бросает в глубокую воду.

– Я пойду, – говорит он. – Сами справитесь, приду попозже…

– Степан Кузьмич!…

– Привыкайте к самостоятельности. – И уходит…

Славушка чувствует себя капитаном на тонущем корабле среди бурного моря…

Делегаты все подходят и подходят. Моисеев регистрирует.

– Товарищи, конференцию молодежи Успенской волости…

«Интернационал». Вчера Славушка целый день зубрил текст, до сих пор знает нетвердо: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Потом – «Молодая гвардия». Выборы президиума. «Называйте, товарищи, кандидатов…» Как бы не так. Тут он едва не совершил крупную политическую ошибку. «Кто намечен в президиум?» – спросил вчера Быстров. «Кого назовут…» – «Ты что, в уме? Пустить на самотек? Да еще перед беспартийными? Нет, так не делается. Заранее наметьте кандидатов, и пусть кто-нибудь с места предложит список…» Вчера же вечером наметили президиум.

Список у Моисеева. «Какие у кого предложения?» – «Ваша фамилия? Моисеев?… Слово товарищу Моисееву». Повестка дня – «Текущий момент и задачи РКСМ, докладчик товарищ Ознобишин. Экономические задачи РКСМ, докладчик товарищ Саплин. Культпросветработа, докладчик товарищ Сосняков»… Ох, не хотелось выпускать Соснякова в качестве докладчика, он и без того норовит забежать вперед, но невозможно – корсунская ячейка вторая по значению в волости. Затем – текущие дела и выборы. Состав волкомола опять же намечен еще вчера, но Степан Кузьмич оставил список у себя: «Оставь у меня, мы еще тут, в волкоме, подумаем». И в заключение спектакль. Перед спектаклем, перед выборами – самая важная часть всей конференции. «Кто хочет вступить в комсомол, может записаться… Всех примем тут же, на конференции». Еще выступление Степана Кузьмича. Хорошо, если бы он выступил до перерыва, он умеет зажечь. После его речи запишется гораздо больше народа. И – гуси! В Журавце собрали в счет продразверстки гусей, и волисполком вынес постановление передать гусей волкомолу на питание делегатов. Дядя Гриша с помощью двух баб с утра жарят этих гусей на кухне. Даже сюда, в зал, доносится привлекательный запах жареной гусятины. Когда кормить делегатов? В перерыве или перед спектаклем? Впрочем, там будет видно…

Пора, зал полон! Вчера еще послушные дети, сегодня – готовы к борьбе.

Слава оглядывает собрание. Ничего-то они не понимают. Да и сам он немного понимает. А ведь они вступают в революцию, чтобы идти победным маршем к сияющим высотам социализма, через смерти, лишения и невзгоды…

– Товарищи, конференцию молодежи Успенской волости…

Все идет как по маслу.

– Слово для доклада предоставляется товарищу Ознобишину.

Тут он выдает! И Вилли Мюнценберга, и Лазаря Шацкина! «Коммунистический манифест» и книгу Чичерина по истории юношеского движения. Своими словами пересказывает последнюю речь Ленина, которую недавно прочел в газете, – газету так и не удалось ни выпросить, ни украсть, – Ленин выступал перед рабочими фарфоровых заводов, – поляки начали новое наступление, крымские белогвардейцы усилили сопротивление, бакинский пролетариат взял власть в свои руки, на Кубани обнаружены громадные запасы хлеба, бакинская нефть и кубанский хлеб приближают нашу победу…

Слова сразу становятся весомыми, стоит лишь наполнить их реальным содержанием!

Слава заканчивает доклад под аплодисменты. Аплодируют всем, кто не говорит об изъятии хлеба.

Саплин перегибается через стол:

– Вопросы есть?

– Гусятину скоро раздавать будут?

Вопрос не четырнадцатилетнего школьника, а парня, которому пора в армию.

– А тебе что, закусить нечем? – бросает в ответ Сосняков.

Все смеются, и Саплин приступает к докладу.

Об экономической политике говорит мало, но он наперечет знает всех батраков в волости, их судьбу и все случаи нарушения их прав. Сосняков, наоборот, обрушивает на слушателей ворох прописных истин…

Во время выступления Соснякова появляется Быстров, все ждут от него речи, и он ее произносит, но, увы, не обычную громокипящую речь, а какое-то школьное поучение: надо учиться, прислушиваться к старшим товарищам, помогать Советской власти, выявлять продовольственные излишки, пополнять ряды армии…

Все верно, но не такой речи ждал от него Слава, – не Робеспьер в Конвенте, а добрый дед на завалинке!

В самом зале охотников выступать не находится – и непривычно и боязно, кто постарше посмеиваются, помладше робеют.

Быстров посоветовал объявить перерыв:

– Дайте обтерпеться, покормите, на сытый желудок люди смелее…

Дядя Гриша в дверях кухни каждому участнику конференции выдает кусок гуся и ломоть хлеба.

Не обошлось без накладочки, на лужайке запели:

 
Ах, яблочко,
Да на тарелочке…
Ах, маменька…
 

Парни из Коровенки прихватили самогонки и даже угостили Саплина.

Сосняков кинулся к Быстрову. Но не успел тот выйти на крыльцо, ребят как ветром сдуло.

Моисеев зарегистрировал свыше трехсот делегатов, и большая часть из них вступила в комсомол, подходили в перерыве к Моисееву, брали листок бумаги и тут же писали заявление.

Волкомол собрался в библиотеке. Всех, подавших заявления, решено принять в комсомол, поэтому после перерыва объявили, что конференция молодежи окончилась и начинается комсомольская конференция, на которой, впрочем, разрешается присутствовать и беспартийным товарищам.

Волостной комитет выбрали так же, как и президиум, по списку, полученному Моисеевым от Быстрова. «Кто за список?» «Кто против?» – после чего Кира Филипповна стала играть танцы, а Виктор Владимирович гримировать артистов.

49

Мельница являлась как бы вершиной астаховского благополучия, мельница превращала Астаховых из сельских хозяев в промышленников, и, хотя она бездействует, хотя она сейчас лишь памятник минувшему благоденствию, до сих пор она венец всех надежд.

Быстров вознамерился пустить мельницу сразу после установления в Успенском Советской власти. Если будет пущена, Успенское превратится в притягательный центр не только для крестьян ближних деревень, но и соседних волостей, и насколько исполком заинтересован в ее работе, настолько Павел Федорович заинтересован в ее бездействии.

Для пуска требовалась нефть, в губернии нефти мало, но Степан Кузьмич соображал так: как только мельница станет действующим предприятием, начнут снабжать горючим. Лиха беда – начало!

Волисполком принял решение пустить мельницу; нефти нет, но должна быть, какое-то количество нефти было завезено, не вылили же ее на землю, собственники не расстаются со своим добром, нефть где-то спрятана, ее надо найти…

Создали комиссию в составе неподкупного и решительного Еремеева, умного и осторожного Данилочкина и законника и хитреца Никитина. Эти должны найти нефть, не могли они не перехитрить Астахова.

Дмитрий Фомич и сказал Славушке о комиссии:

– Поди предупреди своего, кем он тебе доводится?

Не хотелось Славушке вмешиваться в эти дела, он нейтральная сторона, хлеб-то он ест все-таки астаховский, и хоть Павел Федорович особенно не балует своих родственников, но и не отказывает в самом необходимом.

Но когда пришел домой, там все уже знали о решении, Веры Васильевны оно мало касалось, зато Павел Федорович с женой метались по двору, будь их власть, они встретили бы комиссию баррикадами.

Только что же это за комиссия?! Митька Еремеев, Никитин Дмитрий Фомич и Данилочкин. Военком Митька, секретарь исполкома и представитель земотдела. Все такие обычные и хорошо знакомые…

Они постояли в галерейке, посовещались. Павел Федорович вышел к ним из сеней. Пергаментное его лицо стало еще пергаментней, голову обтягивал пергамент особой выделки, терракотовый и блестящий.

– Почтение, кого не видал…

– Вот что, гражданин Астахов, – сурово произнес Митька, напуская на себя строгость. – Волисполком постановил пустить вашу мельницу…

– Мельница-то моя?

– Была, да сплыла. Реквизирована еще в позапрошлом году.

– Национализирована, – поправил Дмитрий Фомич.

– Какая разница? – возразил Митька. – Все одно.

– Пускайте, – любезно ответил Павел Федорович. – Только ведь там двигатель, в нем разобраться надо.

– А мы механика вызвали, – ответил Митька. – Из Дросковской области, он разберется.

– Ну и действуйте, бог в помощь, – негромко сказал Павел Федорович. – Я-то при чем?

– А при том. На собственном газу его не запустишь! Нефть нужна, гражданин Астахов. Нефть!

– У Нобеля в Баку ее достаточно…

– А вы не издевайтесь, нам нужна ваша нефть.

– А у меня ее нет.

– А ежели есть?

– А ежели нет?

Так они, Павел Федорович и Митька, препирались минуты две или три, и Митька начал выходить из себя, вот-вот запустит какое-нибудь витиеватое и богопротивное ругательство.

– Однако вы тоже войдите в наше положение, – пришел на помощь Митьке Дмитрий Фомич. – С волости требуют муку и будут требовать, да и самим мужичкам требуется, одними ветряками не обойтись, тем более что контроль там почти невозможен…

– А я сочувствую, – сказал Павел Федорович. – Но ведь нефти из себя я не выдавлю?

Петька и Данилочкин переглянулись.

– В таком разе…

Данилочкин подал Павлу Федоровичу бумагу.

Вот оно!

– "Мандат, – прочел Павел Федорович. – Комиссии в составе… поручается полный обыск во всем хозяйстве, как во всех надворных постройках, так и на земельном участке, на предмет выявления сокрытия нефти…" – Павел Федорович вскинул на Митьку глаза: – Вы что, бурить будете или как?

– Чего бурить?

– Да ведь нефть буреньем, если не ошибаюсь, добывают?

Руки Павла Федоровича все-таки задрожали, когда он возвращал бумагу.

– Вы что, гражданин Астахов, кур, что ли, ночью воровали? – не преминул съязвить Митька. – Нам досконально известно, что укрыты две цистерны!

Митька считал, что слово «досконально» имеет примерно тот же смысл, что и сквозь землю, мол, видим все и сквозь доски.

– Ищите, – сказал Павел Федорович. – Вот вам ключи.

Он извлек из кармана и подал Митьке связку ключей от амбаров и сараев.

– Разрешите начать с вашей спальни…

Это уж было нахальство, но Митька вошел в раж, издевательство тоже входило в систему подавления буржуазии.

– В задней комнате моя невестка…

– Невестка нам ни к чему, – оборвал Митька. – Кажите свою спальню…

Вошли в спальню.

– Давайте топор, – распорядился Митька.

– Топор-то зачем?

– Доски отдирать! – Митька указал на пол. – Не хотят по-хорошему, и мы будем по-нехорошему.

– А я так думаю начать с мельницы, – примирительно посоветовал Дмитрий Фомич. – Где ж искать масло, как не в погребе?

Комиссия отправилась на мельницу. Павел Федорович попытался уклониться от участия в обыске, но его попросили сопутствовать. Позвали и Федосея с лопатой.

Обошли все хозяйство, заглянули во все сараи, хотя отлично понимали, что железные бочки с нефтью ни в какой сарай не взволочь, копнули бугры возле мельницы… Тщетно!

Митька встал в позу и простер руку перед собой:

– Гражданин Астахов, вы понимаете, что рабочему классу нечего есть?

Павел Федорович не спорил.

– Помогите же Советской власти пустить мельницу.

– Со всем удовольствием, найдись у вас нефть…

Так и ушла комиссия, не солоно хлебавши, не бурить же в самом деле на астаховском огороде скважину к центру земли.

Павел Федорович сидел на кухне и покуривал.

Там и нашел его Славушка.

Надежда занималась обычным делом – готовила харч для свиней, на этот раз в мятую картошку добавляла пареную крапиву.

– Мне надо с вами поговорить, – сказал Славушка.

– Говори…

Павел Федорович пыхнул козьей ножкой.

– Как вы относитесь к тому, что волисполком собирается пустить мельницу?

– А как я могу к этому относиться? – ответил Павел Федорович. – Плохо.

– Все равно мельница уже никогда не будет вашей.

– Это еще…

Впрочем, на эту тему Павел Федорович говорить не хотел. Хотя вопрос не считал решенным. Он неглупый человек, его поведение во время прихода деникинцев свидетельствовало об этом, он не делал на них ставки, но против исчезновения Советской власти не возражал бы.

– В ваших интересах пойти навстречу…

– Ты так думаешь? – Павел Федорович саркастически усмехнулся. – А я нет.

– Во всяком случае, нефть следует отдать.

– Что?

– Нефть.

– У меня ее нет.

– Есть.

– Глубокая ошибка.

– Я знаю.

– Много будешь знать, скоро состаришься.

– Все равно ее отберут.

– Если найдут.

– А если я покажу?

Павел Федорович сорвался с места:

– Покажи!

– Что покажи?

– Нефть. Где ты ее нашел?

Он схватил Славу за руку, отпустил, побежал на огород, инстинктивно побежал туда, где спрятана нефть!

Слава не мог не пойти за ним, он ведь и затеял разговор, чтобы переубедить Павла Федоровича.

Тот добежал до мельницы, остановился, обвел рукой пространство.

– Где?

– Что где!

– Где нефть, показывай!

Но Слава не смел показать, знал и не посмел. Где спрятана нефть, знали только два человека: Павел Федорович и Федосей. Обнаружь Слава, что ему известна тайна, Федосею несдобровать. Сразу лишится крова и хлеба. Павел Федорович прогонит его, в этом случае он будет беспощаден… Не может, не смеет он выдать Федосея, по простоте душевной доверившегося Славушке…

– Где, показывай!

Славушка неопределенно повел рукой.

– Ну где, где?

Все-таки он проговорился, просто так от Павла Федоровича не отделаешься.

– Вот! – Слава уверенно показал на бугор, накиданный для отвода глаз возле мельницы. – Вот где ваши бочки!

– Ты знаешь… – У Павла Федоровича удовлетворенно блеснули глаза.

– Во всяком случае, я посоветую волисполкому хорошенько перекопать здесь землю, – вырвалось вдруг у Славушки. – Может, нефтяной фонтан и забьет!

И вдруг Павел Федорович испугался, опять испугался, игра с огнем, чем черт не шутит…

– Лучше держи язык за зубами, – мрачно проговорил он. – Не поступай, как язычники, – где едят, там и мерзят…

И Слава тоже испугался, не решился высказаться до конца, и не только потому, что пожалел Федосея: почему-то ему казалось, что из-за мельницы Павел Федорович может пойти на все.

Постояли, посмотрели друг на друга.

– Ну… мир? – выжидательно спросил Павел Федорович.

Слава неуверенно переступил с ноги на ногу.

– А мы и не ссорились, – сказал он и не спеша пошел с огорода. – В конце концов мое дело сторона.

50

Славушке часто приходят в голову всякие фантазии. Особенно, когда остается один. Вот как сегодня. Петя ночует на хуторе, с наступлением лета он часто остается ночевать на хуторе, то лошадей пасти, то сад сторожить, хотя в начале лета в сады лазают только мальчишки, ломают сучья и сбивают завязи. Веру Васильевну вызвали к кому-то в Семичастную вместо повивальной бабки, за акушеркой ехать далеко, ближайшая больница в Покровском, верстах в двенадцати.

Поужинали рано, Марья Софроновна не ела, жаловалась, что сын плохо себя чувствует, ребенок часто закатывался за стеной в неистовом плаче, ушла из-за стола, зато Павел Федорович не спешил, по-дружески обращался к Славушке, как бы подчеркивая примирение…

Славушка мысленно переплывал из прошлого в будущее и обратно, лежал без сна, не мог заснуть. Со времени приезда в Успенское прошло немногим более полутора лет, а событий произошло множество: возникновение Союза молодежи, война, поиски своего места в жизни, все это происходило и происходит, а подумать обо всем этом не находится времени.

Он выглянул в окно. Темная ночь начинающегося лета. Из соседнего окна – свет, Павел Федорович принудил Веру Васильевну поменяться комнатами, из окна залы слегка подсвечивает лампа, и шиповник под окном сказочно пышен и красив.

Славушке хотелось нырнуть в эту зеленую кипень, но вернется мама, всполошится, начнет его искать…

Славушка сбил комком простыню, положил в головах думку, укутал сверху одеялом, лежит, как настоящий Славушка. Мама обязательно обознается, спи, миленький, а сам шасть из окна.

Мир не так уж темен, как кажется, омут не черно-зеленый, а зелено-черный, каждый лист виден в отдельности, цветы шиповника едва белеют.

А за окном все как в театре. Марья Софроновна ходит по комнате, то туда, то сюда. Ребенок лежит в качке. Не слышно, орет или не орет. Отсюда ничего не слышно. Зато все видно. Чего это Марья Софроновна все время ходит? Села. Спускает кофту, выволакивает белую грудь, громадную, как коровье вымя, подставляет стакан и сама доит себя. Подходит к окну, выплескивает молоко в сад. На куст шиповника. Оно повисает на листьях, как роса… Вот когда Славушке открывается иной мир. Она не любит Павла Федоровича. Не любит ребенка. Она никого не любит. Славушка не хочет на нее смотреть. Лучше посмотреть на самого себя. Каков ты сам? Ты тоже обманываешь свою мать, лежишь себе тихонечко в постели, прикорнув к стене, и притворяешься, что спишь. Луна льет свой свет в комнату. Славушка отчетливо видит себя… Но что это? Дверь приоткрывается и тут же закрывается. Нет, это не мама. Это Павел Федорович осторожно приближается к его постели. Стоит. Славушка чувствует, что он колеблется… Заносит какой-то предмет над подушкой и… Славушка видит собственную смерть. Ему уже приходилось глядеть в глаза опасности. Но видеть вот так, в десяти шагах от окна, как тебя убивают…

Павел Федорович торопливо выходит из комнаты. Это, конечно, из-за мельницы.

Значит, мельница стоит того, чтобы убить из-за нее человека…

Не надо только, чтобы напугалась мама. Слава влезает на подоконник и падает на кровать.

Одеяло помято, но думка лежит как ни в чем не бывало. Трусливый убийца. Перепугался и поторопился удрать.

Лежи, лежи, миленький, больше он сюда не придет!

Мама входит тихо-тихо, чтобы не разбудить Славушку.

– Как ты долго!

– А почему ты не спишь? Видишь? – Она подходит к кровати и показывает сыну махотку. – Сливочное масло!

Сливочное масло у Астаховых не подается, да и топленое кладут в кашу только по праздникам.

Славушка берет махотку из рук матери и ставит на подоконник. Ему до безумия хочется есть.

– У тебя нет хлебца?

– Сейчас принесу…

Мама уходит и быстро возвращается.

– Весь дом почему-то не спит. Надежда на кухне, Павел Федорович болтается в сенях…

Славушка намазывает на хлеб масло, ест и вскоре засыпает.

Его будит детский плач. За окном солнышко, светит даже сквозь ветки деревьев. Славушка в сенях наталкивается на хозяина дома.

– Доброе утро!

– Здравствуй.

Славушку так и подмывает спросить что-нибудь о нефти, но он проявляет благоразумие, воздерживается, не стоит сердить Павла Федоровича, особенно после плохо проведенной ночи.

– Ты куда?

– На работу.

– Поел бы сначала…

Славушка отправился в волкомпарт, Семин там почти не бывает, и комсомольцы оккупировали помещение партийного комитета. По дороге заглянул в исполком. Степан Кузьмич сидел злой как черт. Нужно пустить мельницу. Пуск мельницы менял экономику волости. Отобрать ее несложно, сбить замки, навесить свои, посадить сторожа… Но кому нужна неподвижная мельница? А тут еще злые шуточки Дмитрия Фомича о горючем.

– У нас своего газу в избытке, только натужиться…

Быстров не обратил внимания на появление мальчика, тот сделал круг по комнате, и тогда он наконец увидел:

– Тебе чего?

Слава оглянулся на Дмитрия Фомича, тот не одобряет ничего, что нарушает сложившийся уклад жизни.

– Мне вас по одному делу…

Быстров с шумом вылез из-за стола, вышел на площадь и принялся ногой сбивать репьи у коновязи.

– Ну что там у тебя?

– Я знаю, где нефть.

– Где? – Степан Кузьмич ухватил мальчика за плечи. – Где?

– Только у меня просьба…

Слава рассказал все, что знал. Как подружился с Федосеем. Сразу по приезде в Успенское. И тот показал, где спрятана нефть. Никто не должен знать, что Федосей проболтался. Павел Федорович прогонит его, а Федосею с Надеждой идти некуда. Нефть надо найти, именно найти…

– Отлично. Все предоставь мне.

Вновь комиссия появилась у Астаховых после обеда.

– Идите и забирайте мельницу, – категорично приказал Быстров.

– А нефть?

Данилочкин чаще других перечил Быстрову.

– Ищите!

– Чего ж искать, коли нет…

Но Еремеев уловил в тоне Быстрова нечто значительное, понял его с полуслова.

– А где искать-то?

– Не в доме, конечно, – иронически отозвался Быстров. – В сараях, около мельницы.

– Пустое дело, – неодобрительно буркнул Дмитрий Фомич. – Одна комедия…

Но Быстров любил устраивать комедии.

Вторично комиссию Павел Федорович не ждал.

– Ключики, – попросил Дмитрий Фомич.

– От чего?

– От мельницы.

Испуг прошел. От непрошеных гостей хотелось отвязаться.

– Мышей ловить хотите?

– Хоть и мышей!… – Данилочкин злился не на Астахова – на Быстрова. – Мельница государственная, что захотим, то и сделаем.

Пошли к мельнице, поснимали замки. Дмитрий Фомич, пристроившись на подоконнике, принялся составлять акт.

Все оказалось лишь интермедией. Не прошло получаса, как у мельницы появился Устинов и с ним с десяток призывников, шли попарно, как на занятие Всевобуча, вооруженные вместо винтовок лопатами.

– Вы чего? – удивился Павел Федорович.

– Копать… – Филипп Макарович виновато развел руками. – Степан Кузьмич приказал хоть из-под земли, а достать нефть.

– А где же копать?

– Степан Кузьмич велел срыть курганы.

С Устиновым у Павла Федоровича отличные отношения, но не мог не съязвить.

– Не знал, что ты археолог!

– Кто-о?

– Ученые, которые могильники раскапывают. Копай, копай, может, найдешь что…

Ребята работали на совесть. Копать так копать, тем более земля рыхлая, не так уж трудно.

Еремеев надеялся, что Быстрову что-то известно, не зря же приказал раскапывать бугры, может, в самом деле в этих курганах нефть.

Тут и появилось главное действующее лицо спектакля. Быстров как-то незаметно возник среди комиссии.

– Копни, копни еще! – раздался вдруг голос Быстрова.

Ухмылка сползла с лица Павла Федоровича, он предпочел бы иметь дело с двумя комиссиями, чем с одним Быстровым, придет в раж, не угомонить, но внутренне Павел Федорович торжествовал: копайте хоть до центра земли!

Быстров, отличный актер, подзадоривает ребят, сам хватается за лопату, носовым платком вытирает лоб, ищет… Раздражается все больше. И вдруг:

– Стой!

К Павлу Федоровичу:

– Где ваш работник?

Федосей почтительно выступает вперед.

– Тащи сюда плуг!

– Это зачем же? – осведомляется Павел Федорович. – При заговорах, конечно, помогает, когда ищут клад, обязательно надо опахать место, где копают, – опахивать будете?

Но Быстров, к удивлению Митьки, не спорит:

– Вот именно!

Федосей приволок плуг.

– Лошадей!

– Лошадей, извините, нет на хуторе…

Хотел добавить: «Может, сами впряжетесь?» – но побоялся.

Но Быстров даже не взглянул на Астахова.

– Филипп Макарович, двух лошадей немедленно!

Впрягли лошадей…

Быстров подумал, подумал, и вдруг его осенило…

– А ну вспахивай огород, весь участок, громи буржуазию, да поглубже, поглубже лемехом…

Павел Федорович кинулся к Робеспьеру:

– Ведь конопель!

– Паши!

– За что губить конопляник?

– Губи!

Павел Федорович побелел, в лице ни кровинки.

– Ну, господа-товарищи… – Он поворотился к Никитину: – Дмитрий Фомич, да что же это?

– Неразумно, – поддержал Дмитрий Фомич. – Степан Кузьмич!

Тот только отмахнулся.

– Я знаю, что делаю.

Федосей повел плуг. Быстров позволил ему провести первую борозду, потом, как бы в запале, кинулся, оттолкнул, сам повел плуг, гикнул на лошадей, навалился на раму…

– Самоуправство! – закричал Павел Федорович. – За что оставляете без масла?!

Подрезанная лемехом конопля падала… Никто не одобрял Быстрова. Все, кто здесь находился, знали цену конопле.

Самоуправство, однако, продолжалось недолго, лемех скрежетнул, напоролся на что-то.

– Лопату!

Без особого труда Степан Кузьмич откопал бочку.

– Получайте!

Взглянул было на Павла Федоровича, но тот уже по тропке шел к дому.

– Вот вам и нефть! – весело сказал Степан Кузьмич. – Я думаю, они тут рядком лежат, не будут же Астаховы весь огород уродовать…

Бочка нашлась, энтузиазма прибавилось…

А к вечеру в исполкоме снаряжали подводу в Дросково за механиком.